Коллекция снов

Посвящается всей моей родне


Мне подушка поведала столько историй,
Небывалых видений про мать и про дочь!
Хотя нянька твердила, что это пустое,
И годится, чтоб как-то заполнить им ночь.

Окаянная тьма их рожает и множит,
Чтоб ночное пространство использовать всласть.
Но с луною ни в чём сговориться не может -
Вот и борется каждый за личную власть.

Их луна наделит серебристою кожей,
Очень тонкой, с целебным нектаром внутри.
Окаянная тьма – отвратительной рожей,
Что висит в изголовье до самой зари…

А бывают виденья как буйные дети,
Что сбивают подушки и простыни мнут.
Таковые всегда ни за что не в ответе,
Просто так, расшалились на пару минут -

И опять в пустоту…Это гулкое слово
С затаённой природой пропавших миров.
Но не сны, обитатели каждого крова.
Я давно собираю коллекцию снов.

Сны смешные, что тихо щекочут мне губы.
Сны дурные - и нужный урок не извлечь.
Очень громкие, как оркестровые трубы,
И холодные, словно остывшая печь.

Сны изысканы. Любят исследовать моду
Или сложный на вкус кулинарный рецепт.
А бывает, что реку с отсутствием брода.
Чтоб такие забыть, мало выйти на свет.

И ещё – я однажды спала очень мало,
Меня мучили сразу озноб и февраль.
И во сне навсегда свою дочь потеряла
В электричке, унесшейся вороном вдаль…

Есть неясные сны – как тревожная ветка,
Что пугает в ночи запоздавших людей.
Очень душные, будто закрытая клетка –
Или поезд подземки, сошедший с путей.

Есть, что выглядят сотней рассерженных мушек.
Есть военные, с быстро взводимым курком.
Осторожные - те избегают ловушек,
Хитроумно развешанных под потолком.

Сны пугают – и этот испуг не проходит,
Не спасается в пламени быстрой свечи.
И тогда очень близкие люди уходят,
Будто сами они заплутали в ночи…


За мирами видений замечена странность -
Они делают всё, чтобы сблизить родню.
Нам по жизни дана очень разная данность,
Но не их, ни себя, я ни в чём не виню.

Многочисленных сводных, троюродных, дальних,
Позабывших, не знавших о нашем родстве;
Кого чувствуют сны – и совсем нереальных.
И, признать, таковые уже в большинстве.

Они снились друг другу, и дерево жизни
Вырастало и множило ветви свои.
Я родню представляю, как горькие тризны,
Где по кладбищам тускло горят фонари.

Фотографий альбом… Есть пустые страницы
И двустиший следы на потёртых полях.
Будто предки мои – если выцвели лица –
Оставляли мне памятку в этих стихах.

Вижу Тулу забредшей в другое столетье.
Ритуальный огонь керосиновых ламп.
Ополченье, испанку… Сквозь их лихолетье
Прорываются стоном хорей или ямб.

Дядя Коля, на фронте пропавший безвестно.
Тётя Оля, что в церкви как в доме жила…
Сны летучи, но чувствуют верное место.
И заходят за веки, пока я спала.
Лизавета прекрасно растила пионы,
И участок в Чулкове был вечно в цветах.
Её муж, дядя Вася, играл на гармони –
И точил к ним лады по ночам при свечах.

Ночь крадётся… И снова пылает подушка,
Будто к ней приближается жадный огонь.
Он краснеет у век. И становится душно.
И во сне почему-то играет гармонь…


…А с особым чутьём, и с особым секретом,
Совершенно бездонны июльские сны.
И коллекция снов пополняется летом,
На таинственном свете растущей луны.

И в одном из них бабушка, дева Мария,
Подвенечное платье несёт в ателье.
С ним не ладится! Катятся слёзы сухие…
- И из этого сна я хожу по земле.

Видно, платье те слёзы до нитей впитало.
Дед гулял, выпивал и соперничал с ней.
Чтобы нервы унять, она часто стирала.
А потом появился любовник-еврей.

Повторяла:
- Ах, дети, куда же вас дети?
Заставляла вставать в несусветную рань.
Наотрез запретила мечтать о балете
Моей матери, с детства скакавшей, как лань.

И с судьбой несогласная, в зеркало глядя,
Сокрушалась, что снова придётся рожать…
Умер крошкою мой новорожденный дядя.
И сумбурен тот сон – так, что трудно дышать.

Но любовь ей владела как главное чувство,
Хотя сёстрам клялась и давала зарок…
Кроме Зыкиной, не признавала искусства.
А родня её в шутку звала «утюжок».


…Духота, маята, но в тяжёлую полночь
Наш обидный семейный разрыв превозмочь
Постарается сгинувший Павел Платоныч –
Сон о нём обязательно в летнюю ночь.

Дед по матери, по фотографиям близкий,
С волосами на лоб, закрывавшими взор.
До последнего вздоха в чертах её живший.
И, по слухам, гуляка и классный танцор.

Пал Платоныч Астахов – всегда сигарета.
Сам в идеях и планах, плюс яркий язык.
Выступал за народ. Поплатился за это.
Был из партии изгнан. Сломался мужик…


…Я ждала сновидений с прабабушкой Анной.
Говорили, она прожила сиротой
В детском доме, что сразу за Ясной поляной.
И её угощал «петушками» Толстой.

При двенадцати детях прабабка носила
Кружевные манжеты и воротнички.
Принимала гостей. А под старость чудила –
Надевала пенсне, но никак не очки.

Мне приснилось, как прадед из рода Земцовых
На свиданье впервые подругу зовёт.
Анна явно стесняется в туфлях не новых,
И, прощаясь, отводит глаза у ворот…


Кстати, прадед по снам мне отлично понятен.
С оружейным заводом был связан судьбой.
Александр. Говорили: надёжен, приятен.
Сторонился людей. И немного скупой.

До высоких материй дошёл постепенно.
Но дошёл! Для семьи, для себя самого.
Я не знаю, как сны могут чувствовать гены.
Но мои, несомненно, хоть часть, – от него.

…Дети старшие, Ольга, Мария и Коля,
Подавали надежды на певческий дар.
Да куда там! Хозяйство, церковная школа,
Вечерами лото, а потом – самовар.

Зато младшая, Клава, дружила с девицей,
Что считалась умна и была из купцов.
Та сумела помочь – стать почти что певицей,
И играть на гитаре романсы без слов.

Дозволялось ей больше, чем сёстрам и брату.
И любили иначе, от слова «должны».
Ведь она была с раннего детства горбатой,
И её не готовили к роли жены…


Дети рядом - как будто на дереве кольца,
Но потом это дерево стало редеть.
Николай записался на фронт добровольцем,
Четверых нашла глупая, странная смерть.

И во время бомбёжки – без страха, без цели –
Анна скорбно и молча смотрела в окно…
На поминках её не рыдали, не пели.
Все ходили под Богом… Не всё ли равно…


Род Астаховых, слившийся с родом Земцовых,
Дал такую родную гремучую смесь!
Странноватых, родителей не образцовых.
Где в характере многое, только не спесь.


…В своё детство вхожу, как в заброшенный город –
За козой, что жила в нашем тульском дворе.
Помню жалкое блеянье, бабушкин творог…
И бодливую роль в каждой детской игре.

Сны о детстве сложны и меня обижают.
Мучат жуткою скукой и бьют по щекам.
А счастливые  - редко, но тоже бывают.
И, как могут, опять приобщают к стихам.

Сказки Пушкина няня читала построчно,
Упиваясь сюжетами так же, как я…
Помню первую смерть. Это в памяти прочно –
Как мальчишка-сосед хоронил воробья.

Над моею кроваткой висела картина,
Эту женщину звали «художник Крамской».
Корь, ветрянка… Опять начиналась ангина…
Рыбий жир. И ужасно воняло треской.

Няня часто молилась, таясь, на иконки.
Дом кряхтел, оседал и кренился на бок.
Туалет во дворе, да вода из колонки…
А потом отсырел и упал потолок…

Тула майская. Флаги. И Дом офицеров
Просиял на всю улицу блеском сапог.
Просто Тула – как скромная женщина в сером.
Разбитная – засильем разбитых дорог.


…Чёрно-белый альбом. Шестьдесят фотографий.
Среди них поместилась коллекция снов:
Посвящений, и лозунгов, и эпитафий.
Неприметных, сговорчивых и молчунов.

На обложке герань, её запахом полон
Каждый лист, что ведёт персонажи из снов.
Их реальный двойник не совсем успокоен,
Но никак не забыт в переходах веков.

Где тепло и уют, там семейные гнёзда
По ночам окликают пропавших птенцов.
Даже если они проявляются поздно
В зримых образах всех матерей и отцов.

На короткое время их жизни продлились,
Но, по чувству, как будто моя продлена.
Серебристой волной от луны отделились,
Пока та зависала напротив окна.

А коллекция снов пополняется снова.
Их летучая суть – мимолётная страсть.
Дорогая родня! Я даю тебе слово,
Что в альбоме их самая важная часть.

Пустота наполняется шумом и смыслом –
Это где-то во мне оживает родня. 
И сливаются вместе и судьбы, и мысли,
Что незримою силой питают меня.