таёжная реченька кокса

Глеб Светлый


                повесть




                Таёжная реченька Кокса


                1


…и вообще — это было самое обычное и совершенно, то есть, ничего не предвещающее утро; ничем, то есть, не отличающееся от других. Мы, как всегда, сидели в нашей милой столовой: завтракая и вкушая яства за общим столом.


Наши дамы, как всегда, чирикали о чём-то о своём, о девичьем; мужчины иногда басили, как птица выпь в тростнике — коротко и непонятно. И всё как-то было, то есть, обыденно, томно, на расслабоне, - эдакая реченька Онега в неге.


И Варвара Сигуровна в частности говорила, голосом исполненным истомы — с чувством приятной расслабленности:
- Я вообще, то есть, не понимаю современную молодёжь; да что там молодёжь, современных всех: жить в смартфоне, жить в гаджете... Только чуток, гдей-то присядут, или остановятся; и тут же, господа, тут же!
- они уже в своём андроиде, смартфоне — в своей трубе.


То есть, они бедные и света-то белого не видят; некоторые умудряются даже на ходу «шарить по клаве», свайпить по экрану, - каким-то чудом всё-таки обходя встречных прохожих.


Идёт вот, даже, иногда на меня: девушка, или молодой человек — весь такой погружённый в виртуальный мир; весь, то есть, в своей трубе. Идёт прямочки на меня; и я так, даже думаю: «Интересно, сметёт ли он меня с дороги, или всё-таки отвернёт в последнее мгновение?»


Иду и думаю: «Не буду вот, отпрыгивать и прижиматься к стене в подобострастии, да потому что и некуда! а так и буду идти прямо на него, или на неё...»


Но пока, как-то так ещё везёт: в последнее мгновение, молодые люди, всё-таки, как-то отворачивают, уворачиваются, огибают, - может быть срабатывает инстинкт сбережения своего смартфона: чтобы не врезаться в тётку и не повредить трубу.


- Что вы хотите, - пробубнил здесь Осавиахим Бредович
- господин Тенеплетнёв, - научная революция, информатика, мысль в науке не обуздать!
- А вы знаете, хотелось бы иногда обуздать, - так продолжала Варвара Сигуровна — госпожа Искристальная, - когда мир стоит на пороге полного уничтожения — причём ни счесть даже от чего.


То есть, не изжив из себя животных, низменных инстинктов — оставаясь зверьми — мы продолжаем, в диком восторге, открывать все ящики Пандоры — какие только есть.


- Вы об этом америкосам скажите: вдруг услышат, - кайфовал господин Тенеплетнёв.
- Но я сейчас не об этом, - глаза Варвары Сигуровны увлажнились и слёзы заискрились, и веки задрожали, и вообще вся она, как-то затрепетала. - Посмотрите вокруг, молодые люди!


в какой стране вы живёте, среди каких красот и пейзажей среднерусской низменности; ведь об этом писал: Шишкин, Левитан, Васнецов, - о сказочном, неведомом и волшебном крае вокруг нас.


Вкушайте, впитывайте, снедайте глазами красоты русской природы. Ведь именно для этого, нас создал Бог. Чтобы мы отражали в себе, как в реках, красоты русской, святой и волшебной природы: как те же берёзки увидели, чтобы в реках своё отражение, или плакучая ивушка окунувшая свои косы в реченьку... цветущая ли черёмуха на берегу...


И чтобы впитать всё это, мы выдали из своей души что-то своё: неведанное и несказанное... какие-то свои миры, которыми бы любовались и восхищались другие люди... и чтобы все жили в такой же красоте и покое, как окружающая нас природа...


вот же почему нас создавали — потому что мы образ и подобие Божие... вот ведь для чего мы живём! - чтобы увидеть красоту людей русских — живущих на этой сказочной земле; живущих в этой чудесной природе. Увидеть Божеское произведение искусства в каждом человеке! Вот ведь какие чудеса нас окружают — далеко ни все здесь перечисленные...


Нет, уставятся в свою трубу, которая не только деньги выкачивает, но и оболванивает полностью человека — лишая его созерцания.


А ведь созерцание: красот ли природных, людей ли, животных нас окружающих, - это же для души — это же одна Отрада и Благодать... когда человек созерцает то Божественное, что нас окружает. Человек лишая себя
созерцания, лишает себя и Отрады и Благодати Божией.


- Но подождите, подождите, мадам Искристальная, - воспроговорил здесь Зигмунд Ефремович — интеллигентный мужчина, - но через интернет можно слушать и классическую музыку, и любой балет на выбор — и даже именно с теми артистами — с которыми вы и хотите посмотреть этот балет.


- О Зигмунд Ефремович, - умилилась здесь Варвара Сигуровна, - много ли вы видели людей любующихся балетом по гаджету. Это такая ничтожная доля процента, что об этом и говорить-то не стоит. Ну, вы разве иногда посмотрите.


В основном впитывают даже не информацию, а так... не пойми чего... моментальная смена разных ржачек и картинок... И даже информацию, но которую тебе не нужно и поэтому она проходит через голову впустую.


Здесь выполняется главная цель у сатаны: отвлечь человека от созерцания и погрузить его мозг и душу — в сплошной хаос и больше ничего кроме хаоса.


- Вы так обо всём об этом говорите, госпожа Искристальная — как-будто сатана и бог являются уже доказанными явлениями, - это был как всегда Осавиахим Бредович. - «Ведь мы живём для того, чтобы завтра сдо-о-охнуть!..» - как поётся в одной замечательной и просто гениальнейшей песне! И поэтому вот, не надо здесь наводить тень на плетень.


- А по-моему, это вы наводите тень на плетень, господин Тенеплетнёв, - спокойно так ответствовала ему Варвара Сигуровна. - Неужели вы думаете, что до вас здесь — тысячелетия! - жили одни дураки; и так вот, от нечего делать, придумали разные религии, другие миры, жизнь после жизни.


- Нет, ну, эт-т-т-то как раз понятно, - Осавиахим Бредович был парень не промах (хотя и было ему лет так под шестьдесят), - подыхать страшно; жить хочется — вот и лезет в голову всякая ахинея; мракобесие, как говорили наши дорогие коммунисты.


А ещё, чтобы держать в страхе перед богом и судом, разнообразнейшие забитые классы народа. «Но не на тех напали!» - как говорили социалисты; и воспроговорил наш товарищ Ленин: «Религия — опиум для народа!»


- Тверские волки — товарищи вашему Ленину! которые в наше время душат овец в деревнях и складывают их рядком — голова к голове — так просто... для забавы, - это была мадам Воронова Карра Баррикадовна, которая просто обожествляла госпожу Искристальную и всегда спешила ей на помощь.


А Варвара Сигуровна молвила так:
- Доказательства существования Бога, находятся абсолютно везде, куда бы вы не смотрели и на что бы вы не глядели. Смотрите за окно ли на природу, но ни одно дерево бы — в наших Алтайских горах — не пережило бы зиму: если бы в берёзах не было метилового спирта, если бы в ёлках не присутствовали незамерзающие смолы.


Откуда теплолюбивое растение возьмёт метиловый спирт и смолы при наступлении холодов? Да ниоткуда! Оно просто замёрзнет - да и всё. Приспособляемость и естественный отбор — это просто выдумка и больше ничего (почему-то всеми подхваченная на ура!).


Никто, ни к какому морозу, никогда не приспособится; он просто замёрзнет, заледенеет — да и всё: лятальный исход, как говорится.


Само вот это явление — засыпание природы на Зиму — на пол года; и в последствии оживание — является ничем необъяснимым чудом.


Разве что Кто-то! создаёт такие растения и таких зверушек, которые могут пережить зиму: других объяснений просто нет. Потому что ничто в природе не приспосабливается к неблагоприятным условиям, а просто погибает.


Это каким фантазёром надо быть, чтобы представить, как слоны и носороги, обросли длинной шерстью — при наступлении холодов; и именно так пережили ледниковый период.


Вы слона из цирка, или зоопарка выгоните на мороз и посмотрите — сколько он проживёт: запаришься потом лечить его от воспаления лёгких. Так что это, господа учёные, всё только ваши фантазии и больше ничего. Нет больше других таких фантазёров, как учёные.


Но если мы скажем, что Кто-то! создал таких животных
и растения — засыпающие на пол года — то это сразу же всё объясняет.


Смотрите ли вы на меня, но я тоже являюсь необъяснимым чудом природы. Те учёные, которые всю жизнь свою посвящают какой либо науке (отдаются, то есть, какой-то теме полностью) в конце-концов приходят все к одинаковым выводам: что само по себе, изучаемое ими явление, произойти просто не могло; что это Кто-то создал сие.


Как, например, та же Наталья Петровна Бехтерева, изучавшая всю жизнь свою — психическую деятельность и мозг человека.


Так что смотрите на меня и вы тоже увидите доказательство Бога — потому, что ничем другим, создание человека объяснить невозможно. Это всё-равно, куда вы будете смотреть: доказательства, они просто везде!


Здесь господин Тенеплетнёв усмехнулся и засунул в рот
немаленький кусок курицы:
- Даже если представить в страшном сне, что это всё создали какие-то инопланетяне, - молвил он наслаждаясь курицей, - то мы придём, в конце-концов, к тому же самому выводу: ну, значит, на их планете, когда -то, молнии били в первозданный океан и порождали нуклеиновые кислоты; и в конце-концов естественный отбор создал динозавров; какая здесь разница? спрошу я вас.


- Я разве что-то говорила про инопланетян? - поразилась мадам Искристальная, - я говорила только про Бога и больше ни про кого.
- Ну, бог ваш... ну, где-то же и он развивался; где-то же шло его развитие!


                2


- О-о-о-о-о-о, здесь вы касаетесь такого... что лучше не надо. Начало и конец, есть у нашего мира — потому, что его создал Бог. Но у самого Бога, нет ни начала ни конца. Он не от мира сего и учение Его — не от мира сего. Он оттуда, где бессмертие; где нет: ни начала, ни конца. Бог был всегда, в других мирах, где нету времени.


И если бы мир, был только этот — трёхмерный, как вы это находите, то от пошлости окружающей нас, оставалось бы только удавиться — и больше ничего.


- Так я о чём и говорю! - воскликнул здесь Осавиахим Бредович и не слабо так отхлебнул вина из огромного бокала.
- Но дело в том, что миров несметное множество и вселенных бесконечное количество: вечных миров, бессмертных миров, - в которых отсутствует время: и поэтому жить не только стоит, чтобы быть вечно счастливым, но и необходимо! - так патетически восклицала Варвара Сигуровна.


- Ну, знаете, мадам — это уже пошли ваши фантазии; вот уж, где действительно всё бездоказательно — так это здесь, -  наслаждался господин Тенеплетнёв.


- Доказательством сему, как раз и служат те необъяснимые и бесконечные чудеса, которые нас окружают — везде и всюду: что именно Кто-то, самым волшебным образом, создавал наш мир и присутствует здесь — в каждой живой клеточке; а все вместе, учёные и их науки, не смогут создать даже одну живую клеточку — из сподручных материалов — как ни старайся.


- Нет, ну, понятно, что учёные ещё далеко не всё знают об окружающем нас мире; наука, она в процессе развития, так сказать, и каждый день нас ждут новые открытия, - Осавиахим Бредович вновь стал вонзать свои челюсти, а точнее протезы, в куриную ножку.


- Из этого абсолютно не следует, что все чудеса, рано или поздно, объяснятся. Чудо, оно и есть чудо. И для начала, объяснения какого-нибудь из чудес (например, об оживании заледеневшей наскрозь лягушечки), надо уйти от всеми признанных платформ Дарвина: естественного отбора и эволюции живых существ; а потом уже куда-то двигаться.


- Так мы с вами, вновь уйдём во времена инквизиции и мракобесия; и будем ведьм жечь на костре, - старательно пережёвывал он рожки с острым соусом.
- Только не надо мух и котлеты в одну кучу мешать. Доказали ли мы, что без вмешательства свыше, ничего в нашем мире не могло бы произойти?


Доказали ли мы, что пережить ледяную зиму не смогло бы ни одно животное, или растение: если бы Кто-то свыше не создал морозоустойчивые растения и животных? Да, доказали. И на этом поставим точку.


Доказали ли мы, что все серьёзные учёные, всю жизнь занимающиеся, подвизающиеся, так сказать, в одной научной теме, приходят к таким выводам — в конце жизни: что это Кто-то высший создавал — тот же мозг человека; или всё другое, что нас окружает; всё что угодно! Да, доказали.


И поэтому, как-то зафиксируйте это для начала, господин Тенеплетнёв; а потом уж пойдём дальше.


- И с чего вы решили, что это бог всё создавал? - хлябал
уже новый бокал вина Осавиахим Бредович.
- Да потому, что Кто-то высший — это и есть Бог.
- Вы полагаете? - усмехнулся здесь господин Тенеплетнёв, - а почему не создал всё это, какой-то высший компьютер, или сатана?! И всё это для вечных, как говорится, наших мучений. Что, кстати, господа, вполне даже сходится — с нашей проклятой жизнью.


- Давайте не будем говорить, чтобы говорить... а двигаться пошагово, - струнила как-то его мадам Искристальная. - В начале вы говорили, что сатана явление не доказанное; сейчас вы уже признаёте, что сатана, что-то здесь на Земле создавал. Давайте зафиксируем это явление, что кто-то уже присутствует, а не само собой создалось.


- Давайте зафиксируем — если хотите, - тащился под кайфом от вина господин Тенеплетнёв, - действительно трудно спорить с теми, кто этому посвятил всю свою жизнь, подвизался, как говорится, в какой-то из наук.


- Не то, что я хочу! - это требует истина, - Варвара Сигуровна взяла бокал с соком манго и стала отпивать от него маленькими глоточками. - Теперь о Боге. И это во-первых Библия — в которой ясно написано — Кто и что создавал. Когда учёные умывают руки над тем: как это всё создавалось?! И как это всё существует?! - тогда обращаемся к Библии.


А во-вторых — это наша совесть — которая есть связь
между Богом и нашей бессмертной душой; и которая доказывает нам, что Бог — это Любовь: потому что, как бы давно мы не совершали какие-то свои мерзости направленные против Любви — мы всегда понимаем, рано или поздно, что так нельзя было поступать;


что это всё, очень даже мерзко — то, что мы совершили; что всё это, не лезет ни в какие даже ворота — то негативное, что мы когда-то совершили. И совесть нас очень даже мучает — в связи со всем этим.


- О мадам, - стал ухахатываться здесь Осавиахим Бредович, - ежели вы думаете, что хотя бы у половины населения людей — есть совесть, то это очень даже большое будет преувеличение. У большинства людей — вообще то есть! - просто нет никакой совести. И живут как-то и совсем даже не парятся — от отсутствия её.


- У каждого человека есть совесть — потому что это и есть доказательство Бога Любви, - переходила наконец из томного своего состояния в возбуждённое Варвара Сигуровна и даже нежные ноздри её, как крылышки, стали чуть-чуть трепетать, подрагивать, взлетать...


и губки её стали кривиться на сторону: так бывало у неё только в минуты крайнего возбуждения. - Другое дело, что у некоторых людей совесть спит; находится в эдаком коматозном состоянии, или в летаргическом сне.


По разным причинам этот сон совести наступает: в основном это происходит от сумасшествия: вызванное безбожием, или наркотиками, или жизнью в аду — это когда в человека происходит очень большая закачка зла. Когда человек переполняется негативом: в тюрьме ли это происходит, в армии ли...


а может и просто, в родной семье: алкоголика, или наркомана, или просто сумасшедшего.


Когда человеческий сосуд, или хрустальная ваза, переполняется: злобой, сумасшествием, негативом; когда чернота поступающая в человека начинает переливаться через край; через край его сосуда... тогда сам он становится не хрустальным, как прежде, а грязным и чёрным; и тогда сам он становится сумасшедшим — у которого грязью заливает и стыд и совесть.


Это знаете, как если при родниковой водичке, набранной в сосуд, начать материться, то вода эта не стоит долго, как обычно, а начинает протухать и вонять. 
Так и с человеком состоящим в основном из воды, происходит тоже самое.


- Погодите, погодите, Варвара Сигуровна, - это был Зигмунд Ефремович, - но есть же столпы, герои, да просто нормальные люди — которые с честью всегда проходят через все испытания выпавшие на их долю: и тюрьмы, и армии, и всё что угодно! - и выходят из всех испытаний с честью и достоинством! От которых вся грязь отскакивает, как от гуся вода.


- А вы жили хоть где-то в аду, дорогой вы наш и интеллигентный господин Шнуппель, - набросилась на него Карра Баррикадовна, которая давно уже порывалась наброситься на оппонентов мадам Искристальной (ну, а Шнуппель — такая уж была фамилия у Зигмунда Ефремовича), -


например в детдоме — в котором жила я, или в семье алкоголиков — где мама и папа — алкоголики: в которой я тоже проживала. Как вы можете рассуждать о нормальных и благородных людях в аду, когда вас с детства никто не насиловал и не избивал?


Может быть, человек верующий в Бога и молящийся Ему, и пройдёт все тюремные испытания — с помощью Божией; или просто, так вот складываются обстоятельства иногда, что даже в аду детдома, или колонии, никто с него не трясёт деньги — избивая без конца и без края.


И такое бывает, что человек является везунчиком и всеобщим любимчиком. И тогда, если он ещё и любит учиться, он поступает и в институт; и вообще, выучившись, ведёт вполне даже достойную жизнь.


Но Варвара Сигуровна, говорит вам не об этом меньшинстве, которое — да — оно тоже бывает. А о большинстве, которое, конечно же, слышали что-то о боге, но никаких в общем-то ассоциаций, у них это не вызывает: нет вот у них такого представления, что если будешь молиться богу — то спасёшься; да и молитв они никаких не знают.


И вот, безбожие усугубляют наркотики; нахождение в аду низвергает душу его в негативную сторону ещё более.


И невезение — всегда и во всём — их просто преследует. И таких как они — везде и всюду — абсолютное большинство. Вот о ком говорит Варвара Сигуровна!


Господин Шнуппель здесь пожал плечами и виновато покивал головой.


- Да, так я о совести, - продолжала госпожа Искристальная, - но когда человек выходит из какого-нибудь очередного ада. Когда жизнь, то есть, у человека, хоть немного налаживается; тогда он постепенно начинает возвращаться к нормальному состоянию.


Какие-то здравые мысли начинают посещать его голову; и совесть постепенно — ни сразу конечно! - но налаживает свою работу. Вспоминаются какие-то сумасшедшие поступки — порождаемые им в аду. И эти воспоминания, конечно же жуткие — снова отправляют         
его в ад.


С алкоголиком, или наркоманом — это вообще происходит каждый день по утрам. Когда человек с похмелья, во время абстиненции — отходняка — начинает вспоминать, что он вчера вытворял в невменяемом состоянии.


И это состояние абстиненции, оно просто неописуемо по жути своей. Вы Осавиахим Бредович не дадите мне соврать; да я и по своей жизни это могу утверждать: у меня были, в моей судьбе, злоупотребления.


- Что есть, то есть... - покивал головой господин Тенеплетнёв, - но является ли отправление в ад по утрам — исходящим от чего-то светлого? - как вы утверждаете, что совесть, мол, от бога.


- А как же ещё лечить человека вы прикажете? - удивилась Варвара Сигуровна. - Только показывая человеку всю его мерзость — только так и можно излечить болезного. Чтобы следующий раз, ни под каким соусом! ни под каким видом! - он не повторял своих сумасшедших и невменяемых состояний.


И алкоголики, и наркоманы, чтобы все бежали лечиться. 
А всем другим, просто держаться от ада подальше и никогда больше в него не попадать.


Поэтому вам и кажется, что у кого-то, де, нет совести. Совесть есть у каждого: просто в данный момент, в данный отрезок времени, в сию «историческую координату момента», - человек находится в невменяемом, в сумасшедшем состоянии: вот и кажется, что де, у человека никогда не было совести; и никогда, мол, она не посетит его в будущем.


Но времена сумасшествия пройдут, времена сумасшествия у всех проходят; даже если и не в этом мире. Именно так и наступает ад, когда человек не раскаялся в своей мерзости — в этом мире: не пошёл, то есть, в церковь каяться... Тогда совесть к нему приходит в другом. И там, это намного хуже — в другом мире.


Если в этом мире совесть грызёт человека волком лютым; и стыд и позор выжигают буквально до воспламенения, то в другом мире — где нет времени — это воспламенение натурально происходит; и человек горит в бесконечном аду — потому, что там — нет времени.


                3


- И вы, то есть, считаете, что так и должно быть? - Осавиахим Бредович допил свой очередной бокал вина и налил себе следующий. - Все, то есть, так и должны гореть в аду — вечно! - потому что в большинстве своём подавляющем — люди не идут в церковь каяться, а то и вообще верующими не являются.


Ничё себе у вашего бога — любовь однако. Я, как говорится, человек шибко далёкий от всякой любви к людям, но и я бы такого не создал - ни для кого — даже для лютых своих врагов: гореть вечно в аду.


- Бог тоже это не создал, Он создал для всех — Любовь и счастие, а всё остальное создал сатана, нечисть разнообразнейшая и сами люди. Да, сами люди создали себе этот ад: в котором горят огнём неугасимым.
- И что же вы предлагаете: воздать великую хвалу господу за это?! - Осавиахим Бредович лаканул вдругорядь в себя, паки и паки, то есть, половину огромного бокала вина.


- Ну, почему же? Господь Бог всегда ждёт, любого, самого жуткого грешника, к себе с раскаянием и молитвою: в каком бы мире человек не каялся и не молился. Но если ему нравится гореть в аду, как может Бог пойти против свободы воли человека? - когда Он, ему эту свободу даровал.


- Вы, что же хотите сказать, госпожа Искристальная, что вечный ад — он не такой уж и вечный? - так спросил Сигизмунд Ефремович (он вообще, то есть, ничего не ел и не пил: не вкушал, то есть, яств: так, сидел и ковырял чтой-то вилкой в салате).


- Почему? Ад вечный — для тех, кто этого хочет. Но кто обращается к Богу — в каком бы мире это ни происходило — с раскаянием и молитвой: того Господь  Бог всегда Спасает и поднимает на небо.
- Погодите, погодите, - смаковал и смактовал свой кайф господин Тенеплетнёв, - вы хотите сказать, что я, один раз раскаялся и помолился и меня, значит, за всё за это! - урода, то есть! - поднимут на небо — в рай!


- Да, как раскаявшегося разбойника на кресте — одесную Иисуса Христа.
- Да тогда весь рай, превратится в гадюшник — такой же как в аду! - Осавиахим был от себя в полном, то есть, блаженстве и восторге.


- Конечно же, прежде чем попасть в рай, вас сначала излечат — это собственно, как и любого больного психически — в психушке: сначала, то есть, успокаивают, лечат, - чтобы человек, как-то соответствовал нормальным людям;


чтобы его перестали мучить: кошмары, галлюцинации, шизофрения (раздвоение личности), паранойя (устойчивый бред), страх и ужасы разнообразные;


и когда, то есть, человек становится нормальным, то его 
могут и выписать из психушки. Вот, тоже самое и там. Такое вот лечение.
- И откуда вы знаете, что это именно так происходит? - это господин Тенеплетнёв — заплетающимся языком.


- Нет, ну, здесь надо много читать, много думать. И исходя из всех тех, окружающих нас, бесконечных чудес; и исходя из того, что Бог — это Любовь — о чём говорит нам наша совесть — когда запрещает нам совершать что либо негативное: и всё-равно что (если только спасая жизни других людей — уничтожать врага и сумасшедших) — тогда всё сходится.


Думай всегда так: как поступила бы Любовь — в данной ситуации, в данном случае, - и тогда всё сойдётся и будет именно так, как я сказала.


Бог только и ждёт, когда любой психбольной, к Нему обратится, чтобы незамедлительно начать лечение. Потому, что Бог — это Любовь.


И когда раскаялся - распятый рядом с Христом, разбойник — такими словами: «Понятно нас распяли — за то, что мы разбойники: нам другого исхода и не дадено; но за что вы Его распяли? - за то, что ходил Он и проповедовал Любить друг-друга?!» - и ещё помолился Ему со словами: «Помяни меня, Господи, во царствии своём» -


тогда Бог и поднял его на небо, сказав: «Сегодня же будешь со мной в раю». Поднял невзирая на все его прошлые грехи: ведь не фиалки же он, в конце-концов, нюхал на большой дороге.


Он был разбойник: грабил и убивал людей; вполне возможно, что насиловал кого-то: на большой дороге, фантазия работает без укорота — если не давать сопротивление низменным страстям.


Естественно, для того, чтобы поднять больную душу: нечистую, загрязнённую душу - на небо, - нужно её очищать. Это я называю: очищение души.


- Да, господа, как мало мы ещё знаем об окружающей нас действительности, - так молвила Алёна Виттовна — хозяйка нашей турбазы «Огонёк», которая находилась высоко — в заснеженных горах Алтая, - что далеко ходить... вот я, живу здесь, на нашей турбазе, двадцать лет; о Господи, чего только у нас здесь не происходило.


Вот вы говорите совесть, Варвара Сигуровна; что касается меня, то я и в церковь попала - только благодаря совести: сколько можно грешить, изничтожая себя и других низменными страстями?


Ведь я пока не попала в церковь, пока не исповедалась, не исповедовалась, пока не причастилась, - я ведь и не замечала даже за собой того, что только и делаю в своей
жизни, что осуждаю других людей и проклинаю их за это — за то — за что осуждаю: ну, злюсь и желаю им всего мерзкого и гадостного, что только есть в жизни.


То есть, я пока не причастилась в церкви, я даже не замечала за собой всего этого.


Ну, думала как-то так, что живу, мол, как и все живут; как я всегда жила; что другой, мол, жизни я и не видела никогда вокруг себя; что все, мол, так живут, что перемывают косточки всем соседям; ну, то есть, улыбаются, цветут и пахнут, пока общаются со своими соседями, или знакомыми, с роднёй ли, - тут совсем даже неважно с кем...


но только те за порог, как начинается: придурок, урод, дегенерат, - да всего и не соберёшь, что сыпется на голову только что покинувшего их человека.


Или по улице идёшь: этот кривой, этот хромой, этот пьяный, этот вообще скот и животное, и хам... и так, то есть, через всю-то дороженьку — по которой ты, значит, 
идёшь: только, значит и делаешь, что всем проклятия рассылаешь. И считаешь, то есть, себя вполне даже нормальным и адекватным человеком — ну, по меньшей мере, лучше чем другие.


И только когда пришла в церковь (как-то почувствовав, что это уже одна лишь чёрная магия - у меня в жизни) и причастилась... вдруг, увидела это всё за собой; вдруг, ужаснулась тому, что я делаю; только и творю, что осуждаю всех сподряд и проклинаю.


Да, с детства я только и видела, как старшие общаются с другими людьми: строят, то есть, из себя каких-то даже дурачков, которые и муху не обидят: участливо интересуются здоровьем, родственниками, делами... но только те за порог, старших, как подменяют; и вот, начинают обзывать их, осуждать и посылать им разные проклятия.


И я, то есть, думала, что так и надо, что так и следует, так и нужно поступать. И то есть, эдак-то и возросла: что так, мол, и надо жить.


И только после причащения, вдруг, поняла, что осуждение другого человека — это гордыня; а гордыня — это самый страшный грех — потому, что осуждая других, ты просто автоматически становишься лучше их; и поднимаешься, то есть, подлетаешь и взмываешь, в собственных глазах, на недосягаемую высоту!


И начинаешь там, на высоте, сиять и блистать солнцем - 
по сравнению с другими: скотами, уродами, дегенератами и животными. И чем, то есть, большее количество народа ты осуждаешь, тем выше, значит, взлетаешь в собственных глазах! и ярче, значит, сияешь!


И вот, только когда я поняла всё это, только тогда и включилась совесть моя: увидя себя тем — чем я была: не взлетала, то есть, ввысь солнцем! а погружалась в пучину зловония — будучи сама дерьмом: когда осуждала и проклинала всех встречных и поперечных, - и это вместо того, чтобы жалеть больных людей и молиться за них.


Ну, то есть, всё как-то здесь связано и взаимосвязано: церковь, Бог, совесть, Любовь. Хочешь полностью излечиться — иди в церковь Православную.


                4


Здесь в общем-то и случилось то, о чём собственно и предрекалось в начале стиха. У нас были, конечно, одиночки, да и пары — которые не являлись за общим столом. Они приходили позже и трапезничали не в столовой, а в баре; ну, то есть, обслуживала их наша официантка Офелия — кормила и поила.


Они обычно садились у окна и смотрели на заснеженные ели, росшие прямочки возле нашей горной турбазы. Любовались, то есть, они видами из наших окон (которых в баре было не мало): горной тайгой и заснеженными пиками.


Ну, не все же господа, как говорится, коммуникабельные, что уж тут поделаешь?.. Люди, душа которых проходит путь созерцания и молчания.


Ко всем одиночкам и парочкам, которым ничего больше не надо было — кроме друг-друга относились естественно, что терпимо; да и знали всех их в лицо: хотя далеко ни все из них и здоровались — даже с обслуживающим персоналом.


Все дни напролёт они проводили, или у себя в номере, или гуляя по окрестностям турбазы: пешком ли, на лыжах ли... ну, эт-т-т-то вполне даже обычная человеческая атмосфера, обстановка, действительность: ни всем же быть трибунами и их идолопоклонниками.


Кому-то надо сто человек для общения, кому-то только одного, а кому-то вообще никого! - и в этом они только и находят счастье жизни: когда, например, только они и творчество... они и природа... и т.д.


Если говорить совсем коротко, то когда около месяца живёшь на турбазе, то безусловно запоминаешь как-то все лица.


Но откуда взялся этот господин, заговоривший, вдруг, за столом... Откуда и как?.. коего никогда не видели, не то что мы все, то есть, гости турбазы «Огонёк», но даже и обслуживающий персонал.


Алёна Виттовна вообще опешила больше всех — потому что она трапезничала всегда с гостями, забавляя их рассказами о здешних красотах и уж кому ещё знать
всех своих жильцов в лицо — как не ей.


- Вот вы, Алёна Виттовна, намекаете всем нам на истину в последней инстанции, - так совершенно спокойно говорил господин (к которому Офелия, ажни подскочив от неожиданности — увидев, что перед ним чистая скатерть — побежала поскорей накладать жаркое), - а не думали ли вы, когда-нибудь, что существуют другие мнения?


И люди, с другим мнением, просто плевали на всё то, что вы здесь изрекаете: свои, так сказать, экзерсисы — тренировки так сказать — по экзерцизму — по изгнанию злых духов.


- О Господи, - воспроговорила здесь Алёна Виттовна, - вы кто?
- Кто я? - мужчина, лет так тридцати на вид, был очень бледным и глаза имел такие умные, что прожигал ими всех насквозь. - Какая вам разница кто я?
- Да так, - качала головой госпожа Постышева — такая вот была фамилия у Алёны Виттовны, - просто я хозяйка этой гостиницы и всех своих жильцов знаю в лицо.


- То есть, вам нужны деньги, - господин вынул из портмоне пару красненьких «Хабаровска» и положил их на стол. - Столько хватит?


Госпожа Постышева скользнула глазами по красненьким, морковным купюрам и немного успокоилась. Подоспела и Офелия, поставив перед мужчиной жаркое.


Тот глянул на тарелку и вымолвил следующее:
- Подзакусить после дальней дороги — всегда не лишнее, - и тут же нанизав на вилку несколько кусков мяса и спагетти с острым соусом, отправил их в рот.


- Фофочка, принеси мне денюжку.
Офелия взяла две красненькие банкноты и отнесла их Алёне Виттовне. Хозяюшка глянув на защиту пятитысячных, как-то совсем уже успокоилась и засунула их в кармашек юбки.


- Вот вы говорите: Украина, Украина... откуда, мол, взялись эти миллионы сумасшедших?.. - мужчина довольно таки ловко уплетал спагетти, что было само по себе на удивление и нисколько даже не морщился от острого соуса; куски же с поджаренным мясом, летели в его рот один за одним.


- Мы про это даже близко не говорили, - молвила мадам Постышева.
- Хорошо, я про это говорю, - согласился господин. - Откуда, мол, взялись все эти миллионы сумасшедших украинцев? Почему же вам не приходит в голову, что это просто другие миры? Другой мир! И на всё, на что вы говорите: хорошо, - для них это плохо.


И наоборот! Что вам плохо, для них это хорошо! Эт-т-то же элементарно! - так он наяривал жаркое, что Офелия, не спускавшая с него глаз, шла уже к нему с добавкой.


- Как вы всё это странно говорите, - воспроговорила здесь Варвара Сигуровна. - Людей, отказавшихся от Православной веры — от веры своих предков — которые тысячу лет хранили эту веру; и Спасали свои души из ада — только через Православие;


людей, заполнивших Православные храмы — церкви и соборы — сатанинскими плясками и обрядами; людей, которые вместо веры Православной привнесли на Украину — Содом и Гоморру — вы называете нормальными?!


- Я называю это другим миром, - набросился на добавку господин — ловко наматывая на вилку спагетти. - Ведь в конце-концов — ну, сколько это можно? Ну, надо менять традиции устоявшиеся веками и тысячелетиями. Ну, сколько можно долбить один и тот же ствол?


Дятел же не долбит, одно и тоже трухлявое дерево, до бесконечности! - он перелетает на другое. Мода и та меняется; ничто не стоит на месте: всё течёт, всё видоизменяется. И только вы одни: заскорузли, застряли, законсервировались в каком-то заднем проходе и заржавели, как Железный дровосек.


- Иными словами, вы говорите, мол: хватит жить и радоваться жизни, давайте прыгнем в пропасть и разобьёмся вдребезги, - Варвара Сигуровна внешне была спокойна, чуть только трепетали её руки и ноздри... - вы это предлагаете?


- Послушайте, мадам Искристальная, я что похож на человека разбившегося вдребезги? Я просто другой, как другие все западные люди и Украинцы, которые тоже хотят жить свободно!
- Быть свободным от чего? От Любви? - так спросила она. - У наших чукчей (есть такой народ на Анадырском
плоскогорье) — в их лексиконе — вообще нет такого слово — свободный.


Вместо этого слова у них есть понятие: сорвавшийся с цепи. То есть, человек всё одно, что бешеный: порвавший все родственные узы; уйдя от Любви: от понимания, от прощения, от спасения других людей.


- Это мы-то ушли от любви? - поразился незнакомец. - Да мы только и делаем, что говорим о любви! О всеобщей любви друг к другу! Не только у разнополых, как у вас, но и обо всех среднего рода и о гомосексуалистах — которых по самому минимуму, до двух процентов у каждого народа.


То есть, мы-то как раз о всеобщей любви говорим — между всеми и всеми! А вы веками и тысячелетиями: истребляли, изничтожали, гнобили, - всех тех — кто не похож на вас! И ещё у вас хватает совести говорить о любви!


- То что вы называете любовью, господин Хороший... не знаю, как вас...
- Да это не важно. Называйте меня просто — Сося.
- Что значит — Сося? А фамилия ваша как?
- Вот ведь, вам далось... Ну, допустим Черезсорокчетырезаборадрищенский.


- Нет, ну, я не могу вас так величать.
- Что такое? Что случилось? Чем опять я вам не угодил?
Чем не уважил?
- Извините, но это непристойно.
- Здрасьте вам, приехали. Я что виноват, что у родителей такое фамилиё?! Благо, что у меня фамилий много. Подопризабор — такая моя фамилия вам подойдёт?


- Да, господин Подопризабор, такая подойдёт, - покачала головой Варвара Сигуровна. - То, что вы называете любовью — к Любви не имеет вообще никакого отношения. Любовь — это прощение, понимание, жалость, доброта, спасение, - и к вашим эрегированным половым органам, Любовь не подходит ни с какой даже стороны...


- О майн гад! - опять деньги за рыбу! Во все века имело отношение, а сейчас подходить перестало? Значит Ромео и Джульетта, Пигмалион и Галатея, Юнона и Авось (ну в смысле Коленька Резанов и Консепсьон Артуэльо, или Кончита), Пётр и Феврония, - не любили друг-друга, а так... эрегировали свои половые органы?


- Нет, они готовы были отдать жизнь друг за друга и значит Любили. А много ли вы видели Любви в публичном доме? Там её нет в принципе. Там, где одни только органы — точнее блуд — там, одна только противность и тошнота от процесса.


- А с чего это вы взяли, что гомосексуалисты не любят друг-друга? - поразился господин Подопризабор. - Женщины, в местах заключения, делают наколку на лоб
- под причёску — с именем любимой; и зарежут любого и жизнь отдадут за любимую — не сморгнув глазом!


- Блудная страсть — вкупе со злобой и гордыней — творит ещё ни те чудеса, но это не Любовь, - возражала Варвара Сигуровна.
- Погодите-погодите... - закончил вторую тарелку господин Сося.
Офелия здесь его спросила:
- Ещё вам добавки?
- Нет, принеси мне вина, моя милая, беленького.


Офелия глянула на Алёну Виттовну - та кивнула.


- Отдать жизнь за родину! - продолжал он, - это святыми отцами почитается — как высшая степень любви. А отдать жизнь за любимую, или за любимого -
вы называете блудом и чем-то низким. Вы уж как-то определитесь с этим, мадам Искристальная, - господин Подопризабор, после вкусного обеда, чувствовал себя превосходно.


- Есть низменная страсть — блуд, а есть Любовь. Они очень легко определяются и между мужчиной и женщиной, - так говорила она, - когда на первом месте стоят половые чувства, тогда всё это доходит до садомазохизма. А когда Любовь, тогда главное — это не обидеть любимого, не навредить, не огорчить, помочь, спасти.


С самого начала в гомосексуализме, на первом месте, стоит — блуд; потому, что зная, что это неправильно, что это извращение, - человек, тем не менее, принуждает вступить с ним в половую связь.


- Да почему же это извращение? - поражался господин Подопризабор — и просто искренне удивлялся. - Кто вам сказал, что это извращения? Древние человеко-ненавистнические манускрипты? Но надо отходить от тёмного мракобесия и быть современным. Любить, то есть, всех людей, а не разделять их на нормальных и извращенцев.


Госпожа Искристальная покивала головой:
- Мы уже говорили здесь, до вас, о доказательстве существования Бога и о том, что Бог — это Любовь: чему служит доказательством наша совесть и Библия, где ясно сказано, что Бог — это Любовь и Свет; и ничего кроме Любви.


И что существует восемь смертных грехов, ввергающих нашу душу в ад: убивающих, то есть, душу. Одним из которых является блуд, который проявляется в прелюбодеянии: к которому относится не только хождение налево — как общепринято почему-то понимать, но и многое ещё чего;


великое, то есть, множество всяческих извращений, которых здесь и не перечислить — так их много. В том числе и онанизм и гомосексуализм: на котором в Библии сделан даже яркий акцент — в виде городов Содом и Гоморра — в которых жители погрязли: в разврате, извращениях, гомосексуализме.


И господь Бог даже, от великой Любви к душам людей, уничтожил их тела, чтобы они ещё ниже в ад не попали:
загрязнив свою душу, то есть, ещё больше.
- Ни хрена себе великая любовь — спалить два города — со всеми его жителями! - господин Сося был в полном восторге, потягивая вино.


- Вы конечно предлагаете, чтобы эти жители в самый нижний ад попали — через садомазохизм; но Бог, вы знаете, с вами не согласен: Он Спасает души, - мадам Искристальная говорила самозабвенно.


- Ни хрена себе спасение: спалить всех гуртом, - покатывался господин.
- Я уже ответила вам на это. И вот, когда Бог — до такой даже степени — говорит нам: «Не ходите туда, не надо — в это блуд, который убивает, изничтожает вашу душу», - то наверное стоит прислушаться к более старшим, к более мудрым, нас всех Создавшим! Как вы думаете?!


- Я только не понимаю, чем помешают богу, голубые ребята, которые любят друг-друга и иногда шоркаются по праздникам! - господин Подопризабор умилялся и наслаждался подливая и подливая себе белого вина.


                5


И здесь, вдруг, встрял Осавиахим Бредович:
- Я кстати, тоже не всегда это понимаю. Вот например, один, или два мужука на деревню — состоящую из одних женщин: мужья у которых поумирали от пьянки; и им, бедным деревенским дамам, даже оплодотвориться не от кого: ведь плюс ещё и безденежье. Почему в этом случае, мужчине, нельзя покрыть нескольких дам?


Или просто в городе, соседка, которая от одиночества уже с ума сошла и чтобы ситуация не усугубилась ещё больше, почему женатому мужчине нельзя успокоить её
хотя бы иногда... отвечая на её ухаживания... что в этом плохого, спасти соседку от самоубийства?


- А я вам скажу в чём тут дело, - вступила здесь Алёна Виттовна. - Ни для кого не секрет, что чем человек больше вдаётся в блуд, тем больше он продвигается к уборной: ну, то есть, ко всяким выделениям и испражнениям человеческим;


не за столом это будет сказано, господа, но если господа на этом так настаивают, то куда уж деваться?


Вы никогда не замечали, что разнообразнейшие извращенцы: гомосексуалисты и прочие озабоченные, трутся всегда возле общественных туалетов и оставляют там свои вирши и перлы — написанные на стене. Да потому, что блуд и испражнения, имеют самую, что ни на есть прямую связь.


И вот, представьте себе душу, которая вместо того, чтобы лететь: к цветам, к деревьям, в сказочную тайгу — на реки и озёра... летит вместо всех этих красот — только в испражнения; и после смерти, то есть, состыкуется с человеческими испражнениями на сто процентов!


Как вам это, господа! Как вам это, господин Тенеплетнёв?!


- Ну, вы скажете тоже, Алёна Виттовна, - пробубнил как-то он.
- Вы хотите сказать, что вы не замечали за собой такого? Тогда как самый ваш кайф и самоё возбуждение, находится как раз в отхожих местах!


Осавиахим Бредович, как-то пьяно хмыкнул и локоток его соскользнул со стола — как и у всех пьяных; и глаза совершенно, то есть, скосились в одну точку:
- Нет, ну, бывают конечно такие моменты... чтобы и писькой там, пахнуло моментом... но не до такой же вот степени.


- Именно, что до такой, - госпожа Постышева была непоколебима, - когда нет укорота на блуд, когда проникает в вас блуд — всё более и более, то всё это заканчивается, в конце-концов, тем, что вы летите в испражнения; и после смерти, так и попадаете в отхожие места — раз вы к этому, до такой вот степени, стремились.


Осавиахим Бредович здесь совсем повесил голову, запутавшись в своих мыслях, а Алёна Виттовна подытожила:
- А за болезную соседушку свою, лучше помолитесь: чтобы она нашла себе быстрее хорошего мужчину — ведь одиноких мужчин, в нашей стране, тоже не мало.


Но Сося не дремал:
- А почему вы, мадам Постышева, отбираете у человека свободу выбора? А если человек страждет, чтобы на него мочилась его любимая, или любимый! Ежли он жить без испражнений не может! Тогда что? Почему его надо сжигать за это?!


- Да почему? - воспросила госпожа Постышева, - если хочет жить в испражнениях — пусть живёт. Но только сам. Но когда человек, начинает всех других в это затаскивать! - как было в Содоме и Гоморре: когда ещё не родившийся человек, был уже обречён — на дорогу в испражнения.


Как сейчас это происходит на Западе — в США и т.д. - когда начиная с детского сада, ребёнку предуготовляют дорогу — только в отхожие места.


То есть, когда сам молодой человек, ходит по улице в платье — ну, если очень страждешь — то ходи. Беда в том, что он одержим тем, чтобы и все мужчины, так же как он, тоже ходили только в платьях. Вот в чём беда. Это то, что было в Содоме и Гоморре — это то, что происходит сейчас во всём Западном мире.


- Ну, у него такой выбор его пути! Так жить ему подсказывает его свобода воли! Такой вот он особенный и отличающийся от других! Что здесь особенного, если он отличается от других?!


- Я уже сказала: отличайся, но не нарушай свободу других людей; не нарушай свободу воли. Но вы же без этого не можете. Одна из основ: мрака, хаоса и тьмы, - что все, мол, должны быть такими же, как я! А если кто-то против, если кто-то не согласен с моим мировоззрением — того, значит, надо уничтожить. Вот, одна из ваших основ.


Если основа Божия, что: Все мы разные, но все мы должны уважать друг-друга — потому, что это единственный путь к Любви.


В противном случае, если каждый начнёт насаждать свои условия и правила — всем остальным — то это приведёт только к ненависти и к войне. Но разрушение — это ваш конёк: поэтому у вас всё состыкуется.


- И поэтому, значит, нас — свободомыслящих людей, надо уничтожать?! - патетически решил выступить господин Подопризабор. - Сначала топить потопом! Потом выжигать целые города?!


- Вы не хотите меня понять, - делала ему укорот мадам Постышева, - когда вы своей идеологией отравляете весь мир — вокруг вас — то Богу просто ничего другого не остаётся.


Как до Потопа, например, тоже золотой миллиард — как сейчас — занимался только людоедством; и всех остальных, кто к «золотым» не относился, поедали; и тот, кто рождался в золотом миллиарде, тот просто не видел никакой другой альтернативы — кроме людоедства и погружения в испражнения — через блуд.


Естественно, что всеобщего, единодушного, безапелляционного сошествия в ад и только в самый нижний ад — через садомазо и через блуд — Бог потерпеть не мог. Превращение, то есть, всех его созданий — в дерьмо.


И поэтому и произошёл Потоп, и посему, и сгорели города Содом и Гоморра.


С вашей же точки зрения: пусть и дальше бы они все становились дерьмом. Нет, Бога это не устраивает.


- Это вы! Это вы не даёте никому свободы! - артачился Сося. - Хочет человек быть сумасшедшим! Пусть он будет им! Ну, так вот, он видит мир! Такая вот, у него артистическая натура. Ён весь в искусстве! В творчестве! Что в этом плохого?!


Все, видите ли! должны жить только так, как вы хотите: обожать, мол, друг-друга и любить, как установил царь ваш — бог! - господин Подопризабор, как это ни странно, но заметно окривел от бутылки белого вина и потребовал у Офелии ещё пузырь;


та глянула на свою хозяйку, Алёна Виттовна утвердительно кивнула.


- Но как я могу обожать своего соседа, ежели он постоянно воняет?! Ежели он портит мне воздух круглосуточно. Понятно, что вы предлагаете мне его любить. Но как мне его полюбить — это дерьмо — ежели от него смердит!? Как?


- Вы переливаете из пустого в порожний. И долбите одно и то же, - глаголила мадам Постышева. - Я уже вам сказала: хотите быть сумасшедшим? - будьте им. Хотите быть дерьмом? - воняйте и дальше. Находитесь в своих жутких мирах и живите там!


И все нормальные люди будут, как можно быстрее проходить мимо вас, чтобы не видеть и морща при этом
свой нежный носик.


Но не распространяйте вы своё гуано на всех порядочных людей; почему вы лезете со своей заразой — ко всем встречным и поперечным?


- Сие ладно, - шарахнул ещё в себя бокал белого вина господин Сося, - но я уже вас спросил о другом: как мне
полюбить вонь и миазмы соседа? - это то, что я мол просто обязан сделать в вашем понимании и в понимании вашего бога.


- Если ваш сосед болен, - вступила здесь Варвара Сигуровна, - то надо помочь ему, как можно... Пожалеть его, помолиться за него Господу, чтобы Бог избавил его от болезней, от сумасшествия.
- А-а-а-а-а... Вдвоём на одного?! Хорошо-с! Гут! Олрайтно! Но если этот сосед продолжает смердить мне под нос; если он продолжает портить миазмами воздух — сколь можно долго терпеть это всё, или переносить его? Доколе в конце-концов?! До какого момента это всё терпеть?


Когда делов-то — куча... сыпануть ему какой-нибудь отравы — да и дело с концом! Избавиться, то есть, навеки вечные — от этой гадости. Писец, как говорится, котёнку — больше а,а делать не будет.


- Ваш подход довольно таки логичный и даже наверное умный — с земной точки зрения, - Варвара Сигуровна была спокойна, - но он противоречит основному закону космоса: что посеешь, то и пожнёшь; кармическому закону: против которого никак уже не попрёшь.


И когда вы будете «париться на киче», или сидеть в тюряге; или когда вы будете страдать жуткими и неизлечимыми болезнями... то, как говорится, на кого уже тут пенять? на кого тут, так сказать, обижаться? на кого здесь, это самое, сетовать?


Тут уж, как говорится: подобное к подобному, что породил ты в этот мир, то и получай в ответ; как говорили в нашем детском саду: «Получай фашист гранату».


- То есть и дальше жить в миазмах, и наслаждаться его испражнениями? Потому, что так велел бог.


- Так велел кармический закон причинно-следственной связи; коий гласит: что выдал ты в этот мир, то получи в обрат; «Всё, - как говорил Христос, - до последнего кодранта!»


И почему, увещевает нас Бог, двигаться только к Любви:
если мы хотим быть здоровыми и счастливыми, - как на этом свете, так и во всех других мирах.


- То есть и дальше наслаждаться миазмами? - косел всё более Сося.


- Смотря что вы подразумеваете под этим. Если в прямом смысле, то когда совсем уже состарилась моя мама: и только лежала, и ходила под себя; то я, ухаживая за ней последние полтора года, при стирке бесконечных простыней (ну, потому что в стиралку чтобы засунуть простынь, её всё-равно надо сначала отмыть), так вот, как-то привыкнув к этому, я совершенно даже перестала чувствовать вонь.


Видимо потому, что дело-то — Божие. Спасение другого человека — дело-то Божие.


И меня, то есть, совершенно даже перестала напрягать: вонь, смрад и миазмы. Большое даже удовольствие, мне стало доставлять: засыпание стиральным порошком загаженных простыней, дезинфекция клеёнки, проветривание помещения, протирание тела противопролежневыми салфетками, ароматизация помещения разнообразнейшими дезодорантами и т.д.


Этим я занималась два раза в день... и может быть, вам это покажется странным... но я даже кайфовала, когда после смрада, комнатка мамы заполнялась свежим воздухом и ароматами: лилий, еловой хвои и морского бриза...


У нас, то есть, до такой степени было много радостей: принятие таблеток, мазь от пролежней, трапеза, мультфильмы светлые — которые мама очень любила -
по мультканалам, да и очистка воздуха, которой хватало
на несколько часов, - что я, просто так, могла жить с мамой — не полтора года — как у нас получилось, а просто бесконечно.


Вот так хорошо мы жили.


А если вы в переносном смысле имеете в виду — говоря про миазмы от человека — то за любого, психически больного человека, надо просто молиться, чтобы Бог Спас его; глядишь и за нас — за больных — кто-нибудь и когда-нибудь помолится.


                6


Господа, которые были пьяные, объединились гдей-то там, в пьяном и сумасшедшем мире, между собой: и токмо они друг-друга и понимали. Все остальные смотрели на них, как на сумасшедших.


Но зато они, просто обожали друг-друга. Осавиахим Бредович даже нежно прижался к Сосе и проворковал ему:
- Вот почему я тебя так люблю? Вот скажи мне, почему?


Но у господина Подопризабора была другая задача. Он хоть и был пьяным, но нить разговора не терял.
- А когда ваш бог и детей изничтожает в Потопе и в Содоме? Это как?! Дети-то здесь причём?
- Вам уже говорила Алёна Виттовна, что когда нет альтернативы в обществе, когда все дружно движутся только в нижайший ад; а это значит и дети в том числе, - так молвила Варвара Сигуровна, - когда в обществе нет выбора — кроме ада,


тогда физические тела уничтожаются у всех: иными словами, души Спасаются у всех.
- А если кто-то не хочет с вами со всеми спасаться! Жить в вашем сладостно-желейном мире. Если кто-то любит поострее, погорячее. Ежели ктой-то обожает адреналинчик! - буровил господин Подопризабор.


А Осавиахим Бредович всё жался к нему и даже всплакнул:
- Вот почему я тебя так уважаю?! Почему?! - трепетал он.
- Хотите погорячее? Никто вас не неволит. Вырабатывайте и дальше свой адреналинчик. Вы же как-то до сих пор так жили и дальше будете жить, - увещевала его Варвара Сигуровна. - Мне, в связи с этим, вспоминается мой первый муж.


Он, когда-то давно, ещё до меня, был женат на одной даме, которая была больная женщина; ну, с психикой у неё были нелады: уж не знаю в связи с чем. Но наверное в связи с тем, что было это в СССР, а там с психикой было у всех не в порядке: ну, потому, что Бога в стране не было и правили в стране: атеисты, материалисты, нигилисты, бабочки однодневки, гробовщики.


Вот и в связи с этим в том числе, и с тем, что девочка была психически недоразвитая: в общем алкоголизм у неё развивался с давних пор.


И она, учась в строительном училище, даже участвовала в массовых побоищах, что было в СССР, в общем-то, общепринятым явлением; когда общежитие — т.е. не местные ребята — приезжие, дрались с местными, которые не хотели видеть чужаков на своей территории.


И вот, обычно к вечеру, местные ужирались: портвейна (портвешка) и крепкого вина — до сумасшествия; ну, там: «Агдам», «Солнцедар», «Осенний сад», «Три топора», - и шли убивать приезжих, вооружась: цепями,
кастетами, кистенями, арматурой и т.д.


Приезжие, уже давно были готовы к их приходу и в тумбочке у всех лежали, такие же хулиганские атрибуты.


И вот, резко все срывались (а в общежитие парней до фига — под сотню и больше), и вооружённые до зубов вылетали из общаги. Начиналось: месиво, рубка, заруба, потеха.


И вот, его супруга, тогда ещё юная дева, тоже участвовала в этих побоищах: уж пьяная ли, нет ли, но тоже вылетала с крыльца общежития и старательно допинывала уже срубленных местных, которые валялись на земле без сознания. Уж до каких там стадий доходило — это смертоубийство — в осенней ночи?.. об этом, конечно, история умалчивает.


Но такая вот была предыстория их удивительнейшей встречи.


Когда у них уже были дети и когда она в пьяном виде набрасывалась на него: то с утюгом, то с молотком, то с ножом, то с бутылкой, - спасала его только мужская сила и ловкость...


Ну, он как-то всё время пытался её: увещевать, усовестить, пристыдить, - мол, зачем это делать? Она что, мол, убить его хочет?


Ну, эт-т-т-то, конечно, он увещевал, когда она трезвела - 
на следующий день; то она обычно хмыкала на это и лепетала:
- Ну, чего по пьянке не бывает?


За все, за эти фокусы, он и бил её — выдавал, то есть, пощёчины... и она рыдала... и они практически разводились... но потом, как-то буря у них стихала: всё таки трое детей — это не шутка. И всё как-то снова начиналось — здорова; снова — корова.


Последний раз, когда он увещевал её пьяную, сам будучи пьяным (ну, мой муж так же был ранее — алкоголик); внушал, то есть, как мог: вести себя скромней и не бегать с ножом;


и после того, как он подумал, что его внушение достигло какого-то результата и повернулся к ней спиной, чтобы уйти; она тут же схватила пустую бутылку из под водки и нанесла сзади удар в темя.


Обливаясь кровью, он обернулся к ней, но она уже перехватила сверху горлышко от бутылки (так называемую «розочку») поудобней и начала втыкать заострённое стекло в его белое тело.


Всяко, то есть, не ожидая от неё такой прыти, такого яростного исступления, такой сатанинской свирепости, такой дьявольской: смекалки, сообразительности, сметки, - он пропускал удары — обливаясь кровью... а потом просто стал бить её кулаком — так же исступлённо и яростно;


с первого же удара, она улетела и ударилась об пол, но он продолжал её лупанить и вдалбливать в пол, чтобы она уже никуда не ползла, не шипела и не стремилась его убить.


И только когда узрел своими мутными и пьяными глазами, что она перестала подавать, какие-либо признаки жизни — отступился.


Из дома он, как это было обычно после этих сцен, ушёл; но понял на следующий день — протрезвев — что пока кто-то из них другого не убьёт: благоверного своего супруга ли, или благоверную супругу... пока, то есть, кто-то кого-то не уконтрапупит — они не успокоятся.


И вот, тогда он решил: развестись, расстаться, ослобонить друг-друга от каторги. И они расстались.


Но много позже, очень даже много позже, - он стал вспоминать свою жену: как ангела явившегося в его грешную жизнь, как лучик света в его тёмном царстве, как первый маяк уведший его от бушующих скал, от пасти дьявола.


Всё дело в том, что мой муж, ранее был маньяк. И это с ним произошло намного раньше встречи с первой женой. Много раньше — лет за десять до этого.


Всё дело в том, что Бога в СССР, как я уже говорила, не было; и человек, то есть, был предоставлен сам себе. Не то что, как бы, предоставлен сам себе, а просто предоставлен сам себе.


Этому способствовала и школа — с её материалистическими науками, да и вообще: вся страна, всё окружение, всё общество которое строило коммунизм. И не было у страны вообще других забот и хлопот — кроме строительства коммунизма (что само по себе было бредом сумасшедшего) и бесконечного бухла (в связи с этим): пива, портвейна, водки и т.д.


Ну, разве иногда, все дружно ржали над тёмными пережитками прошлого: над древними старушками ходящими в церковь, вообще над всем этим мракобесием — с его плоской землёй: расположенной на трёх слонах, а те на черепахе, а черепаха на китах;


ну и прочие галлюциногенные грибы мухоморы, которые однако были агрессивны и мешали всем наукам развиваться: ну, той же медицине, чтобы спасать миллионы людей; сожгли с-с-суки Джордано Бруно, хотели сжечь и Галилео Галилея, но тот вовремя отрёкся.


Ещё все дружно ржали над патлатыми попами: у которых были длинные волосы и которые гоняли на мотопедках и прочем. Ржали на Ноевым ковчегом, да там вообще весь Ветхий завет — одна ржака. Весело было в общем...


И вот, что такое, когда человек предоставлен сам себе. То есть, существует он, он и только он: со своим ощущениями, со своими эмоциями, со своей болью. А все остальные — это, как уж там ни верти — но это не ты. Не ты, не ты. И это основное, что все остальные — это не ты.


И ты живёшь одно мгновение — от бездны, до бездны...
как-то так уж странно состыковались атомы и молекулы, что получился ты, а впереди снова бездна небытия.


Да ещё плюс, ко всему к этому, у всех ещё всё есть: ну, жёны там, которые торопятся выполнить все их половые фантазии... свои квартиры, средства передвижения и т.д. А у него, то есть, вообще ничего; да ещё впереди его ждёт — бездна небытия.


Ну, он ещё был — в отличии от своих школьных товарищей: стеснительным, замкнутым; к доске ему было выходить — отвечать урок — это пытка, да ещё какая: он бы лучше согласился на расстрел — если бы ему предложили выбор — между выходом к доске и расстрелом.


Совсем одурел он, когда однажды, один из школьных его товарищей, притащил ему книгу в которой говорилось о том, как молодым людям вести себя в первую брачную ночь и в воспоследующие брачные ночи: как, то есть, не стесняться и предлагать мужу новые позы и т.п.


Откуда в пуританской стране СССР — в которой не было секса! - были тем не менее эти книги (изданные издательством, а не каким-нибудь самиздатом — листы перепечатанные на машинке) — остаётся загадкой. Хотя если исходить из адовых миров — никаких загадок — всё очень даже логично!


И вот, значится, измучившись от эрекции, или говоря по народному — от стояка, он кое как избавился от этой книги: сдал, то есть, с рук на руки. Но задумался с той поры основательно.


То есть, пока он здесь страдает от стояка, пока он здесь изнемогает и истекает, и весь уже измучился до такой степени, что случайное соприкосновение с женщиной в автобусе, или троллейбусе, - приводит, значится, его к стойкой и негасимой эрекции!..


в это же самое время, ктой-то там, не должен стесняться, предлагать мужу: новые позы, новые позиции, новые взрывы эротических фантазий...


И понятно, что: стыдливость, скромность, несуразность его, косноязычие, - как это всё было в нём — так и осталось; что при любой девушке он только: краснел и бледнел, и слова вымолвить не мог... и только хмыкал, гмыкал, - в общем вёл себя — дурак-дураком.


Но с другой стороны, стали обаять его по ночам, всё более и более, такие видения, что он в парке ли, в лесу ли — в общем там, где никого нет — встречает одинокую женщину, девушку ли и тащит её в какие-нибудь глухие кусты — где никого и никогда... и вот, там уже наслаждается, то есть, по полной программе.


Естественно, что когда он просынался на следующий день, он воспринимал все эти ночные видения, как бред сумасшедшего; и спокойно так проводил весь день, как обычно, не вспоминая бредовые ночные фантазии.


Но наступала ночь и всё это обаяние повторялось по новой: сладострастнейшие видения — просто сводили с ума. Курочка здесь клюёть по зёрнышку, как вы это знаете, господин Подопризабор, но наедается.


Так и ночные обаяния: постепенно, пошагово, методически, - но сводят человека с ума; тем более, когда это всё происходит на такой плодородной почве — как безбожие.


Я не знаю, кто-то может и жить без Бога... кто-то и может обходиться без Бога; оставаясь при этом интеллигентным человеком; ну, там: врачи, учёные, деятели культуры... То есть, это наверное возможно; это видимо возможно...


Но муж мой — не мог. Уж вы не обессудьте, господа, но муж мой не мог жить без Бога. То есть, его как-то сразу тянуло: зарезать кого-то, задушить, изнасиловать. Ну, такой вот, он был, значит: мерзостью, гадостью, гуано...


Курочка, которая по зёрнышку клюёть, заклёвывала его до умопомрачения, до сумасшествия: такое вот оно — обаяние зла, которое очень даже обаятельно.


Да и вообще, сие высказывание, оно как бы не совсем правильно, что: «Когда бог хочет кого-то наказать, он лишает его разума». Правильно будет так: «Когда человек отворачивается от Бога, когда он отходит от Бога, когда он живёт без Бога, - то он просто автоматически, то есть, становится сумасшедшим».


А это значит шизофрения — раздвоение личности; и паранойя — или устойчивый бред сивой кобылы.


Ну, то есть, то, что не учёл Раскольников, когда пошёл с топором убивать старушку-процентщицу; там это названо «натурой», что он, мол, не учёл натуру! - но это не совсем так.


Вот только отвернулся он от Бога, когда пошёл всё таки убивать; когда решился на убийство!.. так и сделался он, сразу же, сумасшедшим; так и пребывал всё дальнейшее время в помрачении рассудка, в невменяемом, то есть, состоянии.


Хотя до этого, он целую диссертацию сплёл! Целую науку создал! криминальную о мелочах! - о которых не надо, мол, забывать во время совершения преступления; мол, на них только — на этих мелочах — все и попадаются!


А как пошёл против Бога, как решился на убийство, - так и сделался, сразу же, сумасшедшим; а какие могут быть у сумасшедшего думки о мелочах? Человек находится в аффективном состоянии, в болезненном бреду мозга — как при разных там заболеваниях: человек бредит наяву.


Вот до таких вот, бредовых состояний и доводило мужа обаяние зла; что он, мол, будет первым! он мол будет главным! он, мол, будет отличительным от всех других, когда будет убивать и насиловать: отличающимся от всей остальной серой массы народа — которые живут себе непонятно зачем; как-будто не понимают, что завтра все сдохнут: так же как и дети их, и внуки их.


Тем более, что всё в мире идёт к ядерной войне.


О-о-о-о-о-о... там, где нет Бога, там, где нет бессмертия — там действительно полная бессмыслица существования. И сие есть плодороднейшая почва для любых сатанинских прелестей! Нет запретов! Нет укоротов! Там, где нет Бога — дозволено всё!


                7


И вечно тупая милиция (так раньше называлась полиция) здесь вообще ни с какой даже стороны: не котируется, не проканывает, не причём, - с их вечным: «Ищи кому выгодно, кто хотел смерти: кто ревновал, ненавидел, кому перейдёт квартира и т.д.»


Ни в каком ведь полицейском учебнике не написано: одержимость сатаной. Что человек-человека может убить для кайфа, для наслаждения, для адреналинчика! Что совершение зла тоже является наркотиком — без которого человек не может жить: если обаяние зла проникло в него, закралось, впиталось вместе с ночным потом.


Поэтому никогда и не найдёт полиция: кому выгодно, кто хотел смерти, кто ревновал, ненавидел... потому, что нет этого всего у маньяка. Он одержим сатаной; для него убийство, или изнасилование — наркотик; и он жить без этого не может! - как собственно и без всякого другого наркотика.


Для маньяка — был бы человек послабже: пьяный мужчина, или женщина... а за что его убить — он как-то по ходу пьесы разберётся.


Посему и не работают с маньяком, все эти полицейские приёмчики.


Днём - это скромнейший и стеснительнейший человек, ведущий себя уважительно и интеллигентно ко всем другим людям; по отношению к другим людям. И балдея именно от того, что все окружающие его — за такового и считают и почитают.


Но не попадитесь только ему — все эти женщины и пьяные мужчины — ночью, или днём — в глухом лесу...
О-о-о-о-о-о, там вы увидите, что всеми уважаемый и интеллигентный человек, не совсем как бы, так сказать, тот, за кого, то есть, себя выдаёт; а абсолютная, даже, полная, так сказать, даже, противоположность.


Одержимый дьяволом, сатаной — и совершенно, то есть, сумасшедший.


А в обществе людей, ён очень даже балдеет и кайфует от того, что все его за интеллигентного человека почитают.


Вот, такая вот, завязочка всей этой истории, которая продолжалась лет десять — до одного момента — о котором будет сказано ниже.


О как же радовались в аду, когда после бесчисленных обаяний молодого человека: обаяний злом, обаяний блудом, обаяний адреналинчиком, - его всё ж таки, направили с кистенём на большую дорогу.


И знал бы об этом молодой человек! что это не сам по себе он идёт! став, то есть, самым умным мужуком в Союзе! А его ведут!


Что это не сам по себе, он додумался до того, что «Есть только миг! между прошлым и будущим!..» - и чем прозябать, и плесневеть - перед вечным небытием, не лучше ли устроить пир во время чумы! Кровавый пир! И кайфануть напоследок!


Что это не сам он додумался, а его додумали. Что это не он движет своими члениками, а им, как марионеткой движут, двигают и ведут.


А если бы и узнал он, что им двигают, его ведут, его додумали, - изменилось ли бы что от этого?!


Вопрос конечно интересный. Если человек уже сумасшедший и вдруг узнаёт, что есть такие существа, которые будут жрать его боль и страдания в будущем; и потому не скупятся ни на какие: дифирамбы, фанфары, превозносительства, - сейчас; предвкушая, так сказать, большую жратву, большой урожай.


Да, вопрос странный, сказать человеку, что это не он всю жизнь думал, а за него думали... что потому он и идёт, что легко внушаемый, как загипнотизированный гипнотик.


И поверит ли в это человек, что за него это всю жизнь думали... а от него только — его личное — это его трепыхательное, трепетательное, дрожащенькое сердечко... да душа...


Но для этого надо поверить в душу, в Бога, в дьявола... а ничего, из всего из этого, в СССР не было: ни души и ни Бога... и даже чёрта не было!


Посему и было сказано выше, мол, что безбожие — сие плодороднейшая почва, для рассеивания на ней всяческой мерзости; и любая мерзость взойдёт!


А пока молодой человек шёл и зелёная тайга отражалась в его зелёных, юных, но сумасшедших глазах. Любовался ли он тогда тайгой? Любовался ли природой? Эт-т-т-то вряд ли...


Кровь бурлила в его молодом и юношеском теле от адреналина — это да: от предвкушения жутких и мерзостных преступлений; фантазия, как говорится, работала на УРА! Тут уже, так сказать, совсем даже не до природы, когда ты идёшь и выискиваешь жертвочку послабее, послабже то есть.


И вот, хотите верьте, господа, хотите нет, но чёрт ведь всегда помогает в таких делах, а то как же...


Идёт он, эдак-то, по лесной и таёжной дороженьке, и видит мужик лежит на дороге - «вечно молодой и вечно пьяный». И вот, значится, в голове его — одно только — что надо, мол, мозг вышибить этому пьяному — думает так он: и думает, что это сам он думает.


И хвать, значит, в карман куртки за кистень: а кистень у него был такой — подшипник такой не маленький и петля из верёвки — к нему привязанная; то есть, если эдакой болванкой с размаху по головке, то живым вряд ли останешься.


И вот, нащупал, значится, подшипник трясущейся своей  ручонкой: ну, тут дело в том, что адреналинчик-то у него — впрыснул так! что кровушка-то забурлила так... забурлила!


«Бей, если не баба!» - так подумал он... вернее он так подумал, что подумал он... И вот, потянул, значится, подшипник-то из кармана... потянул...


И вдруг, мужик сел; резко так и прямо; и глазоньки-то свои, очи-то свои, то есть, разверз, открыл и размалахатил, - прямочки, то есть, на него.


- Вам, Варвара Сигуровна, стихи токмо писать, - встрял здесь господин Подопризабор, - вы стихи писать не пробовали?!
- Вы будете слушать, или свои перлы вставлять? - воспросила она.


- Извините, мадам, - поднял здесь палец Сося, - полезная штучка, господа! Пользительнейшая штучка для ушных раковин! Сие я про рассказ.


Все как-то выразили свой протест и покачали головами;
господин Сося поднял обе руки.


- Итак я продолжу с вашего позволения. Мужчина оказался довольно таки прытким и подвижным малым: спорым, так сказать, энергичным молодым человеком. Он как-то так быстро подхватился и пошёл так, пошёл...
хоть и заплетающейся походкой, но тем не менее вперёд — размахивая, значит, своей авоськой в которой было какое-то крепкое вино 0,8 - «бомба» и пачка сигарет «Лайка» - с белым фильтром.


Ну, мой муж за ним: жалко ведь терять жертвочку... вот ведь она! - прямотки перед ним, эдак-то и расположилася. Как же ж  терять адреналинчик? - это же наркотик.


Мужчина шёл явно из лавки в свою деревню, которая располагалась километров через пять — лесом; и мой муж просто знал об этом. И вот, как-то так привязался к нему, привязался и не отставал. Прилип, то есть, к нему, как банный листочек к белоснежному месту.


- Благода-а-а-ать!.. эх благодать, - протянул здесь господин Подопризабор.


Все шикнули на него.


- Мужчину снова начало развозить в процессе ходьбы и он всё больше и больше качался. Он всё время что-то буровил, не пойми что спрашивал (ну, сумасшедший, что возьмёшь). Мой муж, как-то односложно отвечал, что-то там поддакивал...


потому что мысли его были заняты одним: «Пора, - мол, - пора... - и он всё крепче сжимал в кармане подшипник, и адреналин окатывал его новыми волнами, - ну, вот до тех вот, густых ёлочек дойдём... и там...»


Но вот уж и доходили, но подшипник как-то всё не тянулся из кармана... не тянулся...


«Ну вот, до того вот, места дойдём... там лес погуще, да потемней... - муж сжимал подшипник всё больше и рука вся, и весь он, как-то покрылись потом, - там в самый раз...» - но подшипник, как-то скользил по мокрой ладони и не тянулся.


Наконец дошли до оврага. Справа от лесной дороги стоял густой ельник, а слева овраг усыпанный по склонами маленькими ёлочками.


«Бей! если не баба! - вновь пронеслось в его голове. - Хватит трястись, дешёвка!» - опять бахнуло в голову и он даже как-то подумал: как он мог так себя обозвать?!. Мысли в голове прыгали как блохи и он не поспевал за ними.


«Бей! если не баба» - опять шарахнуло в голову и он вынул подшипник из кармана. И здесь уже всё тело его затрясло, как осиновый лист. И это уже даже стало видно со стороны, то есть, визуально.


Пряча за спину свой кистень, чтобы мужчина не увидел, он нащупал петлю верёвки и вот уже тяжесть повисла у него в руке.


«Бей! будет поздно!» - бабахало, жахало, ухало в его голове... и он раскачав кистень — как тренировался дома — с размаху приложился подшипником к дурной и пьяной голове мужчины.


Тот, как-то так, клюнул носом, скукожился и даже не пикнув полетел в овраг.


«Ну вот, а я думал будет орать, - пронеслось в голове, - а тут тихо и без пыли».


Он как-то весь переполненный адреналином бросился бежать по тайге, уворачиваясь от встречных ветвей и ёлок. «Хоть бы вино взял, да сигареты!» - стучало в голове. «Да сто лет этого не надо!» - так угомонял он себя (думая, что себя) и нёсся безостановочно — хотя в мягком мху и вязли ноги.


Наконец, когда сердце уже стало просто выскакивать из груди... он упал в мох, под огромную ёлку и так и лежал: созерцая пухнатые лапы елей.


Нечисть выдавала ему кайф от адреналина, что по началу они делают со всеми наркотиками: и он просто плыл и плыл под кайфом.


Потом глянул на подшипник, который был в крови и стал плевать на пальцы и оттирать кровь от него, и смазывать её о мягкий ковёр мха — на котором он лежал.


В голове пронеслось почему-то Карцев и Ильченко: «Зачем вы смыли кровь? Зачем вы кровь смыли?» - и он
захохотал... и хохотал долго — пребывая в восторге.


Так и повелось.


На следующий день он шёл в школу и там, сидя за партой, со своей нежной соседкой: у которой кожа была до того белая, что ажни светилась... и вот, он, как-то всё
время исподтишка, любовался всё ею, любовался... скашивая глаза...


и когда она, внезапно, обращала на него свой взор, то он конечно смущался до невероятия: краснел, бледнел, дрожал, трепетал, покрывался испариной и т.д. ведь он, всё таки, был скромнейший и интеллигентнейший молодой человек.


Такая вот она — шизофрения (раздвоение, то есть, личности).


- Ты как там? Книгу читаешь? - спрашивала она потихоньку.


Дело в том, что у неё была большая и богатая библиотека — на всю стену! (что в СССР было, наверное, самым главным богатством) и он, нет-нет, да приходил к ней домой, чтобы сменить очередную книгу.


- Д-д-да.. - выдавливал он из себя, трепеща.
- Что можешь сказать о прочитанном? - она была отличницей, а он вытянутый за уши, учителями, троешник; как это было вообще-то принято: ну, «Барышня и хулиган».


- Да, - кивал здесь он, - сильная книга «Человек невидимка» - это вообще моя мечта. Можно ведь жить и нигде не работать — тыря деньги.
- Где?
- В том же магазе, или в сберкассе.
- Ты думаешь это умно?


- А чё?.. - пытался принять он развязный вид — хоть это у него и не получилось, - живём один раз.
- Ты не боишься превратиться в одноклеточное животное? - она, как умненькая девочка, спрашивала быстро и отчётливо, а он, так... жевал кашу.


- Превращусь в одноклеточное животное, не превращусь... - вскинул он брови, - всё в этом мире бессмысленно. Одна бессмыслица.
- Ты хочешь сказать, что ты — это случайный набор атомов и молекул? Что кто-то так, сдуру, шмальнул в белый свет — как в копеечку!?


Он пожал плечами:
- Естественный отбор, что ты хочешь?.. Предки со всем свои дебилизмом и даунизмом постарались.
- Ты зачем вообще в школу ходишь? - она глянула на него в упор.


Ну, он тут совсем уже смутился:
- Так... общепринятое явление... но я сбегу, отовсюду сбегу. Наберусь вот только сил.
Она смерила его взглядом:
- Смотри не порви штаники.


                8


И он уже был женат, и ребёночек уже у него один был, а он всё никак не мог забросить свои лесные дороги, которые звали и манили его адреналином.


И подшипник его уже давно сменился на гирю в чулочке капроновом, а он всё шукал прохожих — кто послабее — по дорогам и тропам ведущим к таёжным деревенькам.


И вот, однажды, когда рождался у него второй сын, а с телефонами раньше была беда (даже не напряжёнка) — это которые за 2 копейки; он, пробежав километр по пригороду, до первого телефона - у почты; обнаружил, что тот не работает: трубка была сорвана.


Следующий телефон был за два километра и он понёсся 
туда: так как «воды уже отошли...»


И вдруг, совершенно новая мысль так шарахнула в его голову!.. до такой, то есть, степени огорошила его!.. так его, то есть, поразила! - что он даже остановился посреди дороги.


«Куда ж ты так бежишь? и торопишься, и поспешаешь... Ведь ты же ненавидишь людей до такой степени, что готов убить любого из них: лишь бы потешить себя адреналинчиком. Что же ты бежишь к ним за помощью?!»


И он конечно продолжил свой бег, чтобы спасти свою жену и ребёнка, но эта мысль так поразила его... до такой, то есть, степени она его ошарашила! - что он прекратил все свои разбойные вылазки по таёжным лесам — навеки.


И ведь действительно, каким же последним подонком, ничтожеством, мерзостью надо быть, - чтобы постоянно бегать за помощью к людям: «Спасите, - мол и, - помогите!» - ну, те же детишечки без конца болели — особенно простудными заболеваниями; и вместе с этим выискивать, тех же врачей, на лесных дорогах, чтобы изнасиловать и убить.


Это же всё просто не лезло, ни в какие даже ворота.


Таким вот образом, первая жена и попала в ангелы, и увела его, как первый маяк — от бушующих скал и от пасти дьявола; ну и дети конечно же.


А то, что чем дольше они жили, тем больше пили... ну, это безбожие в первую очередь: потому что практически невозможно противостоять восьми смертным грехам — без Господа Бога. Это просто немыслимо.


И хотя и есть где-то интеллигентные: учёные и медики, и деятели искусств, - которые всю жизнь прожили атеистами... но это совсем даже не значит, что они не сумасшедшие люди: что они не работают ведьмами и ведьмаками, каждую минуту — сами не осознавая этого: осуждая и проклиная всех встречных и поперечных;


и проклятые ими люди болеют и умирают из-за их проклятий... а они выглядят с виду интеллигентными людьми: хотя и отправили, на тот свет, народу, больше чем бандит с большой дороги.


И поэтому, да, так вот они и жили, и пили по чёрному — до белой горячки, до «белочки» - да ещё считали себя самыми умными при этом: от дифирамбов чертей и бесов — дующих им в уши и предвкушающих скорую поживу: в виде белой горячки, абстиненции, так сказать.


Закупят, бывалочи, «Рояль» - уже не на праздники, а на выходные (ну, так назывался литр этилового спирта 96% - в то время), разбавит ён его водой из под крана — один к трём, чтобы дамы могли пить; добавит ещё «Юпи» - такой разнообразнейший порошок — из сплошной химии — придающий воде разные ароматы: от малины, до ананасов и персика.


И вот, с этой ароматной и разбавленной спиртягой — на природу: то грибы ходят пьяные собирают, то ягоды, а то и просто любуются на тайгу: сколь это возможно в пьяном виде.


И весело, в общем-то, проводили выходные дни, весело. 
И даже во время дождя - прятались под ёлками. Ёлка — это вообще шикарнейший шалаш: любой дождь выдерживает, всегда под нею сухо.


И вот, сядут так под ель и ну, значит, наливать себе из литровой бутылки подкрашенный спирт. Да, весело.


И зимой ходили бухать в тайгу. А чё? Нормально на морозе «раздавить» литрушечку, да погулять по заснеженному пушистым снегом лесу.


Но отходняк, после всех этих нечистых радостей, был конечно жуткий. Сердце, после спиртяги и химии, разгонялось до 200 ударов в минуту... и грозило остановиться полностью после: тахикардии, аритмии и прочих трепетаний...


И если бы не таблетки от давления, которые пил он горстями; которые его разогнавшуюся тройку, струнили вожжами: что есть силы натягивая мундштуки у коней...
то не выжить бы ему в те поры; совсем даже не выжить.


А после начались белые горячки, которые продолжались не по одному дню, а по нескольку: где он уже напрямую вёл беседы с бесами и чертями, являвшимися ему в любых даже, так сказать, образах; в том числе и с копытами и рогами.


И было это не так, что обычная беседа между людьми. О нет. Состыковка с нечистой силой, во время абстиненции, до того жуткая... что волосы встают дыбом — в прямом смысле этого слова.


Всё отравленное вдрызг тело и так всё охвачено тремором: трепещет, то есть, как осиновый листок; и хладный пот бесконечно стекает с лица и капает на подушку. Но плюс к этому начинаются галлюцинации; и тогда совсем тоска.


- Вот ты, мерзостное животное, - глаголет чёрт вальяжно сидящий возле кровати, - считаешь себя гением всех времён и народов; а ты всего лишь мерзость из под моих ногтей.


Мой муж косится на жуткое существо сидящее рядом и видит чёрного человека, который, ну очень страшен; который сопит своим ужасающим дыханием и отравляет жутью каждую клеточку его тела.


- Ты последнее ничтожество, которое только можно себе представить и место твоё, только в самом нижнем аду, - разглагольствует тот далее. - Вот ты думаешь, что всех обхитрил, что в полиции работают одни тупорылые животные; что все — кто не пьёт — вообще непонятно для чего живут: сдохнут, как говорится, и даже не кайфанут напоследок.


И только ты, мол, такой умный, что открыл, мол, великий кайф — там, где все остальные только страдают, где у всех остальных одна лишь юдоль слёз. А ты просто дегенерат, рождённый от отца-алкоголика и больше ничего.


И в школе лишь поэтому был тупорылый двоешник, а не потому, что тебе, мол, лень учиться: и ради чего, мол? если всё бессмысленно. А всё не бессмысленно — это ты только тупой урод.


- Как это не бессмысленно? - поразился даже мой муж, несмотря на весь ужас происходящего и трепещущей ручонкой смахнул пот со своего лба. - Как это не бессмысленно? - если все мы, всё одно, сдохнем и будет вечная пустота.


- Кто-то может и сдохнет, а ты будешь вечно мучиться в аду — потому, что ты мой раб. Мой вечный раб. И отходняк твой будет вечный и бесконечный. Потому что ты: дегенерат, дебил, имбецил, даун, идиот. Потому что я так хочу. И как бы ты не стремился бросить пить, ты никогда этого не сможешь сделать: потому что ты вечный мой раб.


- Б-б-б-боже, какая бредятина... - он всё время смахивал
дрожащей ручонкой пот, который капал с носа.
- Ты убивец, садист, мазохист, - ты вечное ничтожество утопшее в пьянстве; и ты пропил всё, что только можно пропить: и вещи, и квартиру, и жену, и детей.


- Какая бредятина... - обхватывал голову руками болезный, - и неужели это никогда не кончится?
- Ты такой странный, - удивлялся чёрный человек, - как это может закончиться, если твой ужас — это моя пища.
Моё питание — это твой ужас. И поэтому, он не кончится никогда. Ни-ког-да.


- Как? как мне от тебя избавиться? Как прекратить это всё? - болезный поднялся на трясущиеся колени и стал головой биться в матрац.


Но не помогало ничего, как бы он не затыкал свои уши, голос чёрного человека бился  где-то в мозгу, гдей-то в самых его внутрях.


- Ты убийца, убийца, убийца и нету тебе прощения: никогда и ни от кого. Наслушался этот ур-р-род дифирамбов о своём величии: исходящие от нас. А это просто была такая замануха. Это просто такие обманушечки — исходящие от нас.


А ты поверил, дегенерат, что ты самый на свете умный, что самый на свете необыкновенный. Так ты поверил этому — потому что дегенерат. Ты понимаешь хоть это? 
дебилоид. Ты есть деградирующая личность, только поэтому ты нам и поверил.


И стал смеяться над теми умными, кто учится в школе на 5-пять. Над теми, кто действительно хочет — хоть кем-то быть на этом свете! хочет быть в почёте у людей! хочет преуспевать везде и всюду!


- Но ведь это бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно, - бился болезный головой о матрас — раскачиваясь на коленях.
- Бессмысленно для тебя — это да, для дауна идущего в ад. А для них, это всё имеет большой даже смысл: любимая работа, домашний уют, любимые люди вокруг.


- Но ведь все они сдохнут, все они сдохнут, все они сдохнут.
- Сдохнешь это ты под забором, как и все алконафты. А они уйдут в века: героями, спасателями, творцами в искусстве!


- О-о-о-о-о-о... но ведь всё это бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно... и Земля, рано, или поздно... и она развалится; и все погибнут в ядерной войне, - противился было болезный.


- Тебе то что до этого? - хрипел и сопел чёрный человек. - Твоё-то дело — вечный ад. Потому что поверил нам и бросился во все, самые тяжкие грехи. Уверовал в то, что самый умный; стал рабом всего негативного: адреналина, блуда и пьянства.


И с одной стороны, мы не можем жить без таких уродов как ты: потому и поём вам бесконечные дифирамбы, чтобы обдурить вас; но уж когда ты обдуренный и являешься нашим рабом: здесь уж мы своё возьмём.


Ты уже здесь ответишь нам, гадёныш, за все те дифирамбы, которые мы пели тебе: причём не «до последнего кодранта», а до бесконечности. Уж ты нам, гад, за всё ответишь. В вечном аду, ты будешь отдавать нам всё. Отдавать нам всё.


- Но ведь это невозможно, это невозможно, это невозможно... Никакого вечного ада нет и быть не может. Я просто умру и всё прекратится, всё прекратится, всё прекратится — во веки веков, во веки веков...
- А ты потешь себя этими мыслями, потешь. Что тебе ещё остаётся, - хрипел чёрный человек.


- Что ты этим хочешь сказать? - бился болезный. - Я просто сейчас найду верёвочку и удавлюсь; и удавлюсь.
- Это идея хорошая — насчёт верёвочки, но ад для тебя вечен, ад для тебя вечен.


- Нет-нет, - трясся болезный, - я просто сейчас найду верёвочку, найду верёвочку, найду верёвочку, - и он начинал трясущимися ручонками шарить вокруг — ища на чём бы удавиться; но попадались только тухлые носки, трусы и прочая дрянь;


наткнулся он правда на ремень, но как его: приспособить, присобачить, приконопупить, - к своей шейке и куда прицепить — эта неразрешимая задача, просто убивала его.


Вообще чем-то заниматься во время абстиненции — методично чего-то целенаправленно добиваться — является немыслимым; ну, потому что: ну, очень плохо, ну очень плохо, ну очень плохо...


Посему пошарив вокруг себя трепещущими ручонками,
он сильно притомился; и чтобы, ну, хоть как-то отвлечься засеменил в туалет покурить.


Но от пары тяг сигаретой «Прима» - его состояние усугубилось до такой степени, что он аж взвыл заткнув глаза руками: правда это нисколько не помогало. Адовые рыла, морды, хари, хрюсла, - замелькали в его сознании безостановочно. И каждое адовое рыло, вонзало в него свои: грязные, гнилые клыки и зубы, и рвало на куски.


Сбежав из ванны, он снова начал вбивать свою голову в матрац, но не помогало ничего. Не помогало ничего.


                9


Снова сопел рядом чёрный человек:
- Вот ты думаешь, что являешься венцом эволюции, центром мироздания, незакрытым пупом земли, - а ты просто пища. И если ты являешься: котлетой, запеканкой, суфле, - для белого медведя, для льва, для тигра, для акулы; то для нас лакомство: твой непреходящий наив, твоя не изживаемая доверчивость, твой одесский лепет, твой страх, жуть и ужас, - и мы будем вечно тобой: лакомиться, питаться и наслаждаться.


Здесь ужас обуял болезного до такой степени, что он стал молиться. Ну, только потому, что надо было что-то делать... только потому, что он искал пятый угол, только потому, что хоть в какую-то щель надо было просочиться.


Потому что он, вдруг, ясно понял, что ежели он не будет сейчас молиться, то столько ужасов — сколько он в себя влил спиртом «Роялем» и палёной водкой - из технического спирта, - столько ужасов, мозг его, просто не снесёт.


Эти втыкающиеся в него ежесекундно всё новые: морды, хари, рожи, хрюсла, - мелькающие перед ним, как в каком-то сумасшедшем калейдоскопе; эти постоянные соприкосновения с его телом змей, которых он боялся до ужаса. То есть, весь этот набор из ада: весь этот джентльменский набор абстинентного синдрома, все эти «белочки» в отходняке — его мозг просто не снесёт.


Он просто взорвётся на мельчайшие частицы и останется одно только одноклеточное животное — как, собственно, когда-то пророчила его соседка по парте. И он со своей «потекшей флягой» - будет только ходить под себя и рычать, как дикий зверь.


И он стал креститься, как крестятся католики — ну, потому что видел это в каком-то фильме про Европу... и потому что близко даже не знал, кто такие православные и как они крестятся.


И вот, вбивал и вбивал в свой мокрый от пота лоб католический крест, и что-то там бормотал в молитве... ну, что-то типа: «Господи спаси», - в связи с тем, что никаких молитв, он даже близко не знал и не ведал.


И вдруг, с ним произошло чудо: он перестал потеть и трястись; все ужасы, как сдуло из его мозга... и он, о чудо, стал засыпать: хотя до этого не спал: трое, или четверо суток (ну, невозможно уснуть с отравленным мозгом).


Перед самой отключкой, он увидел перед собой — вместо бесконечных харь и рож — лик Иисуса Христа... 
не такой как на иконах... а абсолютно живой, с любящими до бесконечности глазами... с огромными, влажными и жалеющими его всегда — какой бы мерзостью он ни был — глазами...


И он спал часов десять, или двенадцать, - что было для него уже третьим чудом...


а в воспоследующие ночи, откуда-то появились у него таблетки «Элениум» - специально, то есть, от белой горячки: ну, потому что тремор (трясущиеся ручонки - у него возобновились на следующий день: отравленное вдрызг тело алкоголем — от многомесячного  пития — по два-три «отруба» в день — эт-т-т-то не шутка, господа, я так скажу вам; это совсем даже не шутка...)


и вот, плыл куда-то, плыл и пыл... и спал, с помощью этих таблеток, уже каждую ночь.


Откуда взялись у него эти таблетки — именно от белой горячки — он сколько потом не напрягал память — так и не мог вспомнить. Ведь, чтобы заполучить их, надо, как минимум, побывать у нарколога; а он естественно, что ни у какого врача не был (потому что для него, всю жизнь было так: легче умереть, чем идти к врачу со своим интимом).


И это было уже четвёртое чудо.


И вот, муж мой, супруг, благоверный мой, - уверовал так в Господа Бога — после этих дней, - что ничто и никогда уже не могло заставить его усомниться в существовании Бога.


Когда его: полное ничтожество, конченного алкаша, бывшего маньяка, насильника и убийцу, - Бог не покарал (о чём гласят нам все религии мира - «Покарает!» - мол): добавив к его отравленному организму: или инсульт, или не возражая против того, чтобы у ур-р-р-рода потекла фляга.


А что здесь такого? - собаке — собачья смерть: так скажет любой встречный и поперечный; «Что ты посеял, то ты и жни» - скажут наиболее продвинутые священники: подвизающиеся в вере, так сказать, ребята;
«Любишь кататься, люби и саночки возить» - молвят третьи.


И только Бог, не разрывает на мелкие части маньяка: на все атомы и молекулы (того же Чекатило, Оноприенко, Ткача, - да их не перечислить), а ждёт... терпеливо ждёт, когда до человека дойдёт: не совать руки в огонь — ну, потому что это больно; не писять против ветра — потому, что это порождает вонь и миазмы; не долбиться головой о стену: потому как сие грозит травмами.


То есть, казалось бы, да? самые, что ни на есть, элементарнейшие вещи; но человек-то их (любой причём человек) даже близко не понимает.


И вот, со Вселенским терпением! с космическим терпением, с Божественным терпением, - Бог ждёт, когда до каждого его творения дойдёт, что не надо лезть в ад; что ни к чему, кроме страданий, это не приводит;


ждёт с Божественным терпением, когда человек (болезный так сказать) обратится к нему за помощью: ну, потому что понятно, что противостоять юному человечку — гениям зла, которые жили здесь всегда — это просто немыслимо; что выбираться из ада, возможно только с Богом; и вдвоём только, далее, идти с Богом: по одной только дороженьке Любви — потому, нет другой дороги к Богу Любви.


И всего-то, для этого надо: не гордиться — потому, что нечем; не считать себя лучше других — потому, что это глупо; никого не осуждать — потому, что больные все: и каждый виновен во всём, и каждый достоин только жалости;


ни на кого не злиться — потому, себя этим разрушаешь. 


Казалось бы — да?! Элементарнейшие вещи! - но кто это понимает?! А если даже кто и понимает, то кто же это выполняет?! Да никто!


Не завидуй — казалось бы, что проще! - завидовать таким же духовно больным — как и ты?.. Не будь алчным, довольствуйся малым: будь рад каждому деньку, просто каждому деньку — как подарку! Ведь не впихнёшь же в гроб: машину, дачу, яхту и прочее шмотьё; «Человеку много ль надо?!» - для перемещения существует общественный транспорт, любые овощи и фрукты на базаре продаются.


Счастье от малого великое — Благодать и Отрада Божия: небо ли синее, ветер ли зашумел, синичка ли пропела... не надо искать большего счастья — чтобы было ещё веселей!..


не надо искать большего кайфа в наркотиках; наркотики ведут только в ад и больше никуда.


Не унывайте, потому что все мы дети Божии и Бог нас не бросит никогда: выйди только из сумасшествия; не занимайся чревоугодием — потому как разные там вкусняки пробуждают блуд (типа: мяса, сала и шоколадок); не ищи кайфа в блуде: потому что это блудный кайф — сие тот же наркотик; и как все наркотики ведут в ад, так и блуд (разнообразию которого несть числа) — ведёт только в ад.


Так как блудный кайф связан с отхожими местами, то и бедная душа озабоченных, летит только в отхожести — в испражнения. Это кому-то надо? Да нет конечно!


Но кто выполняет эти элементарнейшие вещи?! чтобы жить только в одной Любви и радости!.. да никто не выполняет. И потом сетуют почему-то на провидение, на судьбу, - что заполнены бесконечными болезнями — под самую — под завязочку!..


А что сетовать? Что посыпать голову пеплом? Надо просто идти к Богу Любви: молясь ему и стараясь не грешить.


Если с той стороны, величайшая Любовь и терпение — немыслимое для нас!.. Если с той стороны прощают без конца и края: Чекотило, Оноприенко, Ткача и т.д. - ну, потому, что это сумасшедшие люди... а даже в наших земных, сумасшедших домах, лечат разнообразнейших маньяков и людоедов...


и даже думая что они выздоровели, выпускают на волю!
- чего делать конечно нельзя.


То есть, не так уж это и мудрёно простить: Пичушкина, Спесивцева, Головкина и т.п. - если даже в наших дурдомах это практикуется... то что говорить о Боге?


И не стоит ли, в связи с этим, жить оставшуюся жизнь -
в бесконечной радости?!


И вот, когда это всё дошло до моего супруга — алкоголика и маньяка... то он, конечно же, не то что так взял и все эти свои мерзости бросил...


Когда со стороны негатива, человеку противостоят гении зла и живут они в нём — гдей-то в области дерьма и других отхожих мест — если говорить про наше третье измерение; а про другие измерения — лучше и не говорить... то это, конечно же, легко сказать, 
да трудно сделать.


Но с тех пор, супруг мой стал молиться Богу; и вот, с Божьей помощью, потихоньку, помаленьку, но стал выходить из ада: постоянно, конечно, срываясь и падая назад в ад — это в запои и прочие мерзости.


Именно на этом этапе его жизни, его судьбы, я и встретилась с ним. И он конечно не знал, как надо молиться, как нужно креститься Православному человеку... но самое главное у него было... это непоколебимая вера в Господа Бога нашего Иисуса Христа... и в то, что Бог наш — это только Любовь.


Потому, что если бы было наоборот, если бы гнев божий изливался на просторы Нашей Родины, как это писано в Библии; если бы бог наш был царь и судия строгий — как это писано там же, - то тогда бы не то что его бы — мужа моего — разорвало бы на атомы — при первом токмо его преступлении,


а так же должно было разорвать — при первых потугах:
и Гитлера, и Гимлера, и Зеленского и всех прочих: нацистов, фашистов и сатанистов, - коим несть числа... и которые убегают в такие страны, как Канада, и живут там, и бед никаких не знают.


Такой расклад окружающей нас действительности, возможен только тогда, когда  с другой стороны — со стороны Бога — присутствует одна только Любовь; а значит и всеобщее и всеохватывающее: понимание и прощение, и Спасение, и значит излечение...


и только Любовь, Любовь, Любовь... бесконечная и бескрайняя.


И вот, значит, начал болеть, муж мой, без конца и без края — всяческими жуткими и страшными болезнями: воспринимая всё это, однако, как должное; как перекрывание, значит, отрицательной кармы; как смывание негатива: выброшенного им в этот мир;


что раз существует этот незыблемый закон Вселенной: «Что посеешь, то и пожнёшь» - то надо, значит, радоваться этому всей душой! что с помощью его болезненных страданий и смывается тот негатив, те грехи, те задолженности — кои он привнёс в этот мир;


и значит, то есть, жизнь его должна быть — в любом случае — одна только радость: потому что идёт к вечному Свету и вечной Любви.


Помолчали.


Варвара Сигуровна отпила из бокала свой любимейший сок из плода манго.


- Нет, это всё, конечно, чудесно и прекрасно, - заговорил господин Подопризабор, - но как эти ваши умилительнейшие воспоминания, мэмори, так сказать, состыкуются с нашим разговором, с нашей беседой о свободе воли? Почему вы своё мировоззрение, своё видение мира, своё мироощущение, миропонимание о жизни с богом, навязываете всем встречным и поперечным?!


А если кто-то обожает выработку адреналинчика — в жути и ужасе?! - и таких, кстати, очень даже не мало: любителей острых ощущений; поклонников фильмов ужасов: которые им духовно ближе и правдивее! и правдоподобнее! и более близки к реалу! - чем надоевшие фильмы о Любви: со своей бесконечной клубникой в сметане.


- Если вы внимательно меня слушали, господин Сося, - так молвила Варвара Сигуровна, - то вы должны были запомнить диалог между моим супругом и чёрным человеком;


где ясно было сказано, что это не мы вам что-то навязываем, а вы не можете жить без таких как мы: обдуренных и обманутых юных людей — желторотиков; и поёте нам бесконечные дифирамбы — воспевая нас! и пробуждая в нас гордыню и тщеславие.


Потому что пробудив в нас гордыню и тщеславие, что Я, мол, лучше всех остальных! - тогда в человека можно уже всё сувать и остальное: всё уж тогда приживётся — раз лучше Я остальных; раз там, где Я ступил — там и место свято!


Но когда вы уже заманили и затащили в ад наивного человечка, уж там вы оторвётесь, как говорил это чёрный человек; уж там вы будете мучить его до бесконечности; без конца, то есть, и без края.


И это есть вся ваша основа.


И первое — это то, что вы просто не можете жить без нас — без наивных человечков; вы просто самоуничтожитесь без нас: потому что сами ничего создать вы не можете, а только паразитируете на желторотиках.


Второе — это задурить глупого человека гордыней и тщеславием: что Я, мол, умней других; а все остальные, вокруг меня — одни уроды, а не люди.


Третье — впихать в обманутого человечка все остальные низменные страсти: и алчность, и блуд, и злобу, - ну, что, мол, раз я лучше других, то значит, мне больше и позволено! «Всё что положено Юпитеру, не позволено быку!»


И четвёртое — та радость, которую не смог скрыть чёрный человек: что когда вы ужо затащите в ад обманутого, уж там вы оторвётесь за все свои дифирамбы ему и не будет уже этим мукам, для бедного, ни конца, ни края.


И посему, не мы вам что-то навязываем, а только вы нам. Но верить у вас нельзя ни одному даже вашему слову: ну, потому что конечная цель для вас — от нас — это устроить всем нам вечные муки; где вы будете палачами.


Вот, собственно, почему я и вспоминала своего первого мужа: потому что он, всею своею жизнью, ответил на все эти вопросы — для глупых и наивных человеков.


                10


Здесь господин Подопризабор засадил в себя ещё бокал белого вина.
- Мы никому ничего не навязываем, - изрёк он наконец, - мы даём людям альтернативу. Что-то ведь альтернативное должно быть в жизни у каждого человека; чтобы почувствовал он себя свободным, чтобы осознал он свободу выбора. Ведь невозможно всё время: клубника в сметане.


- Свобода выбора — это несколько другое: это в каком стиле я буду создавать полотна? - в стиле Ван Гога, или в стиле Левитана; путешествовать я буду в этом годе: на яхте, или на лыжах? Творить я буду сегодня: поэзию, или прозу? Вот что такое свобода выбора.


А когда вы предлагаете, как альтернативу, какую-нибудь  очередную отраву, которая ведёт в бесконечный ад; то это не альтернатива, совсем даже не альтернатива.


Это просто разбойное нападение, когда какая-нибудь красивая девушка, заманивает в подворотню: просьбой в чём-нибудь помочь, или красотой своего юного тела, - а там, в темноте подворотни, уже ждут разгорячённого молодого человека — прожжённые бандюги, чтобы ограбить, зарезать и т.д.


Вот кто вы такие! И о чём с вами вообще возможно вести беседу? ежели, чтобы вы ни сказали — всё есть ложь и обман. От вас можно только бежать - куда подальше: крестясь и причитая.
- От вас — это от кого? - наигранно поразился господин
Подопризабор.


- От вас — это от всего тёмного, что есть в нашей жизни.
- О-о-о-о-о-о, - кайфовал от вина Сося, - но возможен ли мир без теней? Возможен ли Ян без Инь? Возможен ли свет без тьмы? Всё это вечно и бесконечно, как и сама жизнь! - было, есть и будет! - и нет этому конца.


- Это только для тех, кто хочет оправдать негатив в нашем мире, - возразила госпожа Искристальная. - Всё Светлое существует абсолютно независимо от тьмы и бед даже никаких не знает.


Когда композитор пишет музыку, художник картину, прозаик про заек, а поэт про балет, - тогда у него нет времени в лавку-то сходить! Вот просто, нет времени! В аптеку некогда сходить, хотя болезни требуют лекарства, а утроба еды.


И вот, кое как оторвавшись от творчества, а что делать?!
- такое вот это, трёхмерное пространство: созданное Богом для обороны от вас же!.. идёт творческий человек
в лавку — какую бы то ни было; и вся дорога его увита колдобинами и терниями, - в том смысле, что лучше бы он уж вообще из дома не выходил.


То какой-то непонятный знакомый к нему подойдёт... и вот, некультурно просто так мимо пробежать — да и всё!.. ну, культурный, интеллигентный человек... и вот, отвечает: ни в лад, невпопад, - поцелуй кошкин зад.


Ну, потому что творческий человек, он не совсем как бы здесь... Ну, не совсем в этом мире. И вот, поэтому по всему, вечно выходит - не пойми что... не пойми чего, а не диалог.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте.
- Как вы поживаете?


- Да так...
- Что же вы, болеете?
- Нет-нет, всё хорошо, - улыбается художник.
- А то я уж подумала.
- Нет-нет, что вы?.. - художник грезит наяву, - небо синее... ветр шумит в деревах... - смотрит он куда-то вдаль.


- А как вообще жизнь? - допытывается дама.
- Нет-нет, что вы... и вы так чудесно выглядите сегодня.
- Спасибо на добром слове.
- Да, да — всё хорошо, - спешит поскорее уйти художник — потому что чувствует, всеми фибрами, что его, как всегда, уже куда-то несёт и как всегда не туда — куда надо. И уходит он тоже невпопад.


И в лавке ведёт себя, совсем даже не в лад, любуясь неземными красотами продавщицы; и на вопрос: есть ли карта магазина? - ответствует:
- «Итак она звалась Татьяна», - и улыбается кассиру (хотя на бейджике у неё написано «Анна»).
- Вы о чём, мужчина? - недоумевает она.
- Да это я так... - лепечет он. - Извините. Не обращайте внимания.


- Пакетик нужен?
- И грежу я тобою наяву... - мечтательно декламирует наш художник, любуясь неземной её красотой, - и лобызаю я твои колени...
Вопросительный взгляд кассирши не выводит его из творческой параллельности.


- Четыреста рублей, - кроет она его грёзы.
- Таинственность твою я вижу в неге... - даже не думает он искать деньги.
- Мужчина, не хулиганьте, - резонит его кассир.


И сзади на него уже набрасывается оч-ч-чередь:
- Заврался...
- Вам заняться нечем?
- Ни стыда, ни совести!


И здесь он только выходит в реал, и потеет и краснеет, и трясущейся ручонкой выхватывает деньги, которые у него рассыпаются по всему полу... ну и т.д. и т.п.


Когда наконец магаз, или как сейчас это модно говорить «Супермаркет», выплёскивает его из себя, он долго ещё потеет от стыда и клянёт себя всеми низкими словами: за свой, какой-то незыблемый выход из реала -
в общественных местах.


И вот, даёт себе слово — уж всяко даёт! что следующий раз, заранее зажмёт в руках денежку и при подходе к кассе, быстро то есть, положит её перед кассиршей; и никаких чтоб фокусов! и никаких выкрутасов! И никаких иных и неземных реалий!


И даже уже на следующий раз, подходя к лавке, он заранее уже зажимал в руках деньгу, чтобы уж никак, то есть, хотя бы на этот раз — не опозориться; и давал себе слово, никак уж, не переселяться в другие миры — параллельные трёхмерке.


Но дело в том, дело в том, дело в том, что он же не одну секунду пребывал в каком-нибудь из магазов; а это, то есть, всяко было — минуты.


А чтобы влюбиться в какую-нибудь женщину, ему достаточно было — глянуть на неё — это раз! Пускай это секунда! Задержаться на ней взглядом — это два! - на это обычно уходило две секунды! Залюбоваться ею -
это три! И совсем даже здесь неважно чем: голосом ли, красотой ли лица, выражением ли оного... движением ли каким либо!..


Ну, на это обычно уходило секунд пять... и то есть, в сумме — это обычно тянуло на восемь секунд. И вот, через восемь секунд, он уже был по уши влюблён в какую-нибудь даму, или деву; со всеми, значит, вытекающими там: со столбняком, с любованием, с восторгом, с мечтами...


И вот, значит, простая арифметика: нахождение в любом магазе, ну, самый минимум — это пять минут; а чтобы влюбиться и уйти из этого трёхмерного пространства, творческому человеку, нужно восемь секунд; всего-то восемь секунд!


И его уже несёт, и он уже летит, и он уплыл в параллельную реальность: туда, где он любуется ею бесконечно... любым её выражением лица... да и возможно ли не залюбоваться творением Божеским?! Возможно ли сие?!


Почему вы, господа, думаете, что можно залюбоваться, там: «Сикстинской мадонной», «Незнакомкой», или «Лопухиной», - и невозможно залюбоваться их земными: оригиналами, прототипами, естеством, - да ещё с постоянно, ежесекундно меняющимся выражением лица.


Если у «Лопухиной» - только одно выражение на картине, а перед тобой шедевр Божеский!.. и он как море, как небо, - в вечном движении и смене света, оттенков, полутонов, волнений...


И то есть, одно и тоже, у творческого человека... ну, потому, что он не может тонко не чувствовать этот мир: со всеми его красотами, изысканностью, непередаваемостью... 


И вот, ну, ладно, хоть и кляня себя (в смысле осуждая), идёт он побыстрее домой, чтобы укрыться от всех глаз в своей норке... и писать, и писать свои картины, фантастические повести, рассказы...


И вот, торопится, значит, он домой; и вдруг видит: ледяную ли рябь канала, фонари ли качающиеся от ветра: и поскрипывающие, и попискивающие... мосты ли, мостики, - которые служат и служат людям, и ничего не требуют взамен, как те же дерева шумящие листвой... и значит, светлые души вселяются в эти мосты: раз они такие любвеобильные.


И вот, то есть, потихоньку и помаленьку, поэт-то наш, художник и писатель, а может и скульптор он был... но начинает развеиваться и рассеиваться: глядючи на воду, на деревья и мосты; и душа его вновь начинает заполняться Любовью, созерцанием, искусством...


И вот, здесь вы как раз и предлагаете, господин Подопризабор, свою альтернативу: попросить какой-нибудь даме о помощи и завести его в подворотню, где уже ждут нашего поэта лихие молодцы, и которые обдирают потерпевшего поэта, как липку.


Или в момент, когда рука летит к перу, а перо к бумаге, заболеть как раз в этот момент, какой-нибудь мерзостной болезнью.


Я только хочу сказать, что любые Светлые миры, будь то творческие, или спасательные, или созидательные, - расчудесно даже, живут без вашего Инь, без ваших теней и тьмы, - и в прямом смысле этого слова: живут и бед даже никаких не знают.


Так что живите уж вы сами в своём аду и нас туда не заманивайте.


- А зря, господа, зря; у нас печеньки. У нас весело, - наддавал на белое вино Сося.
- Давайте как-нибудь без нас повеселитесь, - скромно сказала мадам Искристальная.
- Без нас никак! Без нас, у вас, не по-лу-чит-ся! - стал пьяно махать пальцем перед Варварой Сигуровной — Сося.


Но здесь произошло следующее, Карра Баррикадовна, госпожа Воронова, так, вдруг, врезала кулаком по лицу господина Соси, что тот полетел, ажни, вверх тармашки: сметая, смятая все стулья стоявшие за ним.


- Извините, господа, - молвила она, - долго сдерживалась... но не вынесла душа.


Произошла свалка. Господин Подопризабор, как-то бросился было на госпожу Воронову, с криком:
- Ах ты, гадостная Карра! - но налетев почему-то носом
на мощную грудь Алёны Виттовны, как-то сразу же сник.


- Я попрошу, господа, вести себя прилично, - госпожа Постышева отвела за шкирку, за шкварник, Сосю на его место.
А мадам Воронова показала болезному вилку:
- Ещё раз дёрнешься, проткну, как паразита.


                9


- Господа, господа, - увещевала всех Алёна Виттовна, - 
ведём себя прилично.
Я, господа, года три, или четыре назад, встречала здесь Новый год (ну, где же ещё и встречать?..) Так вот, вы не поверите, господа, приходит к нам из лесу Снегурочка...


Ну, вы знаете прекрасно, господа, где мы находимся, что до ближайшего селения Усть-Кокса от нас пятьдесят километров; тайгой, господа, заметьте — тайгой! И зимой, значит, добраться сюда возможно — только на снегоходе: по глубочайшему, по глубочайшему, значит, снегу! - подняла здесь свой пальчик Алёна Виттовна. -


Откуда же взяться Снегурочке? Если никто, к нашей турбазе, не подъезжал. Уж я бы про это, всяко первая узнала.


И вот, значит, Снегурочка, красивая такая девушка, беленькая такая. Мы как раз в это время, в лёгком, так сказать, подпитии, водили хоровод вокруг ёлочки. Ну, здесь вот, в баре; проводили только что Старый год.


И вот, и она, значит, с нами кружится — в хороводе.


И вот, пока я, так сказать, соображала: откуда, дескать, эта дама могла здесь появиться; телевизор, под который мы танцевали и кружились, резко так погас; и стало тихо... и снегурочка запела. 


Что это был за голос? Что это было за пение?! Ни до, ни после, господа, заметьте, я не слышала даже приблизительно такого пения. Казалось, что это звучали все сферы: неба, солнца и земли; казалось, что пробудились от спячки все ручьи: и зажурчали, зажурчали, зажурчали... и заискрились на солнце...


Казалось, ветр тёплый и весенний, коснулся тихо губ... и ресниц... и ресницы чуть развеялись по ветру, и заиграли радугой на солнце... Запах подснежников коснулся нежных ноздрей; я глянула и увидела эти белые цветы на ближайшей оттаявшей полянке...


Сколько мне было тогда? Лет пять, или шесть? Я подошла к ним, легла рядом и залюбовалась: цветы находились выше моих глаз и смотрела я на них снизу вверх... и вот, я наблюдала весь их полёт по синему небу, через облака... и как трепетали на ветру их лепестки...


И вот, возможно ли было объять это счастье?!. Этот тончайший и изысканнейший аромат: струящийся, сочащийся, ниспадающий от них...


Здесь могут мне, некоторые учёные возразить, что это, де, не подснежник, а пролеска сибирская; но я никогда не была учёным, а других подснежников у нас, кроме этих, нет.


Я плыла в этом запахе, в этом трепетаньи лепестков, перед моими глазами... и казалось, что этому охватившему меня счастью не будет конца... Да и надо ли ещё хоть что-то от жизни — кроме этих вот моментов? Почему это не может длиться вечно и бесконечно...


Ну, рассудите сами, господа, если мне больше ничего не надо было от этой жизни, кроме белоснежных подснежников трепетавших надо мной, кроме этого волшебного запаха? то почему же это счастье не могло длиться вечно и бесконечно?!


И вот, вы не поверите, господа, но в этом изысканнейшем запахе, я, вдруг, переместилась туда... в те красоты, в то пространство, где эти цветы цвели вечно... где вообще все цветы, цвели и благоухали вечно...


Они там такие, что не надо ложиться перед ними на землю и прижимать свою щёчку к изумрудной траве; они там такие огромные, как у нас деревья... и поэтому я преспокойно встала и стала любоваться ими.


О-о-о-о-о-о... какие же они чудесные, какие прекрасные, какие волшебные... и как они все сказочно пахнут. Так сказочно, что я спросила у ближайшего цветка, который был подснежником... хотя там были и тюльпаны, и геоцинты, и даже колокольчики я там прекрасно помню — хоть это и не весенние цветы...


но дело в том, дело в том, дело в том, что все эти цветы, цветут там круглогодично и никогда не вянут: поэтому ничего удивительного в этом нет.


- Откуда такая изысканность? - так спросила я у этого чудесного цветка.
На что он ответил мне преспокойно:
- Просто надо радоваться жизни, Любить жизнь... - так трепетал он.


- Но подожди, подожди, - так, вроде бы как, возражала я ему, - я тоже, вроде бы, люблю жизнь... но иногда так, произойдёт что-нибудь такое... что хоть стой, хоть падай.
- Это где? - удивился Подснежник.
- Ну, у нас там... - я как-то неопределённо махнула рукой.
- Где?
- На Земле.


- А-а-а-а-а, - покивал цветик, - ну, это понятно. Земля — это юдоль слёз. И нет там ничего кроме слёз.
- Но почему?
- А что ты хочешь? я тоже, когда воплощаюсь там — в трёхмерном, что-нибудь да происходит: то сорвут меня, так просто, чтобы позабавиться и выбросят тут же; то просто зверь какой наступит — типа лося; или подкопает кто — ища чтой-то под землёй; и вот, лежу да засыхаю.


Нет, я не против, когда меня срывают и доносят до дома, ставят в стакан с водой, или в фужер. Я не против,
ведь я же несу в мир красоту, несу привет от Господа.
- Здесь я не совсем понимаю, - сказала я.


- Ну, как же? - трепетал цветок, - хоть некоторые господа учёные и настаивают, что мы — это аэродром для насекомых: опыление там, переопыление... но всё не так просто, всё не так просто.


Сотни миллионов лет природа обходилась и без нас — при динозаврах. Хвощи, папоротники, прочие голосемянные; да и вообще все деревья и кустарники размножаются через корни; от корня идёт отросток и вот, уже новое дерево растёт, или куст, - это вам любой садовод-любитель скажет.


Тоже самое происходит и с любыми цветками; причём не только через корни мы можем размножаться, но даже и от листика, и от черенка, от стебля.


Тогда причём здесь цветы? С какой вообще они стороны? когда размножение и так происходит от всех частей нашего тела: от кореньев, от стеблей и от листочков.


И причём здесь ещё одно дополнительное размножение? Да ещё какое изысканное!.. Женские, мужские особи, чарующие запахи... специальные насекомые и колибри: опыление, переопыление...


чтобы впоследствии возник плод, не какой-нибудь, а ароматнейший и вкуснейший, которым чтобы полакомились все кому ни лень.


Могло ли сие произойти в самой природе — без чьёго-то вмешательства извне?


И чтобы какая-то из птичек, полакомившись малиной, гдей-то там какнула в полёте! - и семя малины, вместе с удобрением, шмякнулось на землю и проросло так! Заколосилось!


Возможно ли, чтобы обездушенная природа создала что-нибудь подобное — в бесконечности мутаций и вариантов, когда она и так прекрасно размножалась. И чтобы цветочки прорастали только для того, чтобы ими любовались и чтобы появлялись вкуснейшие плоды!


Яблоки, сливы, вишни, груши... да разве их все перечислишь, все те плоды — кои образуются после опыления их цветочков. И всё это только для того, чтобы кто-то любовался и лакомился! Только наслаждался красотой, кушал и питался! Те же птицы, перед перелётом на юг, набирались сахарозы.


Слива, или абрикос и так чудесно размножаются от своих корней, а косточки их никакая птичка не проглотит — чтобы гдей-то там какнуть в полёте. И что же получается? что деревья производят плоды: для птичек, для людей и для всех остальных! Вот ведь где фантастика!


И так прекрасно все деревья размножаются корнями, но создают плоды с косточками, которые никак не проглотят птички (что само по себе, кстати, является чудом Божественным — перенос птичками семян в своём брюшке), и значит только для того, создают плоды, чтобы их ктой-то вкушал и заполнялся витаминами!


И это создала бездушная природа?! О нет! Это создал Кто-то! Кто-то! Великий и могучий! С мудростью Которого мы никогда не сравнимся.


Есть множество цветов, которые цветут просто — для души! Те же комнатные цветы.


Да, цветы кормят сладким нектаром и пчёлок, и бабочек, и других любящих полакомиться жучков. Да, конечно, бабочки опыляют цветы, но это не основа их размножения; основа — это опять же корни; и значит цветы цветут не для размножения, а для того, чтобы все сподрят любовались ими и лакомились нектаром; в том числе и люди, варили из одуванчиков варенье.


И следовательно, такие сложности и чудеса, явно создавались Кем-то! Для кого-то! Кем-то тем, Кто заботился и о пчёлах, и о жучках, и о людях, и обо всех!


Вот почему, мы — цветы — это привет от Господа; и доказательство Бога. Нами можно любоваться, вдыхать наши ароматы и даже там, на Земле, вкушать наш нектар, или мёд, которым пчёлы, от нас, кормят всех лакомок.


Где, например, люди взяли бы любые сладости и витамины? - если бы не все наши производные: мёд и фрукты!


- Это да, чудодейственно, - кивала я, - ты хочешь сказать, что такая взаимосвязь могла быть создана только Кем-то?
- Это бесспорно, - трепетал Подснежник, - по крайней мере, размножение тут точно не причём. Ведь тот же: персик, авокадо, или манго, - косточки которых птицы и никто другой не проглотит и не перенесёт в другое место (что для бездушного дерева, само по себе немыслимо! - такие варианты),


зачем же тогда дереву, или кустарнику, создавать такое множество: витаминной и вкуснейшей мякоти — просто тонны!!! - если они и так, через корни, могут создавать целый лес.


- Я здесь подумала: «И получается Тот, Кто это всё создавал, Он только благ... и относится ко всем только с Любовью?» - так спросила я наконец.
- Безусловно, - трепетал он своими лепестками.
- Но откуда же тогда берётся всё остальное?.. - так задумчиво произнесла я.


- Ты про что?
- Ну, вот, например, я писяюсь; да ещё каждый день... И откуда у мамы и папы, берётся только терпение, чтобы обстирывать меня — без конца и без края — а не прибить на месте.


- Но это, ты же ж должна радоваться, что у тебя такие мама и папа! Что Любят тебя и обожают! - Подснежник был в восторге.
- Это да... - кивала я косичками, - правда иногда, папа напивается... и тогда всем становится не сладко. Он, вдруг, превращается в совершенно сумасшедшего человека; в совершенно сумасшедшего. Может прибить и маму и меня...


Подснежник замер:
- Сие Земная юдоль, о которой я говорил. Юдоль слёз.
- Но что это? - я была в полном недоумении.
- Это болезни: и физические, и психические. Болезни берутся не от Бога. У нас здесь, например, в нашем мире, нет ни болезней, ни смерти.


-Это конечно здорово. Но откуда у нас там, все эти болезни?
- О-о-о-о-о-о... - он задумался, - я могу только сказать, что слышал от других. Давным-давно, когда цветочков даже и близко не было, на Землю проникло зло; оно ночью вползло в каждый дом, вместе с тьмою; и вместе с дыханием проникло во всех людей и в любое живое существо; и даже в растения, ведь мы тоже дышим.


И тогда все люди стали психически больными, и там, где надо было просто жить и радоваться жизни... и больше ничего!.. они, вдруг, стали искать какие-то богатства, чтобы быть лучше других; чтобы выделяться из других людей.


И когда у них не получалось быть лучше других, в них вселялась такая злоба!.. пределу которой не было вообще нигде. Они готовы были убивать, всё что движется и не движется, лишь бы только утолить эту жажду — быть лучше других; и свою несусветную злобу.


Ну, сумасшедшие люди — это люди больные: что с них возьмёшь? И стали эти больные люди страдать не только всеми психическими болезнями, но и физическими; потому что одно — порождает другое: духовные болезни, разрушая душу, разрушают и тело; и 
оно начинает болеть всеми болезнями какие только существуют.


- Ты хочешь сказать, - так спросила я, - что я писиюсь потому, что у меня больная душа?
- На Земле все существа больные. Все они ищут то, что им, совсем даже, близко, не надо. У них же и так всё есть! Красивейшая природа вокруг, синее небо, солнце! Что ещё надо человеку?! Вкушай природные яства и радуйся жизни!


Но нет, все чё-то роют, все чтой-то ищут... чтобы было ещё лучше!.. употребляют те же наркотики... рубят бабули, кэш, деньгу, - хотя и так всё у них замечательно:
надо только расслабиться и уповать на Бога...


Но есть ещё такое на Земле — это связь между родителями и детьми; и по это связи, от родителей к детям, передаются все физические и психические болезни. А это значит, ты можешь писиться из-за того из-за того же пьянства твоего отца:


и здесь необязательно, что папа, значит, в пьяном виде, заделывал тебя; а просто какие-то кармические задолженности твоих предков.


- Простите, дорогой Подснежник, но я здесь ничего не понимаю.
- О извини, девочка, я и забыл, что передо мной ребёнок. Карма — это, что посеял, то и пожинаешь; это значит, что если твои родители совершали много плохих поступков, то их болезни, могут запросто переходить на детей: чтобы наказать, так сказать, в полной даже мере; и их, и их ветви.


- И выхода из этого, как я понимаю, нет никакого: когда больной на больном сидит и больным погоняет, - я повесила голову.
- Ну, не совсем так. Выход, он всегда есть. Ведь Господь Бог, Он никогда и никуда не деётся, - трепетал он своими лепестками, - просто надо обратиться к Нему за помощью в молитве и всё. А Он вечно Благ и вечная Любовь — поэтому всегда прикроет и защитит.


- Ах вот как... - покивала я головой, - значит мне, чтобы не писяться, надо молиться Богу?
- Не совсем так... - как-то немного сник Подснежник. -  Молиться о том, чтобы прошли болезни — это как-то не то... Ну, понимаешь, каково происхождение твоей болезни — с этим разобраться сложно.


Может быть ты сама, что-то безобразничаешь и хулиганишь, ну там: злишься, завидуешь кому-то, считаешь себя лучше других... мало ли грехов, или духовных болезней может быть у юного дитяти. Совсем даже не мало.


И как можно молиться Богу о том, чтобы прошла твоя болезнь, когда ты продолжаешь: на кого-то злиться, хулиганить, завидовать... согласись, что бесполезно лечить болезнь, если порождение её, основа т.е., источник, - это духовная болезнь: акой-то постоянно повторяющийся твой грех — та же злоба.


Это как лечить простуду, кашель там — и продолжать каждый день бегать на морозе.


- Но у меня нет никаких грехов, - так прямотки молвила я.
- Это так только кажется. Пока ты не будешь подвизаться в духовной жизни: в молитве, в осознании своих грехов, в борьбе с ними, - до тех пор, ты будешь считать себя безгрешной.


Этого видения, у того кто не молится и не борется с грехами — вообще нет. Такой человек, просто считает себя безгрешным и всё тут.


- Так что же делать?
- Молиться Богу; но не тому, чтобы прошла какая-то болезнь, а тому, чтобы: не гордиться, не злиться, не желать больше того, что у тебя есть. Вот чему надо молиться. И тогда, когда будет разрушаться основа болезни, стержень её — духовная болезнь, тогда будет лечиться и физическая: оставшись без источника питания.


Но болезнь твоя может исходить и из-за твоих предков, из-за ствола твоего древа: ветвью которого ты являешься. То есть, духовная болезнь твоих родителей, переходит на тебя и ты болеешь за грехи своих родителей — за тот негатив, который они привнесли в этот мир: за всё то плохое, что они на Земле вытворяли...


Ну, это как болеют корни древа, болеет ствол, - естественно, что всё это переходит и на ветви; не может же ветвь зеленеть без древа.


Поэтому, по всему, ну, раз человек просто не в состоянии постигнуть источника своих болезней, надо просто молиться за избавление самой себя от гордости и злобы, от тщеславия и зависти, - и за своих родителей, и за всех ушедших своих предков - чтобы Господь Бог Спасал всех их, от всех духовных болезней, которые в них проникли.


Вот, собственно и есть, вся основа духовной жизни на планете Земля: молитва об избавлении от духовных болезней.


- Как это всё сложно, - повесила я голову.
- Совсем нет. Это сложно только начать, а там пойдёт как по маслу, как по маслу всё пойдёт.
- И зачем Бог так много сложностей создал, - протянула я.


- Сложности, трудности и весь остальной негатив — создало зло. Бог создал сад для всеобщей Благодати, Отрады и для счастья — в котором мы живём. И куда попадают все люди после смерти — кто стремился при жизни к Богу. Вот, что создал Бог! - вновь затрепетал лепестками и повеселел Подснежник.


- Почему же мы тогда страдаем? - не могла как-то успокоиться я.
- Ну, потому что в вашем мире присутствует зло. Но тот, 
кто стремится всей душою к чему-то доброму и Светлому, тот после жизни на Земле попадает в Светлые миры — которых, кстати, не мало.


- Но зачем это всё? - не унималась я. - Для чего все эти сложности?


- Это подвиг. Люди рождаются на Земле для подвига. Не потому, что надо где-то возрастать, а именно для Спасения. Для Спасения мира от зла; для высветления низших, тёмных миров: в которых находятся те грешники — кто выбрал тьму.


Бог с ангелами не может, без нас! - Спасать всех больных из ада. И там, на Земле, у Бога нет рук, чтобы насыпать корм птичкам, чтобы подать нищему, - всё это наша добрая воля; так же без наших молитв о грешных предках, Бог не может поднять их из ада.


Только люди в которых и добро и зло — одновременно! - которые распяты между мирами; которые раздираемы между мирами, - могут послужить тем мостиком, тем соединением связующим: такие разные миры, разные полюса, антиподные сознания.


Просто никто из людей, рождённых на Земле, не помнит эту свою миссию Спасения всех и вся: поэтому и случаются все эти казусы Кукоцкого, казусы белли и т.д.; непонятки в общем всякие.


- Но почему я ничего не помню? - возмущалась я.
- Ну, это знаешь, как спросить у реки: «А чё ты течёшь?» - вот это, из этой оперы. Такие законы у трёхмерного мира и всё тут.


- Как много нового я от тебя узнала, - так сказала я.
- Приходи ещё, - молвил мне Подснежник.


И я, вдруг, оказалась снова лежащей на лесной полянке — ниже цветочечка.
- Да-а-а-а-а, - так протянула я, - чудеса-а-а-а, - и опять вдохнула в себя аромат подснежника.


Кругом, всё так же, шумела от ветра тайга и некоторые порывы доходили и до цветочка, и тогда он начинал трепетать своими лепесточками и кланяться.
- Бывает же чудо, - села я на полянке оглядывая всю её: заполненную белоснежными подснежниками, - бывают же чудеса.


Я чуть коснулась кончиками пальцев их лепестков:
- Привет от Бога и доказательство Бога... Бывает же такое.


                12


- Алёна, ты где? - услышала я дальний крик мамы.
- Я здесь, мама, - пискнула было я, но поняв всю бесперспективность моего писка; встала и пошла на зов.


Мама с папой сидели на соседней полянке у костра; надо было просто перебраться через тёмно-хвойный перелесок. Папа продолжал сидючи пить водку и курить свой «Беломор», мама стояла рядом и о чём-то с ним беседовала.


Это называлось так: мы выбрались, в выходные дни, на природу — за подснежниками. У папы это считался культурный отдых; и он, пока ещё не дойдя до стадии сумасшествия... тоже, под кайфом, любовался треугольными ёлками и кедрачами.


- Ты огурчиками хоть закусывай... чё «Беломором-то» занюхивать? - говорила мама.
Рядом с отцом лежали: свеженькие зелёные огурчики, яйца варёные, лучок.
- Эх, не хочется себя кайфа лишать, - бубнил отец. - «Ежли б было море водки, я бы стал подводной лодкой», - пропел он и икнул.


- Ты думаешь это хорошо? - скромно спросила мама.
- А чё? Имею право, - буровил отец, - заслужил, как говорится, выходные дни: почему бы культурно не отдохнуть?
- Ты думаешь это умно?


- А что умно? - затягивался он «Беломором»» всласть и кайфовал от этого. - Спортом что ли заниматься? Так всё одно сдохнешь — хоть занимайся, хоть не занимайся. Ну, выгадаешь, может быть, себе лишних пару лет; ну, пусть даже десяток! - и что? из-за этого всю жизнь анус рвать?!


Нет уж, извините, я ради лишнего десятка лет, анус свой рвать не буду; лучше все эти годы под кайфом проживу. Как писал Омар Хаям: «О что челом вы бьёте мусульмане? все сдохнем всё одно, чего уж тут!? Не лучше ли вина хлябнув в стакане, с красоткой обнажить стальной свой уд!»


- Ты что при ребёнке-то? - поразилась мама и тут же набросилась на меня. - А ты где ходишь? Где ты бродишь?
- Я там была, - показала я назад рукой, - на той вот полянке.
- Далеко не отходи. Ты что заблудиться хочешь?


Отец подбросил в догорающий костёр ещё сухостоя.
- А ещё такое есть: «О гурия моя, плясни поболе, мне алого и пьяного вина! Живём лишь раз, чаго уж там, доколе не выйдем мы из жизненного сна».
- Всё бы хорошо, может быть, было, - робко молвила мать, - но сумасшествие...


- А что сумасшествие? - буровил отец и затягивался «Беломором» в кайфе, и голова его качалась в одну сторону, руки в другую, и трудно было попасть папыросой в губы... но он был хозяин положения, хозяин в семье! и поэтому имел право нести любой бред, и все! все! должны были слушать его открымши рот, пока он не скажет: «Закрой рот, дура! я кончил!»,


- ну да, крыша едет конечно, планка падает, фляга течёт, - «ну, чего по пьяной лавочке не бывает... ну, порежет, там, прирежет: но одного-двух - не больше! а своё отсидит, опять тихий, смирный», - он себе казался гением юмора, когда цитировал Райкина.


- В последний раз, ты с топором, бегал по улице, бросался на людей; каким-то чудом никого не зарубил, -
осознавая свою никчемность пред ним, говорила скромно мама, - ну, потому, что все в ужасе разбегались от тебя.


- Да, планка рухнула, - папа жмурился от дыма, который шёл иногда от костра и отводил качающуюся голову в сторону. - Ну, сосед донял, ты же знаешь: не надо было доставать меня.
- Это же страшно, если ты кого-то убьёшь... - причитала мама, - что тогда с нами будет?


- Так оно, да, - соглашался отец, - но когда он повадился каждый день мне морду бить. Это как? Боксёр этот хренов. Видит бог, терпения у меня столько, что на десятерых хватит; но извините меня! - сколько ж это можно терпеть? Кто ж это выдержит? - говорил ён заплетыкивающимся языком.


- Так всё, да, - всему кивала мама, - но что же мы будем делать-то без тебя? Что будем делать? Как жить?


Отец опять плеснул в гранёный стакан грамм пятьдесят
водки: выпил, занюхал дымком от папиросы и весело крякнул.
- Ничего, Рая, прорвёмся! Где наша не пропадала?! Но не пропала ведь!


- А к пожилому соседу ты порывался идти, чтобы убить его. Я же тебя чудом каким-то удержала — повисла на тебе.
- Ну, ты же знаешь из-за чего, Рай... Что я? зверь какой что ли?
- Ну, подумаешь, один раз, человек чтой-то не то сделал; он же пожилой человек; не ходил же он тебя избивать, как этот боксёр.


- Это да, это да. Ну, ладно хватит; щас начнёшь тут вспоминать! - наговоришь здесь бочку арестантов! Ты лучше посмотри природа какая! Чудеса вокруг! Родные просторы! - папа простёр руки впереди себя и даже встал.


И я, вдруг, неожиданно для себя сказала (причём этого не было никогда в моей жизни, так же как и беседы с Подснежником):
- Мне сейчас, на той полянке, один подснежник сказал, что надо молиться Господу Богу нашему, чтобы Он избавил нас от гордыни и злобы; и тогда, со временем, мы избавимся и от всех духовных и физических болезней.


- Господи, Алёнушка, - поразилась мама, - откуда ты эти слова знаешь?
- Мне их говорил Подснежник. А ещё он говорил, что пока мы не молимся, мы даже не осознаём, до какой степени мы грешны; и считаем себя совершенно безгрешными и правыми во всём.


- Господи, - всплёскивала мама только ручками, - Алёнушка, да откуда же ты эти мысли-то взяла?
- Мне это всё Подснежник сказал, - гордо молвила я.


А отец сказал, точнее процитировал:
- «И в дебри сказочной тайги, падают они». Я всегда говорил, что тайга — это сказка, - язык у него всё более заплетался и лицо онемело и исказилось.
- Закусывай, Витт, закусывай, - умоляла его мама.


- Э-э-э-э-эх, женщина. Что ты понимаешь? Что ты понимаешь? - в данное время он считал себя гением всех времён и народов; точнее величайшим из всех гениев!


Он, стоя у костра, обозревал раскинувшуюся перед нами тайгу, как Наполеон поле битвы под Бородино. Дело в том, что мы находились на самой горушке оврага, длинного лога; и противоположная сторона его крутая, открывала нам огромный, таёжный массив.


- Что ты скажешь о Боге, папа? - вдруг, опять спросила я его, что в жизни никогда не могло быть: потому что боялась я его незнамо как; и позволить себе такого никак не могла.


Но в этих чудных видениях, далеко не всё состыковалось с моей прошлой жизнью.


- Алёна, как ты можешь? - всплеснула мама ручками.


Но отец, царственным жестом, остановил её: одна из стадий его опьянения — была чрезвычайная важность — с которой он держал себя с окружающими.
- Ничего, Рая, - так гордо молвил он. - Ничего. Что я могу сказать о боге, доча? Да ничего.


Я знаю, что всё не так просто в этом мире. Если исходить из тех же инопланетян и тарелок НЛО — в которых они перемещаются. Знаю, что древние люди, именно их и называли богами: ну, этих выходцев и НЛО, которые совершали пред людьми разные чудеса.


Что было, то было! И много чего сказочного в нашей жизни существует. Я сам, например, не раз перемещался в пространстве и оказывался незнамо где, там, где я просто не мог находиться!.. и миры я видел другие, и много ещё чего было со мной.


Но как я могу относиться к этим выходцам из НЛО? к этим богам — как их называли древние — да никак. Ну, снисходительно что ли...


- А Подснежник мне сказал, что Бог — это Любовь и только Любовь; и тот, кто Ему не молится, кто не стремится к Любви, тот только страдает и больше ничего, - такое я говорила, а моя милая мама только всплёскивала ручками, только всплёскивала ручками.


- Ну, вот, я не молюсь ему и что я, страдаю? - папа был выше любого полководца в это время.
- А с похмелья? С бодуна, как ты себя ощущаешь?!
- Ну, доченька: «Похмелье-т дело тонкое», - по всему было видно, что отец был отчаянный меломан. - Любишь медок, люби и холодок, - шпарил папа шутками и прибаутками, - что тут скажешь?..


- Это ты про то, как таблетки пьёшь горстями, - это уже была мама, - чтобы не умереть с похмелья?
- Да, да... и про это тоже! - папа кайфовал под кайфом, - это и есть холодок. Что делать? Любишь кататься, люби и саночки возить.


- Неужели тебе так нравится похмельное состояние отходняка? - это всё мама.
- Нет, ну, дорогая, ну, как это может нравиться? Но это неотъемлемая часть отравления. Что тут поделать? Такова природа спиртного: сначала эйфория, потом не совсем, - продолжал отец, гордо осматривая просторы нашей Родины:


у него видать, была ещё та стадия алкоголизма, когда алкогольные ужасы переводят ещё в шутки, в юморок, в пошленькие поговорки, типа: «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт»; когда человек ещё не  понимает, что он просто раб алкоголя; и выхода, из этого ада, у него никакого нет.


- Ты помнишь, как мы раньше жили, когда ты не пил? Ходили на природу, любовались нашей тайгой; катались на лодочке, гуляли по парку с Алёнушкой, - ностальгировала мама. - И ты совершенно не пил никакие таблетки. Ты был здоров.


- Мы и сейчас гуляем на природе. Ты что не видишь? - отец сейчас очень даже походили на гордого гусака, или павлина. Он прикуривал от одной папиросы другую — так уж он кайфовал - и казалось, что этому не будет конца.


- Ну, это пока не началось сумасшествие. Пока не началась шизофрения, - робко сказала мама.
- Это ты про что? А-а-а-а-а... - вдруг вспомнил он. - Ты что меня шизофреником считаешь?
- Ну, а как считать раздвоение личности? - когда в тебе уже не ты, а кто-то другой... кто-то страшный и жуткий.


Мама здесь отвернулась и стала трястись и вытирать слёзы.


- Ну-у-у-у началось, потекло... - отец с досадой сплюнул, - слушай, не обламывай кайф!
- Я не обламываю... - сказала мама сквозь слёзы.


Он подошёл к ней, обнял и потеребил за носик:
- Ну?! Всё хорошо! Что ты?! Что с тобой?! - и он принялся её кружить и вообще старался нас всячески рассмешить, развеселить; вёл себя, как шимпанзе: прыгал и бегал...


Но мы не очень-то веселились, потому что знали: чем это всё кончится.


Потом отец допил водку и я начала молиться, чтобы, хотя бы этот раз, пронесло; и молилась как-то так:
- Боженька, Боженька, спаси нас с мамой, хотя бы сегодня...


                13


Началось всё на обратном пути, когда мы шли по заросшей лесной дороге и таёжные лапы елей всячески ласкались к нам.


- Кто ты такая? - вдруг начал отец и лицо его было при этом совершенно сумасшедшим. - Кто ты такая? Кто вы все такие? Вы черви! Черви под моими ногами!


Мы с мамой шли повесив головы и молчали, чтобы не вводить папу ещё в худшее состояние


- Вы не достойны даже целовать мои туфли! Да! - по всему было видно, что он уже достиг стадии фараона.


- Вот ты! Кто ты такая? - обратился он к маме, та шла понурив голову. - Отвечай когда тебя спрашивают! - рявкнул он.
- Твоя жена, - молвила она.


- А-а-а-а-а!.. моя жена! - захохотал он. - Это как у Гоголя что ли? «Это я-я-я-я, твоя жена!» - Он руку там в карман, а там гусь! Он в кровать, а там гусь! - продолжал он хохотать. - Кто ты такая?! - рассвирепел он, вдруг, опять. - Отвечай, когда спрашивают!


- Я твоя жена, - тихо говорила мама.
- Кто?
- Твоя жена.
- Моя жена? Ты шлюха! - вот ты кто! Шлюха! Причём не просто шлюха! А озабоченная шлюха! Вот ты кто такая! - орал он на весь лес. - Слаба на передок! Где ты научилась член сосать?! Отвечай мне! Где научилась сосать?!


- Ну, зачем ты при ребёнке? - мама просто не знала куда деваться.
- Что-о-о-о-о? - свирепел отец. - И она растёт такой же шлюхой! И она будет такой же шлюхой, как и ты!


Мы с мамой старались идти, как можно быстрее, понимая, что мы попали в переплёт; мама тащила меня за руку, за собой, изо всех сил; и мы, нет-нет, да переходили на бег.


Но отец не отставал, он вдруг нагнал нас и дёрнул маму за рукав:
- Говори, шлюха, где научилась член сосать!?
- Ну, зачем при ребёнке? - мама побежала вперёд увлекая меня за собой.


- Что-о-о-о-о?! - разъярился здесь он, - убегать от меня?


Он нагнал маму в два прыжка и со всех сил врезал ей кулаком по лицу. Мама согнулась и побежала — уже что было мочи — таща меня за собой.


- Меня! Меня! - орал сзади отец и пнул меня убегающую сапогом изо всех сил... но каким-то чудом промахнулся.


И мы с мамой, пробежав немного по дороге и поняв, что если он нас снова нагонит, то запинает уже до смерти, свернули за ближайшей елью в сторону и понеслись по тайге: петляя и подпрыгивая как зайцы.


Сил так бежать у меня, конечно, не было, но мама тянула и тянула меня за собой и шаги у меня получались намного больше, чем могли были быть. Дыханье наше прерывалось, сердце выпрыгивало из груди...


К счастью отец был сильно пьян и тех сил, что у трезвого, у него конечно не было даже близко, да и плыло у него всё пред глазами: не успевал он за нашими поворотами в низком ельничке прослеживать.


Поэтому, мы вскоре оторвались и упали на зелёный мох: обессиленные и задохнувшиеся.


- Рая! Ра-а-а-ая! Ра-а-а-а-ая! - орал отец на весь лес, - иди сюда! Иди сюда, убью!


Нас обеих незнамо как трясло. Мы затаились в небольшом ельничке, в маленьких ёлочках, густо растущих друг с другом - как детсадовцы на прогулке.


- Сейчас он уйдёт, - лепетала мама, - сейчас уйдёт. А мы выйдем на дорогу. Ты запомнила, где дорога?
- Где-то там... - махнула я неопределённо рукой.
- Да, да, найдём дорогу, - быстро говорила мать.


- Ра-а-а-а-ая! Ра-а-а-а-а-ая! - наддавал отец. - Убью гадину!
- Он пьяный, пьяный, - лепетала она, - ничего не понимает. Ты же знаешь, что папа у нас добрый. Просто он больной.
- Да, он больной, - кивала я.


Вскоре отец устал уже орать на весь лес и по всей видимости ушёл. Подозревать пьяного в излишней осатанелости ни к чему: у него своих бесов хватает.


- Мама, у тебя будет синяк, - сказала я, - глаз уже закрывается.
- Это ничего, это ничего, - трепетала мама, - я мох вот так приложу и ничего.


Мама выдрала клочок мха и приложила его корневища, которые были холодными, к глазу.


- Ну, что делать? Папа болен; папа больной человек, что уж тут поделаешь?
- Он пинал меня изо всех сил, но каким-то чудом промахнулся, - так сказала я.
- Это да, это да, - трясла мама головой. - Завтра я скажу это ему. С утра он другой, с утра-то он совершенно другой. Утром он ползает передо мной на коленях и просит прощения, и кается, и кается.


- Это я знаю, - покивала я, - утром папа совершенно другой.


Просидев с полчасика, мы с мамой попытались выйти на дорогу, но заплутали и остановились в глубоком мху, который был разноцветный — от тёмно-зелёного до салатового — мы просто утопали в нём.


- Господи, где же дорога? - не могла понять мама. - Мы же не так уж много и пробежали.


А я опять стала шёпотом молиться:
- Боженька, Боженька, спаси нас в этом лесу, помоги выйти на дорогу, -  вот... и я шептала, и шептала эту молитву.


И вдруг, мы вышли на дорогу. Дело в том, что лесная дорога в тайге не видна издалека: пока, то есть, не выйдешь на неё, пока носом не ткнёшься, - то уж никак не увидишь; везде одинаковые: ели, сосны, да берёзы и мох кругом: один и тот же.


- Ну, вот же дорога! - обрадовалась мама. - Вот же она! - и мы сильно повеселев пошли по ней.


- Это потому что я молилась, мамочка, - так сказала я, - это потому что я молилась — как сказал мне Подснежник.
- О чём ты? - не поняла мама.
- Ну и о том, чтобы на дорогу вышли, и о том, чтобы спас Он нас, от обезумевшего папы.


Здесь, вдруг, меня стало как-то относить, относить от этой картины; и я сначала увидела себя идущей внизу с мамой — среди елей; а потом всё выше и выше, и я оказалась уже выше сосен...


и потом, вдруг, я очнулась в кресле; в нашем баре, среди всех моих жильцов: гостей, так сказать, турбазы «Огонёк».


И кто-то ещё водил хоровод в полнейшей тишине, кто-то сидел за столиком — так же как и я, а кто-то просто стоял на одном месте и смотрел перед собой отсутствующим взглядом: из чего я сделала вывод, что не одна я покидала земную реальность.


Посему, быстро найдя глазами Снегурочку — по её синему одеянию — я подошла к ней. Снегурочка, в это самое время, сидела за стойкой бара и что-то пила из большого, хрустального стакана.


У неё не было парика из белых волос, как это вообще-то общепринято; то есть, белые волосы у неё были, но они были свои — это я определила сразу же; а так же почуяла по запаху, что такое она пила — это был коньяк.


- Что вы такое пели? И что вообще всё это значит? - так спросила я её.
Она глянула на меня своими васильковыми глазами — пронизывающими насквозь.
- О чём вы?


- Я об это вашей песне. Что вы такое это пели, что я совершенно покинула трёхмерное пространство и очутилась незнамо где.
- Вы о моей песне? - улыбнулась она показав свои белоснежные зубы; в связи с чем у меня, впервые в жизни, сошёлся пазл из двух слов - ИДЕАЛ КРАСОТЫ, - это песня без слов, или как её ещё называют — ВОКАЛИЗ.


- Вокализ, вокализ... - как сомнамбула повторила я, - о Господи, я же совершенно не об этом. Я о том, как я очутилась в своём детстве и жила там... точнее это было не совсем моё детство, а только наполовину... а второй этой половины-т и не было никогда в моём детстве.


- О, всё это зависит от человека. Всё зависит от человека, - улыбнулась она.
- То есть, вы знаете, что ваше пение обладает этими... симптомами... о господи... свойствами... действиями.
- Симптомы — это о болезни, - поправила она меня.


- Я знаю это... но вы не отвечаете на вопрос.
- Я не могу ответить на столько вопросов одновременно, - улыбалась она.


Между тем я заметила краем глаза, как обычная жизнь в баре стала налаживаться: люди начали разговаривать друг с другом, подходить к барной стойке, смеяться.


- Откуда вы взялись? - так прямотки спросила я Снегурочку.
- О боже, опять вопрос. Вы не можете просто расслабиться в Новогоднюю ночь?
- Я? Расслабиться? Но я хозяйка этого заведения. И по началу, вообще-то, все у меня регистрируются.


- Вам нужен паспорт? - Снегурочка отвернулась. - Боже, какая тоска.
- Ладно, а деньги у вас есть? - как-то просто наседала я на неё — как медведь на мужука.
- Какие деньги? - искренне удивилась она и пронзила меня своими васильковыми глазами.


- Ну, деньги: башли, тити-мити, кэш, капуста, бабки, - тёрла я большим и указательным пальцами, - как вам ещё сказать, чтобы вы поняли?! Грины, зелень, мани, лавэ...
- Но это же пошло, - так молвила Снегурочка.


- Пошло, сударыня, пить коньяк в моём заведении, за мой счёт; не имея бабули.
- Почему? У меня есть бабушка.
- Я не про то, я про деньги.
- Ах вы опять об этом... Но я же пою вам песню... как вы можете так говорить? - она даже надула свои красивые губки.


- Офелия, - так обратилась я официально к Фофочке, которая была барменшей, - Снегурочку больше не обслуживай.
- Не обслуживать? - не поняла она, - но ведь она поёт.


Я глянула на Офелию красноречивым взглядом и она сделала книксен.


Потом я краем глаза увидела, как Снегурочка допила коньяк и спросила у неё:
- Из какой вы организации?
- Из организации? - удивилась та. - Я из ледяного царства Зимы. Вы просто забыли, мадам, что Новый год — это сказочный праздник. 


- Ну, что же, пользуйтесь и дальше моей добротой: теплом моей гостиницы, что я не выгнала вас на мороз, - так глаголила я.
- Мороз — это мой дедушка. Это здесь, в тепле, я не очень комфортно себя чувствую, а на морозе я просто летаю и целую всех прохожих в нос и щёки, - Снегурочка даже засмеялась.


- Коньяк не противопоказан ледяной девушке? - спросила я.


- Господа, - обратилась она ко всем, - что-то меня опять петь потянуло. Уж вы не обессудьте, - и она запела...


О что это была за песня!.. в ней опять не было слов... но 
она лилась так, как капель капает с крыши в солнечный денёк... и капли летят и искрятся на солнышке, хотя вокруг ещё снег... но вот она — капель-то!.. и ты пригрелся на солнышке возле своей деревянной избушки: и значит снова будет весна... и значит, снова будет жизнь!..


то это пение было похоже на прибой, на шелест волны...
как она плещет через равные промежутки времени и успокаивает нервную систему: и тогда кажется, что жизнь была всегда... что жизнь будет всегда. И не будет никогда и ничего, что сможет прервать нашу жизнь.


                14


И вот, мы с любимым подтаскиваем резиновую лодку к берегу и спускаем её на воду. Мы в сапогах, поэтому прибой нам не страшен.


И вот, невзирая на волнение нашей сибирской и огромной реки; несмотря, то есть, на качку, любимый всё дальше и дальше отгребает от берега; а я просто доверилась ему, да и всё: он старый и опытный речной волк, хотя годочков ему всего двадцать три.


И вот, значится, гребёт по Оби.


«И когда на море качка, - поёт любимый, - и бушует ураган, приходи ко мне морячка, я любовь тебе отдам...»


Качает действительно прилично и я, нет-нет, да подпрыгиваю к небесам. Лодку захлёстывает с носа, хоть и не сильно, но страшно: некоторые брызги долетают до меня. 


Любимый идёт против волн, носом к волне и поэтому все брызги принимает на себя. В связи с большими просторами Оби, кажется, что мы вообще стоим на месте и не двигаемся.


- Влас, - говорю я, после очередного взмывания к небесам и опускания внутренностей - вместе с падением с волны, - мне страшно.
- Ну, что ты, - спокойно говорит он, - это же шлюпка, она прилипает к волнам. Это ж одно только название, там: корабли, да теплоходы: ну, скорость, ну, комфорт; а как начинают тонуть, так сразу: «Где шлюпки? Где шлюпки? Спасите наши души!»


И вот, все, с прославленных и величественных кораблей, дерутся за место в шлюпке.


На дне нашей резиновой лодки лежит надувной матрац: ну, видимо для того, чтобы не мёрзнуть от воды и не мокнуть; да и безопасность лишняя не помешает: мало ли топляк пропорет лодку, или коряга какая; а я сижу ещё и на подушке надувного матраса: и поэтому возвышаюсь над лодкой: мои бёдра чуть пониже кромки бортов.


Может, поэтому мне так страшно? - когда я слышу, как бурун начинает пениться на валу и вот, лодчонку нашу вздымает куда-то в небо.


Любимый мой сидит на спасательном жилете, так что находится пониже меня и вот, загребая значит, и уверенно ставя лодку носом к валу, спокойно так, рассказывает мне:
- Ты волны-то не бойся, она ведь только девятая самая большая: недаром названа картина «Девятый вал»; после волны идут на спад и начинают увеличиваться только к девятому валу. Ты если хочешь, волны считай — успокаивает. И главное знай, что после подлетания к небу, волны сразу идут на спад.


Он оглянулся; ярко светило солнце, но ветер дул совсем даже не слабый. Это был, конечно, не шквал, но лодку, тем не менее, сносило.


Любимый, как опытный речной волк, буром конечно не пёр — встреч валам, но старался подгребать так, чтобы ветер дул немного в борт, да и волну он встречал немного боком: грёб, так сказать, галсом к ветру.


- Сейчас, до того вот мыска доплывём, там ветер будет потише.


И я стала смотреть на тот мыс, на который он показывал. И сначала я всё-равно думала, что мы стоим на месте, но потом оглянувшись на берег — от которого мы уплыли — увидела, что он уже совершенно, то есть, далеко: что если бы и был там какой человек, то разглядеть даже — мужчина это, или женщина — было бы нереально.


А уже после, по мере приближения к таёжному мысу, можно было удостовериться, что мы совсем даже не стоим на месте, а скорость у нас, как у хорошего пешехода.


Мы были любовниками. Ну, что это значит?.. Это значит, что у меня был муж, который ненавидел и презирал меня; а у моего любовника была жена, которая...

 
Ну, а что «которая»? Мужчин выбирают женщины, несмотря на общепринятое мнение. Что мужчина? Мужчина просто любуется всеми женщинами — без конца и без края — созерцает их... ну, потому что дамы обладают неземными красотами!..


но знает по опыту, что пока дама не обратит на него внимания, к ним лучше и не соваться: отошьёт не мытьём, так катаньем, - да так, что мало потом никак не покажется.


И в связи с тем, что дамы редко когда начинают проявлять интерес к мужчине — на протяжении его жизни — то он уж и рад-не рад! - ну, на протяжении всей, значит, своей жизни.


И вот, только, значит, дама начинает хохотать как безумная; смотреть на мужчину так, как-будто ничего дороже, кроме него, у неё в жизни не было; как-будто никого величественней и мужественней чем он — она и знать не знала! и видом не видывала!


Как-будто только он и никто другой, может наградить её вечным блаженством в этой жизни... И вот, только значит, дама начинает: хохотать, хохотать, хохотать... и трепетать, трепетать, трепетать... и ресницами, и всем телом — со слезами...


И когда начинает подкармливать мужчину, разнообразнейшими, значит, вкуснятинками (ну, это кто уж совсем тупой).


Тогда он и рад-не рад; тогда он и рад-не рад, что хоть кто-то! из этих изумительнейших и инопланетных созданий!.. и обратил, вдруг, на него — на гориллу — внимание.


Так что на это общепринятое мнение, что мужчины выбирают женщин, что кавалеры выбирают дам, - можно только улыбнуться и больше ничего.


Ну, может быть, во время танцев «они выбирают» и то под большим вопросом - кто кого выбирает.


Поэтому с мужчин вообще все взятки гладки. Если величественнейшее существо выбрало его, значит, так тому и быть.


Тем более, чисто мужское качество - защитить и спасти слабое существо: мужчина не может не спасать — есть там у него жена, или нет у него жены.


Одних надо спасать от одиночества; других, как меня, от ненависти и презрения мужа. Причём спасать ни в каком-то аллегорическом, иносказательном, фигуральном смысле этого слова, а в прямом, в натуральном, в реальном; то есть, буквально! - от самоубийства в непрекращающейся депрессухе;


от воя на Луну; от беспросветной тьмы; от сумасшествия.


Так что не надо здесь, господа: лёгких улыбочек, презрительно скривившихся губ, всяческих пошлостей, типа: блудники, прелюбодеяние, слаба на передок и т.д.


За мысом действительно волны поутихли, ветер поменел, стал дуть слабее и лёгкую лодочку понесло по ветру. И мы понеслись по боле пешехода.


Любимый знал куда правит; он здесь вообще всё знал.


Долго ли, коротко ли, но доплыли мы до огромных зарослей камыша — так называемого рогоза. Камыш шелестел на ветру и укрывал в своих заливчиках и проливчиках — всех кто хотел укрыться. И вот, только это и было нашим домом.


А где ещё могут укрыться любовники? Лес, парк, заросли тростника, заросли камыша — так называемого рогоза. Белые пятна стали нашим домом. Белые пятна, в том смысле, где никогда не ступала и не ступит нога человека.


Влас загнал лодку с помощью весла, в самые что ни на есть, непроходимые заросли: лодка немало проползла на брюхе, днищем по илу и дальше уже был совсем тупик, где камыш стоял сплошной, зелёной стеной и окружал нас со всех сторон.


Мы легли на дно лодки, на надувной матрас и крепко обнялись.


Это были те, несколько часов наркотика — без которого мы просто не могли жить. Не могли жить и всё тут.


Возможно ли описать это блаженство?..


когда мы были вместе, когда мы были одни; над нами шелестел зелёный камыш — на фоне голубого и синего неба. И это была просто сказка какая-то; сказка и всё тут...


Хотелось только одного, чтобы остановилось мгновение, остановилось время и не утекало, как вода и песок сквозь пальцы. Для чего было это время? Кто его изобрёл и зачем?


Мне снова видеть своего мужа, которого от меня мутило и тошнило: потому что он, как говорится, давно уже справил свою нужду; а зачем я ему была ещё нужна? Для чего?


Увидев меня расхристанную под собой: с расплывшимися по бокам грудями — как блинами... трясущимися от каждого толчка, как акой-то там холодец... это ведь всё — когда не любишь человека — довольно таки противно; тем более после того как кончил.


Он видимо явно полагал, что после срывания с меня бюстгальтера, мои груди так и останутся стоять торчком, как в лифе, а не распадутся и не развеются по телу, как тополиный пух.


Там, где нет Любви, а один токмо блуд — там конечно хотелки огромные, но после первого же раза, мужчина хочет сказать только: «Закрой рот, дура, я кончил».


А я ещё вдобавок и забеременела. А ему это, как говорится, надо?! Потом ещё и родила, перестав на него смотреть, как на бога: ради чего, собственно — ради того что он бог! - он и снисходил до меня.


И посему, он просто ушёл жить к маме, а при редком посещении меня — непонятно зачем — мог просто навесить мне оплеух.


У любимого, в течении времени, были свои траблы — это не назвать свою жену Машу — Алёной: сие висело над ним дамокловым мечом и доводило до сумасшествия.


Ещё до сумасшествия доводило то, что надо было постоянно врать: Где он? Куда он? Какие ещё такие внеплановые работы?..


Да и само то, что у него было двое детей и, то есть, жену он бросить никак не мог — потому что стал бы сразу подонком на всю жизнь; а меня он бросить не мог 
- потому что Любил...


И вот, всё это легко сказать, но шизофрения ещё та: раздвоение, так сказать, личности — кого угодно с ума сведёт. Не зря же сказано, что: «Не сотвори прелюбы» - но мы тогда в Бога не верили и слов-то таких не знали.


И вот, в голове было только одно: когда мы лежали в камышах, под ночным ли небом в лесу, или днём в тайге, - для этого любимый брал с собой рюкзак с одеялом и покрывалом...


В голове было только одно: остановись мгновение, остановись мгновение, остановись мгновение.


И как только, в эти считанные часы, мы не стремились друг-друга ублажать... как только не пытались... и как только не ублажали... О-о-о-о-о-о...


А потом снова изобретали, изобретали, изобретали, - где встретиться следующий раз: ведь не всегда же весна, не всегда же лето; и даже осень - с её дождями...


И только договорившись, успокаивались и шли дальше по жизни, неся в груди этот тёплый огонёчек нашей Любви... и млея от него и тая... и томясь...


И жили только в предвкушении этой встречи, этой будущей встречи: и только этим и жили; и только это  и было нашим воздухом, нашим кислородом, - которым мы дышали.


А всё остальное... чтобы там ни происходило!.. Это так... Плыло как-то всё: мимо, мимо, мимо... Свирепели люди, брызгали слюной, сатанели вокруг!.. но всё это так: мимо, мимо, мимо...


Когда в груди тлеет этот огонёк, когда маяк светит в кромешной тьме и ты видишь куда идти, когда тебе есть
ради кого жить! - то смотришь так на всех этих разоряющихся людей... с улыбкой, как Джоконда...


смотришь так: охраняемый, оберегаемый, спасаемый своей Любовью; и совсем даже не понимаешь: а что вы так разоряетесь, господа? Ради чего???


Когда у человека нет Любви, он просто рвёт и мечет на ровном месте: из-за каких-то мелочей — на которые человеку в здравом уме, обращать внимание-то противно; делает из мухи слона;


отдаёт жизнь буквально (поднимая себе давление за 200 и тому на кого он орёт) за то, что человек: что-то не знает, что-то забыл, опоздал ли, не то сделал; не туда поставил чашку, не там сел и т.д. - до бесконечности.


Да, безусловно, помарочки у всех существуют, но не жизнь же за это отдавать!.. вгоняя себя и других в гипертонический криз (а значит в инсульт, в инфаркт и т.д).


Не жизнь же отдавать за то, что кто-то что-то позабыл, кто-то что-то не выучил... но именно так и происходит в жизни, люди в которых нет Любви — просто сумасшедшие и истерят, и брызжут пеной на ровном месте — абсолютно на пустом месте.


И потому их жалко, жалко, жалко...


И только тот, у кого Любовь, видит это всеобщее сумасшествие — везде и всюду, везде и всюду... когда все люди вокруг: как рыба об лёд, как рыба об лёд, как рыба об лёд...


а в тебе живёт Любовь... то смотришь так на всех, с каким-то умилением и жалостью... и даже понять не можешь — то ли плакать тебе? то ли смеяться?


Тебя согревает в этой ледяной пустыне: через три дня встретимся, через три дня встретимся, через три дня встретимся... что я скажу своему любимому?.. как приласкаю я его?.. чтобы он попал в нирвану... и не выходил оттуда никогда... никогда... никогда...


и эти мысли постоянно в твоей голове...


а человек перед тобой: истерит, истерит, истерит... и его жалко, жалко, жалко. Ну, скажешь так ему, что-нибудь успокоительное, что-нибудь ободряющее: ну, чтобы как-то успокоить...


и он даже опешит!.. как это так?! Он жизнь отдаёт за то, что: секретарша ярко накрасила губы, за то что сыночек никак не поймёт урок и вообще не поймёт — зачем ему надо учиться... а кто-то, в это самое время, пребывает в какой-то нирване! да ещё рядом с ним!


И вот, два варианта, человек, или замолкает в поражении, либо начинает орать ещё с удвоенной яростью...


Но только ты: мимо, мимо, мимо...


Конечно, понятно, что Любовь между людьми на Земле,
вечно продолжаться не может: такая вот... на разрыв... Вечная Любовь на Земле безусловно есть, но тихая, семейная — между супругами.


А Любовь, которая на разрыв... она уходит... бесконечно же выдерживать раздвоение личности мужчина не может — эту шизофрению...


Но я, с этой нирваной, тем не менее, встретилась ещё раз: когда уверовала в Бога, когда пошла в церковь, когда стала причащаться Христовыми таинствами...


У меня, вдруг, снова наступило спокойствие, счастие, Отрада, - просто от того, что я живу, что небо синее, что облачка плывут; дождь ли идёт... но какой зато уют ждёт меня дома: под одеялом ли, у батареи ли... и творчество, творчество, творчество.


Я снова стала смотреть вокруг с улыбкой Джоконды: в полной неге, истоме и Благодати; в совершенной, то есть, нирване: пытаясь как-то: урезонить, успокоить, расслабить, - истерящих вокруг людей; и стало опять: жалко, жалко, жалко всех вокруг...


но я уже чувствовала себя так, что это чувство: вечно, что оно бесконечно, что оно непреходяще, как было раньше... и от этого было: ещё радостней, ещё восторженней, ещё отрадней...


А пока мы лежали крепко обнявшись и смотрели друг-другу в глаза.


Камыш шелестел над нами — зеленея на васильковом небе; мы были в этом камыше, как в коконе; и мы улетали и улетали друг-другу в глаза...  всё это казалось какой-то бесконечностью: глаза любимого, глаза любимой...


- Скажи, кто придумал это время? - спрашиваю я любимого.
- Время? - задумывается он, - не знаю... оно есть и всё тут.


А я таю, таю и таю — от его голоса, чтобы он ни говорил.


- Можно ли найти такое местечко, где нет времени? - допытываюсь я.
- Вообще у Эйнштейна — в его теории относительности — есть такие моменты: что при приближении к скорости света (ну, это 300.000 км. в секунду), время начинает замедлять свой бег; а за этой скоростью — если мы перевалим скорость света — время уже полностью останавливается: потому как луч света, просто не может никогда догнать эту скорость.


И каждое слово любимого, ложилось на мою душу: как Отрада, как манна небесная: как только я слышала звук его голоса, его тембр, - я витала и таяла... витала и таяла...


- Ты хочешь сказать, что надо полететь на космическом корабле?
- Да, или попасть в какую-нибудь сказку; в сонное царство.
- В сонное царство? Где все спят и мы только одни бодрствуем?


- Да, - согласился любимый, - все уснули — кто где сидел; и все спят... и только мы не спим — потому что любим друг-друга.


И каждому снятся, или кошмары; или какие-то угрюмые будни, из которых нет: ни выхода, ни прохода... И вот, ходят они угрюмые на работу; сначала, проклиная всё, встают поутру, потом бредут на ненавидимую работу: без которой, тем не менее, не прожить; где же они будут харчеваться? - ну и прочие пошлости.


Не жизнь, а одна пошлость; не жизнь, а одна низость. Не жизнь, а один мат.


И все, кто не любит, они все так и живут: вернее они не живут, а спят: кто-то в кошмаре завис, а кто-то, в какой-то, серой действительности: где один туман и не видно ничего дальше вытянутой руки; где одни серые будни и одно и тоже, одно и тоже, одно и тоже — это мат, низость, пошлость, ненависть, - и больше ничего.


И только те кто любит, только они и не спят, и видят, как этот мир прекрасен, как он чуден: какие чудные плывут по небу облака, какое сказочное синее небо, какая волшебная природа нас окружает... и какая Отрада просто жить, просто жить и больше ничего, - глаза любимого сияют счастьем. -


Но мы ведь и так живём с тобой в этой сказке, где все вокруг нас спят и только мы бодрствуем: потому что радуемся жизни. А радуемся мы потому, что соприкоснулись с вечной Любовью.


И я слушаю любимого и таю, слушаю и таю... вкушаю его слухом, пью его своими глазами и таю, таю, таю...


- Но милый, но хочется просто не расставаться, когда мы вместе... вот в чём беда для нас — времени... это то, что нам надо расставаться.
- А я не расстаюсь с тобой никогда, - у любимого глаза и карие, как янтарная таёжная смола и как таёжная озёрная вода; и вместе с тем зелёные — как зелёное море тайги; встречаются и чёрные крапинки, как торфяники — там же, -


расстаёмся дня на три, на четыре... и вот, я, четыре дня только и вспоминаю: что ты сказала, как ты сказала, что ты делала: каждое движение твоей руки, как ты меня целовала, как ласкала...


Да разве всего расскажешь: какие в этом дне были у тебя глаза — потому как в зависимости от погоды, они у тебя разного цвета; какие были волосы, как они у тебя лежали; как по детски и по ангельски звучал твой голосок...


То есть, я просто не расстаюсь с тобой никогда... а предвкушение будущей встречи...


Нет-нет, мы действительно попали с тобой в какую-то вечность Любви и не расстаёмся никогда — в сказочном, сонном царстве.


- Это да, это да... - кивала я, - у меня так же. Я только и думаю о тебе, только и думаю... Начальник, например, на меня орёт (ну, что-то там сделала опять не так), а я смотрю на него и улыбаюсь: ну, потому что в этот самый момент, вспоминаю, что ты мне рассказывал и как ты мне это рассказывал... и я не могу чтобы не улыбаться.


И всяко стараюсь убрать свою улыбку: ну, потому что начальник ещё больше от этого: разоряется, распаляется, истерит... но не могу, не могу, не могу... нету моих сил никаких.


Ты знаешь, милый, я как-то ослабла в последнее время. Ну, потому что постоянно вспоминаю тебя... И вот, вспоминаю и таю... вспоминаю и таю...


Я надеюсь, что мы никогда с тобою не расстанемся: потому что это немыслимо.


- Но подожди, подожди, если ты всё время таешь и таешь как Снегурочка, то надолго ли тебя, такой ослабшей, хватит?
- Ты знаешь? - да... Я слабну и слабну... но ведь благодаря какой-то силе я передвигаюсь?!


- Может быть это сила Любви?.. - предположил любимый и я стала кивать головой, - ты знаешь, я ведь тоже слабну... таю и слабну... и так же соком истекаю, как и ты... но на каких-то силах я же работаю... и мне кажется, что это совсем даже новые силы, которых раньше во мне никогда не было... и эти силы Любви.


Потому что грудь и сердце, чем-то вот таким наполняется, наполняется... и тут же начинает таять, таять... и сердце томится, томится — в ожидании встречи с тобой... но это томление, это ожидание — такое приятное... такое приятное... что это невозможно выразить даже словами — нирвана какая-то.


                15


Или мы идём по расцветшему таёжному логу — в мае месяце; и вот, любуемся купавками и нюхаем их. Цветочечки жёлтенькие, как солнышки и такие кубышечки...


И вот, когда мы нюхаем их с любимым и разговариваем с ними, то нам кажется, что и они с нами разговаривают и радуются нам:


К влюблённым мы склоняемся лилейно,
Лишь вам благодаря живём и мы...
И Бог нисходит там, где беззатейно
Прошли влюблённые, преодолев холмы.


Да, Бог нисходит там, где беззаботно
          Они прошли не чуя под собой
Ни ног, ни притяжения... вольготно...
          И ветр ударил в травы, как прибой.


Там, где Любовь, нисходит Бог и дело в этом       Где Любит человек — всё что ни есть...
И здесь, где мы купавки, будут летом
Вам незабудки кланяться и весть


Нести от Божества: «О будьте так же,
Как и цветочки — нежны и стройны...
Благоухайте в это вечной пряже
Любви и красоты — чудес волны...


Пусть встретят вас красоты у природы,
Чтоб никогда вы не забыли стороны,
Где сосны пели вам признательности оды
И души ваши стали где — Любви полны».


Потом мы с любимым поднимаемся немного по склону:
склоны таёжного лога полны ёлушками и берёзоньками — так же, как дно его заполнено цветами и травами. И вот, под одной из ёлушек — там, где наш обычный привал — там, где мы обычно останавливаемся — любимый разводит костёр.
 

И вот, дым начинает ползти по оврагу путаясь в еловых ветвях — в лапнике.


Чем хороша эта местность, тем, что это опять же белое пятно. По этому логу не течёт родник; здесь нет: ни грибов, ни ягод, ни уток, - и значит людям тут реально делать нечего. А там, где людям совершенно нечего делать, они просто не появляются.


Влас закуривает свой любимый «Беломорканал» (так же, как и у моего папы) и начинает рассказывать про свою бабушку; историю, которой в обед сто лет; и которую я не раз от него слышала;


но есть такие истории в каждой семье, которые все абсолютно знают дословно, но которые повторяются до бесконечности: являясь эдаким кодом семьи;


и все, то есть, повторяют за рассказчиком каждое слово, зная эту историю — больше чем наизусть, но без неё никак нельзя: потому как это семейный пароль, это семейный код, это отличительный признак: свой, чужой.


И все прекрасно знают, где в этой истории надо поражаться, и где надо смеяться, и где восхищаться!.. но без этого никак невозможно! немыслимо! нереально прожить! - потому что это краеугольный камень! глава угла! шифр от сейфа! - семейные ценности, бриллианты
передаваемые по наследству.


И вот, значит, эта история, переданная ему от бабушки: а именно, надобно сказать, его бабушка и привила ему эту любовь к природе: к походам, к туризму, к лодке и значит к водной глади, ну и т.д. вплоть до цветочечков!..
Именно бабушка, с малолетства, таскала его за собой по лесам и указывала на те природные явления в тайге, которыми просто нельзя было, чтобы не восхищаться.


И вот, бабушкина история, как встречает её любопытнейшая соседка и расспрашивает:
- Видела, - мол, - как вы с внуком ходили в лес, но грибов ведь ещё нет.
- Но мы не за грибами ходили в лес, - отвечает бабушка.


- Как же? - опешивает соседка, - но ягоды ведь ещё не созрели!
- Но мы не за ягодами ходим в лес.
- А понимаю! - ударяет себя в лоб соседка, - за берёзовыми вениками!
- Нет, не за берёзовыми вениками.


Здесь ум соседки начинает лихорадочно перебирать варианты: и все её включившиеся шестерёнки, карданный вал, сцепление, - короче говоря — всё что ни наесть: начинает как-то проскальзывать, прокручиваться вхолостую, давать сбои программы...


- А! За шишками что ли для самовара?
- Нет, не за шишками; нет у нас самовара.
- Так что ж, за берестой что ли?
- Нет, не за берестой.


И здесь, ум соседки окончательно рушится, и обсыпается, и заклинивает:
- Так какого ж чомора, вы тогда в лес-то ходите?! - кричит она в отчаянии, в исступлении — входя в помрачение рассудка.
- Любуемся на природу, - просто отвечает бабушка.


И здесь у соседки широко раскрываются глаза и лезут из орбит: происходит полный сбой программы, разрушение всего жизненного опыта, распотрошение наработок всей её жизни... и она просто молча уходит и не оборачивается: потому что это выше её понимания, это нонсенс, это что-то приближённое к бреду сумасшедшего, - в её понимании.


Но я к чему это? - мой любимый глубоко затягивается крепчайшей папиросой, - что наша задача только одна: найти на природе такое место, где нет ни грибов, ни ягод, утки где не садятся на воду; где нет юных берёзок и значит никто не припрётся за вениками для метлы, за вениками для бани, - ну и т.д., и т.д.;


отбросить, так сказать, любую практичность в своих походах — для других людей; отбросить практичность, для других, на своих привалах и местах стоянки.


И тогда, о чудо! о блаженство! о нирвана! - никто и никогда, не нарушит нашего покоя: ну, потому что «А какого чомора, людям здесь делать-то?!» - и это отрада, и это благодать, и это красота.


Так курит мой любимый и наслаждается каким-то вечным покоем, разлитым среди елей и сосен... и что здесь, под этой ёлочкой, под этой елью, - никто и никогда не появится кроме нас...


и что здесь, в тепле, у костерка: здесь наш приют, здесь наш очаг и наш дом: потому, нет у нас, кроме природы — ни приюта нигде, ни дома — где бы нас приняли и обогрели.


У меня дома — мама, которая, почему-то, ярая ненавистница моего любимого, ну и т.д.


А здесь и дождь пойдёт, но под елью не промокнешь никогда, даже если в логу идёт ливень; а чуть замёрз, примёрз там, - ну, двинься поближе к костру, да и всё там. От дыма только уворачивайся, да искры с себя отбрасывай, чтобы одёжка не прогорела.


Назанимавшись вдоволь любовными играми, мы для отдыха поднимались ещё выше по склону и выходили в чистое поле. Поле было огромным и диким: непонятно вообще как образовавшимся. Оно было заросшее разнотравьем, таким как: пырей, иван-чай, зверобой и т.п. дичью.


Но это поле, было довольно таки далеко от города и на машине сюда было не доехать, и поэтому явление сюда собирателей трав — тоже было исключено: тем более, что основой бурьяна, был всё таки пырей.


Но как какое-то чудо, в этом большом и диком поле, были огромные — с трёхэтажный дом — рябины: кое где растущие в нём.


И вот, мы ходили здесь и гуляли с любимым — от рябины к рябине; и не было никого на Земле нас счастливее!..


- И вот, смотри, Алёнушка, - не мог чтобы не идти со мной в обнимку любимый, - как мало человеку надо для счастья. И не дом, заметь, тёплый и уютный, а просто природа; солнышко вот иногда проглядывает; ветерок чуть колышет твои тонкие волосы.


Чистый воздух, который сам вливается в грудь... и какое-то опьянение, опьянение и от кислорода, и от соития с природой... это когда твоя душа, как-то сливается с душами деревьев — от любования ими... от того что глазами ты пьёшь красоты и она отражается в твоих глазах... и ты становишься частью её... и она в тебе...


О-о-о-о-о-о, какое же это всё чудо и блаженство.


А если ты ещё на этой природе с любимым человеком, то просто нет никого счастливей тебя на этой Земле!.. да и всё...


И вот, скажи мне тогда, Алёнушка, зачем человеку тогда всё остальное? - если для самого величайшего счастья, человеку надо так мало.


- Нет, ну, согласись всё таки, милый, что дом всё-таки человеку нужен. Ведь не в Гондурасе мы живём всё-таки, не в Гваделупе там, простите за выражение, не на Кубе... хотя и там, кстати, крыша над головой нужна — от дождей.


Конечно, дикие племена — в дебрях Бразильских джунглей, строят жилища и из пальмовых ветвей, - как-то так задумчиво говорила я, - но я это к чему? Что одно цепляется за другое. Чтобы жить в доме — нужны деньги, чтобы были деньги — надо идти на работу; ну и в общем и пошло, и поехало: далее со всеми остановками.


- Нет, милая, это всё как-раз понятно, это всё понятно, но я не об этом, - мой любимый был вдохновлён природой до самой глубины души. - Но всё как-то должно находиться на своём месте что ли...


Никак, то есть, деньги, или машина там, или мебель, - не должны ставиться, по значимости своей, во главу угла; и посвящаться этому вся жизнь.


Нет, это всё нужно конечно, как нужно: почесаться, помыться там, кинуть на кишку пару хлебов с колбасой и сыром, - но стоит ли об этом даже и говорить? Не противно ли об этом даже и думать-то?


Вот! то что надо человеку для счастья — это Любовь, природа, творчество. И как-то надо двигаться в этом направлении; и никак уж не засорять дороги к ним: деньгами, машинами, дачами.


- Но согласись, милый, что без денег не прожить, - я тоже как и любимый, плыла в нирване и говорила так, чтобы только что-то говорить... чтобы слушать любимого голос...
- Не прожить много без чего нельзя: без того же кислорода, например, или без здоровья, которое, кстати, не купишь, не прожить без тех же испражнений, - но что об этом надо везде и всюду говорить?


Ну да, всё это тащится за человеком, через всю жизнь: как его запах, как следы на песке ли, на снегу. Но зачем идти за этим? Зачем посвящать свою жизнь чему-то низменному?


Не лучше ли посвятить её чему-то высокому: любви к творчеству, к тем же книгам, к музыке, поэзии... любви к природе, да и где ещё вдохновляться для творчества, как не на природе?! Посвятить себя любви к человеку... и здесь, кстати, масса вариантов: от любви бабушки к внуку, до спасения всех и вся.


Вот к чему бы надо и стремиться только всем людям и о
чём только и говорить.


А то получается, как гостили мы однажды, с моей супругой, в её деревне. И вот, ходит, значит, слух по всей деревне, что у отца у её — который не так давно женился (ну, дело в том, что он давненько уже овдовел); 
так вот, что у отца её, совершенно значит, не стоит; ну, абсолютно, то есть, не мур-мур! И распространяет эту весть по деревне его жена.


И таким образом, значит, этот слух дошёл и до неё — до супруги-то моей благоверной. И вот, сначала она, значит, обратилась к отцу: что там, за такую жену он себе нашёл, что на любой вопрос деревенских жителей о их семье, она отвечает: «На пол шестого, домкратом, мол, не поднять; мерзкий импотент какой-то... ну и т.д.»


А потом и мне об этом рассказала.


Ну, я ей, значится, и говорю: «Ну, посуди сама, ну о чём
ещё в деревне можно поговорить? Ну, о чём? О романе Достоевского «Преступление и наказание» - что ли? О балете «Спящая красавица» - Чайковского? и о партии Авроры в этом балете?.. или о картинах Левитана, Ван Гога и т.д.


Ну, что обсудишь с ними образ Свидригайлова что ли, или Родечки Раскольникова?


Стоит, или не стоит! - вот деревенский потолок, вот потолок в деревне! - и чего, - говорю, - благоверная моя супруга, ты от всех от них хочешь? Стоит или не стоит! - вот апогей деревенской жизни; вот местный Эверест, Монблан и Эльбрус! Стоит, или не стоит?! - вот ответ на любой вопрос, там: быть, или не быть; пить или не пить, быт или не быт».


«Неужели это такая пошлость?» - спрашивает меня, значит, моя супруга. «Да, именно такая низость, - отвечаю я, - недоразвитость, дебилизм». «Вообще-то нет мужчин импотентов, - говорит здесь моя супруга, - есть неумелые женщины». «Сие истина, - говорю, - но замнём для ясности».


Так вот и живём, - продолжал мой любимый, - одни всё время что-то возвышенное пытаются сказать, а другие глубоко, так сказать, плевали на всё на это.


- Хорошо ещё знаешь когда? - так говорю я. - Когда любимейшая твоя работа — творчество!.. и тебе ещё за это и деньги платят.
- Вообще наивысший подъём творчества — это когда искусство ради искусства, - говорит мой любимый, - искусство за деньги — это меркантилизм, мелочность, - а значит и пошлость.


- Подожди, подожди, - противилась я, - но соловей-волшебник, он тоже иногда каких-то мошек клюёть... ну, это закон жизни...
- О боже, - разводит руками любимый, - да не останется творческий человек голодным: где-нибудь, да что-нибудь перехватит. Кто-нибудь да покормит. А вот это: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать» - это пошло.


Когда человек начинает исходить из деньжат, то есть, из низости и из пошлости, тогда и Муза не снизойдёт. Согласись, что это несколько разные вещи.


- Ну, то что разные — это разные, - соглашаюсь я, - небо и земля — эт-т-то противоположности.
- Вот и я о чём, - обнимает меня любимый, - вот и я о чём. Одни видят в балете — Светлый, более возвышенный мир — чем наш, а другие, как «брякалками трясут».


Наконец мы, через буйные травы, добираемся ещё до одной рябины и прижимаемся щеками к её серому стволу. Над нами свистят, поют и стрекочут скворцы, и это является ещё одним из чудес света.


Мы долго слушаем их молча, внимая трелям и нам кажется, что мы, с песней скворца, уносимся куда-то в синее небо и летим над землёй...


- Это же просто чудо, - говорю я любимому и он молча кивает мне головой.


А потом, когда мы пускаемся по чисту полю в обратный путь — к костру, любимый мне и молвит, что:
- Мне порою кажется, что само-собой — всё что нас окружает — просто не могло образоваться. Слишком уж здесь много: фантазий, переливов, творчества, искусства, красоты.


Ведь вот, посмотри: цветёт черёмуха! но это ведь произведение искусства... это же всё, так подобрано, подогнано — красота к красоте — и цвета, и лепесточки, и листочки. А запах... какая «шинель» с этим сравнится?


И что? - этот запах создался сам собой?


Или белая сирень?.. или розовая... б-б-б-боже, какое же это чудо красоты... а запах...


Да нет, мошки прекрасно и на дерьмо летят, и на трупный запах, - и кстати, некоторые растения так и пахнут — для привлечения насекомых; но это такое меньшинство, что не стоит и говорить-то об этом!


А в большинстве своём — это такие изысканнейшие запахи, что никакой парфюм даже не сравнится. И разве это не чьё-то искусство?


И разве не чьё-то искусство лицо женщины? Твоё лицо?!


Не являются ли вообще все произведения искусства — я здесь имею в виду художественные образы картин — вдохновением от того же искусства, которое мы видим вокруг себя?! И это не вопрос, а это действительно так! - вдохновлялся всё более мой любимый. -


Вообще, всегда, любое творчество является подражательством чьёму-то творчеству. Так вот, поэтому и рисуют: и картины природы, и картины женщин, - потому что природа и женщины — это Чьё-то творчество! И любой художник является только подражателем этому творчеству.


Так же как и пение птиц. Просто немыслимо, чтобы слепая природа создала нечто подобное. О нет! Это всё чьё-то творчество!


- Ну, ладно, тогда скажи чьё?! - целовала я любимого.


(Дело в том, что раньше, Бога в нашей стране СССР - не было).


- Ну вот, читал я такую книгу — она про НЛО... но описывалось там, в частности, и такое событие: в Ханты-Мансийском, значит, нашем, автономном округе — в глухой, то есть, тайге — в такой, что глуше ажни некуда; где одни болота, урман и оленеводы;


происходит, значится, такое событие, которому свидетели были: то ли Ханты, то ли Манси, - оленеводы в общем.


На ясном, значится, синем, небе появляется тёмная такая тучка и из неё, на землю, начинают сыпаться всяческие, то есть, зверушки.


Ну, как зверушки? Как, то есть, зверушки?


Наблюдают, значит, Ханты такое явление: летит та же, например, белка, или олень отделяется, то есть, от тучи — размером с пятак (СССР-овская монета — для проезда на метро), или как современная монета в пять рублей.


А вот, как только об землю-то торкнется! стукнется! падёт! - то вот тебе и настоящий олень, или белка, - в натуральную, то есть, величину.


И вот, идёт, значит, из этой тучи, как обычный град, а на   самом-то деле, какого только зверья на земле-то не образуется. Такое, значит, явление.


И вот, то есть, я и думаю, со всем этим, что не так ли и заселяется вся наша планета; и не являются ли выходцы 
из НЛО — теми самыми творцами, которые и создают все эти волшебные чудеса на нашей планете? Всё, то есть, вот это творчество, типа: пения скворца, или соловья, да и все другие красоты и искусство в природе.


Тем более, что обо всём об этом и пишут все древние манускрипты — во всех, то есть, частях света; как прилетали в НЛО боги и даровали, значит, оттуда разнообразнейшие дары.


А я просто брала руку любимого и целовала её, целовала и целовала... И любимый отрывался от созерцания ирреальной, потусторонней действительности, и поднимал рукою мой подбородок, и нежно целовал меня в губы... а потом мы вновь и вновь занимались любовными играми... и после просто лежали на спине под елью и любовались небом голубым.


                16


- Ты знаешь, - говорю я любимому, - когда мы идём с тобой по улице; когда мы вместе... тебе не кажется некоторый диссонанс с окружающим нас пространством? Некоторая, так сказать, несостыковочка.


- Что есть - то есть, - кивает Влас.
- Все, то есть, навстречу идут: угрюмые, озабоченные, горем убитые... Лишь только мы идём и смеёмся, идём и радуемся жизни, идём и восхищаемся берёзами...


Как-то, то есть, входим в противоречие с окружающей действительностью: не гармоничны, так сказать, окружающей среде.


- Сие есть — в десятку! - вторит любимый. - Гармонично вписываться в окружающий мир — это осуждать всех встречных и поперечных: иными словами, презирать всех и ненавидеть, - чем собственно
и занимаются все пожилые люди — самые, как говорится, умудрённые здесь опытом.


Чего же говорить о тех, кто помоложе, когда пожилые только и делают, что осуждают всё окружающее пространство.


Если, допустим запретить пожилым туземцам осуждать других людей, то им просто сказать даже друг-другу будет нечего. Потому что о погоде поговорили, о болезнях посетовали, а о чём ещё?.. если не осуждать!


Полный сбой программы! Ведь не об искусстве же! Не о том, что в области балета, мы впереди планеты всей; не о музыке Прокофьева в «Золушке»... хотя, вообще-то, почему бы и нет?!


Но это почему-то считается моветоном, или плохой тон.


Зато посудачить о том, что все соседи их, одни лишь мерзостные твари; что правительство только спит и видит, как ограбить ещё: больных и пожилых людей, - это их идиллия, это их вода — в которой они рыбы.


И если такими являются люди, которые нигде не работают; которым платят деньги за то, чтобы они нигде не работали! Которым, казалось бы, только и осталось в этой жизни, что радоваться жизни!


то, что тогда говорить о людях работающих, которым хочешь-не хочешь, но надо гдей-то: рубить капусту, зашибать башли, стругать хрусты...


Когда эти люди, идут нам навстречу, со всем своим угрюмым, измученным тяжёлой неволей видом, то ей богу, как-то даже становится неудобно смеяться и любоваться на парковые аллеи.


- Да, я тоже как-то прячу свой счастливый взгляд, - говорю я, - хотя это вряд ли нам помогает. Счастливых людей, видно всё таки издалека: потому, как они идут, как смотрят друг на друга, как любуются друг-другом.


О господи, слава богу, что мы такие не одни в этом
мире, что есть и ещё хоть кто-то.


- О да, слава богу, - соглашается любимый, - потому что, ну, кто-то же пишет музыку, кто-то же создаёт стихи. По-моему, если не быть влюблённым, невозможно написать: «Я помню чудное мгновенье...», «Унылая пора, очей очарованье...», невозможно написать балеты Чайковского, музыку Баха... в кого-то, значит, он был влюблён... в ту же природу...


И вообще, по-моему, не белые медведи крутят планету, а такие стихи, как: «Вот и лето прошло, словно и не бывало...», или: «По улице моей, который год...», или: «Под музыку Вивальди...» - ну, невозможно написать это всё, не будучи влюблённым человеком.


Вот, тот же Вивальди, он наверняка, долго так созерцал каналы Венеции стоя на мостике, или просто у кромки воды: смотрел за рябью вод... и за волнами плещущими у причала. И вот, слыша плеск волны ли о древний гранит, или заглядывая в отражение венецианских каналов — по глади их; а скорей всего было и то, и это...


И во всех этих случаях, в его душе, вдруг, начинали звучать скрипки... и вот, даже и спасу, и покоя - не было ему от этих скрипок.


Он даже как-то пытался думать о чём-то другом... но эта неотвязчивая мелодия, звучала и звучала в нём...


И он тогда вытаскивал сложенную бумагу, носимую всегда с собой, расправлял её; откупоривал флакончик чернил — отчпокивая пробочку; и вот, вынув из кармана камзола перо: он писал, писал и чертил эти ноты.


И вот, тогда только немного успокаивался, когда голосом напевал по нотам — то, что только что записал.


И вот, так же жил и Чайковский, не расставаясь нигде с флаконом чернил: ну, потому что, потому что, потому что... мелодии начинают идти вдруг и внезапно, и совсем даже неожиданно... и именно там, где нет ни стола, ни пианино, ни секретера... именно, когда он находится на природе и далековато от дома; при выходе, так сказать, в космос:


когда он вдыхает в себя чистый воздух и созерцает: берёзы, сосны, ивушки ли плакучие у небольшой речушки...


И вот, откуда-то, явно свыше, даже и не при желании его, вытаскивать все эти причиндалы: бумагу, чернила, перо... хлопотно ведь, всё это — сие...


да ещё и люди, без которых нигде, и которые явно будут показывать на него пальцем, мол: ну, видели дураков, но чтобы настолько, что среди улицы начинают чтой-то там строчить своим гусиным пером.


Да конечно, никто так не подумает и никто не будет показывать пальцем, но творческий человек, он в первую оч-ч-чередь человек интеллигентный: и поэтому не то что мнительный, а застенчивый... и нарушать общественный порядок вещей, шокировать окружающих своим поведением: ему неудобно, стыдно, неловко.


Но мелодия идёт... свыше откуда-то идёт... и самое здесь такое, бьющее, так сказать, наповал — это то, что благодаря каким-то, вроде бы даже нужным мыслям... но может и забыться эта мелодия... и потом, потом, потом — ищи ветра в поле.


Да, именно так: ищи ветра в поле.


Нет, может конечно, месяца через два так, снова эта мелодия прийти (и он не пойми почему, вдруг, узнает её)... но это всё бабушка надвое сказала, бабушка надвое сказала: может и не прийти.


И вот, поэтому... а делать-то нечего!.. мелодия уж больно замечательная... и вот, отбежав куда-нибудь в кусты, чтобы не так уж шокировать окружающих; он осторожно, чтобы не обрызгаться чернилами, вытаскивает пробочку из флакона, ставит его на что-нибудь поровней... и вот, вынув перо и бумагу начинает строчить на колене — потому секретера на природе нет...


И конечно же, редко здесь бывает, чтобы не перепачкаться чернилами... но искусство требует жертв,
искусство требует жертв... сами попробуйте не испачкавшись, не вымазавшись чернилами, написать это всё: новую мелодию... потом просушить листок и перо: ну, потому, что пресс-папье на природе тоже нет.


И вот, упаковать это всё, значит, обратно. А бывает, что только упакуешься, а тут и вторая мелодия — как с куста!


И вот, дома эти мелодии, среди комфорта и уюта — не идут; а на природе — если даже не хочешь! - знай только строчи пером!.. позорься, так сказать, на весь свет. Но делать нечего, делать нечего, делать нечего.


И вот, я думаю, милая, что всё-таки не белые медведи крутят нашу планету... а такие вот, творческие люди: влюблённые в творчество и в природу.


Ну и просто влюблённые, которые конечно и под крышей над головой чувствуют себя комфортно и уютно. Но на природе, как-то, сорадуясь всему окружающему очарованию... они действительно попадают в какую-то вечную нирвану... и жили бы так вечно, и крутили бы своим счастьем нашу Землю...


Но кто же и когда, даст это всё?


Кто же и когда позволит, быть этому вечному счастью?


- Ты о чём, любимый? - так спросила я его.
- Ну, о чём, о чём? Наступит ночь, приидет холод, начнётся голод. И то есть, как ни верти, но надо, всё ж таки, двигать к жёлтеньким, горящим окнам, - в тепло и уют города.
- В тепло и уют города, - эхом отозвалась я.


- Нет, в жёлтых, горящих окнах дома, есть конечно своя поэзия; как есть поэзия в каждой норке, у каждого очага, - особенно когда вокруг темень, бесконечные дожди, или лютый холод зимы... всё это очень даже пробуждает творчество...


И поэт, конечно же, не зря вглядывается в эти жёлтые огоньки, зная заранее сколько в этих ночных, горящих окнах: одиноких, тёплых и уютных женщин, - которые только и делают, что ждут своего единственного и неповторимого принца, - которому отдадут всё! всю себя! всё что есть!


И вот, конечно же, что руки просятся к перу, перо к бумаге... и вот, уже полились, и потекли стихи, как таёжная реченька — любуясь своим отражением и возносясь к седьмому небу...


Ожидание любви, предчувствие любви, томление любовью, - о-о-о-о-о-о — эт-т-т-то всё, очень и очень даже пробуждает творчество.


Но эти окна... Они не для нас. Я не могу бросить детей живущих за этими окнами, а твоя мама ждущая тебя за этими тёплыми и уютными окнами — не перестанет ненавидеть меня — за то, только, что я есть.


- Но подожди, подожди, подожди, - целовала я его руки, - но есть же окна гостиниц, съёмных квартир, наших друзей в конце-концов.
- Ну, где те друзья?.. - хмыкал мой любимый, - гостиница — это вообще казённый дом — со всеми вытекающими и проистекающими.


А на съёмную квартиру, где взять тех денег, чтобы она у нас была? Нет, если мы будем отдавать одну из наших зарплат, то мы можем, конечно, жить и в съёмной квартире. Но нам же эт-т-того не надо.


- Но погоди, погоди, погоди, - целовала я его глаза, - но моя мама работает всё-таки. Её по десять часов дома не бывает — по будням. И вот, надо только сообразить, когда мы сможем в будни: встретиться, состыковаться, увидеть друг-друга.


- Да, в этом что-то есть... - любимый снова стал целовать меня, и губы его всё больше и дольше задерживались на моих губах...


и вот, мы снова занялись любовными играми...


А потом, подбросив сухих дров в костёр, он так сказал, обнимая меня вновь на нашей лежанке - из пихтового лапника и покрывала:


- Знаешь ли ты, что обозначает поцелуй в губы? Это значит: мы умрём с тобою вместе! Ну, потому что ты сама знаешь: с поцелуем передаются тысячи вирусов и микробов. И когда я тебя целую в губы — это обозначает одно: мы погибнем, любимая, вместе; нам не жить друг без друга.


- Наверное да.


- Да точно, точно! - мой любимый был в восторге. - Вот ты, можешь себе представить, поцеловать длинным поцелуем нелюбимого человека — в губы: забрать, то есть, от него все микробы и вирусы?
- Представить трудно, - говорю я.


О Боже! как же мне хорошо на этой пихтовой лежанке, лежать, вот так, рядом с милым... и я пою и пою:
- За туманом утренним, слышу моря плеск
Росы перламутровые, смахивает лес...


Ну, такая вот есть песня про Асоль...


а любимый слушает меня, слушает и любуется мною.


А потом говорит как-то так:
Ты знаешь, ветры нашептали
Мне имя нежное твоё.
Цветы в лесной, дремучей дали,
Цвет глаз твоих... души полёт...


Где зачарован на полянке
Я васильками был всегда...
И на любой моей стоянке
Терял в беспечности года.


Я созерцал тебя в берёзе,
В осине видел я тебя...
И все пленительные грёзы
Я посвящал тебе любя...


Я созерцал тебя в просторах,
В просторах русских, что до слёз...
Дорога во поле... она и без призора...
А вот, подходит, шепчет тайны лес.


В лесу совсем другое, там тенёчек:
Там воздух сосен, пихт, - всегда пьянит...
И вот, благословен был тот денёчек,
Когда увидел я в лесу твоих ланит.


И это было просто совершенно,
Иди лишь по дороженьке лесной
И где меня касался лапник удивленно,
Там находил в твоих власах всегда покой.


Лишь подходил я к озеру лесному
И видел воду на песочке — как янтарь...
Так видел я в глазах твоих истому
И вечный в них покой души — как встарь.


И не терял я лет, на той поляне,
В покое расцветал я как цветок;
Душа лишь оживала в хулигане
И вот, к тебе тянулся, как росток.


Я с этим созерцаньем воскресал лишь
Из бреда города, из ужаса его;
Когда в меня вселялась эта тишь
Там, где достаточно мечты — нирвана, о-о-о-о-о-о...


И вычеркнутые из жизни годы,
Куда-то исчезали, как мираж...
И там, где были антиподы - стали броды...
И запахов тайги, твоих — купаж...


Я шёл, я был готов и был созревший
Тебя увидеть, Б-б-б-боже — я в раю...
Тебя услышать, Боже, я сомлевший...
И на пороге нашей встречи я стою.


И на пороге нашей встречи я стою.


Полюбить — это чудо, - так молвил мой любимый. - Даже порою кажется, что даже могут оправдаться любые те невзгоды и печали, и вычеркнутые из жизни годы — как было сказано в этом стихе — когда, то есть, человек соприкасается с Любовью.


Что мол, раз я встретил сейчас такое счастье; что мол, может и не зря — всё то было — что было. И хотя, конечно же, это неправда, и ничто не может оправдать тех существ, которые: наизмывались, наиздевались, натешились над тобой — за всю-то жизнь.


Но когда наступает — это счастье Любви... то как-то даже и не хочется вспоминать-то: все те ущербности, которые были в твоей жизни; всех тех больных — да психически больных... но что ж их теперь, всех, казнить что ли? - за одно то, что вот, не совсем повезло им с местом рождения и с судьбой.


Когда человек Любит, он просто, как-то взлетает что ли... Да, да — именно так — как на картинах Марка Шагала. И он как-то летит над городом: над клоакой, над мусоркой, над всеми низменными страстями, над грязью, над вонью; над всем, над всем: мерзостным, пакостным, гадким...


И всех тех, кто там — внизу... их просто как-то всех — скопом — жалко... жалко и больше ничего.


Жалко, что у людей — в их жизни — только одно несчастье... что надо куда-то бежать, ехать — делать деньги: потому что без денег не прожить. И вот, как белки в колесе, как белки в колесе; как рыба об лёд, как рыба об лёд — как проклятые все...


именно как проклятые: ненавидят друг-друга, подсиживают на работе, стучат на товарищей; проклинают за какие-то пятьдесят, или сто рублей... не говоря уже про тысячу!!!


И вот, нет у бедных и больных людей: ни выхода, ни прохода из этого извечного лабиринта; как нет выхода у белки в колесе: хоть все лапы до костей сотри, но не добежишь никуда; потому что деньги просачиваются, как песок сквозь пальцы, как вода из рук, - сколь ни неси, сколь не береги, но всё утекает и утекает, и ссыпается...


Ну, потому что: по доходу и расход, по доходу и расход, - и денег нет ни у кого, и никогда — каким бы, то есть, миллиардером ты ни был.


И выход из этого колеса, из этого лабиринта, из этого тумана — только один — отстраниться от этого, и посмотреть на всю свою жизнь со стороны.


Эдаким сторонним наблюдателем посмотреть на себя — как в виртуальной игре — на себя убитого.


Уйти на природу, упасть там под каким-нибудь кустом, деревом ли... Подумать, что тебе надо для этой жизни?


И если любой человек прозондирует свою жизнь серьёзно: без дураков, без балды, без экивоков, - то он поймёт, что ему так мало надо в этой жизни! что его даже смех возьмёт!


Так же, как влюблённым... что им надо от этой жизни? - только видеть друг-друга!.. а всё остальное: мимо, мимо, мимо... Только видеть друг-друга.


А обычному человеку — не влюблённому — только иногда выбираться из своих железобетонных джунглей и сливаться с природой... и всё!..


И ради этих минут, часов счастья, - слияния с природой — только и жить.


А всё остальное... да не надо ему всего остального: ни машины, ни дачи, ни моря... потому что у каждого под боком — такая таинственная и загадочная природа, что никакого моря не надо.


И если твоя жена, или муж — не понимают, что есть общественный транспорт; что на базаре продают всё то,
что вырастает на даче; что деньги нужны только на самое необходимое: на скромное питание, на одёжку — раз в десять лет, а то и в двадцать! на оплату за квартиру! Всё!


Всё остальное — бред сумасшедшего!


И если твоя жена, или муж, или дети, - не понимают эт-т-т-того, то с ними надо просто расстаться и больше ничего!


И жить в мире и покое со своей душой!


Вот ведь, как мало надо человеку.


Ну, да и ещё, конечно же творчество... это почитать в уюте своей норки, после прогулки на природе, какую-нибудь интересную книгу. Или после того, как замёрз в лесу, забраться под тёплое одеяло — с горячим, растворимым цикорием — и вот, смотреть свои любимые фильмы.


Вот ведь что надо человеку, чтобы жить в мире и покое со своей душой.


Не бабули добывать - как проклятый, не строить свой муравейник без конца и края, а просто наслаждаться жизнью; радоваться тому, что живёшь, что жив! и завтра снова по небу поплывут облака, озарит нас солнце! и мы будем радоваться любым житейским мелочам, быту, всяческим проявлениям жизни:


глянул ли в окно ты, а там берёзы... и этого, кстати, достаточно для счастья!.. взялся ли за любимую книгу — радость!.. проголодался ли просто на прогулке и находишься в предвкушении дарованных яств... да мало ли в жизни радостей?!


И вот, когда летишь над городом, влюблённым человеком, только это и хочешь кричать всем людям! всем! всем!


«Радуйтесь люди! Ведь жизнь так прекрасна! О люди! Чем же вы занимаетесь?! Чему, господа, вы посвящаете свою жизнь?!»


И вот, как-то так говорил мой любимый... как-то так он говорил.


     17


Здесь Алёна Виттовна на секунду оторвалась от своего очарования и заметила, что за столом не всё — так как было.
- А где же господин Подопризабор? - удивилась она, - куда он делся?


- Вы не поверите, господа, - так молвила Карра Баррикадовна, госпожа Воронова, - но я не сводила с него глаз; и он, вдруг, прямо, то есть, на моих глазах, стал таять, таять и исчез совсем.


Госпожа Постышева покивала здесь головой:
- Да, да, именно что-то такое я и предполагала. Не зря ведь я рассказала про Снегурочку. Она ведь тоже тогда, в Новый год, растаяла без следа.
- Но ведь не по пустому же месту я ударила! - была в шоке мадам Воронова, - и потом он летел и переворачивал стулья.


- Да и я, вела его за воротник, на своё место. Но как четыреста лет назад писал Шекспир: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам».


- Что есть, то есть, - вдруг жахнул по столу Осавиахим Бредович; так ударил, что все аж подскочили. - А я его так полюбил. Так полюбил, - стал рыдать он в голос, проливая свои горючие слёзы.
- О Боже! - воскликнула здесь Варвара Сигуровна, - но почему вы не растворились вместе с ним?


Но для госпожи Вороновой это было слишком: Карра Баррикадовна была амазонка и таких шуток - от которых пугались её любимые — не переносила.


Она быстро подошла к господину Тенеплетнёву и приставила вилку к его горлу: причём так приставила, что показалась ажни кровь; второй же рукой, она сжимала его волосы.


- О Боже, господа! - перепугалась Алёна Виттовна, - перестаньте сейчас же!


Но мадам Воронова, на всё на это, обращала мало внимания:
- Повторяй за мной, ничтожество, иначе я пропорю тебе горло, - так молвила она и Осавиахим Бредович мелко так закивал. - Простите меня, господа, за моё неадекватное поведение! - он тут же повторил. - Больше
этого не повторится — клянусь.


Господин Тенеплетнёв повторил всё слово в слово; и только после этого мадам Воронова отпустила его.


- Господа, господа, - увещевала всех Алёна Виттовна, - я так все вилки позабираю.
- И знай, ещё раз! - сунула ему к глазу вилку Карра Баррикадовна, - и я не сдержусь.
Осавиахим Бредович только мелко кивал.


- Офелия, - позвала госпожа Постышева, - забери, деточка, все вилки и ножи со стола.
Офелия стала покорно собирать.


А госпожа Искристальная, всё время повторяла:
- Так нельзя, Каррочка, так нельзя...


И здесь Зигмунд Ефремович, вдруг, и заговорил:
- Вы же знаете, господа, что я каждый день хожу на лыжах. Ну, такой вот у меня моцион, ну, что уж тут делать. Такой уж у меня променад.


Я вот и сейчас, сегодня то есть, после нашего удивительнейшего завтрака, пойду на лыжах. И вот, люблю я значит и свои старые лыжни, которые вьются среди ёлочек и сосёночек.


Ну, почему люблю? да потому, что так можно намного дальше пройти: чем намедни, или надысь... да. Ну, потому, что в брод-то, где убродно — по целине, так сказать, по чистогану — далеко-то не пройдёшь.


Ну, так уж как-то заведено.


И вот, иду я, значит, как-то так, иду: среди ёлочек, значит; и чем ещё, кстати, это хорошо — среди ёлочек-то! - что лыжню уж твою, полностью, никогда не заметёт: всегда, то есть, останется след — пока, то есть, он весной не растает.


Ну, нет в лесу позёмки, как на открытой местности: поэтому видать и не заметает. То есть, в лесу ты никогда не заблудишься: не заметёт, то есть, никогда твою лыжню (нежели в поле). Вот.


А тут иду, значит, иду как-то. Трах-тибидох! Что такое!? Лыжня кончилась, значит. В лесу-то! Среди ёлочек, то есть. Что такое?!


Ну, ладно, иду значит, дальше: ну, променад, он и есть променад; моцион, он и есть моцион — да...


Ну, ладно, иду, значит, дальше: не назад же возвертаться. Думаю так: «Наверное, - думаю, - снежком-то как-то запорошило: позёмкой, то есть. Да».


«Ну, - думаю, - скоро, значит, объявится; не может же всю лыжню в лесу — позёмкой занести».


Иду, так сказать: час иду, два иду. Про лыжню уж и не думаю, и забыл совсем. Думаю: «Ладно, будет, то есть, новая лыжня».


Но устал я тогда, притомился, так сказать, окончательно, - здесь господин Шнуппель отпил из бокала свой любимый апельсиновый сок, - думаю пора и привал сделать.


Отдохнул я, значится, так маненечко.


Ну, надобно здесь сказать, господа, что я беру с собой рюкзак с подушкой и вещами: чтоб было на чём полежать; и вот, уложив под ёлочкой, на лыжи, подушку и шмотки — чтобы не промёрзнуть, значится, наскрозь  - я ложусь под ёлочку и отдыхаю, так сказать, от души: любуясь на природу, впитывая её, то есть, глазами.


Ну, здесь, господа, я думаю, вы меня поймёте: вы все знаете, какие вокруг красоты горной, Алтайской тайги — тем более заметённые снегом.

Вот, и налюбовавшись, значит, этой прелестью — запорошённых ёлочек — впитав, то есть, в себя все красоты родной природы; очистив, так сказать, этими красотами, всю свою душу... двинул я, значится, в обратный путь, - здесь Зигмунд Ефремович опять отпил из своего бокала ароматнейший сок. -


Только, что такое, господа? Что такое? Прошёл я, то есть, назад, гдей-то с пол часа — по свеженькой-то своей лыжне... Только, что такое?!.


Кончилась ведь моя лыжня! Кончилась, как и не было её никогда! И это, то есть, ладно — вперёд шёл! - лыжню мол замело... хотя в лесу эт-т-т-то небывалое чудо; но здесь как это возможно?!


Что сие означает? И куда же мне дальше идтить? - ежели лес-то везде одинаковый. Да.


Ну что? Ну, постоял я, значит, постоял. Да пошёл дальше. А что делать? Не замерзать же заживо.


Иду значит... Ни ориентиров, ни солнца: всё небо в дымке какой-то. И в гору ли надо идти? с горы ли? То есть, ни-че-го. Иду, как бог на душу пошлёт. Как бог, значит, положит (хотя я и не верю в бога). Ну, да ладно, чего там.


Прошёл я таким вот макаром — час, или два... Я как-то там, совсем даже, во времени потерялся: стал, то есть, потерянным во времени. И сердце моё от горя и тоски сжалось, то есть, окончательно: когда я понял, что никогда я не выберусь из этой тайги.


Что замёрзну здесь и закоченею, как ледышка: тем более, что начал я уже и уставать: ну, столько времени идти в брод, господа; до кого ведь доведись...


И начал я уже мечтать о том, чтобы лечь в пушистый снег и забыться, и отдохнуть... и забыться...


Как вдруг,  вижу следующее: мне навстречу, идёт моя любимая певица «Максим», ну, Мариночка Максимова -
звезда нашей эстрады; и совсем, то есть, она по летнему и даже босиком.


Подходит так спокойненько, со своими детскими губками; со своим, значится, наивным взглядом и вопрошает:
- Далеко ли путь держишь, странник?


А я как был, значится, на лыжах, как стоял я, то есть, прямочки, так и рухнул перед ней на колени и приложил обе руки к груди:
- Знали бы вы, Мариночка Максимова, то есть, Абросимова, - восклицаю здесь, - как я люблю вас... как обожаю.


А она мне:
- Не меня вы любите, а токмо лишь свой половой орган:
потому как не лица дам вы видите перед собою, а лица дам — во время менуэта; глядючи, то есть, на лик любой дамы, вы сразу же представляете себе, как будет выглядеть она во время орального секса.


- Ну-у-у-у... - здесь я право даже не знал, что и сказать: до того, то есть, звезда нашей эстрады — била в самую точку; в самую что ни на есть — в десяточку. - Я право даже не знаю, что вам на это сказать... право даже не знаю.


Нет, ну, в том смысле, что до какой степени, вы, то есть,
правы здесь. До какой степени вы, значит, тут правы. Как вы смотрите, то есть, в суть самой проблемы; как смотрите в суть самой проблемы, то есть.


- Что вы мямлите здесь всё время? - надула свои детские губки Мариночка. - Чего вы достойны, скажите лучше, за всю свою мерзость? За весь свой заброшенный в Светлый мир негатив.


- Но послушайте, Мариночка, - стоял я всё так же на коленях, - но ведь есть же, там, разные непредвиденные ситуации — в этой жизни, непредсказуемые, так сказать, случаи; ну, там, разные заболевания у женщин -
по женски... в том случае, когда туда, то есть, совсем даже нельзя — миомы там разные...


или, например, рожать даме нельзя — и ни в коем даже случае — по здоровью тако ж; или у мужчины такие огроменныя достоинства, что тоже самое — туда нельзя — так как это смертельно опасно для женщины; может, то есть, привести к сепсису.


Я уже здесь не говорю про те случаи, когда у мужчины, то есть, ни мур-мур, ни с какой даже стороны... когда нет, то есть, у него таких физических сил и даже возможностей — когда от одного только приближения к женщине, у него начинает работать водонапорная башня! звонят на судне все склянки! запускается ракета в космос с Юрием Гагариным! ну, все, то есть, орудия в Москве, уже готовы к праздничному салюту!..


По разным, конечно, причинам такое происходит с мужчиной: в силу возраста ли — когда просто случается угасание; или от женщины (которых даже трудно назвать женщинами), которые почему-то уверены, что от одного только кусочка их обнажённого тела, у мужчины должны подниматься: все якоря, паруса, взлетать самолёты и взмывать воздушные шары;


что они, мол, и так столько сделали! что согласились принять в свою гавань корабли, опустить монету в копилочку, запустить народ в кинотеатр, раздвинуть, то есть, все свои занавесочки! - что им за одно только за это! надо выделить медаль «Золотую звезду», или на крайняк орден, - ну, за такой, так сказать, подвиг, за такой героический поступок! -


ну, потому что на медаль «За отвагу» - они здесь даже и не согласные! Вот, то есть, какие они герои!


Почему трудно этих женщин назвать женщинами? - потому, что именно они из здоровых и даже из молодых мужчин — делают импотентов. И мужчина уже даже боится подступаться вообще ко всем женщинам — из-за таких вот негативненьких наработок; из-за такого вот инфернального, адового, отрицательного опыта.


Мужчина же, довольно таки, тонко-чувствующее создание, хотя и не скажешь вроде на первый взгляд.


Но там, где любовь... где преклонение друг перед другом: там решаются все проблемы и со здоровьем; когда даме жалко своего мужчину, когда она переживает за него, когда страдает за него...


что как-то ведь, всё таки, надо спасать ей своего любимого: ну, там, расплавлять его сталь; стравливать, то есть, излишки напряжения — пока всё это не взорвалось и не разорвалось; ослаблять, то есть, воздействие литосферных плит; понижать зашкаливающее давление...


и если туда нельзя — по разным на то причинам, то любящая женщина никак не скажет своему мужчине: иди лесом, отвали, отзынь и т.д. не скажет так же: «Голова болит» - а как-то будет: стравливать, ослаблять, понижать мужские страдания.


Так же любящая дама никогда не скажет мужчине: «А чё ты лезешь, ежели не стоит?!»


То есть, любовь — это основное.


И вот, поэтому — да, когда много что пережил в своей жизни, и много что видел; так вот, нет-нет, да и представишь себе женщину — с которой общаешься, как бы она повела себя в стрессовой ситуации; во время беды, болезни; в ситуации форс-мажора.


И это не к тому совсем, что вынь и положь мне менуэт, а мало ли какие мысли и видения не заходят в голову; мысли прыгают в сознании, как блохи — одна за одной;
и появляются, кстати, совсем даже непроизвольно и незнамо откуда.


И казнить, за эти незнамо откуда берущиеся мысли — возможно ли? - мало ли их через голову проскакивает.


- Проскакивают говоришь, - Мариночка была неумолима, - а не сам ли ты их вызываешь? - пошлейший ты человек.


Опустил я здесь голову, а что делать?


- Ну, по всякому конечно бывает, - вздохнул.
- И именно со мной ты вызывал у себя такие видения?
- Было, - ещё ниже опустил я голову.
- Достоин казни! - так молвила Мариночка и надула свои детские губки.


А я стою, значит, на коленях и смотрю на её босые ноги, и вижу, что хоть и стоит она на снегу, но следов-то
совершенно даже не оставляет. И вот, вроде бы я даже и сказал ей даже про это, а она мне:
- Казнить мне тебя — это совсем не помешает, - и хвать меня, значит, чем-то по голове.


И вот, оказался я в каком-то общественном туалете... и чувствую я, что надо куда-то мне, значит, бежать: ну, уж больно там было жутко. И я даже понимаю, что это ад.


Но куда же из ада-то сбежишь?..


И вот, я вроде, с каким-то превеликим трудом, выберусь в коридор... который тоже конечно не подарок: какой-то тёмный и жуткий, но там по крайней мере — нет дерьма. Но идти по нему, ну, очень даже жутко; и с обоих сторон: двери, двери, как в общежитии.


И вот, от ужаса пред этим чёрным коридором, я ныряю в какую-то из этих дверей, а это опять же общественный туалет.


Но, как это обычно бывает... Хотя почему обычно? Почему бывает? В самый, что ни на есть, жуткий момент, человек просыпается. Но так ли это? Так ли это? Ни есть ли эта чья-то помощь свыше?


                18


- Но послушайте, господин Шнуппель, - молвила здесь Алёна Виттовна, - вы уже как-то определитесь: или вы веруете в Бога, или вы не веруете...
- Дались вам эти определения. А я вот, не люблю определяться. Не люблю учиться. Вообще не терплю никакого насилия над собой. И что теперь? Ну, убейте меня за это.


Но тут просто необъяснимо. Ну, допустим можно сказать, что сердце, мол, от страха и ужаса, начинает лупанить так, что человек и просыпается! Но это же не так; потому что немало людей и просто умирают во сне — так и не проснувшись.


И значит — не аксиома, что сердце начинает биться на критических: оборотах, возможностях, высотах, - в разнос! - и человек просыпается.


Или, к примеру, что мочевой пузырь, там, переполняется и человек просыпается — пора, мол! Но это же не так, потому что энурез — ночное недержание — совершенно даже не будит человека. Человек и видит сны, и прекрасно мочится под себя; утром просыпаясь мокрым — под самую, под завязочку — по шею то есть.


Я сам до двадцати лет страдал энурезом и мама только шутила: опять, мол, всю ночь рыбку ловил.


Иными словами никакой телесный дискомфорт, не будит человека, ни с какой даже стороны: человек может уснуть и на морозе, и стоя, и где угодно. Тогда спрашивается: почему так происходит, что во время самых, что ни на есть, адовых видений — человек просыпается?


Впечатление почему-то именно такое, что кто-то выдёргивает из этих кошмаров, чтобы, то есть, человек не умер в этой жути.


Как это бывает во время молитвы, когда человеку уже ничего другого и не остаётся,  как только молиться — в каком-то аду... и тогда приходит спасение. И от молитвы приходит спасение.


- Смотрите, Зигмунд Ефремович, - настаивала госпожа Постышева, - то есть, всё вы знаете; всеми знаниями вы обладаете; и остаётся сделать только последний шажочек: что это значит, Кто-то такой Великий и непостижимый, и Величественный, - что даже если во сне Он меня Спасает!.. что это просто-напросто и есть Бог!


- Я обожаю вас, Алёна Виттовна, о чём бы мы не заговорили, но вы всегда и всё сводите к одному — как поручик Ржевский — к сексу (ну, молодой человек — что ж тут удивительного), так вы к богу.


- Ладно, у вас есть ещё варианты?
- Вариантов нет, но я об этом даже и думать не хочу. Мало ли на свете чудес? Одним снится, что их грызёт собака и просыпаются они с рваными ранами — от собачьих клыков; хотя поблизости, даже за километр, нет собаки. Чудес много, но я сейчас не об этом.


- А я именно об этом, - госпожа Постышева была в восторге.


- И вот, оказался я в лесу — в той же самой тайге; но уже, правда, на лыжне. И вот, пошёл так по ней, пошёл: по сегодняшней, мною проложенной лыжне... Иду только и в страхе, и ужасе назад оглядываюсь. Вот, что всё это было такое? Кто мне объяснит?


Все помолчали.


- Ну, вот и я об этом, - сказала наконец хозяйка нашего: отеля, гостиницы, турбазы и даже, если хотите, салуна -
не побоимся, так сказать, этого слова, - и я об этом. Появляются гости; господа из других миров. И нигде нибудь, а именно здесь. Именно у нас.


- Ну, почему же... в Петербурге не мало таких явлений, -
рече Варвара Сигуровна. - Причём именно таких, что вроде привидения, ну и привидения... как к тому же Свидригайлову — Достоевского — приходила покойная жена и вечно несла какую-то: чушь, пургу, дамский бред по поводу тряпья, одёжки...


Он, то есть, Свидригайлов, явно желал — от загробных и неземных миров — чего-нибудь эдакого, там... величественного! Чего-нибудь эдакого — фантастического! и экстравагантного!..


А они приходят — привидения эти! - и несут какую-то такую несусветную бодягу, такой непроходняк и пассаж... там, про то, какое платье одевать, или шляпку;
или куда дела закладку для книги... что хочется только плюнуть и отвернуться.


Так вот, привидения петербуржские, вполне даже оставляют после себя, очень даже материальные следы — видения эти: как потом это описывают врачи — поступивших к ним пациентов.


На том же Марсовом поле, только мужичок присел на лавочку: отдохнуть там культурненько — раздавить чекушечку; только хлебанул, значит, с горла — в себя пол четвертушечки и занюхал значится рукавом: ну, как любой, то есть, культурный человек!


Как тут же и материализовался перед ним — как лист перед травой! - мальчуган — лет так десяти-одиннадцати — правда тронутый процессом разложения и пованивающий соответственно;


он как-то странно так, перед ним переминался и смотрел на петербуржского интеллигента мёртвыми своими и жуткими глазами.


Ну, мужчина — одно дело водку рукавом занюхивать — ну, это как-то привычно... а другое дело, когда смрадный труп — рядом с тобой.


И он, как-то так культурненько! и говорит мальчугану-то:
- Ты бы отошёл куда-нибудь, мальчик; тебе что в округе места мало?


Но тот, как-то всё молчал и как-то странно так, всё время, подрагвая переминался.


Тогда интеллигентный мужчина, попытался ручонкой своей, слеганца так, отстранить мальчонку-то (ну, вонь была такая, что звиняйте дядьку). И тут же мальчонка впился в его руку своими трупными зубами — прокусив кожу... и после эт-т-т-того как-то обсыпался зловонною трухою.


И мужчина орал так — забыв даже про свою водку — что был отправлен прохожими, в карете скорой помощи, в психушку: где врачи, конечно, обработали его окровавленную руку — со следами укуса; и оставили в больнице, потому что нёс пациент несусветнейшую чушь — про кусающего мёртвого мальчика.


Но заражение крови, пошло как-то сразу и быстро, и через два дня интеллигентный мужчина скончался.


То есть, в какие-то иные моменты — эти видения, или галлюцинации — могут, по своему желанию, материализовываться не только визуально, но и вполне даже материально.


О чём, кстати, рассказывают одинокие женщины-вдовы,
у которых мужья погибли; но потом, как-то так, ночью, шкреблись под дверью и они их впускали...


И вот, наевшись, как говорится, от пуза... мужья их, дарили им целую ночь любовных игр. И только к утру, как-то странно так, исчезали. Да так-то и было каждую ночь с тех пор...


и единственный минус, во всём этом, был тот, что женщина худела — не по дням, а по часам; и если не обращалась к врачам, то конец её был близок и предсказуем.


- Ну и что всё это такое?! - так вымолвил Осавиахим Бредович, который после пережитого страха — было протрезвел... но с более удвоенной энергией заряжался белым вином, вперемежку с красным.
- Что всё это такое? Что всё это такое? - глаголил здесь Зигмунд Ефремович. - Это обозначает одно, что ничем! привычный, вроде бы как, нам мир, не отличается от галлюцинаций.


И не является ли вообще всё вокруг нас одной сплошной галлюцинацией. Тем более, что многими это всё подтверждается: что все мы видим вокруг себя то, что в общем-то в каждом из нас.


И если в бандите царит одна злоба, то он и действительно видит себя в одной какой-то злобной и зловонной камере, где с утра до ночи все играют в карты — на разнообразные на свои органы — ну, потому что — не на что больше играть!


И время от времени, такие же злобные существа — как и он — или просто дерьмо, или гуано — набрасываются друг на друга: чтобы убить, или вырвать какой-нибудь проигранный орган.


А другой молодой человек, этого же самого возраста, пребывает на той же самой Земле — в нашем, то есть, мире — но только весь в искусстве — весь в искусстве...


и постоянно пишет музыку, а писать он её может только гуляя на природе, или в городском парке. Ну, так вот, почему-то, только при выходе в Космос — как называет  это Викулечка Токарева — выход, то есть, на природу... и одухотворяется творчеством человек!.. и пишет, и пишет — новые мелодии!..


ну, естественно, что вооружённый смартфоном, мобильником, - чтобы было куда записывать произведение — мэмори так сказать!


И вот, то есть, в вечном каком-то счастье, бредёт этот молодой человек и улыбается, и улыбается клёнам ли разлапистым в парке, дубам ли тысячелетним в ботаническом саду имени Цицина.


Да мало ли, то есть, чему можно возрадоваться в городском парке! будучи весь в творчестве, весь в искусстве: весь, так сказать, в неземном и светлом мире...


И вот, заметьте, господа, что всё это происходит с ровесниками! с современниками! с земляками! с соседями! с одной, так сказать, лестничной клетки! И не является ли это прямым, так сказать, подтверждением того, что мир — окружающий нас — это всего лишь наши галлюцинации, и ничего кроме них! - поднял здесь палец кверху господин Шнуппель.


- Вы знаете, Зигмунд Ефремович, - так молвила Варвара Сигуровна, - всё вы говорите правильно, как про озлобленного человека, так и про человека пребывающего в искусстве.


Есть только один нюансик, один маленький, но очень большой нюансик.


Да, они пребывают в своих мирах, как в галлюцинациях; и даже если они не бодрствуют, то их миры снятся им во сне.


Но тем не менее Иисус Христос, две тысячи лет назад сказал, что: «Если в глазах твоих Свет, то и будешь видеть ты вокруг себя — одно только Светлое, а если в глазах твоих тьма, то про это не хочется даже и говорить».


Иными словами, если про этих молодых людей было сказано две тысячи лет назад, то это значит, что это не какие-то фантастические явления — экстравагантнейшие и неповторимые в своих проявлениях! - а вполне даже закономерные, то есть, явления.


Как сказал, там же, Иисус Христос: «Что посеешь, то и пожнёшь».


Я хочу только сказать, господин Шнуппель, что галлюцинации подразумевают по собой, всё ж таки, нечто из бреда; и мало ли что не привидится в болезненном бреду; и когда вы говорите, что мир вокруг нас — это галлюцинации — болезненный бред, мол, - то и взятки, мол, гладки: мало ли, мол, чего там только не привидится — чего, мол, дескать, обращать внимание на болезненный бред?!


Делай, мол, дескать, что хочешь! твори, что пожелаешь! - раз всё вокруг, одна лишь галлюцинация.


Христос же говорит: «Что посеешь, то и пожнёшь» - прямая, то есть, зависимость наших: желаний, мечтаний, страстей, - с нашей окружающей жизнью, с действительностью и если хотите с галлюцинациями.


Вы извините меня, Зигмунд Ефремович, но я почему-то дико сомневаюсь, что вот этот господин с чекушечкой на Марсовом поле... если бы на его, то есть, месте сидел молодой человек, который весь в искусстве — на той, то есть, самой лавочке и в то же самое время! что с ним произошло бы то же самое, что и с господином экстравагантнейшего поведения.


Это как сосед по площадке — на гения 60-х, 70-х - годов — Высоцкого — слыша жуткие завывания из его квартиры, говорит своей разлюбезной и услужливой до самозабвения супруге, жарящей оладушки для досточтимого мужа:
- Опять Володька орёт. Опять допился до чертей — собака.


И чувствует он себя при этом правым — потому что отработав на заводе смену, и отдав другим людям своё здоровье во вредном цеху, он чувствует усталость и удовлетворение: и от прожитого дня, и от прожитой жизни.


И Высоцкому он годится в отцы, и всю жизнь проработал на заводе (потому что ракета не полетит без топлива); и знает, как надо пить — потому что всё должно быть в меру; а без меры — в шагу, в мотне, то есть — штаники порвёшь.


И вот, то есть, на одной лестничной площадке, такие два разных создания: один в аду — окружённый: мордами, харями, хрюслами, - которые вонзают в него свои инфекционные зубы;


а другой в покое и уюте: потому что окружён любящей женой, потому что всю жизнь свою отдал для людей, и для того чтобы не расстроить и не обидеть свою жену; и не желал многого — ну, потому, что это, как минимум! неприлично, а вообще скотство и больше ничего.


То есть, вы понимаете, господин Шнуппель, что это две 
очень большие раздницы: всё вокруг нас, нам кажется, снится; всё есть галлюцинации и болезненный бред; или всё что нас окружает — весь окружающий нас мир — и галлюцинации в том числе — подчинены строжайшим и непреходящим, незыблемым законам мироздания.


И если мы не хотим сидеть возле параши и вдыхать миазмы многочисленных испражнений людских тел — потому что кого в следующий раз будут опускать и насиловать? как ляжет карта, от кого отвернётся фортуна? - кто же в том заведении знает-то? - ад, он и есть — ад; то надо как-то умерять свой пыл — пыл своих страстей.


Уж если сказано Иисусом Христом, что надо давать отпор восьми смертным грехам — таким как: злоба, гордыня, тщеславие, алчность и т.д. - то надо как-то умерять свой пыл; пыл своих страстей — ежели не хочешь, конечно же, в любом аду находиться — в том числе и тюремном.


Надо как-то слушать Господа Бога нашего Иисуса Христа — ежели Он 2000 лет назад предсказал последствия поступков озлобленного человека; и человека, который весь в искусстве.


Ежели Он тогда уже всё о них знал, то право же стоит к этому прислушаться — как идти по дороженьке Любви с помощью Божией.


                19


- Но послушайте, госпожа Искристальная, эдак и я так смогу, - заявил тут Зигмунд Ефремович. - Скажу, что если ты прыгаешь с обрыва, то опосля костей не соберёшь. Что если пилишь сук на котором сидишь, то можешь не только штаники при падении порвать, но и органы свои разнообразные, до земли ещё, растерять.


И что по вашему получается, что я тоже бог? - раз я тоже могу подойти к сногсшибательным хулиганам там и предречь им скорое попадание в места не столь отдалённые, или как вы выражаетесь — в ад.


Варвара Сигуровна покачала только головой:
- Вы знаете, что такое тщеславие? Это когда любой человек уверен, что какой же он хороший. То есть, хороший, то есть, дескать, невзирая ни на что. И у меня к вам такой вопрос (раз вы сами назвали себя богом), а чем это плохо? Тщеславие-то?


- А что же в этом плохого? - удивился даже господин Шнуппель, - ну, человек обязан себя любить; начинать вообще, хоть кого-то любить, надо с себя. А как же иначе?
- Когда ты выделяешь себя из других, - молвила госпожа Искристальная, - то ко всем остальным людям возникает не то что снисхождение, а полное презрение и в конце-концов ненависть.


Потому что ты такой хороший — потому что себя любишь и всю жизнь делаешь и совершаешь только чудесные вещи! - а все остальные — это какие-то дегенераты просто и идиоты. Потому что, или пьянствуют, или ведут себя по хамски, или просто — даже не скрывая эт-т-того — ненавидят тебя!


А возможно ли сие, когда ты такой хороший! Ведь так оно?!
- Ну да, всё правильно, - закивал господин Шнуппель, - а что в этом вообще плохого?
- А вот Иисус Христос говорит, что это плохо и даже очень. Что это вообще самый страшный грех из всех — это тщеславие и гордыня.


- Вы извините меня, госпожа Искристальная, - Зигмунд Ефремович был в шоке, - но я что ненавидящим меня, должен песенки петь?
- Песенки петь не надо, но если вы будете ненавидеть так же, как и ненавидящие вас — то просто попадёте в тот же ад ненависти, что и они. И какая тогда, между вами, вообще будет разница? - молвите мне, о мудрейший — назвавший себя богом!


Здесь Зигмунд Ефремович пожал плечами:
- Да какое мне вообще дело до них? - до тех, кто меня ненавидит. И с чего вы вообще решили, что ад есть?
- О господин Шнуппель! то вы сами же утверждаете, что кто-то нас вытаскивает из ада: там, во сне ли, или как произошло с вами — наяву: и это, мол, просто какой-то закон жизни.


То вдруг, заявляете: бездоказательность ада, как такового. Что всё это такое?


Варвара Сигуровна была поражена. А господин Шнуппель только жал плечами:
- Но всё это так бездоказательно, так не фактически. Мало ли в жизни, так сказать, необъяснимых явлений? И не сосчитаешь!


- Вы знаете, а это легче всего. Всё отвергнуть, опираясь на бездоказательность, - молвила госпожа Искристальная, - а дальше мол всё позволено! - в связи с этим — зачем себя струнить?! Твори мол, что хочешь!
«Всё мол дозволено и шабаш! Премило!» - как говорил чёрт у Достоевского.


- Но так ведь оно! Так! А как же иначе? - господин Шнуппель был весь из себя.
- Нет, не так! Доказательства есть и они всюду! И они везде — вокруг нас! Куда ни глянь. И об этом я сегодня уже говорила. И вы были здесь, когда я всё это рекла, и даже участвовали в дискуссии.


И что все серьёзные учёные подтверждают то, что Кто-то, именно Кто-то! создавал то, что они всю жизнь свою изучали! И никак иначе! Этого вам мало?!


И мы вместе с вами пришли уже к тому, что раз уже знаменитые учёные пришли к этому: что Бог есть, - то надо, значит, просто внимать Богу — когда Он что-то говорит — через своих апостолов.


И если Он говорит, что есть рай, и есть ад, - то не совать сюда палки в колёса — с бездоказательностью! - если уже учёные доказали, что Бог есть; что само не могло возникнуть изучаемое ими явление!


И значит, надо просто внимать словам Бога, когда Он предостерегает нас от попадания в ад, а не делать всё, чтобы избежать мудрых речей.


Желаете ещё доказательств ада? - послушайте бывших наркоманов и алкоголиков, которые из этого ада не вылезали, или до сих пор не вылезают: употребляя наркоту до наших дней.


- Ну, наркоманы, наркоманы... у людей отравленный мозг, отравленное всё тело, - так глаголил господин Шнуппель, - мало ли чего им там не привидится?!


- Вы противоречите для того, чтобы противоречить? Не зная, то есть, ничего; не имея никакого опыта — в том, о чём я рассказываю — вы противоречите, только для того, чтобы противоречить. 


Да абстиненция, да отравленный мозг — и это я сама пережила, когда злоупотребляла в своей юности алкоголем. Но это, так сказать, строго научные — медицинские явления. Но есть в этой абстиненции, в этом отходняке, нечто такое, что необъяснимо ни с какой даже стороны.


А именно общение с галлюцинациями: когда ты понимаешь, что это не просто бред сумасшедшего; болезненный бред... а за этим кто-то стоит.


Что это не кто-то там навыдумывал страшилки: для выработки там адреналинчика перед сном — как бывалочи раньше было в пионерлагере... Да и сейчас наверное тоже самое... я просто давно не была в пионерлагере. Хотя сейчас эти гаджеты — поэтому дети, всё больше и больше лишаются живого общения -
общения от Бога... Бедные дети, бедные дети, бедные дети.


Понятно, конечно, что главная задача сатаны — это доказать, что его нет: потому что с человеком: который на расслабоне, который не вооружён, - можно творить что хочешь; можешь иметь его, то есть, куда хочешь и где хочешь.


И вот, то есть, вся эта нечисть: морочит, оболванивает, мучит, - как угодно: лишь бы только человек не догадался, что с той стороны — со стороны тьмы — со стороны негатива — тоже кто-то есть. Кто-то разумный,
кто-то жуткий, - именно те твари из ада — о которых написано в Новом завете.


И вот, то есть, на них — на бесов — работают и учёные, 
и школа, и медицина — со всей своей наукой и бездоказательностью души.


Но иногда, иногда случаются у них такие: промашечки, неувязочки, несостыковочки и накладочки, - когда, ну, надо же как-то заставлять больного человека, вновь и вновь, упиваться до невменяемого состояния — до их любимого сумасшествия.


Ну и человек просто слышит в себе эти голоса: «Иди и пей, ничтожество!» - «Иди и ищи где хочешь своё любимое пойло, подонок! Своруй, ограбь, убей, - но найди! безвольная тварь!»


И человек, то есть, как бы он ни был болен, как бы ни был отравлен его мозг, но как-то поражается даже этому: «А нельзя ли как-то полюбезней что ли?.. - думает он, - нельзя ли это, как-то потоньше, что ли поделикатней?.. Я что ветошка какая-то что ли?»


«Именно ветошка! - слышит он в своём мозгу — премерзкий даже голос. - Именно ветошка! валяющаяся возле параши! И будешь делать всё, что мы скажем!»


И больной человек здесь бывает поражён; нет, он понимает, конечно, что он болен... что он жуткий грешник... что сначала он просто не может остановиться в питии: не знает, то есть, никакую свою норму - ну, как все нормальные люди;


а потом — из-за незнания нормы — от невозможности какой-то остановиться — не бухать!.. ведь он же знает, что это для него, очень даже чревато, что впоследствии у него начинает ехать крыша...


ну, так вот, съезжает и всё; и он даже не помнит, близко даже! где он ходил, что он делал, что говорил, - а в этом состоянии, в невменяемом, то есть, он много что может такого навытворять, что не лезет близко даже — ни в какие, то есть, ворота; и ни в какой уголовный кодекс.


Чтобы, то есть, он ни делал в том состоянии — в котором он близко даже ничего не помнил! - но только всё было в минус — в минусовую сторону, в негативную, в мерзкую реальность.


И такие вот, провалы в памяти, были не то что там — на пол часа (хотя и за пол часа можно многое что успеть — в смысле уголовного сделать!), но до четырёх часов! - эдакого белого пятна — куда его знания: память, мэмори, - так сказать — никаким образом даже не проникали.


Четыре часа криминала. Четыре часа: невменяемости, сумасшествия, криминального гения!


То есть, человек это всё понимает: да, он жуткий грешник, разбойник — которого надо распять в городе Иерусалим: ну, чтобы евреи никак уж больше не страдали и чтобы жизни их не зависели — от его невменяемых состояний, от сумасшествий. Всё, то есть, он понимал.


Но почему-то — это мерзкое отношение, обращение к нему: «Ветошка, возле параши» - его как-то коробило. Коробило потому, что каким бы больным и ничтожным ни был человек, но в нём всегда — где-то в глубине, где-то очень даже глубоко — но живёт то, что он дитя Божие, что Бог создал его душу... и значит, он такой же Светлый и чистый, как Бог...


пусть даже и где-то очень даже глубоко...


А гадкий голос продолжает: «Иди и пей! мерзкая тварь!
Иди и пей, гадёныш! Будешь делать всё, что мы скажем — пока вплотную не сольёшься с тюремной парашей».

 
- А ты кто, тварь из ада?.. - вопрошает больной, но чувствует в ответ такую адовую злобу и свирепость, какой на Земле просто не существует; и быть-то не может.


И только тут до человека доходит, что он с кем-то разговаривает. И это не со своей совестью: потому, что у совести: укоры, уговоры, упрёки... а здесь ярость какая-то неземная просто; свирепость — от которой кровь стынет и волосы дыбом встают; и отвратительные ругательства, обзывательства, мат.


И то есть, это совсем даже не совесть, а нечто из ада; из   
того именно ада, который боятся все верующие люди; и эта тварь из ада, вполне даже разумна, и поумней его будет — если сделала из него своего низкого раба. А сейчас уже даже и не стесняется, что он её обнаружил, что он её проявил, - да потому что уверена — на сто процентов! - эта тварь, что он её вечный раб! Навеки!


И то есть, есть здесь, над чем больному человеку подумать.


Много ещё что происходит в абстиненции: например, загорается экран среди ночи — на стене; и абсолютно голые бабы, с увесистыми дойками — в сопровождении чертей — начинают давать концерт — с песнями, плясками.


Никому, конечно, я не посоветую никогда, смотреть этот концерт: он, то есть, не радует, а уничтожает.


Как бы человек, то есть, не затыкал свои уши, пытаясь хоть ненадолго заглушить - эти разухабистые и низкие песни, которые в основном частушки, но скрыться от них не может нигде; частушки звучат где-то в мозгу и нет от них — ни спасения, ни укорота.


Частушечки эти будут продолжаться, вместе с пьяной гармонью и разухабистыми, голыми, пошлыми бабами -
пока человек не сойдёт с ума: именно на это и нацелен весь антиконцерт — он доводит больного человека до полного сумасшествия.


А загадочка здесь безответная — для всех учёных — такая: нигде, ни до - ни после, больной не слышал этих гадостных частушечек. А как вы знаете, господа, это чего доброго человеком не запоминается, а что-нибудь: пошленькое, низенькое, гаденькое, - сие просто на УРА!


Типа: «Не ходите девки замуж, д ни хрена хорошего! Утром встанешь, титьки на бок! и она взъерошена! - у-у-у-ух!», или: «Меня милый не цалует, говорит: «Потом, потом...»; прихожу, а он на печке тренируется с котом» - это самое конечно приличное, что есть;


а такие как: «Полюбила лейтенанта и майора хочется...», или: «Не ходите девки замуж за Ивана Кузина...» - сие даже и до конца-то не допоёшь. Но запоминается с первого раза и навсегда.


Так вот, ни до, ни после, больной человек не слышал никогда этих рифм, этих частушек, которые совсем даже не нескладушки: ну, потому что сразу бы их вспомнил — такой закон природы.


А чтобы сочинить нечто подобное, для этого безусловно нужен талант — хоть и в отрицательную, в негативную, то есть, сторону; но талант нужен. А чтобы несколько частушек сочинить — хотя бы три четыре — для этого, ну минимум, нужен день.


А для того, чтобы кропать сподряд на любые пошлые темы и безостановочно: для этого никакого гения не хватит; ни один гений, или мульти-импровизатор такие экспромты не сможет выдать. Сие возможно только по ранее заученным текстам и то надо быть очень талантливым актёром.


Безусловно, акой-нибудь, очередной гений, может насочинять частушечек на ночной анти-концерт, но для этого ему понадобится, как минимум, с пол года. То есть, везде нужно время, везде фактор времени!


А когда ты видишь перед собой живой концерт, ранее тобой никогда невидимый и неслыханный! который заметьте, господа, не по первому каналу проходит и даже не по второму... а только в твоей голове!..


и больной это превосходно понимает, что весь этот антиконцерт — только в его мозгу!


То право же, право же — есть о чём задуматься... и не только больному, но и всей учёной когорте.


Наркоманы же и алкоголики, просто уже знают, что есть ад — опалённые им. И обитатели ада — всегда рядом.


                20


Если вам этого мало, то есть ещё чёрная магия — ещё одно доказательство ада и всего: негативного, мерзкого, 
инфернального. И если вы не верите в сглаз — точнее в чёрный глаз, в порчу, в наговор, проклятие и т.д., - то вы просто мало испытали в этой жизни.


Всё это присутствует здесь на Земле и если вы, не дай Бог! - не ходите в церковь и не причащаетесь, что делает вас неуязвимым и защищённым: именно раскаяние и причащение — когда в вас попадает частица Бога — делает вас неуязвимым для нечисти. Так вот, если вы не причащаетесь, то песенка ваша, в общем-то, спета.


Ну, потому что наложить на вас проклятие, может кто угодно — те же самые родственники; и совсем даже не обязательно быть здесь великим чёрным магом, ведьмой ли, или ведьмаком.


Можно быть абсолютным безбожником и материалистом, и атеистом; и накладывать проклятия на
всех — кого ты ненавидишь: на коллег ли по работе, на родственников, на всех хамящих и истерящих встречных людей.


Всех, кого махровый атеист усиленно ненавидит, на всех на них - исходит проклятие; и человек, если не защищён церковью, начинает: либо болеть, либо пить, либо сходит с ума, либо с ним происходят несчастные случаи.


Проклятый человек и пить-то начинает потому что становится сумасшедшим. Он вдруг начинает всего бояться, всего шугаться... и не важно даже чего: выйти на улицу, зайти в магазин, проехать на транспорте, - страхов и ужасов не перечислить — если они обуяют.


То есть, не то что бояться, там, выйти из дома... а сердце — от ужаса — начинает лупанить до 200 ударов в минуту — при выходе; пот с человека начинает лить градом и всего трясёт до такой степени, что видно даже это визуально - посторонним людям.


Иными словами, не то что ужас охватывает проклятого человека на улице — а ужас которого не пережить — даже здоровому человеку; здоровье не позволит. Сердце остановится!


Вот, кстати, ещё один ужас, что сердце вот так, вдруг, остановится; и он рухнет у всех на виду, как какая-то вонючая и никчемная ветошка... и дамы, которые поприличней, будут только морщить свои носики и отворачиваться в омерзении.


И вот, загнанный всеми этими страхами в угол, как какой-то зверёк - который уже не знает на какую стену прыгать — человек, вдруг, открывает для себя — такое явление!..


что выпимши, так, пускай немного: ну так, стаканчик, другой портвешка; или значит стакашек водки — что собственно на выходе — так на так и выходит: два, то есть, стакана портвейна 20-градусов — равно стакану водки 40-градусов. Чудесенко!


Так вот, принямши, значится, на грудь — сие молочко от бешеной коровки, он преспокойно, после этого: выходит на улицу, садится в транспорт, заходит в сберкассу, в кинотеатр, - да куда угодно! Становится, то есть, царём горы!


Другое дело, конечно, что остановиться он уже не может — ну, выпил, то есть, для здоровья — да и всё!.. О нет! начинается побочка — пока, то есть, не ужрётся ханки; пока ять не зальёт бельмы, пока полностью клещ не отоварится! и пока крыша не уедет, - никак он, то есть, не успокаивается, не угомоняется, не утихает.


И вот, очнётся так, бывалочи, а что вчерась с ним было? Где он бедолага был? Что он там делал? Да кто ж его знает...


Не перечислить здесь, как действует чёрная магия на человека — это так — одно из воздействий. Все эти порчи, наговоры, проклятия, - действуют, конечно же, по разному. И если вы, господин Шнуппель, ещё этого всего не переживали, то это, конечно же, не значит, что этого всего нет!


Я это всё пережила. Я была проклята и я стала алкоголиком поэтому.
- Как же вы выбрались из этого ада? - так спросил Зигмунд Ефремович.
- Как выбралась?.. с помощью Божией. С Божьей помощью. Стала молиться... стали подливать мне, мои родственники, водичку непростую, а из церкви: водичку, которая была намолена — против алкоголизма.


Конечно подливали они так, чтобы я этого не видела, потому что никакой алкоголик, себя алкоголиком никогда не считает: всегда, мол, сможет не пить! - не то что бомжи на улице! но от этого, конечно же, не легче, конечно же не легче.


И вот, открылся у меня такой блювариус — при употреблении спиртного — рвотный, так сказать: эффект, процесс, синдром, - что фиг остановишься. И с одной стороны, я, то есть, физически не стала переносить спиртного, а с другой стороны, давно уже я мечтала бросить пить — потому как устала от своих сумасшедших «подвигов» и молилась Богу, чтобы бросить пить.


И таким вот Макаром, звёзды все, значится, сошлись и я вышла из ада — куда обратно уже не захочу никогда. Никогда уже не захочу, чтобы не радоваться: зелёной травке, цветочкам ли, облачкам, - а искать какие-то ещё удовольствия, там, где всё это и так есть: где Божеская бесконечная Благодать разлита в синем небе ли, в каждом листочке, в дереве ли...


Вот, как вы всё это объясните, господин Шнуппель?


- На такие вопросы, как чёрная магия — трудно, что либо возражать, - Зигмунд Ефремович отпил из стакана свой любимый сок.


                21


- Так, тогда я продолжу, - покивала себе мадам Искристальная, - по поводу тщеславия; или какой же я хороший; как вы говорите: «Этак и я могу сказать: Зачем пилишь сук, на котором сидишь?» - ну, это про злобу — это на поверхности.


А вот про тщеславие, почему Христос говорит, что гордыня и тщеславие — это самые страшные грехи? Да потому, что когда ты лучше других, то тогда тебе действительно можно всё то, что другим нельзя. Ну, по принципу: Всё что дозволено Юпитеру, не позволено быку.


Ведь как, собственно, Запад — это США, Канада, вся Европа с Австралией, - как Запад оказался там, где сейчас оказался? То есть, как дошёл до Содома и Гоморры? Как они пришли к тому, что стали Содомитами — в лучшем случае; в худшем педофилами
и сатанистами, фашистами, - да кем угодно — там же бездна. Бездна ада.


Там что нет умных людей? Да есть там умные люди и не одни только идиоты и дегенераты, которые возглавляют сейчас эти страны.


Но тщеславие, тщеславие, тщеславие... и тогда, нет никакого укорота — на то, какой же Я хороший. И действительно, у католиков нет такого смертного греха, как тщеславие; не говоря уже о протестантах.


У Православных есть такой смертный грех, а у католиков (и тем более у протестантов) — нет такой низменной страсти.


Гордыня — есть. Но гордыня — это несколько другое. Гордыня — это осуждение других людей. Возвышение, то есть, себя — посредством осуждения разных там: алкоголиков, наркоманов, бомжей, дегенератов, хамов;   
«Нет, здесь ясно же, что Я лучше этих кретинов. Я даже так не воняю, как они, что же тут непонятного! И в тюрьме не сижу» - это гордыня.


А тщеславие — это какой же я хороший! что вот, есть у меня заслуги перед церковью — да; нищим помогаю? - помогаю; никого не осуждаю? - не осуждаю; в пост пощусь? - о-о-о-о-о-о — ещё как пощусь; весь такой хожу измождённый и осунувшийся.


В общем сопротивляюсь всем низменным страстям и давно уже, кстати, преуспел в этом! И вот, до такой, то есть, степени святости уже дошёл — в борьбе со смертными грехами, что стал уже просто равным богу!


Да, да, именно богу! И тогда, зачем, мол, мне бог, когда я сам стал богом?! О как!!!


Если у Православных, я есть разбойник! и видя все свои бесконечные грехи, могу токмо уповать на то, что когда-нибудь — по милости своей великой и по человеколюбию, Господь Бог излечит меня болезного — в какой-нибудь небесной клинике: ну, как сумасшедшего.


То у католиков, когда сам Я стал богом! - то зачем же мне тогда бог?! Тогда я и сам могу жить так, как заблагорассудится: позволяя себе некоторые маленькие шалости — типа: педерастии, педофилии, зоофилии и не перечислить просто каких ещё извращений.


Причём давно уже, у католиков, нет того тщеславия, которое мы здесь описывали выше.


Эти борения со страстями, может быть, были ещё до протестантизма, но когда у протестантов отменили и все церковные таинства, то зачем тогда нужны все эти борения со смертными грехами? - если даже исповедь и причастие отменили: вернее извратили их до неузнаваемости и они перестали быть таинствами.


Иными словами, никто уже давно не борется там с низменными страстями, потому что тщеславие (какой же я хороший!) - просто отменило какие-то непонятные борения; ну, потому, что богу дозволено всё! Там, где встал я, там и место свято.


Там просто, с этим настроем, что они боги! - рождаются люди, возрастают и живут. Вот, собственно, почему Запад пришёл и к фашизму, и к атеизму, и к содомии, и к сатанизму: ну, потому что, где встал я, там и место свято!


И они давно уже решают, каким народам жить, каким умереть; и искренне! совершенно искренне удивляются,
когда кто-то не хочет жить по их: лекалам, клише, трафарету, матрице: в педерастии, содомии, педофилии;
среди тысяч видов извращенцев, наркоманов, сатанистов.


Они совершенно искренне удивляются, когда какие-то другие народы, просто хотят жить и не хотят умирать - так, как ими было установлено. Как это так, не хотят умирать? (к примеру от короновируса, который они создали) как это хотят жить?! Им же боги сказали! что им здесь не место; что им надо уйти и сдохнуть.


Как это стреляют? Как это обороняются? - пренаивно удивляются они — потому что давно уже, все западные страны, живут под предводительством демонов и бесов.


Тщеславие, как и все остальные 8 низменных страстей, делает из человек сумасшедшего и он уже просто себе не принадлежит: в него вселяются и укореняются в нём бесы.


Тоже самое, что и со странами, и с отдельно взятой страной, которая страдает тщеславием — то есть уверена, что чтобы не делали все её человеко-орудия — под предводительством бесов — то и хорошо! - тоже самое и с отдельно взятым человеком.


Тоже самое происходило, например, в СССР — ранее — в стране которой не то что не слышали про гордыню и тщеславие — как про смертные грехи, а про религию-то слышали — в том смысле, что чисто поржать — над мракобесами и первобытными людьми.


О какая же нирвана настала для бесов всех мастей, когда атеизм, дарвинизм, эволюционизм, - ясно сказали,
что есть только атомы и молекулы, которые гдей-то там эволюционируют: сцепляются там, расцепляются, - и всё!


О-о-о-о-о — это же кайф просто вечный! - глупому цыплёнку сказать, что вот, де, он! народился, кря, единственный и неповторимый! вершина, кря, эволюции!


Нет, по какой-то древней и неизжитой традиции, какие-то глупые девочки — с юбками завышенными по самый сникерс! (с которыми, то есть, с этими мини — невозможно было даже на доске написать мелом «Классная работа»: ну, видны были, то есть, сразу трусера) — какие-то глупые девочки и говорили конечно:


«Петров, у тебя совесть есть?», «Баранкин, будь человеком!» - но это всё такой наив.


Д и действительно, причём здесь какое-то спонтанное собрание атомов и молекул — и совесть?


Причём здесь вершина эволюции, на несколько лет сошедшаяся в ём! - проявившаяся, видимая на горизонте - пред бездной небытия!.. и какие-то моральные устои. Почему, собственно, Петров должен иметь совесть, а Баранкин быть человеком? В связи с чем?


А-а-а-а, в связи с тем, что милиция... так он плевал на всю на вашу милицию и клал с прибором. Да потому что сам он был богом — чего же тут непонятного!? Если бога нет, значит, богом становится человек, - это и про наше время — про современность — про тех кто не верует в Бога.


Да ещё эти девочки в мини-юбочках, разносят эти самые феромоны, которые вьюноша унюхивает не носом, а мозгом своим и всеми древними инстинктами -
и это называется «Беги от меня, пока не поздно! А-а!»


И причём здесь вообще совесть? - если бога нет, а завтра все мы сдохнем.


Нет, иногда, конечно и пробивало молодого человека так — до покраснения и до пота — от стыда... но это у крутых ребят считалось: слабаком, тряпкой, тюфяком и т.д. Значит, просто, он не стал ещё суровым мужчиной, настоящим парнем, крутым мэном; значит, ему ещё надо взрослеть, мужать — только и всего.


Самым удивительным — в жизни без Бога — является то, как все безбожники поголовно! не становятся маньяками; как ещё есть кто-то — сам бог! - и не насилует, и не душит, и не убивает всех сподрят.


Вот это действительно чудо: потому что в жизни без Бога — тормозов просто не существует — ни на что!


Неужели действительно полиции бояться? Так это же хохма! Тщеславие и гордыня, своё дело делают.


Но откуда Иисус Христос, знал про это 2000 лет назад? Это ведь не злоба: осерчал там на соседа и ахнул его топором; это не чревоугодие, ни блуд там, - вся эта грубятина и скотство. Это тончайшие струны души.


Это до того всё тонко, что даже святых Православных священников, захватывают бесы до такой степени, что они становятся сумасшедшими: какие, мол, они замечательные! И всем низменным страстям дают укорот, и всех демонов они изгнали из себя.


И наступили на горло собственной гордыне! - когда бухаются на колени перед паствой и просят у них прощения... Это, как молвил один святой: «И вот, наступимши на горло собственной гордыне — унизившись, то есть, до самой до невозможности! - здесь-то он и возгордился».


Ну, сами только подумайте, ну, кто ещё на такое способен?! Все остальные и пить-то не могут бросить, и курить, и материться, и скверно выражаться — производя антимолитву; и блудить с женой не могут перестать!


А он, мало того, что это всё перестал и бросил, но ещё и на тщеславие на своё, такой укорот поставил, что унижает себя до такой, то есть, степени! - что как только не обзывает себя грешного и как токмо не поносит.


Конечно же, слышал он и про такое, что «самоуничижение паче гордыни», но как же он себя не может хаять — ежели с тщеславием как-то ведь надо бороться — так говорит Православие. Тут до такой, то есть, степени, бесы выносят мозг, что надо держать ориентир только на Любовь — на стыд, на совесть.


Ведь безусловно же, видеть свои недостатки надо, но не хаять себя принародно! Не уничижаться принародно! Ну, потому что от этого только тщеславие растёт — какой же я хороший!


Надо видеть свои недостатки, но не забывать, что ты создание Божие — образ и подобие Бога! Не увлекаться, то есть, в ненависти к себе!


Людям говорить надо, что такое хорошо и что такое плохо, но опять же следить за собой — как у тебя с Любовью?! Любишь ли ты людей, которым вещаешь о Божеской правде, о Божеской Любви?! Не переросли ли твои лекции, в ненависть к ним — в осуждение.


Ведь всё это до того тонко, что вот только что говорил с любовью, что сквернословить — это худо... и вроде бы любил людей!.. а вот уже и осуждение пошло, и как следствие ненависть попёрла. Ориентир — Любовь. И только Любовь — ориентир. Бесы обожают в человеке делать перевёртыши.


                22


Та Любовь, которую проповедовал Христос — Бог Любви... до такой, то есть, степени не состыковалась ни 
с одной религией в мире, что просто все возопияли!.. Как это любить врага? Как это всех прощать?!


Клык за клык, зуб на зуб, глаз за глаз, нюх за нюх! ух за ух! - эт-т-т-то как-то всё понятно! - эт-т-т-то как-то не вызывает ни у кого и сомнений! Справедливость кря! что может быть упоительней и утешительней её!


Собаке — собачья смерть! За что боролся, на то и напоролся! А как же иначе?!


И вдруг, прощать. Как это так? Что это такое?


Что он, мол, бандюга — этот садист ли, мазохист ли, - и так уже, сам себя наказал — пред вечным и неизменным кармическим законом; а тебе, мол, зачем ему уподобляться? Зачем самому негатив зарабатывать? Зачем самому завязывать кармические узлы?


Ведь это же всё для бесов и демонов — прямой, то есть, 
убыток; прямая, то есть, недостача! Уменьшение грешников сразу же в два раза. Вот же где бесы возопили: где же справедливость?!


На это Христос им говорит: «Понятно, когда враг пришёл тебя убивать. Уничтожать твою религию, твоих детей; тогда с Божией помощью надо вставать на защиту Родины — в ополчение.


Но когда сосед твой, упимшись в Зюзю! бьёт стёкла в твоём доме; ну, надо как-то урезонивать соседушку — желательно с помощью полиции. Ну, потому что ты, даже если просто толкнёшь его, он может полететь и убиться — приложившись так височком обо что-нибудь; и всё это уже работает на бесов.


Родственник твой, в какие бы, то есть, истерики не входил! как бы не сходил с ума — будучи тем же алкоголиком; ну, надо как-то угомонять, успокаивать его: убегать от зла; как-то лечить его надо.


В этих во всех случаях, прощать надо до бесконечности, лечить нужно без конца и без края... потому что — да, такая больная Земля, такая больная планета... и такие все сподряд — без исключения! - сумасшедшие люди.


Виновны ли в этом сумасшедшие? - да никто из людей в этом не виновен. Бесы? - да; демоны? - сколько угодно.


Но надо Любить друг-друга без конца и без края — ну, то есть, прощать. Не надо радовать бесов никогда.


И в первом случае - уничтожать врага — пришедшего  истребить и жизни наши, и духовность нашу. А во втором, бесконечно прощать брата своего — соратника, земляка... ну, что делать? Ну, больной человек».


Очень правильно сейчас, что перестали расстреливать маньяков, а всех лечат в сумасшедших домах — ну, понятно, что пожизненно. В этом случае, мы подошли вплотную к Богу: потому что именно Любовь Спасёт нас всех; и после смерти, каждого из нас, будут лечить в Божеском сумасшедшем доме: ну, потому, что Бог — это Любовь.


Поэтому так и возопияли те религии, которые были тогда в мире: как это так?! прощать врагов своих! Это что же тогда получается?! что в аду тогда никого не будет?! Одни станут героями, отдавшими жизнь за людей, другие велико-мучениками, которые возились с алкоголиками и сумасшедшими на Земле и спасали своих больных братьев — без конца и без края.


Почему ведь Христос стал на Земле Спасителем? Ну, потому что Он принёс на Землю Любовь: и все, кто раньше шёл в ад: от завоевательных войн ли, за убийство своего сумасшедшего брата ли, - они перестали это делать и в аду некого стало жрать. Ну, то есть, абсолютно.


Потому что даже те великие грешники, которые так и не раскаялись в своих грехах и попали после смерти в ад; и тех не оставляет Господь Бог наш никогда: и Иисус Христос говорит в аду болезному: «Молись» - а Отец наш небесный, только и ждёт, когда грешник протянет ему руку для Спасения — раскаявшись во всём своём негативе и молясь Господу о Спасении;


и тогда его из ада поднимет Господь на лечение в небесную лечебницу — для психически больных.


Вот что привнёс Иисус Христос на Землю и вот почему Он — Спаситель.


Он привнёс Любовь и прощение, и Спасение всех и вся!  И это является одним из самых главных доказательств Божественной сущности Иисуса Христа;


потому, если рассуждать чисто по земному, то такого и в голову-то прийти не может никогда: как это Полюбить врага и даже пленённого: фашиста, нациста и сатаниста, - то есть, не гнобить его, не унижать, не издеваться, а просто изолировать его от окружающих и заставить работать на пользу общества.


Такого не было на Земле никогда! такое и зародиться не могло во все поры — в земном обществе: потому что это противоречит всем бесам оккупировавшим мозг человека с рождения.


И это одно из главных доказательств Бога Любви.


В дохристианскую эпоху, все люди, в большинстве своём — просто шли в ад — да и всё. И только какое-то меньшинство Спасалось: это были наверняка воины — отдавшие свою жизнь за Отечество и из женщин те, кто посвятил свою жизнь так же спасению другого.


Но после Христа практически всё изменилось! Спасаться стали уже абсолютно все; и это не знаю просто, каким надо быть упёртым грешником — чтобы вот уже оно! Спасение! Протяни только руку и будут тебя лечить столько, сколько нужно — в небесной психической лечебнице!


Протяни только руку! Помолись!


Ну, тут не знаю, каким надо быть любителем мук, чтобы этого не делать.


Тут же, рядом с Любовью и такое Божественное доказательство — это тщеславие, от которого Он предостерегал в притче о мытаре и довольном собою богаче.


То есть, никогда, никаким земным разумом, не дойти до того, что я мол сделал: то, сё, пятое, десятое, - и до сих пор плох?! Как это плох?! Ведь я же такой хороший. Земный разум работает так: сделал! заплати!


А чтобы видеть себя на грязной дороге, всё-равно грязным! - ну, потому что невозможно здесь в грязи очиститься и стать единственным чистым!!! - это уже от Бога. Это уже доказательство Божие.


                23


- Вы знаете, Варвара Сигуровна, - так вдруг заговорила,
до этого молчавшая, молодая и наглая, госпожа Веренея
Лютовна Трахтенбах, - вы, со своим богом, уже мозг проели. Нельзя ли вообще о чём-нибудь другом поговорить?


Все обратили на неё внимание и все были в шоке; и даже Осавиахим Бредович расплылся в пьяной улыбке:
- Наконец-то заговорила, - молвил он в восхищении.


- Послушайте, деточка, я вообще-то говорю о главном в этой жизни: ради чего, собственно, стоит жить, - пыталась объяснить госпожа Искристальная.
- Я вам не деточка! - так рече мадам Трахтенбах.


- О извините, Веренея Лютовна, - смиренно сказала Варвара Сигуровна.
- Именно так. Сколько можно протирать в одном и том же месте? До каких ещё дыр? - она была вся из себя.


- Вы всё-таки имейте совесть, - вступилась Карра Баррикадовна, - госпожа Искристальная вам в бабушки годится.
- А вы куда лезете всё время? - набросилась на неё мадам Трахтенбах, - вы думаете вас здесь все боятся?


Все как-то помолчали.


- Почему я должна выслушивать все ваши экзерсисы? и только потому, что вы старше меня?! - недоумевала Веренея Лютовна.
- О извините, сударыня, что я старше вас. Я и сама этому не рада; но как-то так получилось...


- Вот именно, как-то так получилось, - ворчала мадам Трахтенбах. - Скажите мне, сударыня, я кого-то просила меня создавать? Вы вот говорите: бог создал всех нас. Но спросите меня: я когда-нибудь просила меня создавать? Я хоть кого-то просила меня создать?


Повисла долгая пауза.


- А я вам отвечу на это: никого и никогда! Я у матушки у своей спрашивала: «Зачем ты меня родила?» - молчит, всё время молчит; один только раз сказала, что-то типа того, что: «Все рожали вокруг, ну и я родила».


О как! Ничё себе мотивчик! Ничего себе целеустремления!


И я что теперь, за всё за это, должна пасть перед вами на колени и лобызать стопы ваших ног?!


Все продолжали молчать.


- Дальше пошли; и почему, собственно, я должна делать
всё то, что вы мне предписываете? - если я даже сюда не просилась! Это всё-равно как без меня, меня женили.


Или без моего заявления на работу, меня, тем не менее, устраивают туда и вменяют, значит, мне в обязанность — ходить и грузить мешки.


Нет, ну, понятно — родили-родили — лежу так себе под кусточком, загораю, значит, на солнышке; ну, куда, мол,          деваться? Нет, приходят: иди и грузи мешки. Здрасьте, приехали; а с какого такого перепуга! я должна с вами, со всеми, идти и грузить мешки?


- Нет, ну, чтобы жить, - сказала Варвара Сигуровна, - чтобы жить не страдая.
- А если я не хочу жить!? - набросилась опять же на неё Веренея Лютовна, - если я не хочу жить! - тогда что?


Вы тут же заявляете: тогда будешь вечно мучиться в аду, сволочь. А?! Это как?


То есть, я сюда не просилась, не писала там заявление на работу, не ставила печать, то есть крест, отпечаток пальца. Ни-че-го!


Мне противно всё у вас! Весь этот мир, где сильный пожирает слабого. Где слабый только и делает, что убегает от сильного.


Вам это не отвратительно — нет! Мол, а чё?! Ктой-то должен там, быть санитарами; мол, зажиреют, с-с-с-суки, зажрутся, начнут болеть, там — все поголовно и передохнут. Значит надо, чтобы все друг-друга жрали: перегрызали горлы, отрывали головы и выпускали кишки, - вам от этого не противно?


Нет, не противно. Вы говорите, что так и должно всё быть! А мне, от всего этого — просто тошно. Меня тошнит и рвотный процесс подступает к горлу.


Абсолютно тоже самое происходит и у людей — вся эта звериная сущность. Ну, может быть несколько завуалированно; но всё тоже самое: сильный давит слабого; и у детей, кстати, которые ещё не привыкли притворяться — эт-т-т-то более всего проглядывает: в той же любой школе (я уже молчу про интернаты и детдома), кто чуток посильней, тот и трясёт деньги со слабых малолеток.


И те, кто постарше, безжалостны до такой степени к младшим, что буквально уже убивают: ногами, или кулаками того слабака — который не принёс им денег;


как они это называют: долг, дань, инвестиции. Каждый раз ребёнок, каким-то чудом только, избегает смерти. Всё время как-то везёт: потому что и пинают они слабого — просто в смертельные места; или головой как-то летит ребёнок всё-время: мимо угла, мимо ступенек.


Те, которые называются хулиганами, а по сущности просто — скоты: потому, что право сильного — это скотство; бахвалятся друг перед другом своей жестокостью. И самые жестокие называются: короли, паханы, жиганы. Их все уважают и преклоняются перед ними, как в стаде макак, или шимпанзе.


Вам это не противно, Варвара Сигуровна?


Варвара Сигуровна молчала.


- Мне, например, противно. Когда какие-нибудь очередные жестокости доходят до взрослых — говорят обычно: ну, что мол, дети... Не судить же их за это!


А эти дети, только чудом каким-то, каждый день, не убивают очередного ребёнка.


Взрослые выглядят чудно: улыбаются друг-другу, здороваются; не тычут друг-друга кулаками, не пинают ногами в живот — как дети. Выглядят, то есть, комильфо, на ять! без сучка и без задоринки! Типа культурные и вежливые люди.


Но не дай только бог устроиться вам на одну и ту же работу с этим человеком. Познакомиться в общем чуток поближе с ним. О-о-о-о-о, там вы узреете воочию, что такое борьба за жизнь, за место под солнцем! где за лишнюю сотню, или за тысячу, вас будут подсиживать, стучать начальству — по любому поводу; и ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть.


Не говоря уже о том, когда речь идёт о чьём-то насиженном месте: один хочет занять место другого, а тот не хочет его отдавать. Ненавидят до такой степени друг-друга, что наводят порчи, проклинают, подкидывают всяческие заговорённые насмерть - вещи.


И действительно и болеют, и сходят с ума, и спиваются,
и попадают в аварии, - из-за всей этой чёрной магии.


Хотя с виду, ведут себя так же кутурно, как и на улице: улыбаются, приветствуют друг-друга и даже говорят комплименты. Это особенно раззадоривает их и льстит им — при их чёрном деле — при всяческих проклятиях:
мол, какие же они хитрые и умные! Самые хитрые и умные!


Дома, о-о-о-о-о-о, не дай бог тебе поселиться вместе с этим милым и улыбающимся человеком — коий кланяется тебе на улице; не дай бог тебе стать его сродственником; там ты узнаешь, что такое борьба за выживание, борьба за жизнь:


когда тот кто сильней — и здесь, кстати, не обязательно физически: подминает, укрощает, забивает тебя под себя.
- Нет, ну, мадам Трахтенбах, - заговорил, вдруг, Осавиахим Бредович, - ну, здоровая конкуренция! - чё там...


- Здоровая конкуренция говорите? - удивилась она, - да нет, это очень даже больная конкуренция. И убивают друг-друга, как только могут, и применяют ту же чёрную магию — разные там проклятия. Любая семья живёт, как пауки в банке — изничтожая друг-друга.


- Ну, у вас очень мрачный взгляд на мир, Веренея Лютовна, - молвила госпожа Искристальная.
- У меня очень мрачный взгляд на жизнь? Вы почитайте статистику домашнего насилия и убийств; и если вы к этому прибавите бесконечные болезни от проклятий — от которых умирают люди — то вам точно покажется не мало.


Потому, нет семьи в которой бы не процветало насилие — в той, или иной форме; в которой - если не так, то этак, не подталкивали бы друг-друга к могиле.


- У верблюда два горба — потому что жизнь борьба, - грохнул опять господин Тенеплетнёв.
- Я вас очень понимаю, - покивала здесь Веренея Лютовна, - но вы понимаете, что мне противно. Противно до тошноты, все вот эти человеческие отношения. До такой, то есть, степени всё человеческое
мне противно, что я не хочу даже жить здесь. Что я не хочу даже жить среди вас!


Помолчали.


- А вы знаете, сударыня, если вы думаете, что вы одна такая, - сказала Карра Баррикадовна, - то вы дико ошибаетесь. В подростковом возрасте практически все такие: почему собственно так распространены самоубийства среди юношества.


Ну, не могут дети, которые взрослеют, видеть всё это; всю эту мышиную возню - когда взрослые лицемерят: говорят одно, делают другое. Со всеми соседями раскланиваются, улыбаются, - но только отойдут от кого бы то ни было — сразу же вслед посылают проклятия. Это, конечно же, сильно.


Осуждение всех и вся — с утра до вечера — среди взрослых — это просто вторая натура; какой-то встроенный напоминатель.


Ну и конечно же, сверстники, которые просто живут по законам джунглей: кто сильней — тот и прав; кто больше продвинулся во зле — тот и пахан. Я, как вы знаете, сама детдомовская и мне просто не надо было далеко ходить, чтобы увидеть всю эту мерзость, всё это скотство. 


Среди девочек выделялись такие же хулиганки, которые были посильнее — потому что постарше: да и вообще, зло — оно всегда объединяется, чтобы творить свои злые дела; их всегда больше, они всегда яростней и свирепей: ну, как же, на кону деньги и сладкая жизнь с
деньгами.


Я сама платила старшим хулиганкам — за то, чтобы меня не избивали: потому что один раз отобьют почки — это ничего — хоть и мочишься с кровью; но второй раз этой экзекуции не захочешь: слишком уж долго заживают они.


И вот, где хочешь, там и доставай эти деньги, а откуда у десятилетней девочки, возможность достать 100 рублей — за три дня без битья и тысячу в месяц; хулиганистым девочкам на курево и на пивко: да нет у ней такой возможности.


Но экзекуция своё дело делала и я воровала, где только могла. Хотя, как вы понимаете, ничего хорошего от такой жизни в воровстве — не жди. Ничего хорошего и не было.


И я всё это прекрасно видела, о чём вы говорите, и ощущала даже это на собственной шкуре. И я была естественно самой несчастной на свете и думала, что если и доживу когда-нибудь до того, что хулиганки переедут в интернат, то никогда не буду трогать даже, ни одну маленькую и слабую девочку.


- И что? - не терпелось мадам Трахтенбах.
- А ничего, сударыня, когда я стала старше, я стала такой же хулиганкой, как и все остальные: потому что если не будешь поддерживать свой возраст, свою группу, свою стаю, - то станешь просто чуханкой и будут тебя уже чморить — все кому ни лень: унижать, то есть, всячески и избивать. Потому что белых ворон там не любят.


- И что?
- И я поняла, что осуждать надо начинать с себя и собой
же заканчивать.
- Вы знаете, госпожа Воронова, я не собираюсь становиться таким же дерьмом, что и все! Как бы вам это объяснить? То есть, вы живёте не взирая ни на что! чтобы, то есть, не происходило в вашей жизни; а вам всё как с гуся вода.


Я так не могу, мне противно, то есть, до такой степени, что я так жить просто не буду — и всё тут.


- Я бы не сказала вообще-то, что мне всё как с гуся вода, - пожала плечами Карра Баррикадовна — она явно женщинам позволяла говорить всё что угодно... - у меня и гипертония и сердце разрывается - и так было с самого детства.


- И тем не менее, вы живёте, - настаивала госпожа Трахтенбах, - и недурно так устроились: избивая тех же слабых. А я вам всем заявляю, что это отвратительно и я так не буду жить никогда!


Мадам Воронова пожала плечами:
- Да, я не могу покончить с собой; хотя и пробовала... Но это же ещё и грех-то какой... Изничтожить жизнь, которую даровал Бог — грех-то какой.


- Даровал говорите?! А если мне этот дар не нужен, тогда что?! Ежели мне тошно от этого дара, тогда как быть?! Ежели куда бы я не смотрела, я вижу одну: мерзость, мерзость, мерзость.
- А вы знаете, Веренея Лютовна, - так сказала Варвара Сигуровна, - у Христа есть такие слова, что: «Если в глазах ваших Свет, то вы и видите одно только светлое, а если тьма, то вас можно только пожалеть».


- Очень интересно, сударыня, что я увижу светлого в том — когда сильный измывается над слабым?! - мадам Трахтенбах была вся из себя.


                24


- Чтобы объяснить множество всяческих сумасшествий,
надо сначала знать — зачем человек рождается здесь на 
Земле. Какова, то есть, причина его тут появления. Фофочка, можно мне ещё соку? - обратилась она к Офелии, та сразу же присела и пошла на кухню.


- И безусловно, и я с вами здесь согласна, Веренея Лютовна, что человек создан для счастья, как птица для полёта! - но правда ни здесь на Земле.


Земля — это больной мир, где в каждом живом существе, в каждом человеке, находятся восемь смертных грехов; каждый смертный грех подразделяется, как минимум, на сотню извращений; и каждое из этих извращений, сводит человека с ума: делает, то есть, из него сумасшедшего.


То есть, первое, что мы должны знать, что Земля — это очень большой сумасшедший дом.


- И что мне вам за это?! «Славься!» - прокричать; или богу: «Аллилуйя!» - пропеть, - Веренея Лютовна только хмыкала и отворачивалась.


- И второе, что мы должны знать — это то, что мы здесь для Спасения. Не просто так, родились мол, да и всё! и стали, как все здесь, сумасшедшими. А в связи с тем, что мы созданы по образу и подобию Божию: то есть, как Бог не может, чтобы не Любить и не Спасать — так и мы здесь — каждый на своём месте! - каждый по своим силам, должен спасать больных в этом мире — будучи сам больным.


А вы, Веренея Лютовна, вместо того, чтобы спасать и помогать окружающим — по своим силам, конечно же, по своим силам! вы, вместо этого, просто одержимы таким сумасшествием как депрессия — то есть, тоской; осуждением всех и вся — то есть, гордыней; и тщеславием — то есть, какая же, всё таки, Я хорошая.


- Так, стопэ, стопэ, - по молодёжному молвила госпожа Трахтенбах - ну, потому что она и была молодая, - у нас с вами конкретика и не надо словами порошить мне уши. При мне сильный изничтожает слабого и происходит это ежедневно; хотите конкретики?


Детдом в котором сильные со слабых трясут каждодневно деньги, как из Бурр-р-ратины. Я, как сударыня Воронова нахожусь на стороне сильных — потому что боюсь быть зачморённой — как она выражается. Ваши действия.


- Я не была никогда на месте мадам Вороновой и поэтому, как я могу об этом судить? «Не суди и не судим будешь» - так сказал Бог наш Иисус Христос.


Чтобы понять Карру Баррикадовну, надо для этого, сначала, незнамо сколько лет быть избиваемой в этом детдоме. Надо стать воровкой — потому что не было у неё другого выхода — чтобы не забили до смерти. И самое главное — некуда бежать. Куда бы ты не убежала,
тебя всё равно, органы правопорядка, вернут в твой детдомовский ад.


Вы можете хоть на минуту, Веренея Лютовна, представить себе весь этот ужас? - чтобы понять госпожу Воронову. Чтобы понять, почему она боялась, впоследствии, снова быть всеми забиваемой; забиваемой уже собственной стаей.


А иначе этого и невозможно даже представить, что такое — не быть таким, как твои ровесники.


Вы проживите её жизнь; встаньте в детдоме против сильных и скажите: «Не смейте бить слабых!» - а потом говорите, что я никогда бы не стала таким же дерьмом.


- Вы не понимаете меня, сударыня, - ерепенилась мадам Трахтенбах, - я не хочу вообще вставать ни на чьё место! Я просто отвергаю всю эту вашу сумасшедшую жизнь! И не хочу, ни тушкой ни чучелкой, пролезать в неё: шустрить, шакалить, делать движ, проявлять здесь какую-то энергию.


Почему я должна восхищаться этим сумасшедшим домом и жить в нём?! - скажите мне.


- Но послушайте, мадам Трахтенбах, я совсем даже не говорю вам, чтобы вы чем-то здесь восхищались. Хотя тут на Земле и есть чем восхититься, - так говорила Варвара Сигуровна, - здесь есть и чудесная природа окружающая нас, и пение птиц, и много ещё чего;


и самое главное, что здесь есть Любовь — это чудо природы. И ничем другим — кроме как от Бога — эту Любовь не объяснить.


Бог сотворял мир для радости и счастья, и для Любви. Он совсем даже не создавал то сумасшествие, что нас окружает. Бог создавал волшебный и чудесный сад. А после вторжения сатаны, мир приобрёл то сумасшествие — которое мы видим.


С тех пор ведётся бесконечная борьба, между силами Света и тьмой: тьма хочет, чтобы все люди до одного — стали скотами и дерьмом, а силы Света, Бог — противятся этому — как могут.


И люди здесь созданы не просто так. Они созданы для Любви, для Спасения и для молитвы. Борьба между тьмой и Светом, она миллионы форм принимающая. И человек, он очень важен здесь на Земле — для Бога: когда человек противится всем этим низменным страстям — восьми смертным грехам — когда он даёт им укорот, струнит их, - тогда в человеке побеждает Бог; тогда здесь, на Земле, побеждает Бог.


Когда в человеке побеждают — в вашем случае: депрессия, гордыня и тщеславие, - что есть, мол, Я! И Я
презираю всех вас — скотов; и не хочу жить как вы — в вашем дерьме — тогда побеждает сатана.


То есть, вы встаёте на путь разрушения: разрушаете себя, разрушаете нас, рушите всё.


- Говорите вы конечно замечательно. Только что толку, что толку, что толку? - Веренея Лютовна уставилась в окно. - Но только как быть с измывательством над слабыми? Вы предлагаете мне стоять рядом с сударыней Вороновой и избивать ребёнка — за то, что он не украл для меня деньги. Ведь вы именно это мне предлагаете.


- А вы продолжаете осуждать всех людей, мол: какие же они все гуано, а вы в миллион раз лучше, - кивала здесь госпожа Искристальная. - А вы представьте себе только, 
что вы рождаетесь в семье алкоголика; и то есть по факту, с рождения — из-за пьянства отца и матери — являетесь больной: дебилом, дауном, идиоткой.


Потом от вас, ваши же родители, избавляются, как от неимоверных трат; и вот, вы попадаете в детдом: без ума, без жалости, без доброты, - вот нет этого в вас — мозг недоразвитый. Нет жалости и всё тут! И с рождения нет!


и мама с папой добавили - в своих бесконечных, пьяных сумасшествиях, что: доброты в этом мире нет и быть не может! Как вы понимаете, мама с папой, тоже, из-за болезни, перешли на сторону сатаны.


И вдобавок ещё и в детдоме вас избивают — такие же больные девочки как и вы.


И вы что? - осуждаете больного, за то, что он болен?


Мадам Трахтенбах пожала плечами:
- Я не про то, а про сам факт избиения. Вы мне всё время предлагаете одно: стоять и наслаждаться экзекуцией — потому что таков, мол, мир, что и судить здесь некого.


- Я вам близко даже ничего подобного не говорила, - у мадам Искристальной задрожали её нежные ноздри, - я вам сразу же сказала: действуйте по обстоятельствам, по силам. И если вы чувствуете в себе силу восстать против больных девочек — восстаньте! Защитите ребёнка!


Если не чувствуете в себе этих сил, попробуйте уговорить их не издеваться; всё ж таки вы из одной стаи. А если у вас и мыслей таких не возникает, то значит вы сама: недоразвитая дебилка, или идиотка, - и кого здесь осуждать?!


И это действительно, так всё и происходит — в адовых местечках, что одни из стаи бандитов, хулиганов — вступаются за жертву; и даже силой, и готовы даже бой принять против стаи; другие уговаривают своих разбойников пожалеть ребёнка...


и даже редко бывает такое, чтобы все стояли и молчали, 
и наслаждались избиением — как вы это утверждаете. И вот, Карра Баррикадовна не даст мне соврать, что это так и бывает.


Госпожа Воронова кивнула.


- И кого вы здесь осуждаете? - скажите мне!
- Я осуждаю весь этот мир подсолнечный! За то, что он есть! - Веренея Лютовна по прежнему была вся из себя.


- Всё сумасшествие в этом мире создал не Бог, а сатана. Боритесь с этим сумасшествием - как можете, по силам - в себе, в других. Боритесь с ним.


Или вы решили прочно занять позицию сатаны: всех и вся осуждать, и казнить своей ненавистью, и превозноситься, превозноситься, превозноситься! - над этими скотами, над этим быдлом, над этим гуано!.. прочно занять, то есть, сторону тьмы, сторону сатаны.


- Говорить вы конечно мастер. Иными словами, мне и дальше приемлить весь этот сумасшедший мир, как должное!? - бурчала Веренея Лютовна.
- Я не разу не сказала «приемлить», я сказала бороться: бороться с сумасшествием и каждый на своём месте! Причём начинать эту борьбу, как верно сказала Карра Баррикадовна — надо с себя и собой же и заканчивать.


Как сказал Иисус Христос: «Не изменяйте мир под себя. Изменитесь сами, измените свой внутренний мир: и мир изменится вокруг вас».


К примеру, бросьте пить. Не осуждайте других, что вот, де, вас пьяного обобрали, избили и т.д. что в этом мире не люди, а одни только сволочи. А просто, сами бросьте пить!.. и вы, даже не подобрать тех слов, как удивитесь, вдруг!


Не пейте только месяц, два; ну, лучше конечно — год. И   
вот, мир совершенно преобразится. Вдруг, вместо демонов, вас станут окружать ангелы. Вы увидите, неожиданно для себя, природу...


Нет, безусловно, что вы её и раньше видели... но это всё-равно что не видели. Когда вы шли мимо одуванчиков и колокольчиков — в невменяемом состоянии, вам и дела-то до них не было никакого. Мало ли, какая дрянь там растёт под ногами.


Задача была одна — на всю Вселенную: сначала гдей-то достать отравы и поправиться, потом - после поправки — через какое-то время — надо было уже добавиться; потом снова добавиться отравою и снова...


то есть, как-то совсем было не до того, что за мелочь там под ногами растёт...


Где достать: новую ханку, новое пойло, воспоследующее молочко от бешеной коровки! Вот вопрос вопросов! Вопрос Вселенскага масштабу! - потому что он перекрывал, ну, абсолютно все другие: желания, мечты, жизнь всю! Этот вопрос перекрывал любые целеустремления, любые движения души, любые моральные ценности, устои.


Вопрос, где достать? - заслонял собою, ну, совершенно всё! - что уж тут говорить о какой-то мелочи — такой как: одуванчики, колокольчики...


нет, вы видели конечно эти цветы — с бодуна, но это всё-равно что не видели. Ну, а после нескольких  порцаек отравы, наступало вообще сумасшествие: там уже человек просто бредёт в неадекватном состоянии — вернее ведут его бесы и что он дальше вытворит — сие неведомо никому.


Ну, а как бросил пить, как пришёл, родной мой человек, в себя, то мало того, что исчезли, вдруг, кореша (или корефаны), исчез мат; исчезли исчезновения — абсолютно любых сумм денежных — будь там хоть миллион при начале пьянки; но кореша, кореша, корефаны (которых ты помнишь-то смутно)


и утром нет никаких денежных сумм, нет никаких миллионов! Как корова, вдруг, языком всё слизывала.


Прекратились какие-то бесконечные разборки — в которых ты даже не помнил: кто? за что? и почему? То есть, вчера готов был всех поубивать! а сегодня: зачем? отчего? с какой стати?


Вдруг, как только бросил пить, прекратились какие-то нападения лихих парней и избиения тебя... За что? Зачем? Почему? Вдруг, весь этот ад прекратился; и сразу же не стало никаких: бандитов, хулиганов, разбойников; людей-сволочей, которые только и думают   
как тебя обокрасть.


Всё прекратилось! Как кошмарный сон, вдруг, кончился.


Идёшь так, одуванчики желтеют в юной зелёной травке, а солнышки-то эти маленькие излучают радость в изумруде и машут тебе своими солнышками... О Боже!


Идёшь так далее, а там колокольчики тебе кланяются и поздравляют с солнечным деньком... И это ли не чудо!


Присядешь так рядышком, протянешь руку, а колокольчик своими лепесточками касается тебя... И счастье до небес! И Отрада и Благодать Божия! Вот же где счастье!


И что это было, раньше-т? Что за наваждение? Что за бред сумасшедшего? Что за кошмар наяву? И зачем, главное, всё это было??? Когда вот же оно — счастье! Вот же оно — счастье! Рядом! И как же всё просто!..


                25


Или блуд вас одолевает, точнее одолел уже так, что и выхода нет никакого и прохода; до того, то есть, запутались в своих бабах, или мужуках, - что право уже вам не до чего. Не даром же поётся: «Беги от меня, пока не поздно! - а - а...»


А если не убежал, ежели не сбёг? - тогда что? Тогда начинается вот это сумасшествие — из которого, опять же, нет выхода никакого. Пока, то есть, не прекратишь этот блуд — так и будешь сумасшедшим бродить по округе.


И все женщины, вокруг тебя, будут озабоченные самки, а все мужчины — озабоченные самцы... ну, потому что, что в твоей голове — то ты и видишь; и если в голове твоей тьма — то только одно лишь сумасшествие и видишь вокруг себя.


Какая уж тут на фиг природа? - ежели ты, к примеру, проститутка и мир вокруг состоит из одного блудного сумасшествия. Или какая уж тут к лешему природа, ежели ты мастурбируешь на всё что шевелится, или гомосексуалист — и голова твоя занята, в прямом и переносном смысле, не листиками клёна, не липовым цветением, - а не пойми чем.


Но выйди только из блудного состояния — тут  конечно
только с Божией помощью! - потому без Бога, бросить пить и блудить сложнее становится - раз в десять — на порядок, то есть.


Выйди из блуда! И вот, проходя так мимоходом по парку, увидишь, вдруг, как приветственно тебе машут огромные листья клёна. Именно тебе! И именно приветственно! И вот, залюбуешься так, залюбуешься...


Или оторвись от любых других низменных страстей — от осуждения всех людей и от вечной злобы на них; и ты, кудай-то там пробегая по делам, остановишься, вдруг, как вкопанный — поражённый ароматнейшим запахом липы!..


и зря говорят, да, зря говорят, что эти, мол, цветы липовые, они для насекомых там — чтобы, мол, оплодотворение, семена типа. Липа, так же как и все другие растения, размножается через корни и прекрасно себя чувствует. А цветы её, а нежнейшие ароматы её — это явления Светлых миров. Это привет нам всем от Бога.


Да так же вот и с любой другой низменной страстью — от которой помрачён твой бедный рассудок — той же алчностью, например; и вот, добыча денег, перекрывает вообще — всё что ни есть. Какие там Анютины глазки, или незабудочки, - когда надо рубить: капусту, шинковать бабло, стругать хрусты и т.д.


То есть, как в тех же США — обедать набегу: впихать в себя гамбургер и заглотнуть кофеём с крышечкой! - чтобы не пролилось набегу. Сексом заняться?! - потому что Любви там нет...


Да вы что?! Это ж всяко надо тратиться! Ну, там, в киношку сводить секс-партнёра; в забегаловке какой-нибудь посидеть, в кафешке там...


Да вы что??? - это ж траты какие! это ж надо свои отдавать тити-мити! Не чьи-нибудь! А свои, кровненькие! Заработанные! Причём заработанные жизнью своею! Потом и кровью! Нервами, психикой, сумасшествием!..


И вот, так взять их и отдать?! Ни за что, ни про что!!! Да идите вы знаете куда, со своим сексом! - примерно как-то так рассуждают большинство американцев США. Тратиться?! Да не в жисть.


И то есть, всю жизнь-то вот так — как проклятые, всю жизнь — как проклятые, как проклятые.


И совершенно рядом, то есть! через границу, находится Мексика. Где туристы, из тех же США, соберутся, например, после обеда, в акой там магазин, в какую-то лавку — в любом, собственно, из городов латинской Америки, а все шопы (по ихнему) закрыты.


Как закрыты? Что такое? Рабочий день! Как это закрыты? Я плачу деньги!!! - а мне говорят: Нету! Закрыто!


Да вы что?! А у них сиеста. Какая сиеста? Что такое? Да спать они изволят — после сытного обеда. Ч-ч-чего?! - туриста из США покачивает от шока. Он, то есть, всю жизнь, как проклятый!.. а они спать соизволят!..


Да так уж заведено, что после сытного обеда, вся латинская Америка — спит. И причём, если обед был ещё и с мясными ингредиентами, и с шоколадкой там... то после сна уже, после отдыха, после того как спадёт полуденный зной; работая, то есть, за прилавком, опять же...


захочется, вдруг, ему — мексиканцу, то есть, когда совсем уже стемнеет, пойти на местные здесь танцы и даже потанцевать... ну, потому что отдохнул человек и покушал перед этим вкусно...


и вот, танцуя, там, захочется, повлечёт его вдруг и прижаться к какой-нибудь сеньорите... и даже плотнее прижаться! Ну, потому, что сеньорита тоже отдохнувшая и пышет здоровьем...


Эт-т-то всё к тому, что: Что в твоей голове, то ты и видишь.


Тако ж в вашем случае. Да, человека тонкого, с совестью, нежного, - они подлавливают именно на этом: сколько вокруг хамства, быдлятины и прочей низости, - и в этом, тонкий человек, абсолютно прав;


но делает главную ошибку: он не жалеет больных и сумасшедших людей, а начинает их осуждать. Осуждает
и отделяет себя от них.


И то, что отделять себя от негатива нужно — здесь я с вами согласна; но не отделять себя от больных людей и не осуждать их — это главная ошибка. Отделяйте себя от негатива, исходящего от человека, но не от человека.


Да, человек, безусловно, психически больной; и как давно в нём живёт это сумасшествие? - стоит ли вообще   
разбираться во всём в этом? Копаться во всём этом... Пожалейте его, помолитесь за него...


Но вы начинаете его осуждать — потому что вы не такая, потому, что на такую низость вы никак не способны: и вот вам! вы и попались в ловушку! И когда вами овладевает бес осуждения, то вы и начинаете видеть вокруг себя не больных людей... а одно лишь скотство, одну лишь быдлятину и низость.


И тогда и получается то что получается: вы будете злиться на всё несовершенство этого мира, а бес всё больше и больше накручивает обороты: и в каждом уже вы видите — одну лишь мерзость.


И вот, пошло и поехало, и далее со всеми остановками: естественно что подключается и бес депрессии...


А гордыня, она вообще — почему самый страшный грех? - да потому, что является ключом от ящика Пандоры — именно ключом: ведь раз, все вокруг, одна мерзота, то как следствие получается, что вы Веренея Лютовна — лучше их всех — людишек, то есть.


Ну, это же ясно, ясно! Ведь вы же так низко не падаете -
как они.


А раз вы лучше, то вам, значит, позволено несколько больше, чем им всем. Но вы об этом как-то и не думаете. Вы это как-то само-собой ощущаете.


И вот, вы и в великой тоске и печали, смотрите так на всех и видите одних только: уродов, идиотов и сумасшедших. Не понимая при этом, что страдаете самым страшным грехом — гордыней.


Именно про это Иисус Христос говорил, что: «Надо же! узрел соринку в глазу брата своего, а в своём бревна не видит».


И вот, не кажется ли вам, несколько странным, что человек и Бог, живший больше двух тысяч лет назад, рассказал вам всю вашу подноготную, всю вашу негативную жизнь, которую вы от всех, безусловно, скрывали.


Все как-то неловко помолчали. И мадам Трахтенбах, как-то даже не находила никаких слов.


- Уязвили вы всё ж таки меня. Уязвили вконец, - молвила наконец Веренея Лютовна. - Ну, на этом и расстанемся.


Она встала и пошла собираться в дорогу.


- Я хочу вам только всего хорошего, Веренея Лютовна. И желаю вам только всего наилучшего.
- Я понимаю. Я понимаю, - покивала госпожа Трахтенбах и вышла.


- Наверное она обиделась, - сказала госпожа Искристальная.
- Ну, говорить, что такое хорошо и что такое плохо — тоже кому-то надо, - рече Алёна Виттовна.


Поднялся в поход и любимейший наш Зигмунд Ефремович Шнуппель.


- Всем удачи и счастья в ваших походах! - проводила такими словами их госпожа Постышева.


                26


Немного позже, когда альпинистка Веренея карабкалась       
на практически голую и отвесную скалу, и нога её как-то неожиданно соскользнула, вдруг с выступа...


хоть и была в привычном и малом ей скальнике — в скальной туфле...


и она повисла над пропастью на руках...


а пропасть внизу была с двенадцатиэтажный дом...


то как-то от ужаса пред нею — промелькнула вся её жизнь... она вспомнила и что последний крюк, она вбила на десять метров ниже (ну, не было другого, подходящего места для вбития его) и что скорей всего, он её не удержит...


И вот, хоть она и прилипла к скале (всё-таки опыт мастера спорта по альпинизму давал себя знать) и уже другой ногой зацепилась за выступ и чуть-чуть подтянула своё тело кверху...


но выброс адреналина был, тем не менее мощный: её ведь качнуло над бездной и только тонкие, но цепкие пальчики удержали... и вот её начало трясти... а в этом состоянии ошибиться — как струёю, то есть, направимши её, так сказать, в одну сторону... а она, кря, бьёт в другую!..


Единственный плюсик, в её положении, был тот, что метрах в двух повыше себя, она видела какую-то полочку — скальный выступ. Посему прилипнув к скале, как только могла... прилипнув к вертикали, как жучок на стекле... она потихоньку, но стала перемещать   
своё тело к полочке; успокаивая себя, как только могла.


В это время, для успокоения, она обычно начинала что-то напевать... вот и в этот раз замурлыкала: «Ещё не вечер...»


И вот, на третьем, или четвёртом куплете, который она, конечно же, не пела, а стонала... она ухватилась, всё ж таки, за хороший выступ в скале: за так называемую альпинистами — полочку.


А ухватившись, там уже и подтянула, и всё своё тело... Опыт мастера спорта, или Мэса — давал себя знать.


Она села над бездной, свесимши в неё ноги и как можно спокойней, продолжая напевать: «Ещё в запасе время есть у нас с тобой» - стала готовиться к тому, чтобы вбить крюк.


Но трясло её, конечно же, мощно — прям булындало... и рука с альпинистским крюком, который она отстегнула, заходил в её руке буквально как живой.


- Не плохой тремор, - так молвила она.


И потом уже, как-то изловчившись и забивая костыль в скальную трещину… она первый раз, краем глаза, увидела силуэт... в том смысле, что на двухметровом — в длину — крохотном выступе в скале, сидит не только она, а и ещё кто-то...


Но не обращая на это особого внимания: так как спокойствие и сосредоточенность — это основные качества альпиниста; а совсем даже не рассеянность; она добила своим айсбайлем — молотком — костыль — до хорошей прочности; и только после того, как пристегнула к карабину свою верёвку, и поняв, что на таком крюку можно и повиснуть; как-то немного успокоилась — хотя её и продолжало трясти... и глянула наконец на маячивший, тёмный силуэт.


Это был молодой мужчина в альпинистском снаряжении; и она, как-то очень даже удивившись — хоть и привыкла держать себя в руках — в общении с посторонними, спросила:
- Откуда вы здесь?


У мужчины было ноль мимики:
- Ты здесь откуда? - так молвил он, глядя безотрывно в горную даль — на заснеженные пики.
- Интересный разговор, - Веренея, уж как могла, на этом выступе скалы, уселась поудобней, - давно вы здесь?
- Тебе-то что... - безучастно как-то молвил мужчина.
- Да так... всё ж таки из одной конюшни.


- Ты может быть и из конюшни, а я отсюда.


Здесь госпожа Трахтенбах немного осерчала:
- Ну, вы хам, молодой человек, - так она молвила; ну, она была смелая женщина.
- Сама ты хамка.
- Во-первых не ты, а вы: мы с вами, вообще-то, на брудершафт не пили. А во-вторых стоило лезть мне в такую высь, чтобы меня здесь оскорбляли.


Она помолчала и почитала про себя молитву несколько раз: «Господи, Спаси и Сохрани» - а потом рекла так:
- Ладно, если желаете воспользуйтесь моим костылём. Я вбила его хорошо в трещ.


- А что мне там делать внизу? Что я там забыл? - он первый раз глянул на неё и её просто обдало холодом — от макушечки до пяточек: столько в его взгляде было льда.
- Ну, в-в-вы... - она не находила слов, глядючи в его синие-синие — как лёд — глаза, - а просто человеческое общение... домашний уют в конце-концов.


- Домашний уют оставьте бабушкам. А человеческое общение... что может быть противней того, как хрюкают свиньи в хлеву: что хрюкают? зачем хрюкают? - когда их кормят только ради того, чтобы потом сожрать.


Так и люди: зачем общаются? для чего?


Да и ладно бы ещё говорили что-то умное; а то так, городят чушь какую-то несусветную: щебечут только для того, чтобы что-то щебетать: потому видимо, что если замолчат, то станет всем сразу же страшно — так жутко, что дальше просто некуда.


И вот, несут все такую несусветную чушь, такую околесицу, такую пургу, такой бред, - что ажни мухи дохнут от их мыслеизвержения.


- Ну, не знаю, - пожала плечами Веренея Лютовна, - сегодня, с утреца так, мы поговорили довольно таки продуктивно.
- Люди? Продуктивно? - лёгкая улыбка тронула губы синеглазого альпиниста. - Скажите что-нибудь пооригинальнее. Не продуктивней тех же свиней в хлеву.


- Да нет, госпожа Искристальная, сегодня, собственно как и всегда, говорила о Боге... о Спасении...
- О боге? О спасении? - удивился он.
- Да, о Спасении в Боге и только в Боге.
- Ну, это вы погорячились. Такого ни в одном святом писании нет. Я хоть и не большой знаток святого писания, но тот кто во мне живёт, он никогда не ошибается и глаголет только истину:


геенна огненная всем грешникам, а грешники есть абсолютно все — это сколько угодно. Скрежет зубов в аду — кто не святой и не праведный... а это заметьте, сударыня, практически все! - этого всего, просто море — во всех святых писаниях. 


А о том, что кто-то ещё спасётся — кроме святых и праведных — этого там и близко даже нет.


Да и те же святые и праведные — так... миф какой-то и выдумка. Чтобы кто-то, здесь на Земле, был безгрешный — с восемью-то смертными грехами! да ещё в каждом смертном грехе — по сотне подразделов низменных страстей...


О-о-о-о-о-о, избежать все эти восемьсот извращений — сумасшествий — это не то что нереально — это немыслимо! - и поэтому все в ад и только в ад, и не мыслите даже другого. 


- Госпожа Искристальная — такая пожилая дама — на это обычно говорит, что: «Иисус Христос пришёл на Землю, не к праведным, а к грешникам: почему собственно и спас бандита прибитого рядом с ним к кресту — который раскаялся в своих грехах такими словами:


«Понятно, что нас разбойников вы распяли — за наши чудеснейшие подвиги на большой дороге; сие, как говорится, и справедливость велит, и закон причинно-следственной связи; но за что вы распяли человека, который проповедовал вам Любовь к ближнему своему?» - и ещё сказал:


«Помяни меня, Господи, во царствии своём».


За это Иисус Христос сказал ему: «Сегодня же будешь со мной на небе».


И что вы думаете, господин Хороший, сударь, этот разбойник на большой дороге, фиалки нюхал? или незабудки?
- Фиалки и незабудки, вообще-то, не пахнут, - так как-то огрызнулся альпинист, - не совсем, как говорится, удачный пример.


- Купальницы и ландыши — подойдут? И вообще хотелось бы по существу.
- Купавки и ландыши не растут в Израиле, - альпинист был явно не пробиваем.
- Я не большой знаток израильской флоры; вы по существу что-нибудь ответите?


- А по существу: слишком много раз Христос говорит, что всех грешников ждёт только геенна огненная, чтобы списать это на какие-то погрешности перевода, или ещё там на что — типа человеческого фактора; поэтому, когда он говорит, что:


«Бог, как хозяин огорода, культивирует только культурные растения, а сорняки просто сжигает на костре; так и грешники будут вечно гореть в аду!» - причём настаивает именно на вечности горения! - такая вот, божественная фантазия.


- Но это же про тех, кто выбрал ад — заместо раскаяния; я же вам говорю о раскаявшемся разбойнике, который попал на небо, - возражала ему Веренея.
- Ну, это ему просто повезло, что сразу же, после раскаяния, его прикололи копьецом в сердце. А кто другой — которые живые — ты думаешь, после раскаяния, перестают грешить?


Да как грешили, так и продолжают! Вот собственно и всё твоё раскаяние. Что от него толку-то?!


- Во-первых, я попрошу, всё-таки, говорить мне вы, - так молвила мадам Трахтенбах, - мы с вами вместе детей не крестили; и вообще вы мне никто, чтобы говорить мне — ты!


А во-вторых, госпожа Искристальная, сказала бы вам на это, что: «Люди, которые каются в своих грехах, каются в них всю свою жизнь: и есть большая даже разница, между кающимся человеком и тем, который не кается;


сопротивляемость к грехам — у того, кто кается — на порядок выше: в десять раз, то есть — по сравнению с тем — кто не кается. И естественно, что после смерти — тот кто не перестаёт каяться — так и уходит на лечение к Богу.


- И как ты думаешь, много таких кающихся в народе насобирается?
- Я не знаю. Я вообще-то и сама не каюсь, - повесила как-то голову Веренея.
- Ну вот тебе и ответ на все твои перлы: не спасётся никто!


- Но я на пути к раскаянию, - молвила тем не менее она, - да и Варвара Сигуровна — госпожа Искристальная, сказала бы на это, что любой человек — рано, или поздно, раскаивается: на этом ли свете, или на том — поэтому Спасутся все.


- Спасутся все? На другом свете? Чего-чего, но такого нет, ни в одном священном писании; чтоб можно было (на крайняк!) и на том свете раскаяться. Написано ясно:
не стал праведником при жизни — вечный срежет зубов в аду.


Веренея, как могла, удерживаясь за костыль, занесла ноги из пропасти на уступ — ну, таз её, бёдра — совершенно затекли, то есть, от неудобного сидения. Стало немного полегче — кровь пошла в её бёдра.


Альпинист же сидел так, на уступе, свесив ноги, как-будто бы он здесь родился; как-будто бы он был Алтайским горным орлом и имел крылья.


Она заметила, что хоть альпинист и имел всю рабочую амуницию — ту же верёвку, но тем не менее, ни одним из этих принадлежностей, он не воспользовался: не был, то есть, ни пристёгнут, не привязан. Так, сидел над пропастью, как бессмертный.


- Госпожа Искристальная...
- Ты видимо очень любишь эту госпожу? - так спросил он.
- Я всегда спорю с Варварой Сигуровной, но здесь я просто Люблю её, - Веренея Лютовна была абсолютно вдохновенна и вся раскраснелась и глаза её блестели. - Здесь я обожаю госпожу Искристальную;


и вот, здесь, она бы сказала вам, что есть не мало выходцев с того света, которые ясно рассказывают, что: Да, они были грешники, да, они попали в ад; но когда услышали в страшных муках — в аду — слово: «Молись» - то стали молиться и каяться: потому что это неотъемлемо друг от друга.


В аду ты всё понимаешь, какое же ты ничтожество и как же жутко одному — среди бесов. И когда не остаётся больше ничего: никаких надежд, никаких упований — ни-че-го; тогда ты и вспоминаешь о Боге: о том Всевышнем, о том чуде! о той последней соломинке, которая может Спасти.


И Бог нисходит и вытаскивает из ада; только заместо лечения, некоторых отправляет обратно на Землю: видимо для несения слова Божия.


И вернувшиеся с того света, до того в корне изменяют свою жизнь, что никто их даже и не узнаёт. Из абсолютных безбожников, они становятся верующими; и вот, несут слово Божие, говоря:


«Какие мы здесь мгновения на Земле живём, в которые только и надо, что: уверовать в Бога Любовь... и молиться о всеобщем Спасении больных людей; и помогать всем больным людям и спасать их — как это только и возможно; потому что Бог наш — это только одна Любовь».


Вот, что сказала бы вам на это госпожа Искристальная.


- Ну, это всё до того недоказуемо... Это всё просто воздействие на психику лекарственных препаратов: галлюцинации, бред, болезненный бред, - и больше ничего. Некоторая анестезия, даёт вот такие вот эффекты.


- Такие эффекты, что полностью изменяется жизнь человеческая?! Что человек полностью меняет свою жизнь?! - возражала мадам Трахтенбах.
- Я же говорю, что некоторая анестезия, действует на психику так, что после операции начинается послеоперационный психоз; что ж тут непонятного, - альпинист, вдруг, немного соскользнул с уступа... но несколько покачавшись, побалансировав над пропастью
- так и остался сидеть далее — и даже бровью не повёл,


- а некоторые так и остаются, там, в психозе — сдвинутыми на всю жизнь. Ты про них и рассказываешь.
- Про них? - удивилась Веренея Лютовна. - Я рассказываю не про сумасшедших, а про нормальных людей, которые не бредят, а глаголят истину.
- Это тебе только так кажется, - альпинист был непробиваем.


- И наконец, как сказала бы мадам Искристальная — эти многочисленные свидетельства выживших, состыкуются с тем, что Бог — это Любовь; и пришёл сюда на Землю не к святым и праведникам, а именно к грешникам и разбойникам.
- На Землю! На Землю! - а не на тот свет! - поднял палец кверху альпинист.


- Бог, Он везде — во всех мирах. Без Бога ничего не может быть, - так парировала Веренея, вспоминая те же
слова госпожи Искристальной.
- И потом, - гундосил дальше альпинист, - что бог это любовь — это нонсенс, бред, фантазии Веснухина! Если судить по библии, а именно эта книга является единственной праведной и священной, то бог — это кто угодно, но не любовь.


Отец суровый, отец строгий! - это да. Судия беспощадный, присуждающий к вечным мукам — это сколько угодно! Откуда ты вообще эту любовь выкопала?
- На это вам, Алёна Виттовна, госпожа Постышева — хозяйка нашего отеля — ответила бы, что если слушать Православных святых, то говорить о том, что: «бог накажет, бог покарает» - это богохульство и больше ничего.


- Обана! Ещё одна женская особь всплыла. И сколько их у тебя?
- Ещё раз оскорбите женщин, от имени которых я говорю, или назовёте меня на ты, - я ударю вас айсбайлем. Я не шучу, - взвесила на руке свой альпинистский молоток мадам Трахтенбах.


                27


- И потом, - совершенно не обратил на её слова внимание альпинист, - кто такие святые? - про них ничего в библии нет. И про эти слова, что: бог не любить шутить и карает всех грешников, что это мол богохульство! - этого тоже нет. А значит и нет в природе, раз нет в библии, - спокойно так покачивался он на краю пропасти.


- А как быть с совестью? - спросила вдруг она.
- А что с совестью? Что с совестью?
- Ну, так вот, с совестью, которая рано или поздно, пробуждается в каждом человеке; и за каждый негатив -
привнесённый им в этот мир — начинает казнить.
- А, ну, это и есть - библия в действии, - оживился заметно альпинист, - это и есть самое начало божьего суда и божеского наказания.


- Это говорит нам о том, что Бог — это только Любовь и больше ничего — кроме Любви, - твердила она. - И если любой человек начинает двигаться в другую сторону от Любви, то здесь и просыпается совесть, говоря ему, что он поступает неправильно;


или через много лет пробуждается совесть, говоря о том, что когда-то он поступал неладно — идя против Любви. Потому, что так жить нельзя. Мы созданы по образу и подобию Божию, и без Любви нам жить — нельзя.


- Как раз наоборот! - сыпал как горох альпинист, - вечные муки совести, подтверждают нам слова Христа, что после смерти будут вечные муки ада.
- Совесть — это предупреждение от Бога, - так глаголила Веренея, - это предупреждение для души, что так жить нельзя. Что против Любви идти не моги.


И тот, кто перестаёт идти против Любви — например, те же алкоголики, или наркоманы, - тех и перестаёт мучить совесть.


Ежели раньше: с бодуна, с похмела, во время отходняка,   
- человек даже вспоминать не мог, что он вытворял вчера — в невменяемом состоянии. То есть, он, конечно же, далеко не всё помнил, но того что он помнил, было достаточно, чтобы совесть вонзала в него свои клыки — как стая диких собак; чтобы совесть выжигала его геенной огненной так, - что он орал разрывая своё горло — на все этажи.


И так продолжалось — все те времена в его жизни — в которые он: бухал, ширялся, впаривался, бросал на кишку, занюхивал, уезжал на колёсах...


Но стоило только человеку бросить, одну из этих мерзостей: вылечиться, ослобониться — от какого-то жуткого проклятия, как совесть сразу же утихала; и чем больше времени отдаляло его от этой скотской жизни, от жизни в дерьме — тем легче и легче, проще и проще — становились его дела с совестью: ну, потому, что за позитивные-т дела, совесть никогда не мучает.


Да так же вот и с остальными негативными поступками: по прекращении их — совесть утихает, и впоследствии, понемногу, но и совсем исчезает.


Потому что Любовь предупреждает человека о гибели — через совесть — только тогда, когда он гибнет. А как только гибнуть перестаёт человек, так и совесть утихает.


- Но не утихает совсем! - встрял было альпинист, - а так и продолжает мучить всю оставшуюся жизнь. Нет-нет, да вспомнишь! - а как вспомнишь, так и начинается скрежет зубов, стоны и т.д. - именно так, как написано в библии.


- И это так. Это как предупреждение человеку — на всю оставшуюся жизнь: не делать так больше никогда, не становиться боле той мерзостью, которой он был когда-то.


Но я повторяю, что по сравнению с тем, что было раньше — у того же алкоголика, воспоминания эти, близко даже несравнимы и несовместимы: там был просто ад; а здесь, так, тронет иногда... но тут же человек начинает быстрее молиться Господу Богу о прощении... и тут же ему легчает, тут же легчает.


И всё это только потому, что Бог наш — это Любовь, который: предупреждает, спасает и прощает.


В противном случае — если бы Бог был не Любовь, а справедливость, наказание и отмщение - то за первые же грехи в его жизни — того же маньяка Чекотило — приводили бы к немедленному наказанию.


Только бы он, то есть, начал замышлять, что-то мерзкое делать с детьми; только бы он, то есть, стал тащиться от сладострастных видений, от сладострастных извращений... Только бы он, то есть, стал собирать своими мерзенькими ручонками — в свой бухгалтерский портфельчик: верёвку, мыло, нож...


А его бы, хлоп, сразу же — инсульт! - и вот, на всю оставшуюся жизнь, он только бы гадил под себя.


Для Бога же, это всё, до того просто, как обшибиться пущенною струёю мимо унитаза: метил, то есть, в одно место... а оно, эвачи, как всегда и опростоволосилси!


Тем более, что Бог знает, что было, что будет... и зачем же, то есть, Ему доводить дело-то до непоправимых последствий. Но Господь Бог — это только Любовь: поэтому Он всячески уговаривает через совесть: «Не делай этого, не делай этого! Не совершай этот страшный грех!»


И хотя, сумасшедший человек, всё одно прёть на рожон;
Бог паки и паки уговаривает его не делать этого.


Да потому что Он, до того Любит человека, что уж никак не может нарушить его волю. Потому что Любовь Его, для нас, необыкновенна; потому что Бог — не царь, не диктат, а только Любовь. И Он не попустительствует, а даёт человеку полную свободу действий.


- А тебе не приходит в голову такое, - наслаждался альпинист, - что это такая замануха для очередного урода: чтобы уж потом, когда человек навесит на себя мириады тонн грехов, чтобы потом ужо оторваться на нём по полной.


- Совсем не приходит; потому что здесь вы описали не Бога, а сатану. Тогда бы и отличия никакого между ними не было. Тогда бы и не были они антиподами.
Тьмой и Светом.


Тогда сатана бы и не искал никакой противоположности — с точностью до наоборот; это вообще-то его единственная: фишка, мулька, козырь, отличие, так сказать, - что с точностью до наоборот! разные полюса мол! Антибог! Антилюбовь!


- И ты называешь бога любовью? так сказать, после того, как он спокойно наблюдает, как очередной маньячила десятками убивает и измывается над нежными и доверчивыми детьми? - усмехнулся здесь альпинист.


- Вы судите о Боге — по человеческой мерке, но Он не человек. И Он видит, что маньяк не над кем-то измывается, а только над собой: не кого-то пластает опасной бритвой, а себя лишь пластает. Что разбойник не кому-то роет яму, а только себе.


Потому что невинно убиенные, как вы знаете, сразу же попадают в рай. Даже Высоцкий пел ранее:

          Я когда-то умру, мы когда-то всегда умираем;
Хорошо, чтоб не сам, чтобы сзади, чтоб в спину ножом...
Убиенных щадят, жалеют и балуют раем...

ну и т.д.


А вот, что будет с мучителем и убийцей? - когда предстанет он обнажённенький — перед своей совестью... Сие страшно и подумать.


Потому не нужны, собственно и правоохранительные органы, ну, потому что любой мучитель и убийца, сам себя сечёт опасной бритвой: душу свою кромсает и больше ничего.  А все невинно-убиенные отправляются в рай.


Потому Бог, Он ждёт... Нет никого долготерпеливей чем Бог; Он ждёт, когда до человека до самого дойдёт, что так делать нельзя. И не просто дойдёт... потому что, каким бы сумасшедшим ни был человек, но он знает, что да! - так делать нельзя - так как он поступает, сие не лезет: ни в какие рамки, ни в какие ворота, ни в какие даже околицы!


А чтобы дошло так, чтобы до такой степени ужаснулся человек своим деяниям! до такой, то есть, степени содрогнулся он — от своей жизни! чтобы только и бил себя в грудь кулаком и причитал: как могло уродиться то, что уродилось??? Как на Земле могло появиться такое ничтожество как он???


Возможны ли мерзости, более мерзостные, чем вся его жизнь??? - все его деяния, все его помыслы, любые его поступки, - одна токмо дрянь...


Потому Бог и не торопит никогда, никакие события; потому что Он ждёт, Он знает, Он уверен, - что рано, или поздно — на этом ли, на другом ли свете, но это время раскаяния и покаяния придёт.


Что разбойник будет бить себя в грудь и причитать: Зачем я только уродился на этот свет? Зачем родила меня мать? Зачем всё это было? Зачем я всю жизнь свою был дерьмом?


Потому что такие события, в жизни любого маньяка (да и не только), в жизни любой, то есть, ведьмы и любого ведьмака — которые есть все! - придут; как приходит осень и её проливные дожди, как утренние заморозки и иней на траве.


Просто Бог знает, что каким бы ни было бурным лето, как бы, то есть: не веселились, не балдели и не брыкались скоты, как бы не перпендючили разнообразнейшие птичики — те же самые соловьи-разбойники... но осень приходит в жизни каждого человека: пора бесконечных дождей, слёз и раскаяния.


И потом будет зима и метели будут выть так, как-будто все бесы из ада решили завыть в твоём мозгу. И будет лютый холод, который будет пробирать до костей... и вот, обязательно прицепится какая-нибудь зараза — типа гриппа, и начнётся старая и заедающая пластинка:


сначала озноб... и то есть, как только не кутайся, сколько не натягивай на себя свитеров, сколько не наваливай одеял: всё одно — холод, холод, холод; всё одно — озноб, озноб, озноб.


И вот, только и делаешь, что покрываешься мурашками, только и делаешь что трясёшься.


А потом, когда вроде немного пригреешься, наступает болезненный сон. Кошмар, он отличается тем, что вот, заедает, значится, на какой-нибудь дряни — типа, ты заходишь в светлый и родной даже дом...


и всё вроде хорошо, и даже общаешься с родными людьми о какой-нибудь заурядной вещице — к примеру: о рассеивании ворон на кубическом пространстве времени, или для скрещивания ежевики с малиной — для пополнения и репродукции ежей в перспективе ракурса, о полной ли, или недюжинной стравливании каллоидной взвеси...


да мало ли, о чём можно побалагурить в приятной компании — с родными до боли, до печёнок, до печенюжек существами... и вот...


И вдруг, начинает темнеть. И темнеет, и темнеет, и всё больше, и всё больше... и вот, рядом нет уже родных, до боли, существ, а сидят просто какие-то монстры, которые что-то замышляют....


но темнеет всё больше и делается всё страшнее и страшнее. И вот, ты чувствуешь, что когда наступит полная тьма, то эти монстры набросятся на тебя... И вот,
нагнетается всё больше и больше... и на самом ужасном и жутком моменте, ты просыпаешься, с диким сердцебиением, и весь буквально плаваешь от пота.


И вот, только, значится, успеваешь подумать, что потеть в твоём состоянии — очень даже и полезно... хотя чего уж тут, на фиг, полезного? - когда просто подыхаешь...


Как тут же! Снова, вдругорядь, паки и паки! заходишь в светлый и родной даже дом... и вот, опять же, общаешься с родными людьми...


и всё это происходит до бесконечности; и один и тот же сон будет долбить в какое-то безгранное безмерие — как дурной дятел на суку... что собственно больше всего и достаёт, что нет этому всему — ни начала, ни конца.


И вот, так сказать, тоже самое происходит и в жизни каждого человека.


Но вместе со всем этим, Господь Бог знает, что рано или поздно, придёт весна — это значит, что в самом последнем отчаянии, человек обращается к Богу... когда не к кому более обращаться и не на что больше уповать.


И вот, раскаиваясь во всей своей мерзкой жизни, человек начинает молиться Богу; и по другому просто не может быть и иначе просто немыслимо существование.


И Бог нисходит к нему, потому что Он — Любовь, потому что просто нет других вариантов — потому что так заведено навеки...


И вот, наступает весна и ледники тают.


И вот, доказательством тому, что Бог это Любовь, служит не только наша совесть, которая не даёт никогда совершать нам ничего плохого: судить кого-то, гордиться — не пойми чем, злиться, завидовать и т.д., но и сам сатана, который именно собою! и своими деяниями (хоть он только и делает, что лжёт) — подтверждает то, что Бог это Любовь:


потому, дух противоречия, делает всё чтобы отойти от Любви; делает всё, чтобы опорочить Любовь.


И в Библию-то залезли эти бесы — которую вы так обожаете цитировать — когда мешают мух и котлеты в одну кучу — когда Богу Любви приписывают свои черты: своё остервенение, свою ярость, свою вечную беспощадность.


И тот, кто проповедует бога-царя, бога судию, бога-наказание, - просто занимается богохульством: потому сам сатана — на одних только противоречиях и возрос, на одном только отрицании всего святого и Любви, - и только поэтому он антипод Бога; а не потому, что и бог, мол, такой же, как и он — и изобрёл вечные муки.


Но если бог такой же и любит только покладистых и покорных, то какой же ты тогда, на фиг — дух отрицания??? тогда ты последователь божий, а не какое не противоречие!


То есть, до того всё это шито белыми нитками, что не замечать в Библии, где правда, а где ложь — надо быть самому бесом, последователем сатаны, последователем лжи.


Ну, как это? Возлюби врага своего... и тут же через страницу: вечные муки сумасшедшим... Вылечивает бесноватых маньяков, Спасает разбойника на кресте, который раскаялся в своей пошлой жизни... и страницы через две — вечные муки и скрежет зубов фарисеям — за то, что, мол, веруют формально — для показухи...


Если все такие же разбойники, как и распятый бандит — то всем значит и надо только раскаиваться, и молиться Богу о Спасении.


Но одни сумасшедшие плодят других сумасшедших и нет этому ни конца-ни края. Ложь на лжи сидит и ложью погоняет, чтобы никто и никогда — не разделил мух и котлеты: а так и хавал — всё вместе.


Маньяки, всею своею жизнью доказывают существование Бога Любви, который терпит их без конца и края, и ждёт от них раскаяние в своих гадостях и молитвы. И кстати, от некоторых дожидается ещё при
жизни на Земле.


- Кстати, не такой уж бог и терпеливый, - встрял альпинист, - помним мы его подвиги и с Содомом и Гоморрой, и с Потопом, - чего уж тут, как говорится далеко ходить; наводить тень на плетень; заводить рака за камень. Уж мы-то знаем, акой он добрый! - качался он на самом краюшке.


- Когда зло и его человеко-орудия, наглеют до безразмерности и начинают с детских пелёнок тащить ребёночка в ад — причём всех поголовно! Когда некуда бежать человеческой душе и не остаётся ни одной даже дверки — чтобы избежать зла и Содома — и соответственно какого-то самого нижайшего ада;


когда злом изничтожаются последние лучики света на Земле: тогда приходят силы Света, небесное воинство, архистратиг Михаил, Георгий победоносец: да потому что, чтобы не шли все в ад — без конца и без края, чтобы у людей был хоть какой-то выбор в будущем населении Земли: болезнь рубят под корень.


Это как химия-терапия для онкобольного. Если хочешь, чтобы человечество жило дальше в этом мире, нужно удалить болезнетворную опухоль — коими и являлись — Содом и Гоморра, и допотопные люди.


Спасение онкобольного, что это?! - если не Любовь.


- Написно ясно в библии: Всех грешников в ад неугасимый! - буровил альпинист, - как хороший садовник, выжигает всю сорную траву — набросав её просто на раскалённые угли; так и бог будет избавляться от всех грешников — которые есть все! И муки будут вечные, как изобрёл бог.


- Вы хотите сказать, что сатана — слуга Божий?! Божеский воспоследователь, Божеский приемник? Или он анти-бог? Другой полюс! Обратная сторона Луны!
- Вот то, что ты сказала.


- Дак тогда не приписывайте Богу сатанинские черты, сатанинские замашки, сатанинские противоречия. Сатана — это царь и ещё какой самодур. Бог не царь, Бог — Любовь. Сатана — это тьма; Бог — это свет. Сатана — это сумасшествие; Бог — это здравомыслие.
Логика.


Сатана — это все болезни, какие только есть; Бог — это здоровье. Сатана — это ложь; Бог — это правда. И только тогда они антиподы. Вы согласны с этим?


- С этим трудно не согласиться.


- Ну и какие тогда ещё вопросы? - не понимала Веренея.
- Да, просто потому, что бог хуже и всё! Сначала создаёт, потом казнит, - как-то так глаголил альпинист. -
И потом, изобрёл нескончаемые муки! Кто ад изобрёл? Опять же бог!


- По моему вы как-то повторяетесь, - разочарованно протянула мадам Трахтенбах, - противоположность раю — что?
- Ад, - молвил он.
- Ну дак, так и со всем остальным: несовместимость полных противоположностей. Что ж тут непонятного?


Веренея Лютовна даже сама поразилась: как это ей? - впервые выступавшей за Светлую сторону, так ладно и складно удалось всё сказать.


«Наверное Бог со мною» - так подумала она.


                28      


- Ты просто дура набитая, да и всё, - спокойно молвил он.
И тут же, надобно сказать, получил ручкой айсбайля по морде. Удар пришёлся в переносицу и альпинист как-то удивлённо скосил на неё глаза.
- Ты что идиотка?
- Я вас предупреждала.


- Предупреждала?! Да кто ты такая, дерьмо собачье!


Новый удар ручкой айсбайля последовал по зубам. Альпинист кинулся было в атаку, но она уже соскользнула на верёвке — способом дюльфера — метра на два ниже.


Тогда он заметнул ей в голову свой горный молоток... но альпинистская каска — спасла её...
- Ну, ты и даун, - спокойно сказала она, - когда кончаются аргументы, начинается скотство?


Тут он набросился на её крюк и стал изо всех сил выдирать его из скалы.
- Побереги себя, урод. Сорвёмся вместе со скалы, - рече
Веренея Лютовна и соскользнув ещё метра на три книзу, она прилипла к скале.


Видя бесперспективность попыток выдрать костыль: шибко уж хорошо и удачно вбила она его; альпинист просто прыгнул на неё с уступа и вцепился в её куртку - 
падая в пропасть.


Естественно, что она не удержалась пальцами за скалу: 
она и так была прилипшая к граниту, как муха к стеклу... и они вдвоём, оторвавшись от скалы, повисли над бездной...


причём альпинист, держась за её куртку одной рукой (и куртка, при этом, трещала от его тяжести), другой рукою окучивал её своим кулачищем изо всех сил... и при этом, они раскачивались над бездной — на единственном, хорошо в битом, крюку.


- Экий ты какой, - просипела, от удушения курткой, Веренея...


и оттолкнувшись, изо всех сил, от скалы ногами, она метров на пять-шесть отделилась от вертикали... и в апогее — в самой дальней точке — отделения от скалы, она сделала эдакий кульбит ногами...


и у неё получилось два в одном: она и удар в пах нанесла, хороший, альпинисту и развернулась к скале задом: то есть, так получилось, что в воспоследующем сближении со скалой, он оказался первым к граниту — на что она и рассчитывала.


И если от первого удара, он просто стонал, вцепившись в неё обеими ручищами своими, то от второго удара о скалу — он совсем уже ослаб и спасла его башкирку от гранита только каска.


Куртка её трещала, под его весом, всё больше и молния всё боле раздиралась и отдиралась от куртки.
- Ты угомонился, или тебе ещё молотком добавить? - так спросила мадам Трахтенбах.


Она даже наметила место по которому будет бить остриём айсбайля — гдей-то в районе рёбер альпиниста.
- Угомонился, я тебя спрашиваю?!
- Да... - как-то простонал он, как выдохнул.


- Тогда держись за мой пояс. Возьмись за пояс! Будем спускаться.
Альпинист послушался её и повис на поясе — ещё ниже.


Тогда Веренея заткнула за пояс молоток-айсбайль и стала стравливать верёвку — способом дюльфера — спуская их обоих и иногда отталкиваясь от скалы ногами.


Перед самой землёй, она вновь зажала в руке молоток, чтобы в случае чего, отбиваться от этого чёрного альпиниста: потому что от этого придурка можно было ожидать всего что угодно; она прямо чувствовала, как болит всё её тело — куда врезался здоровенный кулачище этого ур-р-р-рода.


Но когда ноги её коснулись земли и она резко обернулась к нему с айсбайлем, чтобы защищаться уже до последнего! - рядом никого не оказалось.


Она ошарашено оглядывалась вокруг, но никого не было. И даже кустов, или каменюк возле, никаких не было: за которыми можно было бы спрятаться.
- Что за хрень? - потирала она своё избитое тело. - Что за...


Её так трясло, так булындало всю — от адреналина заполнившего каждую её клеточку тела, что дальше просто было некуда. Почувствовав навалившуюся страшенную слабость, она просто села под скалой; и вот, так и сидела притулившись спиною к ней. Сидела и смотрела на свои трясущиеся ноги.


Знакомый ей кайф — от адреналина, окутывал и расслаблял всё её тело... Она словно плавала в каком-то облаке... как-будто летела куда-то вместе с облаком и витала в нём...


«Что это было? Что это было? Что за?..» - долбили её вопросы. Этот гад, так бил её в спину, что одно ребро у неё было явно сломано. Пару раз попал по лицу — хорошо больше в каску... «А то бы сейчас разнесло всё лицо, - так сидела и думала она.


- И куда бы я с такой мордой сунулась? Чтобы сказала нашим дамам? Что на меня леший напал и избил?! Или снежный человек... но какой это на фиг снежный человек? - алмасты, или бигфут... что это вообще было? - она содрогнулась всем телом, - жуть какая-то».


Так сидела она долго, не чувствуя даже холод от камней... а когда почувствовала, подложила под себя свой маленький рюкзачок.


Мысли плыли так, как и облака, или медленная таёжная 
ричинька Кокса — которую со скалы, можно было разглядеть — величественно и плавно.


«Сегодня утром только, я так спорила с Варварой Сигуровной, что все люди низкие скоты, что все до одного низменные животные — где правит только сильный; и слабых — где бы то ни было в человеческом обществе: гнобят, измываются и забивают насмерть.


И это действительно так.


А вот сейчас, уже под вечер, я сражаюсь с каким-то чёртом... да не с каким-то, а с настоящим чёртом! за то, что Бог — это Любовь и Свет; который несёт всем людям на Земле свой неистощимый, неупиваемый, неиссякаемый источник Любви и Света;


И что нет у Него никаких пятен: ни тьмы, ни хаоса, ни сумасшествия. Это ж надо!.. Эк меня Варвара Сигуровна-то перевербовала...


Ещё вчера, я была полной противоположностью — себе сегодняшней. И не хотела здесь не только размножаться, но и жить-то не собиралась. Как можно хотеть жить в этом низком мире? - среди всего этого гуано, где любое слабое существо: забивается, заклёвывается более сильным — насмерть.


И где это всё считается в порядке вещей! Как-будто так оно и надо. Среди любых людей. И здесь совсем даже не обязательно сидеть у параши и выполнять любую волю пахана.


В тех же интеллигентных семьях — кто слабей, того и клюют, того и подкалывают. Будь то бабушка выживающая потихоньку из ума, или будь то хоть кто — вне зависимости от пола и возраста. Кто более слаб, в силу каких-то причин: из-за болезни, или более слабого умственного развития;


или кто просто более Любит всех остальных, кто не такой жестокий и не может резко ответить, - того и гнобят, над тем и измываются, того и сживают со свету.


И не обязательно это так происходит, как среди тех — кто все сидят возле параши — то есть: не вытирают об тебя ноги, не избивают — так, для развлечения, не насилуют...


а словечками, придирками, унижениями, - как это общепринято в интеллигентных семьях: ведь как унизить человека - это ж такая масса вариантов: бухнуть чашку с чаем — вроде бы как обслуживая, но обрызгамши даже стол перед унижаемым;


улыбаться, или смеяться — над всем, чтобы не молвил забиваемый; не слушать ничего — из того, что он говорит, или беседовать — во время его рассказа — о чём-то другом (потому что, мол, а чё идиота слушать?);


или просто нагло перебивать; и главное — это всё время насмехаться — выставляя за дауна. Далее, чтобы ни сделал унижаемый — всё не в лад, ни впопад, поцелуй кошкин зад; всё не пойми чего, всё ни к селу, ни к городу; всё ни в какие ворота.


И самое главное — это ненависть; ненависть, которая зашкаливает, которую трудно и практически невозможно сдерживать — ну, мол, всё ж таки, интеллигентные люди... мол, как-то надо, мол, соблюдать приличия... должны, мол, быть какие-то, дескать, моральные устои...


Но ненависть, ненависть, ненависть — особенно когда нет веры в Бога, когда нет защиты Божественной, - любой человек превращается в ведьму, или ведьмака: и своими ненавистными мыслями, изничтожает более слабое существо, более слабого человека.


Можно сколько угодно улыбаться, вести светские беседы, производить приятное впечатление, - но мыслеформы ненависти будут изничтожать того — кого вроде бы обласкивают; уничтожать и духовно — ввергая в сумасшествие, и физически — прискрепывая ему все болезни, какие только есть на свете.


Именно эти перевёртыши — когда говорим одно, а на деле совсем другое... и будут радовать всё больше и больше интеллигентного человека: у бесов тоже есть свои мерзенькие радости.


А сегодня, а сегодня, а сегодня... совсем даже другой мир.


Да, все больные люди, с разной степенью сумасшествия, но больные все. Разная степень сумасшествия зависит от того, куда светлая душа человека упала на Землю — от Бога;


это как дождик: и одна капелька небесной воды, капает 
в чистейшее лесное озеро, другая упала в вонючее болото, третья на помойку — в самые, то есть, миазмы; четвёртая вообще в какие-то ядовитые, химические отходы».


                29


Переводя на язык более приемлемый человеку, многое в судьбе его зависит от страны — в которой он родился; причём в разные периоды в этой стране, разная и судьба
у него будет.


Например в России, в эпоху СССР — рождённый в СССР — был бы на 99,99% - безбожником, на 90% - алкоголиком, на 20% - маньяком-убийцей: здесь имеется в виду не сумасшедшие одиночки рыскающие по округе (хотя и такие тоже были);


в подавляющем большинстве — маньяки — это была, так называемая, шпана, или, дескать, хулиганьё: которые за бутылку водки, за пузырь портвейна, за бидон с пивасиком, - готовы были убивать каждый день.


И называть их шпаной, или хулиганами — это очень даже нежно: потому что они же не стёкла футбольным мячом разбивали; не лампочки в подъезде; не девочек за косы дёргали, не пальто на вешалке, вместе с вешалкой, обдирали; не клеили прохожим на спину «Я дурак» - и т.д.      


Сие совсем даже нет; действуя обычно втроём, или вчетвером, они разыскивали на улицах — того, кто послабее — обычно это были пьяные мужчины, с трудом держащиеся на ногах; и вот, пасли его до какого-нибудь безлюдного места, а там, резко и радостно набрасывались и начинали пинать.


Пинали долго и наслаждались этим процессом — от всей души. И давно уже недвижимое, и окровавленное тело — с разными выгребонцами — продолжали пинать.


Потом, с великой радостью обыскивали бессознательного, или уже убиенного мужчину и бонусом для них, к  прочим радостям! а говоря по старому и по русски — подарком! - были бутылка водки, или завалявшийся, замусоленный и зелёный трояк, или скомканная синяя пятёра!


Всё это радовало и веселило их до необычайности.


Ежели, чтобы ужраться и возрадоваться! денег им не хватало, они совершали новые нападения. Нападали не только, конечно же, на пьяных.


Выслеживали, секли поляну — в магазине — у кого, мол, поболе красненьких десяточек засветится — с  мудрым Лениным на купюре! Ленин — это тебе не рубль, ни трояк, ни пятёра-там — с кремлём...


С Лениным уже можно было развернуться на литр белой — на две бутылки водки!


На трезвого нападали обычно с кистенём — чтобы не запомнил лица: следили, вели до безлюдного места и резко набрасывались — ударяя по голове. Человек обычно сразу терял сознание, но его пинали всё равно — для наслаждения.


И вот, нанаслаждавшись от души, и оставив после себя лужи крови, забирали деньги и рвали когти.


И потерпевшему, обычно, очень везло — если он оставался жив. Потому пинали так, что убивали и двоих пьяных мужчин — за раз — идущих в обнимку, причём не за понюшку даже табачку.


Убивали только для наслаждения — для услады: потому, откуда могут быть у пьяных какие деньги! ежели они давно уже, что можно было — пропили и пропивали уже кровь свою — сдавая её.


Назвать эти 20% населения СССР — хулиганами и шпаной — язык как-то не поворачивается; хотя в той, безбожной стране, придумали ещё такой термин для них — злостные хулиганы.


Хотя злостным хулиганом ещё можно было допустить того, кто числился в детской комнате милиции и не раз, и не два имел там приводы, но продолжал избиениями вымогать у школьников деньги.


Но эти ребятушки, эти молодцы — были маньяками-убийцами, которых радовала льющаяся кровь и муки жертвы.


Выглядели они обычно так: длинные волосы — немытые — до плеч, некоторые красили их в красный цвет. Брюки клёш с широким ремнём, рубаха расстёгнутая и завязанная на узел — получалось так - что выше пупа; видна была и тёщина дорожка;


на голой груди обычно висела бритва на цепочке — заместо креста: ну, мол, эт-т-т-та: «Эй прохожий, проходи, пока не покалечили! пока не расписали! Я ить не местный, я попишу, попишу и уеду!»


Во все остальные времена года, носилась: куртка джинсовая с воротником от рубахи и обязательно на курточку, или кожаная — с джинсами стянутыми с убиенного — это придавало особую гордость носителю штанов: мол, убили за джинсы! - а то ли ещё будет!


Или куртка болоньевая — в совсем холодные времена — с двумя радужными полосками на предплечьях.


Жуть, короче говоря, если тогда родиться: целые районы были в городах — куда вообще боялись соваться. Целые города были, до того криминальные, что страшно было всем — просто выйти на улицу: женщинам было страшно, что изнасилуют — в лучшем случае, в худшем — наиздеваются и убьют.


Мужчины, проходя мимо ржущих, патлатых парней, напрягались всею своею мускулатурою: ну, потому что, когда эта воняющая портвейном шобла нападёт — это как русская рулетка.


Не помогала здесь ни сила, ни знание боевых искусств. Один, обычно, бросался сзади в ноги и устоять, то есть, 
никак было невозможно — когда он вцеплялся в штаны.
А остальные пинали с разных сторон.


И можно было — да, одного уработать, второго там... но уработать их всех, было немыслимо. Так вот, собственно и жили в безбожной стране.


И Россия сейчас — Божественная с храмами; Россия спасающая весь мир от западного сатанизма. И здесь ты, просто на 80% - являешься героем! - за Божественные силы Света — вступивший в бой с сатанизмом.


То есть, именно все те — кто много уже лет голосует за Путина, начиная с тех пор, когда альтернативой Путину — был Прохоров: ведь уже тогда все знали, что эти твари — западные сатанисты, они уничтожат Россию — если мы не примем их сатанинские церкви в России — тогда все мы сгорим в ядерном апокалипсисе.


Народ ещё задолго до Прохорова, знал про всё это, но продолжал голосовать за Путина. Это и есть главные герои нашей страны.


Потом, конечно же, православные, благодаря молитвам которых, Бог нисходит на Землю России: и благодаря их молитве, наше воинство, соединяется с Небесным воинством: и тогда пули летят мимо наших героев и кумулятивная струя - от снарядов врага — бьёт не в цель.


Это наш тыл, который трудится не покладая рук — для наших бойцов; для нашего Небесного воинства. Это женщины и дети, ждущие наших героев в уюте дома.


И наконец, вершина пирамиды — это само наше воинство, которые не щадя своей жизни, уничтожают фашистов и сатанистов — петушню, как они этих содомитов называют. А как ещё назвать украинских солдат, которые предали общую историю, веру Православную их предков; которые воюют за сатанистов, за гей-парады, за Содом и Гоморру.


Такие, то есть, две — очень большие разницы, но в одной стране. И в одной стране — СССР — человек вряд ли бы избежал безбожия, а значит: алкоголизма, бандитизма и сумасшествия. А в другой стране — Россия, он просто обязан быть Православным и героем — голосовать, то есть, за Путина и молиться за наших солдат, - иначе он просто будет каким-то: сектантом, отщепенцем, иноагентом.


Вот ведь, как много связано в судьбе человека — от страны, в которой он родился и от времени рождения в ней.


Далее пошли — место рождения человеческой души — куда именно дождевая капелька упадёт! - в какую семью упадёт твоя Божественная душа: ну, потому, что даже в момент зачатия — многое зависит от того — пьяны ли были твои родители, или они были трезвые;


уже даже здесь формируется твой характер! - будет в тебе жалость, или нет: родишься ты дауном, дебилом, идиотом... или довольно таки востреньким и смышлёным человечком — если родители не пили и вообще готовились к тому, чтобы стать родителями.


Что уж говорить о рождении и процессе воспитания: смотря где и смотря — среди кого. Хоть и говорят, что не всегда быт формирует сознание: вырастают, мол, непьющие люди и в алкогольной семье!


Но здесь нужна статистика, что 20% выходцев из детдома ассимилируются в человеческом обществе и ведут достойную жизнь обычного человека; но 80% - то 
есть, 8 из 10 — это алкоголики, наркоманы, токсикоманы и не вылезающие из тюрем уголовники.


Но эти 20% - которые хорошие — это опять же те, кто не имбецилы и не дебилы — у которых, то есть, мамочка не квасила не просыхая. Повезло, то есть, им, что мозг их не так повреждён алкоголем и прочими наркотиками.


И то есть, Карл Маркс, или кто там был — Фридрих Энгельс — не такой уж был дурак, когда писал, что: «Быт определяет, формирует сознание».


Пошли далее, кто сказал, что в интеллигентных семьях — не работают восемь смертных грехов? - и исходящие из каждой низменной страсти — по сотне разнообразнейших сумасшествий. То есть, восемьсот многоликих и бесчисленных сумасшествий — на каждого интеллигентного человека — не многовато ли, господа?


Но именно с таким количеством психических заболеваний, сталкивается здесь на Земле, каждый живущий человек! И если мы приплюсуем ещё к этому и родовые болезни: врождённую шизофрению и паранойю — передаваемую от предков — из поколения в поколение: сие которые происходят от порчи, от проклятия и т.д.


то мы тогда вообще, даже несколько, удивимся: а как здесь вообще люди-то живут??? Как здесь вообще кто-то существует — с такой мутью, с таким болотом, с таким хаосом в голове?!


Не являются ли вообще  все люди — здесь на Земле — какими-то величайшими героями всех времён и народов! которые невзирая ни на что — каждую буквально секунду — сражаются с сатаной — без конца и без края: давя в себе желание: убить, изнасиловать, избить, растерзать, - всех встречных и поперечных;


если в голове только одно — целыми днями: толкни прохожего с платформы — под электричку! пни встречного ребёнка! схвати проходящую женщину — за 
причинное место! Вот ведь, что в голове у каждого человека! Несёшь кипяток мимо сидящего — сразу же внушение: «Вылей кипяток ему на голову».


Веренея, когда стояла в метро и даже не важно на какой станции, то всегда отходила от края платформы при приближении поезда: ну, потому настолько сильно было желание толкнуть стоящую у края женщину на рельсы, что ажни дух захватывало.


А если рядом не было никакой девушки, или ребёнка — которых сидящий внутри дьявол требовал толкнуть под поезд, тогда эта нечисть заселившаяся внутрь, толкала саму её броситься под электричку. И опять же, желание это было так сильно — упасть под колёса — что она быстро отходила от края.


В Москве, она даже начинала понимать, почему в Петербурге, людей не пускают к краю платформы — до полной остановки поезда в метро, а сделаны ещё одни раздвижные двери.


Да если б это было только в метро. Везде и всюду! Идёт ли по улице, навстречу мамочка с младенцем в коляске, мысль только одна — пинать и пинать этого младенца и наслаждаться видом ужаса на лице мамаши. Причём всё время в человеке, не только злоба и ненависть, ярость и беспощадность, но и гордыня и тщеславие: мол, вокруг одни только уроды — или физические, или моральные; и это прямо бросается в глаза! прямо бросается!


Ходят, хохочут, а сами такие дуры, что дальше просто некуда; вдобавок квазиморды.


Или мужчины, гордящиеся своею силой и мощью, и постоянно качающиеся и подкачивающиеся — любуясь и созерцая свою мускулатуру!.. это ли не гориллы следящие за своим гаремом — пошлость, пошлость и пошлость.


«Я не скажу, - так думала обычно Веренея, - что я какая-то супер-пупер... но не до такой же степени быть животными! Не до такой же степени быть дурами и уродинами!»


Здесь был и блуд — схватить женщину за грудь, или мужчину за ягодицу, а то и за тайной уд! - который он — даже в штанах! - но как-то, всё время, старается выпятить — как говорится — свою гордость! а потому что — чем ещё гордиться?! - своими извилинами — в виде полового органа, что ли?!


Примешивается и зависть, что вот, практически у всех! всё в порядке с сексом, а тут один, как каменный столб в Красноярском крае — стоишь эдакой каменюкой — возвышаясь над тайгой: а зачем? Для чего? А-а-а-а, - махнёшь только рукой.


Подключается алчность: мало, то есть, облаков, мало синего неба! мало зелёных листочков и цветочков!... А когда эт-т-того мало - тогда всегда беда.


Когда кроме здоровья, которым ты обладаешь, кроме Божественной природы, которая тебя окружает и только: отдаёт, дарит и восхищает... Когда тебе надо ещё чего-то! Когда тебе мало, того что есть! - тогда беда. Тогда отымется и то что было! - раз тебе мало этого! - раз ты, от этого, не в восхищении.


Присоединяется и тоска, как пел Борюсюнчик Гребенщиков: «... и я смотрю на всё на это — с древнерусской тоской».


И вот, это постоянно присутствует в человеке! И человек ещё как-то с этим живёт! Не убивает никого! не тащит в кусты насиловать! Не попадает в дурдом!


Просто идти по улице — здесь на Земле — и вести себя   
прилично... это вообще-то уже подвиг! Да ещё какой! Далеко ни всем жителям Земли — это удаётся.


А дальше ведь надо ещё как-то жить! Гдей-то работать. И каждый, хочет он этого, или нет, но становится нужным людям: отдаёт свои силы, пот и нервы, - на благо окружающих. И это ли не подвиг!?


И вот, больной, не больной, но каждый плетётся на работу и несёт свет и здоровье — всем людям! - своим землякам. И это ли не чудо?! И это ли не подвиг?!


А некоторые, такие как Варвара Сигуровна — и таких не мало!.. умудряются ещё не только верить в Господа нашего Иисуса Христа, но не допускать в себя ещё и мыслей негативных, которые безусловно бомбят и их светлые головы: ну, потому что жизнь здесь — на Земле — не то что предрасполагает, а просто обязывает! - носить всю эту нечисть с собой!


И вот, только, значит, пошла им мысль из негатива, что мол: «Зачем живёт такой урод? Сам мучается и мучает других!» - ну, когда она, идучи по улице, встречает НЕЧТО несуразное — какого-то больного человека.


А она сразу же молитву, молитву! «Господи Спаси и Сохрани», «Господи, Спаси и Сохрани!», «Господи, Спаси нас всех и Сохрани». И вот, дурные мысли, сразу же уходят, а появляется, рождается, выкристаллизовывается — совсем другая — что больные люди не себе нужны, они нам всем нужны!


потому что только благодаря им, мы можем совершать Благие и добрые дела и через это соединяться с Богом. И чем больше мы будем совершать добрых дел, тем ближе мы станем к Богу. Потому - добрые дела — это таблетки для души.


И вот, она, или денюжку подаст — если акой больной просит об этом; а если не просит — просто помолится - 
и вот... глядишь! - не то что полегчало, а засияло всё вокруг и заискрилось — да так, что снова Благодать сходит на неё и Отрада от Бога!


И опять: хорошо, весело и прекрасно! Об этом, она сама им не раз рассказывала.


И то есть, не мало таких людей живёт в округе — точнее в России — раз весь этот сумасшедший мир, окружающий нас, продолжает жить, а не самоуничтожается — как Содом и Гоморра.


Пока Лот с семьёй, не ушёл из Содома — до тех ведь пор — эти города и существовали: так и с Россией — пока существует Россия с Православной верой — до тех пор — мир этот, не горит огнём адовым.


Потому, молиться сатане нельзя — это не то, что как-то,  так сказать, чревато — это просто ведёт к полному самоуничтожению — молиться: чревоугодию, блуду, алчности, злобе, гордыне и тщеславию, - немыслимо! - и ведёт только в ад; в этом мире и в другом.


А весь остальной мир, именно этим и занимается — стоя на пути потребительства: где деньги — это главное! где всё продаётся и покупается. Где деньги — это бог.


«И вот, хорошо бы, - так думал дальше она, - и мне бы такой стать, как госпожа Искристальная; чтобы, то есть, жизнь моя — из сплошного горя — среди уродов: ну, потому что среди уродов! превратилась бы в жизнь — среди одних величайших героев, которые невзирая ни на какие болезни, несут в этом мире: Свет, Благо и добро!


Ведь даже, за тем же бугром, за тем же кордоном — в тех же США, за большою лужей: и церкви Православные есть, и помогают другим людям — как только могут, и спасают животных, птиц... лечат их! Да и просто любят друг-друга — нормальной, человеческой Любовью.


Не зря же зреет у них гражданская война: всё ж таки не все у них в восторге от педерастов! - тот же Техас.


Конечно, давлеет над ними — эт-т-т-та — денежка; ну, то есть, травит им жизнь — везде и всюду. Но это в каждой стране есть свои заморочки, свои косорезы, свой морок, дурдом, - своё национальное сумасшествиё. Это и в России есть — алкоголизм. Везде есть своё сумасшествие.


Просто у них — у Западного мира — ещё к больному денежному вопросу, примешивается: гордыня, тщеславие и это делает их особо опасными сумасшедшими: почему из их среды постоянно выходят: расизм, нацизм, атеизм, фашизм, коммунизм, нигилизм и т.д.


А так-то, люди-т они хорошие и даже прекрасные — в том же творчестве; да, именно их изобретение — весь симфонический и филармонический оркестр; и опера, и балет, и практически все музыкальные направления!.. И 
вся современная поэзия, и проза — всё от них.


И вот, нет-нет, но хочется порой сказать им: ну, занимайтесь творчеством, господа; ну, вы же его изобрели — во всех можно сказать ипостасях, направлениях, путях, - ну и занимайтесь вы творчеством! - пойте, танцуйте, пишите, сочиняйте музыку!..


Но нет и всё тут! Гордыня и тщеславие — кругом одни уроды — один лишь я хороший! - ну, не даёт ни им жить спокойно, ни всему окружающему миру.


Но тем не менее, Варвара Сигуровна, скажет на это, что надо молиться за них, чтобы не усугублять, ещё более, наши неважные дела на планете. Почему Иисус Христос сказал, что если: клык за клык, глаз за глаз, нюх за нюх, - то конца злу не будет никогда; что зло тогда будет бесконечно.


Но если врага прощать, понимать его дурную болезнь — откуда она; что она от бесов; то есть, жалеть его больного и молиться Богу - от избавления его от сумасшествия. Тогда злу на Земле, наступит конец.


Тут просто надо понимать, почему Западный мир - сумасшедший: именно тщеславие, именно гордыня, - делает его сумасшедшим.


Огромная опасность - у любого творческого человека, в этом и заключается, что: какой же я хороший! что, какую музыку Я сочинил! - ведь далеко ни все смогут такую музыку сочинить! И значится, всяко, как ни верти! - но лучше всех остальных.


А у них ещё — у католиков и протестантов — нет восьми смертных грехов, а только семь. Нет у них тщеславия и всё тут! - то есть, как раз: какой же я хороший! - что лучше, мол, всех других перед богом: ну, не поняли католики эту притчу — о богаче и мытаре; и всё тут.


Именно поэтому, такое количество творческих людей и развели у них бесы (да и не одну только эту цель они преследовали), чтобы потом сойти с ума окончательно: что мол, такое количество у нас писателей и композиторов! да и наук там разных! - что мол, сто процентов! что наша нация — самая культурная в мире!


Что только европейская раса — истинные арийцы! - ну, а все остальные — это понятно — не-до-человеки! И значит подлежат уничтожению.


Вот ведь, как во все века, у них развивался: нацизм, фашизм, атеизм, а сейчас уже и сатанизм! Что мол, какие же мы культурные! что все у нас, или учёные, или 
творческие люди!


и значит, мы — сверх-люди, сверх-человеки, - если сравнивать нас с дикими племенами Новой Гвинеи; или 
даже с другими народами, у которых нет даже симфонического и филармонического оркестра!


Вот ведь, всё это откуда проистекает, откуда происходит. От бесов! И именно от бесов, все они стали сумасшедшими.


Потому, что совершенно забыли про Любовь. Что Бог, вообще-то, наш — это Любовь. И если вы решаете, кому жить на этом свете (каким народам), а кому не жить, то вы, просто, так далеко отошли от своего Бога Любви, что просто стали сатанистами.


И как бы, то есть, с практической точки зрения, Западный мир, не оправдывал: уничтожение индейцев, рабство негров на плантациях, уничтожение евреев; сейчас уничтожение евреями — арабского мира; уничтожение русского мира и т.д.


но всегда есть Россия, которая с теми же индейцами, в своей стране: и на севере, и по всей Сибири, - не уничтожала их, не воевала с ними, а торговала. И как были эти северные и сибирские народы свободными, - так и остались свободными оленеводами.


И то есть, нет оправдания Западному миру - в его преступлениях против человечества и против человечности.


И вот, то есть, понимая всё это; понимая, что Западный мир — до того, то есть, сумасшедший, что даже не понимает эт-т-того. Не видит, то есть, бревна в своём глазу!


Надо просто молиться за него — за весь Западный мир, чтобы Господь Бог, как-то вразумил их. Ведь есть же, всё-таки, у них какие-то здравые силы, какие-то позитивные течения. Чтобы возобладали они, с помощью Божией, над негативом!


И вот, то есть, надо молиться за весь Западный мир и уходить от ненависти к нему.


И вот, именно на тебе! - зло будет прекращаться. Именно на тебе, зло не будет более бесконечным, а ему наступит конец. Наступит злу — конец. И через тебя пойдёт помощь Божия».


                30


«Да, именно через меня, пойдёт Божия помощь — помощь от Бога, - так думала Веренея, - если зло на мне закончится; если я буду Любить всех встречных мне людей на улице. Заранее, то есть, Любить!


Потому, существовать — здесь, на этой Земле — это есть величайший подвиг! И тот, кто идёт мне навстречу, и не лупанит меня молотком по голове, и не бьёт меня битой сзади по затылку; и тот, кто не тычет в меня ножи, и не тащит насиловать в близлежащую лесополосу, - тот и совершает этот величайший на Земле подвиг,


тот и борется с восемью смертными грехами, тот и оказывает, всей этой нечисти в себе, сопротивление.


И если кто-то, из встречных мне людей, покажется, вдруг, уродом: некрасивым, косым, хромым, горбатым, -
точнее и на самом деле будет таким!.. то надо только молиться и молиться: «Господи,Спаси и сохрани», «Господи Спаси нас всех и Сохрани».


И если просит он у тебя что-то, то надо сразу же отдать ему — ту же денежку; а если не просит, то просто помолиться за его здоровье.


А если кто-то и нападёт, и потащит меня насиловать в близлежащие кусты, то надо просто молиться за него — за безумного... ну, потому, что если я буду ещё и злиться на него, и мстить, и пойду в полицию, тогда зло просто приумножится и захватит меня...


а если я буду за него молиться — за сумасшедшего насильника, то на мне зло закончится.


Если я не буду его жалеть, как больного, тогда зло будет 
изводить не только его, но и меня: ну, так вот оно; такой закон природы. Начнутся и у него великие мытарства — с его не авторитетной статьёй; но и у меня ведь не будет никакой радости от отмщения.


Ну, потому что придут страхи, что рано, или поздно, он освободится; выйдет из тюряги и тогда он, навряд ли предстанет перед ней чтобы просить прощения. О нет! Не будет ли он, все эти годы отсидки, мечтать о том, как станет мстить мне — за все его унижения и муки.


И злу не видно конца, и злу нет предела. Страхи ночные 
будут изводить такие — по поводу УДО (условно досрочного освобождения) — за, так сказать, примерное поведение; что мысли будут приходить только следующие:


«А стоило ли, для того чтобы прервать путь насильника, чтобы не набросился он боле со своим эрегированным — на других девушек и женщин — начинать это всё?!


Не наказал ли он и так уже сам себя? встав на негативную дорожку, пойдя по нечестивой дороге. Ведь закон «Что посеешь, то и пожнёшь» - заработал сразу же у него, как только он напал на меня...


Сразу же, он сошёл с лесной и солнечной дорожки — заполненной цветами и бабочками в какую-то глушь и заплутал в ней. И вот, и так впереди у него только плутания по тайге: страшные и холодные ночи, бесконечные обрывы сердца — от жути ада;


от невозможности встретить доброго и Светлого человека: ну, потому что «Что посеешь, то и пожнёшь», «Что посеешь, то и пожнёшь».


А я то зачем к этому страху и ужасу подключилась? ведь ясно же Христос сказал: «Возлюби врага своего, пожалей врага своего! - и тогда уйдёшь от зла».


Да, существуют органы правопорядка — которые блюдут порядок; к которым так, или иначе, рано, или поздно, не мытьём так катаньем, - но попадают все разбойники и насильники — кто не раскаялся и не обратился к Свету:


потому, каким бы ты ни был хитрым и изворотливым, какой бы ни был продувной и пронырливой бестией, аферистом и артистом! - но дело в том, дело в том, дело в том, - что сошёл ты с лесной дороги: Божеских законов, моральных устоев, общепринятых норм, -


и блуждаешь по лесной дороге в лесной глуши, по тайге — и являешься сумасшедшим.


Ну, потому что нельзя с Божией дороженьки сходить — эт-т-то во всех абсолютно сказках говорилось — на которых ты возрастал: не обижай зайца, не стреляй в медведицу с медвежатами, не обижай слабых...


и что ты, вдруг, решил, что народная, тысячелетняя мудрость — это так... чисто поржать?!


И в связи с тем, что ты сумасшедший — хотя сам, даже близко не чувствуешь этого — все действия твои становятся неадекватными: ни в лад, ни впопад, поцелуй кошкин зад.


Иными словами, ты просто уверен, что всё продумал и учёл — все нюансики, там, полутона — в совершении преступления; всё, то есть, разложил по полочкам и учёл все непредвиденные обстоятельства!


Но как это всегда бывает с самоуверенными господами, не учитываешь самого главного! самого того, что лежит на поверхности: к примеру, захватишь даже нюхательный табак —  для того, чтобы сбить розыскную собаку со следа и будешь уезжать с места преступления на транспорте!


но до места преступления! будешь добираться обычным способом — т.е. пешком.


И у преступника, даже не сработает это в голове! То есть, стопроцентное помрачение сознания, полное лишение рассудка.


Что раньше бы с ним, когда он шёл по Божеской и сказочной дороженьке, не случилось бы никогда. Но там-то тебе и Боженька подскажет и ангелы подстелют соломку!


А здесь, в глухой тайге, без дорог и ориентиров, где одни только миражи и галлюцинации — здесь только муки: и впереди, и сзади, и слева, и справа, - и везде.


И к эт-т-тому как-то надо быть готовым — всем тем — кто берётся обижать слабых; к полной, то есть, собственной невменяемости, несуразности, неадекватности поступков. Надо быть готовым к абсолютно сумасшедшей своей линии поведения.


И то есть, как это обычно бывает, нашим доблестным криминалистам, и делать-то ничего не надоть: сами, все улики, просто в руки идут — и больше ничего. И это так!


А она тогда здесь причём?! А ей зачем лезть во всё это?


И прав был Христос, когда говорил: «Возлюби врага своего!» - пожалей, то есть, его больного! - он ведь и так себя уже наказал; и чем быстрее раскается пред Богом, чем быстрей заговорит в нём совесть, - тем лучше. Так оно, так, всё так!..»


Веренея Лютовна, госпожа Трахтенбах, попробовала здесь очнуться и обвела близлежащую, заснеженную тайгу — не совсем тутошним взглядом.


И увидела этот волшебный, алтайский лес, запорошенные ели — склонённые в молитве; сосны краснеющие в заходящем солнце...


«Хорошо», - так подумала она, но ощутила и то, как промёрзло всё её тело, и какой-то холод передаётся ей от ледяной скалы. Тем не менее, её, всё ещё, всю трясло
от адреналина и она решила ещё немного посидеть.


«Да, именно так: Любить заранее! всех встречных людей — за их величайший подвиг, - так подумал она и глаза её вновь стали отсутствующими в трёхмерном пространстве — в смысле осмысления взгляда... и даже тело перестало чувствовать холод. -


Не судить кого-то и за что-то! А именно Любить!.. Потому что, во-первых: каждый во всём виновен! - раз живёт здесь со всеми теми сумасшествиями — какие только есть; и не просто живёт, а естественно, что грешит.


А во-вторых: и виновных значит нет — если все и во всём виновны. И надо просто Полюбить всех и себя в том числе: не осуждать, то есть, себя до бесконечности и не судить без конца и края».


                31


«Я уже и не помню даже, кто это говорил, - думала она далее, - наверное Алёна Виттовна; что, мол: «Понятно ранее — по независящим от нас причинам, когда в СССР — в стране — не было Бога; сумасшествия молодых людей — в те поры — как-то можно объяснить.


«И, - как говорил один из её мужей, - понятно, что сейчас бы я — с мудрости своих прожитых лет — вновь бы не стал: пить и курить, глотать колёса, - и носиться, то есть, по всей округе — в невменяемом состоянии.


Сейчас, то есть, с высоты этих лет, я бы всячески избегал тех ситуаций, в которых я начинал пить и курить. Но сумел бы я избежать всех ситуаций, которые были тогда со мной?»


Как-то так вот он говорил: «Вот сейчас я верю в Бога. В Бога Любовь. И изо вех сил стараюсь не грешить, и хожу в церковь и причащаюсь. Но вот, забрось сейчас меня туда — в годы моей юности — со всем, то есть, моим багажом знаний — со всей мудростью прожитых лет, со всей моей высотой лет;


в то вот, моё — юное и молодое, но очень дурное тело! Как бы сейчас я себя повёл — в тех ситуациях? - со всем своим багажом знаний.


Нет, ну, понятно, что во-первых: я бы не пил и не курил! И это, конечно же, большой плюс — чтобы не вляпаться в ад. Но достаточно ли для того, чтобы избежать всех бед?


О-о-о-о-о... даже близко — нет! Стал бы я, например, сейчас учиться дальше? и закончил бы десятилетку — с той мудростью, какой я сейчас обладаю? Да конечно нет; я даже не знаю, как я раньше восемь классов-то дотянул.


Потому что меня тошнило от одного того, что на уроке надо было читать: «Я помню чудное мгновенье...», или превозносить высокодуховные поступки Павла Корчагина, который строил узкоколейку для людей — умирая от голода и простуды; или Наташи Ростовой, которая отдала повозки с богатством - для раненных...


а на перемене с меня трясли деньги, как с Бур-р-р-ратины, которых у меня не было (у того хоть они были) - буквально убивая — за 15, или 20 копеек: пиная моё тело, куда не попадя: потому, откуда дебилам знать — куда можно пинать человека, а куда нельзя... где у жертвочки, там, находится: селезёнка, желчный пузырь и т.д.


Просто били за то, что не было денег; и могли убить запросто - за 20 копеек.


Ну, так, везло просто всегда, что не рвали они селезёнку и другие желчные протоки.


А на уроке опять надо было отвечать о высокой духовности наших героев — во время гражданской войны и во время Великой Отечественной. И вот, как-то от этой несостыковочки, несопоставимости, о этой антиподности, - гибель за высокие идеалы!.. и смерть за 20 копеек... как-то мутило.


То есть, получать высокие знания, на зло всему! как-то и раньше не смог. А сейчас, веруя в Бога, смог ли бы я учить — как в процессе эволюции — всё оно! - как-то само-собой образовалось, да образовалося — образовал, то есть, лося — в ходе, так сказать, естественного отбора.


Это немыслимо; даже в идеальной школе — с охраной, так сказать, от шпаны.


Или такие науки, как физика, химия, алгебра, - от одних названий только — худо становилось. Да и сейчас не лучше! - зачем это мне? Для чего? С какой стороны? - вопрошал её муж — всю жизнь свою проработавший лесником; который ещё был альпинистом и ещё многими другими видами спорта занимался. -


То есть, со всей своей житейской и Божеской мудростью, я всё-равно бы оказался в училище — после восьмилетки.


А это значит, снова в общежитии и это на три года; и это значит, снова местные, которые приходят к общаге пьяными, позабавиться и поискать приключения: избивая всех подряд юношей, а девушек — тут же приниматься насиловать.


И что, надо было за этим наблюдать из окон? - когда доблестная милиция — вызванная дежурной по общежитию — соизволит приехать. Конечно нет!


И сейчас, со всей своей Божественной мудростью, он бы выбегал с другими ребятами — бить местных. И как 
бы там всё было? - в общей свалке, в общей драке.


Дело в том, что в этих ситуациях, мозг как-то выключается; и потом, с великим даже трудом вспоминаешь, что там было-то???


Ещё помнишь: ну вот, выбежал!.. потом, вроде, ушёл вправо от местного, который бил: то ли цепью? то ли ремнём с утяжелённой бляхой... и тут, чья-то спина, которая топчет моего друга. Я вцепляюсь ему в волосы и висну на нём...


а вот, что было потом?!. Что было потом??? То ли сознание отказывается это воспринимать... то ли душа не приемлет?..


После так, вспышками!..


вот я пинаю поваленного местного, который ещё продолжает махать утяжелённой бляхой. И от льющейся крови, прихожу в неимоверный восторг и возбуждение! Особенно после того, как попадаю ботинком в ненавистную мне морду — здесь уже охватывает, какая-то непреодолимая жажда крови:


хочется пинать и пинать эту пьяную тварь — пришедшую нас убивать и насиловать.


И дальше опять провал... и не помню ничего.


Потом уже, после драки: то там обнаружится синяк, то здесь... то кожа пробита на голове, то казанки позбиты на руке (костяшки пальцев), - а что? откуда?.. в связи с чем? - ничего не помню.


После обнаружится на брюках, как кто-то, чем-то полоснул и распорол... но опять же белый лист. Ни-че-го.


И вот, в связи с тем, что местные, раз в неделю заявлялись точно — эдакой кодлой — по десять-двадцать человек: избивать парней и насиловать девушек, - то сколько бы я протянул в этой общаге? Все ли три года? - как это положено.


Или за убийство какого-нибудь местного, загремел в тюрягу?! - это со всею-то своею Божественной мудростью! Нет ответа на этот вопрос.


Во-первых, ничего не помню, из того что было — хоть и совершенно даже не был пьяным. Ну, так вот, действует стресс на человека, что просто белый лист.


А во-вторых, что покажет дежурная по этажу — милиции — тоже, кстати, пребывающая в стрессовой ситуации, в стрессовом состоянии. Тоже ведь никто не знает.


А я что скажу милиции, когда она меня припрёт к стенке — и необязательно даже измываясь надо мной.


- Казанки сбиты? - улыбнётся оперативник
- Сбиты.
- Значит участвовал в драке? - улыбнётся он ещё шире.
- Да участвовал.


- А кровь под ногтями откуда? - спросит он так, между прочим, между делом.


И вот это вопрос — всем вопросам — вопрос! - на засыпочку, так сказать. Откуда ж я знаю? - если я не помню.


- Ничего не помню, - мотаю я головой.
- Ты дурочку-то не включай. «Я не я и лошадь не моя», - наседает оперативник. - У убитого голова была пробита и кровь оттуда хлестала.
- А зачем мне его за голову-то хватать? - недоумеваю я.


- Держал ты его за волосы и головой бил в бордюр.
- Господи, зачем мне всё это, - лепечу я, но что толку лепетать, ежели ничего не помню.
- А зачем ты из общаги вылетел?
- Ну, как зачем? - оживляюсь вроде бы я, - Юрку они в асфальт втаптывали.


- Ну и как ты можешь утверждать, что не бил головой о бордюр — если ничего не помнишь? Кровь откуда под ногтями!?
Я жму плечами.
- Ты когда кровь с рук смывал, ты о чём тогда думал?


- Вспоминал откуда кровь, но не мог вспомнить. А стоп! - ударяю я себя по лбу. - Я же помогал Юрку грузить в скорую, а он весь в крови был.
- Ну, мы-то кровь возьмём на экспертизу и сравним с кровью убиенного, - воркует оперативник.


Я опять, только жму плечами, а что я могу сказать — со всей своей Божественной мудростью? Что не выбежать я не мог, когда убивали моего друга.


Так тоже самое, после, было бы в тюряге, что я не мог не вступиться за своих корешей — за свою «семью»; тако ж было бы в Армии, что я не мог не поддержать свой призыв, когда они измывались над молодыми.


Ну да, сначала я стоял между шконками и грозно так раскачивался — упёршись о спинки коечек; когда мой призыв поднимали только что пригнанный молодняк — состоящий из одних узбеков. И даже получил замечание от дедушки Нестера, что не принимаю участия в общей потехе.


Потеха состояла из того, что юных матросов, как молодняк, заставляли среди ночи, играть: «Подъём, отбой». И вообще в настоящей, уставной армии — это нормальная ситуация: вырабатывать у военнослужащих быструю реакцию на одевание — сие обычное явление.


Ну, то есть, когда счёт идёт на секунды — быстро облачаться в форму и приступить к выполнению задания — это просто жизненно необходимо. И безусловно, скорость одевания, нужно вырабатывать — в противоположность гражданской жизни.


Но ад и массовое сумасшествие — проникает везде: и почему, то есть, не поиздеваться над молодыми и неоперившимися военнослужащими?! - которые ещё не могут объединиться призывом — постоять за себя.


Да и по сроку службы — им просто не положено! - постоять за себя. Иначе против них, могут быстро объединиться до сотни старослужащих; и что тогда? где пятый угол искать?


И потому, нашим молодым очень ещё везло, когда пьяные старослужащие их не поднимали на: «Раз, два, три!» - и  естественно, что успевали надеть на себя «молодые» за это время? - ну, разве что натянуть нижнюю робу — штаны.


Как тут же следовала команда: «Построиться» - и вот, кто в чём, молодые, старались выровнять строй; и тут же были избиваемы «старослужащими»: в ухо, в челюсть, по лицу, - летели им кулаки и сапоги.


И тут же, валяющимся молодым, шла команда: «Отбой».


Стирая кровь с лица, они, трясясь всем телом, стаскивали с себя нижнюю робу и залезали на верхнюю шконку.


Ну, потому что на нижней койке, молодым спать было «не положено» - по сроку службы. Старослужащий, он же не будет, сверху вниз, орать молодому — свои желания; ежели, тем более, тот уснул мёртвым сном.


А тут, снизу, древнеслужащий ящер, пнул в сетку коечки — в молодого: и тот, подскочимши на своей койке, уже готов был — к выполнению любого желания «дедушки».


И то есть, только они укроются одеялком на своих многострадальных коечках, как тут же команда: «Подъём!» - и «Раз, два, три! Построиться».


И вот, кто-то даже в одном сапоге, но строился для избиения.


«Что за … молодые? Почему не успеваем одеться? Как вы выглядите? - изгаляется годок: наслаждаяся, упиваяся, сладострастничая от власти. - Что за …?» - и р-р-р-раз только в рыло! р-р-раз в морду! Р-р-р-раз в харю!


И поотбивав себе все кулаки, командует: «Отбой!»


Да так-то вот, продолжается до бесконечности... и утром, молодые, на построении, на утренней поверке, выглядят так — как узники подвала гестапо: опухшие как подушки, с лицами опухшими как подушки.


И никто, кстати, из мичманов и офицеров, близко даже не спрашивал: «Что такое, боец? Что у тебя с лицом?» - ну, как-то, то есть, все всё понимали. Зачем вопросы? У матросов нет вопросов.


То есть, нашим узбекским матросам, ещё очень везло, когда мы: во-первых — были трезвые, а во вторых — давали им десять секунд на одевание: что кстати, в матросской робе — без пуговиц — вполне даже реально, если ещё портянки лежат на сапогах — развешены на голенищах.


И один военнослужащий из моего призыва, держал для этого в руках часы с секундной стрелкой и орал: «Подъём!» и «Построиться!»


Но дело в том, дело в том, дело в том, - что измученные постоянным недосыпом и непосильной работой, наши матросы-узбеки — не вписывались и в эти десять секунд. Не успевали, то есть, всё натянуть на себя — да ещё той стороной, которой надо.


Но тем не менее, звучала команда: «Построиться!» И вот, кто в какой степени обнажённости, они строились, и были избиваемы — за то, что как всегда не успевали одеться; а тот, кто всё таки успевал одеться, был избиваем за то, что молодой.


Но опять же, здесь был какой огромный плюсик у них: и это уже третье везение у наших узбеков, что били их кулаком в грудь — в грудную клетку, а не куда, там, ни попадя (это на флоте называлось: «Фольгу к осмотру») .


И этот удар в душу, как он называется, тоже конечно опасен для здоровья: можно попасть в какой-то не тот сердечный ритм — как-то не срезонирует удар с биением сердца; и сердце просто остановится.


Но о таких нежностях, о таких тонкостях, о таких лирических переживаниях и сентиментализме, - в армии, как-то просто не думаешь.


Моему призыву, который прошёл избиения пьяными годками и дедушками — куда не попадя; нам, испытавшим на себе удары кулаков и кирзовых сапог — во все свои части тела — какие только есть... это всё казалось лёгкой и увеселительной прогулкой.


И поэтому я, так спокойно стоял упёршись руками о шконки, наблюдая весь этот: «Подъём! Отбой!» - и даже своим поведением вызвал  замечание «дедушки» - возлежавшего за мной на своём ложе. Но меня уже начало потряхивать: адреналин выделялся всё больше и больше.


И вдруг, один из узбеков, мощный такой малый, отказался соскакивать и одеваться, а просто лежал - спокойно так, чуркой и не реагировал ни на какие крики.


Здесь я понял, что настало моё время. Вот он, мой выход! На сцену маэстро! Публика требует! Народ просит! Вот! Пришёл мой час! Мой звёздный час!


Мой призыв, которые являлись годками — отслужили, то есть, год; которых избивали, то есть, год! И сначала наши годки нас избивали (те, кто были старше нас, по сроку службы, на год) и дедушки (те, кто старше нас — на полтора года);


А потом, (когда все годки и деды наши демобилизовались) почему-то! принялись за наши избиения и те, кто был старше нас, по сроку службы, на пол года! Ну, так вот, как-то сложилось, что их было больше чем нас — раз в пять и все они практически были нас здоровей.


И хоть нам, по сроку службы, требовалось, полагалось — дружить, но из нас, почему-то, они: и лица кавказкой национальности, и те же таджики, - решили сделать почему-то чумаходов.


Чумаход, или чума — это тот военнослужащий, которого избивают все два года — невзирая ни на какой срок службы; и причём, все кому ни лень. И тем же молодым, разрешается на них плевать.


И как могли мы, конечно же, противились этому. Хотя и было нас всего четверо... Старались, то есть, не каждый раз выполнять: «Подъём, отбой» - который они нам устраивали с избиениями.


Отсюда, то есть и понятно, что узбеки — из дедушек — в этой общей свалке, кричали молодым узбекам — не вставать. И тот, который был самый дюжий, и крутой — действительно решил не вставать.


И то есть, мой призыв, которые являлись годками — которые отслужили, то есть, год; которых избивали — все кому ни лень! требует от своих молодых: «Подъём!» - а они не выполняют! И значит, дальнейшее, у нас, могло быть только такое, что нас чморят — весь оставшийся срок службы — ещё год! - все кому ни лень;


и те же молодые узбеки, не выполняющие наши приказы. Чморят — это значит: изгаляются — как только могут, избивают — кто хочет! - потому что мы чмошники: аббревиатура ЧМО — это человек мечтающий отдохнуть. Но от этого же не легче.


Всё это проносится в моей голове — менее чем за секунду. И я иду к лежачему узбеку.


Мой призыв, который год все избивали и даже почему-то те — с которыми нам, по сроку службы, положено было дружить! (ну, их было больше - раз в пять и они были здоровее нас!)


И эти молодые, которые весь этот год наслаждались жизнью: ухлёстывая за девушками и кушая пирожки (почему-то в армии было до зла горя — именно эти пирожки — может быть потому, что здесь из еды, была одна каша на воде — ячка, или пшеничка, - это тем, кому ещё очень даже повезёт!) - и сейчас вот, они лежат,
и не соизволят даже выполнять наши приказы!


                32


И вот, возвышаясь над этим амбалом, я ору изо всех сил: «Встать!» - но тот лежит — смелый парень — что тут скажешь?


Краем уха я слышу слова таджиков обращённые к нам: «Ему говорят, чтобы он не вставал!» - переводят они с узбекского и посмеиваются: ну, видимо азиаты, как-то понимают друг-друга.


«Встать!» - брызжу я слюной над амбалом. Тот спокойно лежит на подушке.


И тогда я, резко хватаю его за волосы и стаскиваю с коечки за них. И ему повезло, что он не оказался наголо бритым (что кстати странно!) - иначе я оборвал бы ему уши.


Дальше — проще, я вытаскиваю его за волосы — между двух рядов двухярусных коечек и далее происходит то, что понять может только тот — кто там служил и именно в те годы; как орангутан, я в прыжке висну на двух коечках и ударяю амбала в спину - своими ботинками.


Такие избиения происходили у нас - ещё в учебке. Там нас было человек тридцать — молодых и вот, тогда ещё, не имея никакого опыта, один из нас — дагестанец, когда сидящий на коечке один маленький и скромный матрос, сказал ему принести воды — он отказался это сделать!


Тут же, маленький матрос, подбежал к тому, что побольше — чтой-то ему сказал; и вот, тогда я впервые увидел этот прыжок оранга! Матрос, который был побольше, высоко подпрыгнул, ухватился двумя руками за верхние, двухярусные коечки и в этой раскачке — врезал двумя ногами куда-то в область груди и головы — дагестанцу.


Тот, опешивший, от эдакого невиданного кульбита, какие-то секунды приходил в себя, но за это время, матрос, который вступился за маленького, продолжая раскачиваться на коечках — как заправский гимнаст — сделал уже мах назад и наддав — вновь пошёл, в раскачке, ботинками вперёд.


От второго удара ногами, дагестанец уже сник и стал искать пятый угол, но бежать было право — некуда.


Матрос продолжал, всё так же раскачиваясь на коечках, наносить удары ногами — как-будто, право, с этим родился и всю жизнь свою провёл в джунглях: правда ни в тех... а в казарменных джунглях — среди диких зверей.


Забитый совершенно дагестанец, куда-то полз уже под коечки — ничего не соображая, а матрос-орангутан, спокойно так, подошёл к нему и сказал, что следующий раз — его убьёт.


Нет, нас били уже конечно в учебке и не раз били, но чтобы так, чтобы почти насмерть — да ещё так экзотически...


Во-о-о-от, а дальше уже всё пошло, как по маслу. Мы проходим ряд построившихся узбеков, бия им в грудь кулаками. Те, как-то, после каждого удара, пытаются оправиться... командуем: «Отбой».


Снова Джони — из моего призыва, орёт: «Подъём!» - и врезается глазами в секундную стрелку. И когда проходит десять секунд, командует: «Построиться!» - и мы снова идём вдоль строя, бия их в грудь кулаками... и так продолжается до бесконечности.


У меня, от страха и адреналина, вновь наступает амнезия — потеря памяти — и дальше я помню только вспышками. Вот Джони, идёт впереди меня и бьёт так — хорошо, увесисто: он вообще здоровый парень!


От его ударов в грудь, узбеки, не то что покачиваются — как от моих, а летят назад — врезаясь в спинки кроватей. И я понимаю это, как свою недоработку.


И вот, следующая вспышка памяти: я иду уже и бью в груди молодых — двумя сцепленными кулаками — чтобы удар был поувесистей... и вроде бы получается...


Потом опять провал...


И вот, я стою уже возле мойки (это уже не кубрик с кроватями, а рядом с душевой) и смотрю, как загибается узбек — держась за живот, где-то в области  аппендицита. А рыжий туркмен Турсун (призыв — старше меня на пол года) вежливо так, наклоняясь к нему, спрашивает: «Кто тебя ударил?»


И матрос-узбек, всё так же загибаясь, и визжа, показывает на меня пальцем.


Турсун опять вежливо его вопрошает: «Кто тебя ударил?» - а матрос, всё так же загибаясь и завывая, показывает на меня пальцем.


Турсун подходит ко мне, с печалью в лице и говорит: «В грудь только надо бить. Только в грудь».


А я смотрю в его веснушчатое лицо и ничего не понимаю. Вернее ничего не помню. Как мы оказались в мойке? Когда я бил узбека в живот?


Может быть, когда мне всё время казалось, что бью я как-то слабо... и бил сцепленными двумя кулаками... Может быть тогда — в отчаянии от своих слабых ударов, я и нанёс этот удар в живот?!.


Просто чистый лист передо мной.


Ещё вроде помню, как молодой-узбек убегает из кубрика, а я — типа ошарашенный такой наглостью — иду за ним. Но сам момент удара в живот, я совершенно, то есть, не помню.


«Как я мог ударить его в живот?» - думает мой мозг — поражённый амнезией. А ледяной страх, обливает всё моё тело: «В лучшем случае-е-е-е дисба-а-а-а-ат» - поёт
какой-то мерзкий, пакостливый голосочек в моей душе.


А в дисбате так — для начала вламливают по почкам — отбивают, то есть, их. И вот, всё оставшееся время мочишься только кровью и перебегаешь по территории дисбата — только в согнутом состоянии, как курёнок — из-за отбитых почек и потому, что шагом передвигаться нельзя.


Ну, не хочешь ты, чтобы снова тебе отбивали почки: болят уж они шибко; не прикоснуться даже.


«Неуставны-ы-ые взаимоотноше-е-е-е-ни-и-и-и-я-я-я-я» - продолжает напевать пакостный и мерзкий голосочек. И ледяной ужас, вновь окатывает всё моё тело.


И я делаю усилия, чтобы не начали трястись щёки, и искажаться — от ужаса — бледное лицо — глядючи в выкатившиеся глаза узбека. Быстро отворачиваюсь и ухожу: чувствуя, как начинают дёргаться, от жути, мои губы.


И вот, как бы я повёл себя сейчас — со всею своею мудростью? со всем благолепием? со всем своим багажом знаний и верой в Бога...


Что? - стал бы уговаривать — не делать этого?! - свой призыв и тех — кто нас науськивал: на «Подъём, отбой» - старший нас, на пол года, призыв; как выражался тот же Нестер: «Позабавиться», «Чисто поржать» - ну, мол, когда человек ищет пятый угол — это же смешно!


Чтобы я сделал сейчас? - сказал бы, что это отвратительно, господа! (хотя господ тогда не было) что
это мерзко, ребятушки! - что если над нами измывались и издевались, то и мы, мол, будем делать тоже самое; что это гадко и это не по Божески (хотя Бога тогда не было).


Что это гадко — так себя вести!


«Ну, тогда ты будешь играть: «Подъём, отбой!» - что? - давно не играл?! - рассудил бы тот же самый Нестер, а потом бы добавил. - Армия без дисциплины невозможна. А дисциплина, среди скотов — которые плевали вообще на всё: и на Родину, и на защиту её, - держится только на страхе. Чё тут непонятного?


СССР не может обходиться без бесплатных рабов — финансы не позволяют! Плановая, так сказать, экономика!


А как сделать из человека бесплатного раба? - только такими вот методами — ужасом и страхом.


Поэтому, если ты не хочешь быть бесплатным рабом, то делай раба из другого. Или сам становись рабом — если очень хочешь» - сказал бы так он и смачно бы плюнул в потолок расписной — как любил он петь: хотя в нашей казарме, даже близко не было расписного потолка.


Понятно что в той стране и мыслей-то таких у людей не было — по поводу родного до боли СССР и его плановой экономики, но по поводу рабства мыслил Нестер, тем не менее, в нужном направлении.


«Но подождите-подождите, ребятушки, - залепетал бы я, - но есть ведь другие меры воздействия: наряды в тыловскую столовую, гауптвахта — в конце-концов — для поддержания дисциплины».


««Наряды» и «губа» - это конечно же хорошо, и зимой на «губе» - оченна даже недурственно, - просмактует Нестер, - но всё же это не то. Наряды и губа, не превратят человека — в бесплатного раба. На «губе» и кормят хорошо, и не избивают, и летом даже можно жить; да и зимой живут месяцами.


Ночью лягут дисциплинарно-арестованные — как поросята на «самолёты» - прижамшись друг к другу; и хорошо! Надышат — тепло так в камере делается.


Всех ведь, на «губу» и в дисбат не упечёшь, кому-то и служить надо. А скотина, которая плевала и на службу, и на Родину, и вообще на всё! - без экзекуции служить не будет.


Ты ежели снял гражданскую одежду и одел эту морскую форму — робу! - значит ты, принял условия игры. Значит, ты из нашей игры! А игра наша не может существовать — без бесплатных рабов, которые: бегают, суетятся и выполняют самую тяжёлую и мерзкую работу, - это молодые.


Для них нужны надсмотрщики, чтобы в армии, хоть что-то двигалось — это старослужащие. Или ты за то, чтобы все вкушали яства и ничего не делали!.. так, всё равно никогда не будет.


Не хочешь ты заставлять молодых служить, значит, будешь служить сам! Ты и весь твой призыв — будут вечными молодыми!»


И конечно, я бы не пошёл на такое — чтобы мой призыв, ещё год все избивали. И сейчас, со всем своим благолепием. И это не то, что от большой любви к ним, а просто так нельзя. Это там называлось: «На чужом половом органе, в рай выезжать».


А значит, измывался бы над «молодыми»: ходил и бил в грудь — вместе со всеми; там это называлось «Фольгу к осмотру».


Единственное отличие было бы, что да, я бы не гнался за Джони — за его богатырскими ударами, а бил бы, как мог... не сцепляя, то есть, кулаков. И старался бы, конечно, не бить ниже грудной клетки — в живот...


Но дело в том, дело в том, дело в том, - что в стрессовой ситуации, начинается амнезия и провалы в памяти. И в эти провалы в памяти, как-то втискиваются эти: неадекватные, невменяемые поступки, - ну, ясно, конечно, что от бесов... но от этого, что? легче?


Так что, с той же амнезией — со всей своей мудростью — я вновь бы стоял перед корчущимся и орущим узбеком и обливался бы адовым холодом. Такое вот, «Зеркало для героя».


Существуют какие-то очаги в этой жизни, где включается массовое сумасшествие. То есть, если ты одел эту форму — как говорил Нестер (хотя он и понятий-то таких, бедной, не имел — но тем не менее мыслил в эту сторону) — то изволь соответствовать!


Ты одел эту форму, ты включился в игру. Ты принял условия этой игры. Как если бы я одел форму зэка и держался бы какой-то определённой «семьи» - чтобы просто выжить и не опуститься ниже плинтуса. А для этого, я обязан бы был, за эту «семью»: впрягаться, жертвовать жизнью и убить любого — кто покушается на неё.


Когда человек: влипает, въезжает, затягивается, - в какое-то массовое сумасшествие — да, одевая в том числе и форму — что ты, мол, из этой оперы! Я, мол, ваш! - предуготовлен, то есть, к насилию: как на свою голову, так и на чужую.


Я, мол, ваш! И то, что раньше, для него, было бы каким-то диким, каким-то немыслимым: перешагиванием через какие-то моральные преграды, нравственные устои, высоко-духовные принципы... в этом массовом сумасшествии, становится: обычной вещью, обыденностью, повседневностью. Например, измываться над людьми, или убивать людей, животных...


И никакие духовные ценности здесь не помогают, моральные устои.


Человек, вдруг, становится сумасшедшим -
в сумасшедшей среде: он ржёт, там, где не надо бы ржать (хотя раньше, он только весело и тихо смеялся), он начинает употреблять мерзкие словечки, как и другие — что я, мол, свой!!!


Типа: ништяк, в натуре, на цырлах; специфические — то есть, перлы: тыловской камбуз, «играть: подъём, отбой» - (почему играть?), поверка, гюйс, гальюн, кубрик, голландка, беска, банка, шкера;


местные, то есть, термины: патлы, «кто хиппует — тот поймёт», клеши, джины, местные, ки-я! общага, тотугава! - что я, мол, свой! Вы же видите?! И говорю как вы, и одет как вы, и такой же внешний прикид: причесон там, бритие мое;


и ржу — так же как вы, причём тому — отчего, раньше бы, ужаснулся и помотал бы головой. То есть, я мол, из вашего сумасшествия!


И не то что человек, как-то заражается всем этим — хотя конечно и это тоже: «С кем поведёшься, от того и наберёшься!» - но иначе просто не выжить. Вот просто не выжить и всё тут.


В лучшем случае — это будут: гауптвахты, карцеры, карцеры, - а они не отапливаются и тёплой одежды тебе не даётся: и значит простуды, воспаление лёгких и т.д. - вплоть до летального исхода.


В худшем — если будешь выделяться и гребсти против течения — начнутся: избиения, унижения, зачморения, - а там, получить удар ногой — от которого исдохнешь: от прорыва желчного пузыря, или желчных протоков, - это как пожилому мужчине — с простатитом: тряси не тряси, хоть, то есть, затрясись, - но последняя струя, всё одно, уходит в трусы и в штаны.


И вот, значит, воешь со всеми. Стараешься значит. И ржёшь и танцуешь вместе со всеми — принятые здесь танцы. А как же? Иначе просто не прожить.


Поэтому, прежде чем осуждать себя и казнить себя, сто раз сначала подумай: а вот забрось щас тебя — туда — в то самое время, в те самые обстоятельства (и даже, со всей твоей приобретённой мудростью), - как бы ты повёл себя сейчас? Так же? или внёс кой какие изменения в своё поведение. Коррективчики, так сказать. Поправочки дескать.


Что уж говорить, про те времена, когда: жил, существовал, сопел ты, - без всякой даже мудрости. Так, просто... хотел жить, хотел чтобы били помене, - да и всё. Какая уж там, на фиг, мудрость.


И ещё одно — нельзя по другому было, немыслимо; отходить от своих тогда - нельзя было — да и всё тут. Это, как там говорили, было бы: «На чужом хрену, в рай выехать».


Вот и кто в чём виновен? Кого и в чём можно обвинить? Если просто поставить себя, на место другого человека, то и выяснится сразу, что никто и ни в чём — не виновен».


                33


«Есть такие области сумасшествия, в которые попадая, человек сам становится сумасшедшим; и их надо просто знать — эти области. Это детдом, интернат, кой-какие школы; некоторые училища, общежития; безусловно армия, тюрьмы, колонии.


Есть семейные сумасшествия — эдакий локальный ад: ограниченный одной квартирой. Это если в семье живёт алко, или наркозависимый — зависимые; или ктой-то из 
семьи: психически больной, проклятый человек, - который подвергся внедрению одного, или нескольких смертных грехов.


Не сопротивляется, то есть, этот человек — с помощью Божией — аду, который в нём. И что тут, как всегда, можно только пожалеть этого человека, и посоветовать ему пойти в церковь: исповедаться и причаститься.


То есть, никто и ни в чём, не виновен! и всем только надо лечиться у Господа Бога нашего — да и всё», - как-то примерно так думала Веренея Лютовна — госпожа Трахтенбах; чувствуя, что промёрзла, то есть, окончательно и бесповоротно — до самых что ни на есть — косточек.


Здесь она вновь, вышла из своего мысленного тумана видений и причуд, и взор её прояснился, и стал осмысленным.


Она обвела взглядом заснеженную тайгу.


«Надо уходить, а то можно и насмерть примёрзнуть», - так подумала она, или ктой-то за неё подумал: у человек, вообще, с этим напряжёнка.


Трясло её до сих пор, но это уже было явно не от адреналина, а от холода. Она посмотрела на свою трясущуюся руку и подумал так: «Надо вставать».


И морозец-то вроде был невеликий, всего-то минус десять... а это ж надо, как её завзяло.


Поднявшись на свои альпинистские туфли, она почувствовала, что ноги буквально онемели от холода. Сбросив их, она вынула из рюкзачка зимние сапожки и 
натянув их на ноги стала прыгать на одном месте.


- Однако, - так молвила она, - это ж надо так примёрзнуть.


Побросав в рюкзак свои манатки, абсолютно онемевшими и ничего не чувствующими от холода руками; она пошла назад, как можно быстрее — чтобы согреться.


Верёвка осталась болтаться на скале, ждать её завтрашнего прихода.


Когда подходила она к турбазе «Огонёк», сумерки уже сменились чёрной мглою и на небушке зажглись разноцветные звёзды. Гостиница светилась практически
всеми окнами и это создавало такой уют — в чёрной ночи, что на душе Веренеи потеплело.


«Господи, - так подумала она, - неужели же я живая и я дома?!»


И в каком-то великом восторге, она хрустела и поскрипывала снежком на тропинке, подходя к турбазе. Под светящимися окнами гостиницы, блистал, подмигивая ей, снежок... и было волшебно, сказочно всё это. Просто сказочно.


Закинув рюкзак в своём номере, она, как-то так, прямо вся, прижалась к батарее — слилась, то есть, с нею — с горяченькой; и отогревала свои руки до тех пор, пока не ударил гонг — к ужину.


«Надо покушать что-нибудь горяченького, - так подумала она, - согреться».


Выключив свет в своём номере, она ещё раз подошла к окну — к батарее, что вообще любила делать по ночам; и вновь стала смотреть на снег под окном: искрящийся от освящённых окон... и на разноцветные звёзды.


«Какое это чудо — жизнь», - пронеслось в её голове и стало так тепло, тепло на душе.


За столом все уже вкушали горячие макароны «По флотски» - хотя на флоте их видом не видывали... и запах стоял, конечно, обалденный.


Пережив столько стрессов за один день, госпожа Трахтенбах просто набросилась на свою порцайку — с такой силой, что нежнейшая Офелия просто уже знала -
кому первому принесёт добавку.


Раза два, за день, поспамши в алкогольном наркосне... и как уже мог, ледяной водой, согнавший опухоль на своём лице, чтобы выглядеть — более-менее так: приемлемо, прилично, пристойно... так сказать, быть похожим на человека...


господин Тенеплетнёв, грузился белым вином — уже на ночь, чтобы проспать до рассвета — без задних ног.


- А вы думаете, я всегда такой был, алкозависимый? - так разглагольствовал он, под кайфом.
- Можно просто — алконафт, - подсказала Алёна Виттовна.


- Я вам скажу, господа, - откинулся он на спинку кресла с бокалом белого вина, - что я до двадцати лет, просто презирал алкоголиков. И ещё бы их не презирать. Опустившиеся личности, у которых мозг и тот отмирает, и ноги шаркают по земле — от сего, и снашиваются ботинки.


Эти оч-ч-череди в винный магазин — чем страдали вообще все СССР-овские лавки: везде, то есть, очереди — в каждый магаз. Но, тем не менее, очереди в винный состоящие из алчущих: морд, харь, рыл, хрюсел, - избитых, синих и с асфальтной болезнью


(это когда земля, после допинга, уплывает из под ног и человек, ужравшийся ханки, летит лицом об асфальт) — это было, конечно, нечто.


Посмотрев ранее, на эти жаждущие рыла и хрюсла, становилось как-то жутко; если надо было, например, купить хорошего вина — на чей-нибудь день рождения и я попадал, то есть, в такую очередь.


От этих морд, несло какой-то такой кислятиной — смесью уписянных штанов и перегара... причём так воняло, что я просто убегал из этой очереди — в ужасе. И думал примерно так: «Лучше, на день рождения девочки, купить цветы и конфекты».


- Ничё себе, какой вы были нежный, - так молвила Варвара Сигуровна.
- Да, представьте себе, - кивал под кайфом Осавиахим Бредович, - я был нежный и думал как-то так: «Столько радостей вокруг, столько увлечений: тот же спорт на природе: на лыжах ли, велоспорт ли, или просто турпоход;


или гребля, по рекам и озёрам... да мало ли увлечений на природе!


А творчество! - книги, фильмы; самому чем-то из творчества заниматься! И это ли не чудо!»


Сам я, к примеру, рисовал; но так, не профессионально;
ручкой на бумаге — в обычной общей тетради. Но, тем не менее, это меня до такой, то есть, степени захватывало, до такой, то есть,  степени поражало, - что я просто переселялся в те миры, которые я рисовал:


да, я вместе с золотоискателями, мыл золото на Юконе; точней на его притоках; вместе с ними радовался каждому самородку! (нет, саму радость, в денежном эквиваленте, я не понимал — как это было у них; я радовался тому, что видел - как они этому радовались; ну, то есть, как-то за людей. Я вообще, всю жизнь, был далёк от денег и от меркантилизма);


вместе с парусниками, я уплывал в дальние дали и был счастлив, в этих дальних далях — вновь открытым островам и пальмам! - чуть ли не больше самих путешественников: тем более, что у самих путешественников вряд ли такие радости были;


это уже я узнавал много позже, исходя из собственного, горького жизненного опыта и из других знаний — полученных из книг и фильмов.


Самих путешественников, на этих прекрасных парусниках, донимают: или дрязги на судне — переходящие в поножовщину, или алкоголизм (где ты вообще не вылезаешь из ада), либо болезни — типа цинги — ну, тут вы сами знаете, что во время болезни, тебе вообще не до чего. Тем более, не до красот природы.


Радость моя, великая! была в том, что через много дней и месяцев пути, я вдруг видел необычайную новую землю!.. к которой я подплывал на красивейшей бригантине с белоснежными парусами.


И подходил, мой чудесный парусник, по бирюзовой прозрачной воде... и это было так сказочно! И счастье моё было именно в отстранённости, от взгляда сверху — на всю на это ситуацию.


И я, то есть, совершенно не понимал, тех пиратов, которые высадившись на чудесный берег, с белоснежным песком... не начинали, от великого счастья, релаксировать: вкушать, то есть, под сенью пальм: Божескую Отраду и Благодать...


а начинали, почему-то, убивать друг-друга и занимались этим до тех пор, пока в живых не оставалось — один, два человека; да и те смотрели друг на друга волком.


То есть, вот, до такой степени, я был далёк от действительности... что вот, всё время удивлялся и удивлялся, поражённый красотой Бригантины, или Каравеллы — в этих лазоревых бухтах с прозрачной водой.


- Погодите, погодите, господин Тенеплетнёв, - так молвила Карра Баррикадонва, - вы вроде бы говорили, про общую тетрадь и про обычную шариковую ручку. Откуда, вдруг, взялись голубые и лазоревые бухты, и прочие чудеса природы?


Здесь Осавиахим Бредович, как-то замялся, как-то стушевался и даже сник:
- Ну, вы знаете, - промямлил он, - я это как-то видел... - и он замолчал.


- Нет, ну, понятно там, на полотнах Айвазовского, - продолжала громить его госпожа Воронова, - там можно узреть прозрачность зелёных вод и лазурь, и всё что угодно! Но причём здесь ваша общая тетрадка?


Господин Тенеплетнёв пожал плечами:
- Нет, ну, вы извините меня конечно, - как-то так давил он из себя и кашлянул. - Да, тетрадка, конечно, оставалась тетрадкой. В клеточку, то есть, как была, так и оставалась, с разлинованными красными полями.


И от бригантины, на белом листе, был только контур... ну, может кой-какие неправильные и неизвестные детали... и надо было, то есть, обладать большой фантазией, даже, чтобы увидеть там чтой-то ещё...


но я это видел, вы поймите... когда рисовал — видел.


Конечно, когда я через недельку где-то, раскрывал свою тетрадку, я даже не мог понять, от чего я был в таком восхищении. Неправильно нарисованный, косой и кривой парусник; ну, пальмочки там на берегу, и типа прибоя, нарисованные буруны волн...


Но вы поймите, что когда я рисовал этот парусник, я слышал даже как хлопали паруса, когда каравелла вставала на якорь... я видел алмазность брызг — от сброшенного в воду якоря...


Поверьте, я слышал как шелестели пальмы на берегу — от ветра, маша своими ветвями-листьями... и слушал прибой волн, извечно перемывающий прибрежный песок. Я чувствовал запах моря... запах водорослей...   


и вы не поверите, какое счастье переполняло меня, когда через много месяцев пути, каравелла становилась на якорь!


- Да вы, батенька, просто фантазёр, - подвела итог Карра Баррикадовна.
- О наверное да, мадам Воронова... вы безусловно, тысячи раз правы. Но это было для меня такой отдушиной, таким наркотиком, таким спасательным кругом, - что я просто жить без этого не мог. Существовать просто не мог, в нашей, так сказать, повседневности.


Так же я влюблялся там, в каких-то прекрасных дам, будучи рыцарем и совершал ради них величайшие подвиги...


- Но послушайте, - это была опять Карра Баррикадовна, 
- но всё это описано Достоевским — 200лет назад — в повести «Белые ночи». То есть, старо как мир!


Молодой человек, вместе того, чтобы заниматься общественно-полезными делами; вместо того, чтобы ухаживать за дамой и дарить ей цветы... вместо того, чтобы ходить в церковь там... просто нёсся как чокнутый, с работы домой, перескакивая через бытовые отходы и прочие обыденные  мерзости —


чтобы рухнуть на диван, с трубкою в зубах и погрузиться в свои бесплотные и пустые мечты и фантазии.


Там тоже были и рыцари, и моря, и океаны... и всё что угодно! - в прокуренной комнатке — заросшей пылью и паутиной! Там и окно-то, выходящее на стену другого дома, до такой, то есть, степени было засижено мухами и пауками, что и свет-то дневной еле-еле проникал.


Хотя чего там, собственно и смотреть-то было, честно говоря... в этом окне... стену чужого дома что ли?..


Но молодой человек, всё-равно, всего этого не видел — потому скакал в это время на вороном коне — рыцарем! - навстречу подвигам — ради прекрасной дамы!..


- Да, да, если хотите — это так, - закивал здесь господин Тенеплетнёв, - именно так...
- Ну и что же в этом хорошего? Полезного! - громила его госпожа Воронова. - Так... пустое прозябание. Жизнь - выброшенная коту под хвост!


                34


Осавиахим Бредович, тут, как-то совсем: стушевался, потерялся, поплыл в состоянии грогги... Но неожиданно, вдруг, вступилась мадам Искристальная.


- Нет, вы не правы, милая Каррочка, вы не правы. Этак можно и на всех отшельников, на всех монахов-пустынников, так же сказать: мол, сидит этот отшельник — в глухой тайге и что толку от его молитв?! - если его никто не видит и не слышит!!!


Не то что, мол, там, в храме, или в соборе там! - в золотых одеждах — у всех на виду!.. и все поют так и курят фимиам и ладан! Что вот, мол, где Бог только услышит и возрадуется!


Ну, вы чувствуете, Каррочка, где вы не правы? Бог воспринимает любую молитву, которая от души — хоть в храме это происходит, хоть в глухой тайге. Все искренние молитвы, соединяются капельками — в родничок и текут к Богу — в этом и счастье.


Ну, не могут отшельники жить среди людей — потому, что тут же начинают грешить — поэтому и живут одни... но Бог всегда с ними.


Так же и с творчеством, искусством, и мечтами, - Бог создавал человека, для чудесного творчества, для прекрасных мечтаний, - для всего отрадного и Благодатного!


И одни творческие люди известны, другие — нет, но это же совсем не значит, что Бог не слышит их, и не радуется за них! и что разве их творчество — о котором никто не слышит и не видит — не поднимается так же к Богу — такой же капелькой, - в едином родничке искусства! - для того, для чего и создавал Бог человека.


- Нет, ну, я вообще о бесплодных мечтателях, прозябающих среди пыли, паутины и мух, - пыталась как-то оправдаться Карра Баррикадовна.
- Ну, а что подняло красивейший парусник, в прекрасных мечтах, к Богу? - воспросила здесь Варвара Сигуровна. - Как уже говорил нам Осавиахим Бредович:


Не пираты же, ненавидящие друг-друга и готовые убить
друг-дружку — в любой момент времени; которые ненавидят: и паруса, и мачты, и палубу; не говоря уже о фальшборте, форштевне, вантах и бегучем такелаже, - который, с бодуна и с похмелюги! - надо тащить, из последних сил, меняя галс.


Другие видят только деньги, которые они огребут, благодаря каравелле и парусам; и потратят, кстати, эти деньги — не пойми на что.


Я к тому, что красоту Брига, или Бригантины, обслуживающий персонал не видит; перед ними стоят одни бытовые проблемы, всякая житейская мерзость, типа: денег, наркотиков, где и кого подсидеть на службе — ну и т.д.


Красоту Каравеллы и Бригантины, увидели только мечтатели и поэты — в одних даже названиях! А для обслуги парусника — паруса — это не чудо природы: белоснежное, поднимающееся из синего моря!..


Для обслуги — паруса - это движение к деньгам и чем больше парусов, тем ближе деньги. Такая вот пошлость.


Тако ж и рыцари... Кто они были? Военнослужащие, нанятые феодалом — за деньги — для защиты, или для завоевательных походов. Завоевательные походы, опять же, для грабежа — ради денег; и для убийства всех неверных — причём поголовного. Что тут романтического? - быдло, скоты и убийцы.


Латы их, не для поэтического воспевания! а защита от стрел и копий. Турниры их, для того, чтобы стать самым крутым в округе и жениться на богатой невесте. И опять же, денюжка.


Кто увидел в этих скотах поэтических героев?! куда-то скачущих, чтобы совершать подвиги — ради прекрасных дам... ну, разве что сумасшедший Дон Кихот Ламанчский и так же писатели и поэты, и как вы выражаетесь — бесплодные мечтатели.


Кто облагораживает человечество?! Кто как не они?! Прекрасные мечты, наполненные героизмом и преданностью, как и всё прекрасное и чудесное — поднимаются к Богу... и так же, как и молитва, соединяет нас с Ним.


Как вы можете назвать, напрасными и пустыми, мыслеформы — поднимающиеся к Богу!?.


Ведь ясно же, что мечты моряков, бороздящих океаны — ради наживы, ради денежки — не поднимаются к Богу, а совсем даже наоборот: питают такими низкими страстями — как алчность и злоба — только адовые миры. Так же, как и мечты рыцарей, рискующих жизнью, ради бабла — обычные, тупые и здоровенные охранники.


Кто воспел их образы в легендах и поэмах? Только поэты и мечтатели, что в общем-то — одно и то же. Любой мечтатель, рано или поздно, становится, или художником, или поэтом и писателем.


Кто в шестидесятых годах прошлого века, воспел в песнях, в стихах и картинах — красноармейцев и будённовцев? Кто воспел всех тех, что в революцию и в гражданскую войну, ушёл от Бога?! (хотя все до одного были крещёные и ходили в церковь).


Кто воспел всех тех, что предали: веру, царя и отечество! - и стали воевать за безбожную страну: за то, чтобы иметь свою землю и не платить никаких налогов. 
Кто воспел всех этих скотов?


Откуда взялись: «Сотня юных бойцов, из будённовских войск...», «Эх тачанка-ростовчанка», «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца...», «Юный барабанщик...» - и т.д. - да только от поэтов, писателей, композиторов и мечтателей.


Кто всю жизнь, облагораживает человечество и их благородные образы посылает к Богу — только поэты и мечтатели. Кто соединяет нас с Богом, так же, как и молельщики — опять же они.


Поэтому вообще, с тонкими и прекрасными материями, надо как-то осторожно... с хрупкими мирами, надо нежнее как-то обращаться... потому, всё это поднимается к Богу.


Как говорил полвека назад, Аркадий наш Райкин: «Мягче надо, тоньше и деликатней», - в этих вопросах.


- О спасибо вам, Варвара Сигуровна, - возбудился здесь господин Тенеплетнёв, - а то я думал никогда уже не вырулю из этой ситуации.


Он тут же допил свой бокал беленького винца и налил себе новый.


- И всё таки, мне здесь не совсем понятно — всё это... - как-то задумчиво молвила Карра Баррикадовна, - как может, залежалый и пыльный тюфяк, подниматься к Богу.


- Поднимается, естественно, не пыльный тюфяк, а его мечты, - госпожа Искристальная отпила свой любимый сок манго, - как и всё прекрасное...
Вы слышал такое: «Подобное к подобному». То есть, если бы он мечтал о чём-то блудном, мерзком и пошлом, - то его мечты, безусловно, опускались бы в ад
и радовали чертей; и те, в ответ, тоже радовали бы его какой-нибудь пошлостью.


Но прекрасные мечты, просто не могут, чтобы не подниматься к Богу — потому что «Подобное к подобному». И эти чудесные мысле-формы, могут в высших мирах - если конечно мечты эти частые и устойчивые — как кирпичики — формировать и замки, и чудесных красавиц в них... которые ждут своего рыцаря из дальних странствий.


И вот, после смерти, наш мечтатель, может запросто попасть в миры своих мечтаний, и встретиться, наконец, с той принцессой, которая ждала его все эти годы.


И здесь вот, он — эфемерный идеалист, даже, может понять такое высказывание — из Библии, что «Бог создал человека по образу и подобию своему». Бог сотворил, в своих прекрасных мечтах, нас, а мы создали, в своих сказочных мечтах — свой волшебный мир.


Так что безусловно, что пыльный тюфяк к Богу не поднимется, но Светлые мечты его... О-о-о-о-о, ещё как подымаются: мыслеформы, как кирпичики, строят Светлый мир.


- О спасибо, спасибо вам, госпожа Искристальная, - лепил под кайфом Осавиахим Бредович, - без вас бы я, ей богу, не разрулил бы эту ситуацию.


Конечно, я рисовал не только парусники — в их чудесности... и радости золотоискателей; но и всю ту жизнь, которая сопутствовала этим господам, этим ребятушкам. То есть и драки, и поножовщину, и бесконечные пиратские бои: братие, то есть, на абордаж
чужого судна.


Ну и так же, разнообразные услады и забавы их, с пленёнными на этих судах женщинами.
- Ну, это уже ни есть хорошо, - помотала головой госпожа Искристальная.
- А я что говорю, что это хорошо?! Я рассказываю то, что есть. Про свой наркотик и про то, что я не мог без эт-т-того жить.


А какие уж там силы меня радовали в творчестве и мечтах — из рая, или из ада — об этом я как-то не думал, то есть, совсем.


Я о том, что я поражался, как можно такие удовольствия, такие наслаждения: от творчества, от природы, от спорта — на природе; от тех же походов! - променять на эту отраву, на молочко от бешеной коровки, на ужирание ханкой, - и потом ещё блювать, после всего этого, и мучиться до бесконечности.


И вот, ходить и вонять на всю округу — со своими: харями, мордами, хрюслами. Вот я о чём. О своём непонимании алкоголизма.


- Ну и как же вы, всё ж таки, прозрели, что «Истина в вине!» - и в описянных штанах! - это была неугомонная Карра Баррикадовна.
- А теперь, как видите, господа, у меня у самого: морда,
харя и хрюсло. А как прозрел? как прозрел, как прозрел... О-о-о-о-о... это было элементарно.


Началось всё в армии; и сначала, от каких-то бесконечных зачисток кишлаков, я вдруг, почувствовал, что у меня начинает съезжать крыша. Кишлаки ведь были мирные.


Ну, как мирные?.. с виду мирные. Где тот же ребёночек, может подойти с гранатой и вырвать чеку. Где у женщины, под паранджой, может быть всё что угодно — вплоть до автомата ну и т.д.


Посему, уничтожение кишьляка — то ещё занятие — когда мы знаем точно: именно здесь находятся духи (ну, 
это так назывались душманы, или моджахеды), которые убивали русских солдат.


А там, одни женщины, дети и старики. Каково?!


Но кишлак должен быть уничтожен. Таков приказ.


- И что? вы убивали: женщин, детей и стариков?! - изумилась госпожа Искристальная.
- Всяко приходилось, - помрачнел господин Тенеплетнёв, - но я ещё раз повторяю — каждый из них был боец — там не было мирных жителей.


И вот, подходит если к нам ребёночек: хлеба там спросить, или соли, - а мы только и смотрим, что у него в руках, и что он вынает из кармана; для успокоения, если ребёночек задерживался рядом с нами, мы его обыскивали, и только потом успокаивались.


- И вам приходилось стрелять в ребёнка? - всплеснула ручками Варвара Сигуровна.
- Всяко было, - повесил он голову, - когда младенец достаёт гранату и выдирает, улыбаясь! рядом с тобой, чеку из неё — ваши действия?!


- Ну, я бы побежала от него... куда-то бы спряталась... - лепетала госпожа Искристальная.
- Ну, он бы и бросил вам вдогонку гранату.
- Нет, ну, ребёнок — он бы не докинул.
- Ещё как бы докинул; не в вас, так значит — в ваших товарищей: они с этим вырастают, у них это всё заместо игрушек. Потому — смерть за веру — это сразу в рай!


- Ну и понятно! - воскликнула мадам Воронова, - они воевали за свою Родину и за веру, а вот вы там что делали? Вы там за что убивали детей?


- Дело в том, дело в том, дело в том, - допил он очередной бокал, - что воевали мы там не с афганцами. Кто они — бедные афганцы? Дикие и дремучие люди — живущие в средневековье — во всех смыслах этого слова.


Единственно, что отличало их от древнего мира и от пещерных людей — это вера в Аллаха, мусульманство, магометанство.


Просто их земля, нужна была США, для размещения там своих ядерных ракет — средней и меньшей дальности — для удара по СССР. Для ядерного удара. Вот собственно, откуда все эти уши растут и откуда у духов взялись рации и всё остальное современное вооружение.


СССР не мог допустить того, чтобы США разместили там свои ракеты; и ввёл ограниченный контингент войск в эту страну. Так началась война. Не мы её начали, а США.


Да и потом, какой у меня был выбор? Какой у меня мог быть выбор? Это как у вас, когда вы забеременели, какой может быть выбор? Или рожать, или на аборт, - третьего не дано. Так и у меня: или в армию, или в тюрьму, - третьего было не дано.


И в армии тако ж: неисполнение приказа во время боевых действий — расстрел на месте.
- Лучше бы вы дали расстрелять себя на месте, чем исполнять приказ — убивать детей! - рубила с плеча мадам Воронова; она любила это — рубить с плеча.


- Я повторяю, что детей я не убивал, но когда к вам подходит ребёнок и улыбаясь выдирает чеку из гранаты — ваши действия, Карра Баррикадовна.
- Выхватила бы у него гранату и отбросила!
- Не успеть. У вас четыре секунды.
- Я бы успела!- не надо здесь забывать, что госпожа Воронова была амазонкой.


- Вы мало знаете этих людей. Перед вами не наш ребёночек, а моджахед — воин за веру! - его ждут райские кущи — если он погибнет за Аллаха.


Поэтому увидев ваше движение к нему, он моментально 
спрячет под халат гранату, чтобы она разорвалась у него
- в районе живота. И раскопать гранату в его тряпье — уже за три секунды — невозможно: несмотря на всю вашу воинственность, героизм и поворотливость.


И посекло бы и вас осколками и всех ваших товарищей.


- И пусть бы посекло! - продолжала крушить Карра Барррикадовна, - не детей же убивать из-за этого!
- Прознай они, а они бы прознали, что один безобидный ребёнок, или женщина, - могут уничтожить до трёх русских солдат — они бы это поставили на поток и не вернулось бы из Афганистана не 18 тысяч, а тысяч 60.


- И пусть бы! - рубила она.
- Ну, знаете, - помотал головой Осавиахим Бредович, - вы об этом скажите тем, кто служил в Афгане и их семьям.
- А вы выбрали убивать детей!


- Единственный выход в этой ситуации — это стрелять в ребёночка и с криком: «Ложись!» - падать вместе с товарищами на землю. И желательно здесь стрелять насмерть: потому что раненный, он всё-равно кинет гранату. Такой вот сюрреализм, или просто сюрр — войны на востоке.


- Ну, ещё бы он не кинул в вас гранату! - ведь он воюет за свою землю, за свою веру! А вы вот, что там делали на его земле? - продолжала громить мадам Воронова.
- Я уже всё вам про это сказал: мы воевали не с афганцами, а чтобы америкосы не разместили на их земле свои ракеты. Чтобы вы, то есть, жили, милые дамы.


- Мне не надо вашей победы - такой ценой. И не надо, этих ваших, подвигов — в кавычках!
- Да не было там никакой победы. И вообще ничего не было. Мы ушли оттуда и вывели свои войска.
- Значит, всё-таки, война за веру победила! И вас безбожников — выкинули оттуда!


- О да, милые дамы. И тут же, заметьте, тут же! все эти моджахеды оказались на нашем Кавказе, где стали резать всех наших советских людей — как баранов. Потому что для них — неверный — тот кто не мусульманин — это такой же баран — без всякой даже разницы.


Они испокон веков держали пленённых русских - как баранов, как рабов — в своих кишлаках. И если рабы от них пытались убежать, им просто перерезали сухожилия над пятками, чтобы следующий раз — уж точно не убежали. Ну и держали в общем — наравне со скотиной — по хозяйству.


Восток дело тонкое.


Если бы вы столкнулись с ними поближе, мадам, вы бы эт-т-того долго потом не забыли. Ввели, у нас на Кавказе шариатские суды — с публичными казнями — то есть, все эти милые свои, восточные штучки.


Поэтому и пришлось вести ещё две чеченские войны, чтобы перестали наконец измываться над мирным населением и не только на Кавказе, но и по всей России 
- уничтожать русских людей. Поверьте, милые дамы, если бы за две чеченских войны, этих бандитов и террористов не уничтожили, они бы долго ещё наслаждались своим кровавым пиром — по всей нашей стране.


Вспомните, что было в той же Москве с ваххабитами — все эти взрывы и теракты — это несмотря на то, что с ними боролись — как только могли; а если бы не боролись?! Чтобы было с вами, милые дамы?!


Но мы сейчас не об этом, а обо мне.


И вот, чувствую я: один кишлак, другой, третий. Чувствую я, что начинаю сходить с ума. Крыша, то есть, начинает ехать от нахождения в аду. Человек это как-то чувствует. И чувствует, что если не напьётся, то фляга просто потечёт и планка рухнет.


В чём это будет выражаться? Или сам он застрелится... или застрелит своих товарищей, а потом сам. Выбор какой-то небольшой, там, оставался: потому, не может жить человек в нечеловеческих условиях — где все воюющие кишлаки подлежали уничтожению.


Невозможно, вот эдак, после маминых и бабушкиных пирожков и ласки — вот так вот! - уничтожать мирных людей; которые, конечно же, были немирные. Конечно же не мирные. Все они готовы были помогать моджахедам — уничтожать, то есть, нас. Но как это всё в голове уложить?


И так вот, то есть, крыша — она и ехала.


Но был ещё один выбор — это накуриться до одури, у местного населения, «чилима» - ну, на их языке — это гашиш; марихуана, то есть — за те же патроны, или гранату, то есть. Ну, мена — мы им патроны, они нам гашиш, точнее чилим.


- Ну, подождите, этими же патронами, они потом вас же и убивали! - удивилась Варвара Сигуровна.
- Ну да; но на войне, как на войне. Все средства хороши
- для того чтобы выжить. А для того, чтобы не сойти с ума — употреблялись наркотики.


Иногда, правда, патроны делали фальшивыми: ну, понимали, всё ж таки, что по нам же будут — этими патронами шмалять; не по снежным же барсам, не по ирбисам, там, - для защиты баранов.


Варили, то есть, эти патроны мы в кастрюльках и они, после варки, делались непригодными - порох отсыревал; хотя с виду — вроде хорошие патроны — за чилим.


Ну, а я, чтобы не сойти с ума, пристрастился к спирту. И это было единственное в то время, что спасало от сумасшествия. Мозг как-то переключался на другую волну. Шла, то есть, встречная волна — встречное, то есть, сумасшествие и волны как-то гасились — сталкиваясь друг с другом.


Сначала от пол стакана спирта — был просто кайф: и ты начинал, вдруг, всех любить, со всеми заигрывать и смеяться, и веселиться. И хотелось ещё больше веселья,
ещё больше веселья, ещё больше веселья!


И вот, после второго полстакана, я уже не помнил ничего, что там было дальше: там уже начиналась невменяемость, сумасшествие, шизофрения; я, то есть, себе уже не принадлежал, а принадлежал чёрту, бесам — и они вертели мной, как уже им угодно.


Я становился одержим бесами; и уж что они вытворяли в это время со мной — это только им известно.


Когда я очухивался, на следующий день, я абсолютно ничего не помнил, что было со мной — после стакана спирта; помнил ещё что было после половины стакана - 
как я ходил и со всеми заигрывал, но после стакана — белый лист. То есть, ни-че-го.


Но я, тем не менее, двигался, разговаривал, вытворял какие-то совершенно сумасшедшие, неадекватные поступки: мог, то есть, запросто и человека убить, но совершенно, на утро, ничего об этом не помнил.


И вот, плюс ещё блювариус и какое-то умирание и разрывание сердца... муки, то есть, немыслимые... вместе с моими «подвигами» - о которых мне рассказывали — приводили меня в такой стресс и ад, что он даже перебивал, тот ад, в котором я находился до этого.


Встречным, то есть, стрессом, гасился тот стресс, который у меня был до эт-т-того; и я как-то понимал, что жизнь-то моя — ещё ничего!.. ежели не бухать. Если не усугублять, то есть.


И дальше жил, как-то так — даже радуясь от того, что я перестал мучиться. Радовался только тому, что жив! что снова жизнь!


О какое же это счастье — для тех кто испытал муки ада — это просто надо понимать: жизнь хороша — самой жизнью! И вот, не надо больше ничего человеку — если у него ещё и здоровье есть!


Просто ничего не надо! И это надо просто заранее знать всем! - кому чего-то мало, или кому, там, чего не достаёт.


К этому времени, Веренея Лютовна Трахтенбах, закончила уже вторую большую тарелку макарон с тушёнкой — так называемые «макароны по флотски»; и встретившись с вопросительным взглядом Офелии: «Не надо ли ещё добавки?» - помотала головой
и показала ребром ладони на горле — полную сытость.


- Можно мне сочку, как у Варвары Сигуровны, - так молвила она.


И когда та ушла выполнять заказ, Веренея откинулась на спинку стула. Как же было хорошо, вот так — после такого сумасшедшего денька — сидеть в кругу друзей, слушать их, насытившейся и ожидать, когда и все насытятся, а потом уже вместе со всеми предвкушать чаёк — с какими-нибудь вкусняшками.


Не жизнь, а лепота... да ещё, это всё, совпало с последними словами Осавиахима Бредовича. «Жить, жить!.. - пронеслось у неё в голове, - как здорово просто жить!»


- Но потом, снова начинались военные будни, - продолжал господин Тенеплетнёв, - дурацкие приказы -
и один другого дурней: по окружению кишлаков и выявлению там духов;


мы сжимали кольцо — заходили в их дикие дома — сделанные из камней и глины; и искали оружие... но встречали только испуганных женщин и детей; ничего не понимающих стариков — которые и не собирались воевать с нами — они просто жили здесь всю жизнь.


А потом, снова, возле этого кишлака, нападали на нашу колонну и зверски уничтожали всех наших солдат, и сжигали все наши машины, шедшие к ним же — с гуманитарным грузом — с той же крупой и медикаментами.


Командование отдавало приказ, установкам Град — ровнять этот кишьляк с землёй и его ровняли.


И офицеры, доставали просто этой фразой, что: «Неисполнение приказа, во время боевых действий — расстрел на месте». И снова, сначала хотелось напиться, а потом я уже жаждал напиться, чтобы не сойти с ума.


И вот, снова здорова; снова корова; снова айова. Снова подыхаю с бодуна. Так начался мой алкоголизм.


И потом, когда я, не пойми каким образом, остался жив: после всех этих «растяжек» (ну, незаметных проволочек — вырывающих чеку у гранаты), после всех этих разнообразных мин под камнями — на наших дорогах и тропах; после всех этих смертников — с гранатами и минами.


То есть, когда я — не пойми каким образом — остался жив... я уже смотрел совершенно по другому — на эти очереди в винный магазин — жаждущих: морд, харь и хрюсел. Всему, то есть, своё время. Всему своё время.


                35


- И неужели вы не хотите, когда-то, всё ж таки, выйти из этого состояния и снова радоваться жизни и просто жизни! что вы живёте, что дышите, что здоровы и счастливы, - так воспросила его госпожа Искристальная, - ну, то есть, так же, как это было у вас раньше.


- А сейчас-то что?.. А сейчас-то зачем? - удивился он, - когда жить-то осталось с комариный писк.
- О чём вы говорите? - когда душа бессмертна; и наша жизнь здесь является только подготовкой — к жизни вечной! - поразилась Варвара Сигуровна. - Это как гусеница превращается в бабочку!..


так же и мы — после смерти этого тела — обретём наконец бессмертную душу.
- Ну, вы же знаете, что я в это не верю, - Осавиахим Бредович был на расслабоне.


- Знайте же, что в Москве, есть такая церковь, со святой, противоалкогольной водой; и если добавлять её понемногу в пищу - любой алкоголик — просто не сможет больше пить спиртное: сразу же, то есть, у него будет происходить от алкоголя — отторжение — блювариус — как вы выражаетесь.


Так, например, вылечилась и я, и обрела совершенно новый мир. Чем вы это сможете объяснить?
- Вот вам, здрасьте, - господин Тенеплетнёв принялся за новый бокал с белым вином, - а я-то здесь причём? Пускай учёные объясняют.


- Учёные сие не могут объяснить; потому, вода эта действует навсегда; никогда, то есть, человек — в своей жизни — не сможет уже употреблять спиртное, как раньше. Как вы это объясните?
- Вот вам!.. ну, а я здесь причём? - недоумевал он. - Ну, чудо какое-то.


- Именно что чудо. И таких чудес, связанных с Православной церковью, я вам могу привести вагон и маленькую тележку.


Вы мне только скажите: хотите ли вы, оставить эту жизнь в аду — с бодуна? и снова жить, как раньше: то есть, просто радоваться жизни!
- Да нет, ну, мне уже поздно, - протянул он.


- Никогда не поздно начать всё сначала. Скажите только, поедете ли вы, со мною, в Москву — после нашего отдыха!? - поездку я оплачу!


Господин Тенеплетнёв, как-то пожал плечами.


- Я право не знаю...


И здесь, вдруг, неожиданно для себя, заговорила мадам Трахтенбах:
- Я сегодня, господа, была на склоне... ну, на вертикали...


                Зима №1 — 2024г. - Лето — 2024г.