День независимости

Не невесткой, не двоюродной
(пропускаю
скучный перечень степеней родства и свойства) — 
эта дамочка мне приходится
неудавшейся жизнью.

Я не думаю, что это очень много,
даже то для меня не бесспорно,
что, мол, жизнь одна и другой не будет,
но всё же,
признаюсь, беспокоился несколько лет.

Встретишься ли случайно в парке –
поздороваться, и то неловко.
В улице сентябрьской, пятнистой –
так чуть ли не песня.
Полуднем январским с паром и скрипом
увидишь этот ёжащийся ворох меха,
этот ворот и шарф — шуршит кровища.
А талая влага в марте
горланит ромалэ.

Когда же асфальтный панцирь
гнётся и липнет к стопам,
и смотришь — вот гуляет с коляской, — 
то-то горячая горечь!
И гордость — наконец-то припомнил — гонит
десятой дорогой,
сонными двориками,
где на скамейках бабушки неподвижны,
как над лужицами лягушки,
осторожничают в кустах котята
и песочничают малолетки,
и зевотное, животное лето
ослепительно щурится с крыш.

Так и длилось несколько циклов,
пять или шесть оборотов,
может быть, и больше, я не об этом,
я о том, что нынче стало иначе.
я в созвучия возвожу свободу
вечному «слава Богу».

В парке – здравствуй, какие на свете вести?
В сентябрьской, пятнистой — в самом деле красиво.
На морозе — мало ли дрожащих дубленок
и шарфов по самые ресницы.
Шубами бегущими так и душит,
валит морем воротниковым
зимы хозяин,
только зубы да сапожки цокочут.
И скованы сладко запястья,
и воздух-крапива
кисти рук обнажённые обжигает…
А в певучем, плавучем, цыгански-кошачьем
месяце марте —
не нужно и встречи,
без того довольно зазыва, подмыва, порыва,
без того подмигивает каждая лужа
окном, фонарём, луною, звездою,
собственным глазом того, кто смотрит…

Будет.
Снова о лете,
о выросшей на фиг девице — 
ну что, мол, куда поступает и сколько стоит?
О, мертвечина, мёртвые речи…
Жаль, не помню, неблагодарный, числа
освобожденья:
праздновал бы, как американцы и французы
празднуют 4-е и 14-е июля.

2000