Жизнь - короткая речка

Виктор Панкратов

Ж И З Н Ь   -   К О Р О Т К А Я   Р Е Ч К А

«Питер Пэн»
Воронеж, 1995


Р Я Б И Н О В Ы Й   Д Ы М

Ветка рябины пожухла, пожухла…
Словно рябина,
и мы догорим.
Что так пустынно, тревожно и жутко
там, за полночным окошком моим?
Ягод рябины осталось так мало.
Словно рябина,
и мы догорим.
В пору отлета, как птиц, разметало
нас по обрывным дорогам земным.
Душу знобит этим подлым обманом:
словно рябина,
и мы догорим.
Скрыто за черным осенним туманом
все, что осталось для нас дорогим.
Вот и погасло последнее пламя.
Словно рябина,
и мы догорим.
И проплывает остудно над нами
с привкусом горьким рябиновый дым…


П Р А З Д Н И К
О Д И Н О К О Г О   Д О Ж Д Я

Праздник одинокого дождя –
это мой последний дождь
и праздник…
Солнце в кронах заживо погаснет,
круг очередной свой не пройдя.
Царствует сырая полутьма.
Нет в природе фальши и обмана.
В медленной мелодии тумана
мокнут молчаливые дома.
Серая размыта полутень.
В ней улыбка вперемежку с плачем,
ведь тобою жертвенно оплачен
этот грустный монотонный день.
Время зашагнуть мне за межу
на пути к бездонному чертогу:
завернувшись в праздничную тогу,
я в свое НЕБЫТИЕ вхожу…
Раздарив зеленые гроши,
осень золотой чеканкой дразнит…
Приглашаю всех на тихий праздник –
П р о в о д ы   
б е с п а м я т н о й   д у ш и.
Ей тесны земные берега.
Отчего ж нездешне меркнут лица?
Нет, душе не перевоплотиться
на лету прощальном во врага…
Жизнь, минутной радостью согрей!
Все покинем этот мир…
Не так ли?
Дождевые барабанят капли
по ладони ищущей моей…


Б Е Р Е Г   П Е Ч А Л И

Не обрывайте медуницу.
Любите облаков полет.
Неволей не обидьте птицу:
пускай в лесу она поет
иль на промерзшем огороде…
Во всем гармония права:
бессмертны, видимо, в природе
созвездья, люди и трава.
И лепет речки недалече.
И вечер – свечкой слюдяной.
С вершин березовое вече
вершит свой суд над тишиной.
Над млечным берегом печали
с певучей участью строки,
где зачарованно сельчане
считают в небе светляки.
Устав от бешеной погони,
на самом краешке зари
с листвою, тлеющей в ладони,
и ты доверчиво замри.
… Проснутся ветры и застонут.
Под их глухой шаманий бред
душа рванется в черный омут
осенним журавлям вослед.


Э Т О   Р У С С К О Е   Н Е Б О

Как всегда, одинок – поделом:
выбрал сам бесприютную долю –
журавленыш с подбитым крылом,
все тоскуешь по синему полю…
С повседневностью тусклой порви.
Трудно жить и незряче, и немо…
Расплескалось знобяще в крови
это стылое русское небо.
Грустно птицам посмотришь вослед.
Полыхают прощально рябины.
Лукичевский сочится рассвет
в недоступные взгляду глубины.
Дотлевает над полем звезда –
нет роднее ее и красивей…
Под фатой облаков навсегда
ты повенчан с больною Россией.


« С В Е Т Е   Т И Х И Й »

- «Свете Тихий»…
Вечерние смутные дали.
Половецкие песни
слетают с ольхи.
Не они ль напророчили нам,
нагадали
вместе с хлебом насущным
любовь и стихи?
Серебрист этот сумрак
и праведно сочен…
Мы с природой доверчивой
слитно живем:
устоявшийся лад –
гармоничен и прочен,
добронравен
в любом проявленьи своем.
Не испросит
квасной меценатской подмоги,
кто себя раздарил
откровенным словам:
грязь и слякоть
сползают с раскисшей дороги
к задичалым кустарникам
и деревам.
Высота
внеземными расчерчена снами –
целомудрен и благостен
душам приют:
 то ли звезды вечерние
тают над нами,
то ли ангелы в небе
неслышно поют…
- «Свете Тихий»… -
плывет над укладным простором.
Все мы космоса дети:
гордимся родством –
с бесконечным для света
пространством,
в котором
млечный выплеск сольется
с живым естеством.


П О К А   В О Р О Н Ы
Н Е   П Р О К А Р К А Л И . . .

Еще вороны не прокаркали
свой приговор.
Еще рябины не окрасили
больничный двор.
Еще теплы на койках простыни,
глаза – сини…
Еще последними вопросами
полны они.
А в них –
бездонная бессонница…
И нам опять
невыносимо вдруг становится
играть и лгать.
Ведь мы уже не в силах более
тебя спасти –
и суетность, и слабоволие
друзьям прости.
Молчанье.
Всхлипы.
Стенка серая.
Казенный дом…
Уходим, в чудеса не веруя,
и чуда ждем…
Пока вороны не прокаркали
свой приговор,
пока рябины не окрасили
больничный двор…


К Р У Г О В О Р О Т

Какая степь!
На сковородке полдня,
на солнцепеке самом я лежу,
за истиной сюда я прихожу:
мне надобно понять ее, запомнить.
Виденья – как святые образа…
Закончив круг, устало чертит новый
неспешный коршун, выклевать готовый
ромашкам откровенные глаза.
Добра и зла провижу я истоки,
и мне понятен тот подспудный страх,
что люди – только продолженье трав…
Увы, всему так быстротечны сроки!
Недолго травам зеленеть и длиться.
Благословен простых прозрений миг,
в который неожиданно постиг,
что и травинке можно удивиться.
Цветы и листья,
люди и трава.
Земля своим нас разносолом кормит,
она в себе лелеет наши корни,
и у нее на нас – свои права.
В календаре все меньше, меньше дней,
но я судьбу подобную приемлю.
Никто из нас не покидает землю –
мы прорастаем звездами над ней.


З В Е З Д О Ч Е Т Ы
С   Д Е Т С К И М И   Г Л А З А М И

Немеркнущая родины звезда…
И мы ее с тобой не выбираем:
горит, горит она над отчим краем.
Она у нас одна – и навсегда!
Светло и чище на нее взглянуть –
священнее и выше нет удела:
она над каждой зыбкой голубела,
она проводит всех в последний путь.
Спасибо, жизнь, за то, что рядом есть
поэты, звездочеты и пророки.
И под звездою – голубые строки,
которые так хочется прочесть…
Заставят вдруг поверить в чудеса,
когда зари отступится остуда,
пришедшие из мглы, из ниоткуда
моих друзей живые голоса.
По клеверам, по волокнистым льнам
вернутся и…
растают в отдаленье,
кто налегке,
а кто оставив нам
хотя одно свое стихотворенье.
Неся в зрачках звезды земную суть,
те звездочеты с детскими глазами –
в Воронеже,
в Тамбове иль в Рязани –
легко уходят в запредельный путь,
сердцами небо
прочертив чуть-чуть!


Д О   С О З В Е З Д И Я   К Р Е С Т А

Звезды в небе.
Ветер в поле.
Дрема сладкая в стогу…
В серебристом ореоле
жеребенок на лугу.
И размыты очертанья.
Темень зыбкая остра.
В ней – языческое пламя
невысокого костра.
По откосам
стынут росы.
Лунный отблеск на стерне.
Ночь извечные вопросы
задает тебе и мне.
- Так ли жили?
- Так ли пели?..
Жизнь бесхитростно-проста –
от младенческой купели
до созвездия Креста.
До погоста,
что в Рамони, -
только час туда езды…
До черты на небосклоне
вдруг
           погаснувшей звезды!


З В Е З Д Ы   М О И   П А Д У Ч И Е

                Н.  Р у б ц о в у

- Звезды мои падучие,
ваша редеет рать.
Кем же вы так подучены
наспех
             дотла сгорать?!
Краткие ли мгновения
эти
      всему виной:
вот и стихотворения –
вспыхнут…
                и в мир иной.

- Звезды мои падучие,
ваша редеет рать.
Строчки, что ночью мучили,
без сожаленья трать.
Вечность
                они не прочили:
хоть на единый миг
пусть золотые прочерки
вспыхнут в зрачках твоих.


П О Р А   И С П О В Е Д А Л Ь Н А Я

Дышит август негой и теплом.
В ярких красках догорает вечер.
Каждый кол в штакетнике гнилом
воробьем торжественно увенчан.
Летняя пора была строга:
горечь сонно залегла в овраги,
выжелтила блеклые луга –
дождевой им не хватило влаги.
Дремлется карасикам в прудах…
Речки голубое коромысло…
Чинно на тяжелых проводах
воронье залетное зависло.
Осень, день ушедший осеня,
прошлого доносит переклички,
и давно не радует меня
благовест углянской электрички…
Совесть перед Господом чиста:
я святых заветов не порушу…

Холодок нательного креста
мне больную прогревает Душу!


Ж И З Н Ь   -
К О Р О Т К А Я   Р Е Ч К А

Люся – ласковый лютик!
Память вновь ворошит:
неба синий лоскутик
к Лукичевке пришит.
Где вальяжные гуси
демонстрируют вес –
в огороде у Люси,
словно в «Поле чудес»…
Зелены, толстопузы –
нежась в каждом луче, -
как матросы, арбузы
на горячей бахче.
Жизнь – короткая речка :
где он, первый исток?
Как горящая свечка,
желтоцвета росток.
Мне нужна только малость:
осень, душу прогрей –
дней так мало осталось
до Голгофы моей!..


П Р И К О С Н О В Е Н Ь Я

Не звездные – земные чудеса:
соединились, как в волшебном слитке,
шаги,
           прикосновенья,
                голоса,
и жизнь Христа, и письмена на свитке…
И над твоею шапкой, чернолоз,
день проплывает песней журавлиной
над слюдяной прозрачностью берез,
над памятью обветренной калины.
Не так уж ярок полдень,
но высок.
Вновь оживают строчки, чьи-то лица…
Как прошлое мне больно бьет в висок –
покуда жив,
пусть эта боль продлится!..


М Е Л О Д И И   З Е М Л И

                В и к т о р у   Б о к о в у

Стынет в поле кривой одинокий стожок,
забинтованный раннею волглою мглою.
Загундосил протяжно пастуший рожок
и нехитрый мотив
вдруг завис над землею.
Не проснулись еще работяги-шмели,
но трясет стригунок
золотым оселедцем.
Я мелодию каждой кровинки земли
ощущаю
и слышу встревоженным сердцем.
На пороге последнем, молясь, говорю,
осеняя перстом заповедные воды:
слава Господу, что я родился в краю,
где тесны
белостволых берез хороводы!..
Где заботливо мать пеленала меня,
и сегодня –
живучие есть похоронки:
здесь упрямая и штыковая стерня
обошла стороной горловину воронки.
И в себя чистоту молодую вобрав,
черных дней я решительно
рву паутину:
с перезвонами нежными
стрельчатых трав
я спокойно земную обитель покину.


Д О С Т О Й Н Ы Й   З А П Р Е Д Е Л

Загостился,
хоть и думал – не надолго я:
надо мной еще грустит твоя струна,
травостойная,
гречишная, медовая –
терпеливая простудная страна.
Вспоен горькими я зельями-дурманами
там, где истины истерты до трухи,
где под зыбкими
текучими туманами –
слово к слову, -
и рождались вдруг стихи.
Я от них уже почти отрекся,
полноте –
не хочу бессонной множить маяты.
… Улыбнитесь,
если ненароком вспомните:
христианской я заждался доброты.
И тогда, мои посмертные радетели, -
бестелесен, безъязык и невесом –
я не знаю, за какие добродетели
буду в райские хоромы вознесен.
А душе –
то ей нужны ли чьи-то розыски?..
мысль моя наипоследняя проста:
все равно
я жизнь свою прожил по-божески,
даже если будет только темнота!..


С Ы Г Р А Й   М Н Е   Ш О П Е Н А
 
                П. А.  С м и р н о в у

Тяжело расстаться поутру.
Если дома – то куда больней:
в комнате средь белых простыней
ни за что, пожалуй, не умру.
Я уйду под резкий птичий грай.
Если вдруг окажется не так, -
милый мой, доверчивый простак,
ты Шопена ночью мне сыграй…
Соткан мир из весен и седин.
Настежь распахни свое окно.
Знаешь ты уже давным-давно:
годы – это только день один.
Что хранить в заветном туеске
эти непрожитые года?!
Жизнь легко сотрется – навсегда,
словно имя на сыром песке.
Солнце, как шлифованный агат:
в нем своя, особая игра.
- дай мне руку.
Разве не пора?
Облака поплыли на закат…


Л Е Т У Ч И Е   З В О Н Ы

Рядом с самой непрочной чертой
не тасуй мне, цыганка, колоду:
я под звоны листвы золотой
к неминучему выйду исходу.
Голубые подтают лучи,
и застынут во взгляде сыновьем
две звезды,
две слезы,
две свечи
над просторным земным изголовьем.
Канет день навсегда в забытье –
не успеет обняться с зарницей,
и последнее слово мое
кувыркнется подстреленной птицей.
Что обряда летучий озноб,
если осень уже невесома:
бросьте в белый березовый гроб
по-российски
комок чернозема…


О Т К Р Ы В А Т Е Л Ь   А М Е Р И К

Странный друг – открыватель Америк…
Ты как птица в потоке машин:
бредил Бродским и загнанно мерил
расстоянья на чуждый аршин.
Иноземная слава крылата,
но лететь за моря не спеши:
ведь роднее для нашего брата
подзабытая гордость Левши.
В самом малом сегодня солги я –
и святое пойдет на клоки…
Ненасытна мадам Ностальгия –
саблезубые скалит клыки!
Век недолгий любому отпущен:
помирать – так в родимом краю.
Не порочу библейские кущи
в том хваленом заморском раю.
Беспардонно суют ветрочеты
разъедающий душу токсин:
споро сводятся с совестью счеты
в черносотенном сонме осин…
Беззащитны и мудрость, и вера
там, где подлость и ложь – кумовья.
Нет, пожалуй, страшнее примера:
пусть – осина, но в доску своя!..


П О Е Д И Н О К

Этот век…
Этот месяц…
И такой сонный дом.
Под прохладою лестниц
Мойка скована льдом.
Арапчонок кудрявый,
вдохновенный поэт…
Снова к царской расправе
приближает рассвет.
От февральской остуды
кони гибло хрипят.
Нет, не дремлют иуды,
и Дантесы не спят.
Некто, преданный трону,
прогревает глазок:
по маршруту какому
скользко двинет возок?
Отзвенела уздечка.
Пена падает в снег.
Вот и Черная речка –
кони кончили бег.
Лес встревоженно замер
в серебристой пыли…
Поплыла пред глазами –
Натали,
                Натали…
Иглы острые льдинок:
в африканской крови
свой идет поединок –
и хулы, и любви.
Нет особых секретов:
и свинец, и молва
убивают поэтов.
- Зачем
                у…  би…  ва…


К Р Е С Т Н Ы Й   Х О Д

Страшной вести надлом –
будто вовсе пора не весенняя.
Этот жуткий удар –
с нашей будничной логикой врозь.
Так ли короток путь
от распятия до воскресения,
если молния черная
душу пронзила насквозь?
До чего же крива
однородность и крови, и выстрела:
под накрылком беды
разобраться ли нам до конца, -
чьей рукой сатанинской
крамольно направлены в Листьева
два наполненных смертью
бездушных комочка свинца?..
Мир взбуравлен зыбучестью
и панихидой прощальною.
В этой жизни прерывной
тропа нас уводит туда,
где ты будешь обласкан
просветлого неба пощадою:
вновь с простуженных пальцев
сочится сосулек вода…
Пустословы слывут
на российском расхлестье
провидцами.
С правдой встретился ты
у святого изножья креста.
… А в столице скорбящей
и в многострадальной провинции
смотрят горько на всех
безутешные очи ХРИСТА.


М Е Ж З В Е З Д Н Ы Й   С К И Т А Л Е Ц

                Я к о в у   С е р г е е в и ч у   С и д о р и н у

Разве сердцем славянским не дрогнешь
в заповедных и мудрых краях,
где седой ратоборец-Воронеж –
на Петровских тугих якорях?!
Полыхают рассветные маки.
Интерес к старине не потух:
видим древней истории знаки,
и силен книголюбия дух.
… Без малейшей небрежности почерк
и письма журавлиный полет:
Яша новых обдуманных строчек
не напишет уже…
Не пришлет…
Вспомнил друга сегодня не зря я:
всех нас к небу ведет колея.
Светлокнижную душу теряя,
на   д о б р о   не скудеет земля.
Он теперь среди звездных скитальцев –
стать морскую над нами неси! –
Солнце держит на кончиках пальцев
неотпитую чашу Руси…
В тягость мне лишнесловье и толки.
Не устану твердить о святом:
БОГОМ снят
с человеческой полки
драгоценный и редкостный том!..


Д О Р О Г А   В   Б Е С С М Е Р Т Ь Е

Опять вороний надворотний карк.
Проворен воробей
с дворовой ношей…
Скорбит Воронеж…
Черен Детский парк –
прощается с Захаровым Алешей.
По кругу запредельному летя,
куда ты гонишь
лошадей квадриги –
земное простодушное дитя,
над миром воспаривший
Рыцарь книги?
Легла на вечер лента кумача.
Сорвала голос
чистый свой гитара.
Крещатика оплывшая свеча
прожгла слезою корку тротуара.
Для книжника особый есть закон.
Поймешь,
прощально покидая сушу:
со Словом человек соединен –
оно в Бессмертье
провожает душу!..


Т Р А Г И Ч Е С К А Я   Н А У К А

                Ж е н е   Т и т а р е н к о

Все труднее живу, дорожа и поныне
восвояси ушедшим
пронзительным днем:
как трагично
на сгорбленной старой рябине
дотлевают плоды предвечерним огнем!
Выжжен я изнутри
самой горькой наукой.
Жизнь моя –
как небрежный набросок вчерне:
не с того ль эмигрантской
соленой разлукой
обозначились русские веси во мне?...
Даже шага ступить
не могу без раздора –
никакой и нигде,
я ничто и ничей…
На полвека, считай,
не хватило простора
мне в стране Дон-Кихотов
                и их палачей…


С Е Р Д Е Ч Н Ы Й   Р А З Г О В О Р

В России возродился подлый класс –
говоруны, доносчики, невежды,
что предпочли цивильные одежды,
поодиночке истребляя нас…
Обходятся покамест без свинца.
Беды внезапной –
избежать смогу ли?
Слова всегда разят точней, чем пули
ничем не защищенные сердца.
Тот въедчивый и не забытый страх
аорту перехватывает снова:
не надо всуе говорить ни слова
за праздничным столом о лагерях.
… Полынь, овсюг,
яснотка и осот –
ни в чем не вижу доброго исхода:
ведь даже лукичевская свобода
не защитит меня
и не спасет.
Как пилы беззакония крепки! –
где страшная возникнет лесосека,
легко зачислить могут человека
в обычные для чистки сорняки…


« Т Р И Д Ц А Т Ь   С Е Д Ь М О Й » . . .

Есть мгновенья, когда
обрываются с трепетом струны.
Мы в такие секунды
сердцами владеть не вольны.
И фальшивил оркестр
у сколоченной наспех трибуны,
и звучали над городом
песни гражданской войны.

Сколько было в речах
лицемерно грохочущей жести!
Ну, а жить продолжали мы,
как в кинофильме немом:
и в глазах – пустота,
и безвольны прощальные жесты,
и билет несчастливый
в автобусе –
                «ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОМ»…

Чет иль нечет заложены
в каждом холодном патроне.
Отражаются лики,
чернея в кровавой реке:
сам вершитель судеб
на кремлевском карающем троне,
хитроумный Вышинский
с мечом кривосудья в руке…

Непогода страны…
Обвинений колючие строки…
Бронзовеют генсека
усато везде двойники…
Нет пощады «врагам»…
И большие выносятся сроки.
И «маруси» урчат
под окном –
на помине легки.

… Счет окончен ли этим
нежданным и страшным потерям?
Все, кто в камерах выжил,
давно возвратились домой.
Не убит только страх,
и не все мы безоблачно верим,
что не выйдет в маршрут
омерзительный –
                «ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ»!..


К Р А С Н О Е   И   Ч Е Р Н О Е

                Е. И.   Н о с о в у

Соединились в русской чаше –
наветы, пытки и мольба…
И наша боль.
И горе наше.
И наша общая судьба.
Все вынесли отцы и деды.
До  самого испили дна
и красное вино Победы,
и горечь черного вина.
… Подвал с осклизлою стеною.
Рука конвойного близка,
и за ознобною спиною
щелчок взведенного курка.
Во мраке сдавливает плечи
тот цепкий и липучий страх…
Как поминально плачут свечи
по убиенным в лагерях!
Растрачены впустую силы
не по законам естества:
на безымянные могилы
летит обугленно листва…
Еще вдали зловеще тени
маячат в сумрачной тени.
Еще покамест на колени
не все повержены они.
Но горизонт – все больше светел:
сдает свои редуты тьма,
и неизбежной ПРАВДЫ ветер
уже врывается в дома.
…………………………
В единокровном, незыбучем,
стоят они в святом строю –
все те, кто был убит в бою,
и те,
              кто в камерах замучен…


З А К Л Я Т О Е

Перекрутили ветры
душистый Иван-чай.
Почтовые конверты
приходят невзначай.
Забытые болота,
заклятые места…
Осенний ритм полета
пожухлого листа.
Этапные пунктиры…
Погиб – и нет концов:
нас били конвоиры
с глазами подлецов.
В порыве состраданья,
жалеючи вдвойне,
минутные свиданья
ты назначала мне.
И, выложив утайку
доверчиво на хлам,
малюсенькую пайку
делила пополам.
Под звон пустой посуды
кружилась голова.
Какие пересуды?
Какая там молва?..
Лишенные свободы
и нищенской сумы,
свои сжигали годы мы
в бараках Колымы…


И З   П И С Ь М А   В   С Т О Л И Ц У

Привечаете кого вы
у Кремлевской у стены?
Как живется вам, Гуськовы,
дорогие Скопины?..
Вот возьму
и прямо к чаю –
со стихами про запас…
Очень здесь без вас скучаю,
вспоминаю часто вас!
Уроню приветно руки
на окружья близких плеч –
неизбежностью разлуки
рождена возможность встреч.
А уйду без всяких мистик
за предел, который крут.
Золотые лодки листьев
над землею проплывут.
Над скворешнями пустыми,
над прозрачностью стрекоз,
над отвесными,
                крутыми
колокольнями берез…


Н О Я Б Р Ь С К А Я   О С Т У Д А

Праздник осени вечно трагичен.
Соткан он из печальных длиннот:
в каждом песенном выдохе птичьем
нет расхожих для времени нот.
Проморожено горло колодца.
Стал ничтожен у солнца накал,
и хрустят
под ногами болотца,
как осколки разбитых зеркал.
Расстаешься с природой,
как с другом:
все густеет остудная тишь –
та, в которой
с внезапным испугом
черноту огорода узришь.
Угасающим сердцем постыло
принимаешь ноябрь, как беду…
Сколько радости искренней было
в непростом урожайном году!
Стало птицей заветное слово.
За холстиною серой села
к небу тянутся медноголово
поредевших берез купола…


С Т Р А Д А   В О С Х О Ж Д Е Н И Я

На подломившейся ладони
держу соломы желтый жгут.
Мне кажется:
вот-вот заржут
тумана вспененные кони…
И не удержишься от слез:
вокруг тебя такая нега!..
И втиснутся в багет берез 
свинцовые гравюры неба.
Лишь только при отходе мглы
на прямом ворохе накоса
дождешься вылета пчелы
в святую пору медоноса.
Подспудный не отступит страх:
прощанье станет ли спасеньем?
Лазейку в рваных облаках
зря не ищи ослабшим зреньем.
Пусть время ниспошлет страду,
когда в небесные глубины,
как по ступеням,
я взойду
по гроздьям и ветвям рябины…


О Б О Р В А Н Н А Я   С Т Р У Н А

                Е г о р у   П о л я н с к о м у

Опочила ночная равнина,
и в изломах исчахлых ветвей,
как свеча,
дочадила рябина
черноплодною кистью своей.
Не знавал и не жаловал зависть:
выжил в годы сплошной лебеды,
но другие сильней оказались
на краю вседержавной беды.
И когда мир качнется багрово, -
человека в себе сохраня,
я уйду, но поэзии слово
в Судный день не согреет меня.
Не похоже перо на рапиру:
распотешу я тем сатану,
что возьму непутевую лиру
и в окошко ему садану…
Я горазд на такую отвагу.
Душу требует черный гонец.
С отвращеньем гляжу на бумагу.
Пустота.
Одинокость.
                КОНЕЦ


С О Д Е Р Ж А Н И Е

Рябиновый дым
Праздник одинокого дождя
Берег печали
Это русское небо
«Свете Тихий»…
Пока вороны не прокаркали
Круговорот
Звездочеты с детскими глазами
До созвездия Креста
Звезды мои падучие
Пора исповедальная
Жизнь – короткая речка
Прикосновенья
Мелодии земли
Достойный запредел
Сыграй мне Шопена
Летучие звоны
Открыватель Америк
Поединок
Крестный ход
Межзвездный скиталец
Дорога в Бессмертье
Трагическая наука
Сердечный разговор
«Тридцать седьмой»
Красное и черное
Заклятое
Из письма в столицу
Ноябрьская остуда
Страда восхождения
Оборванная струна



Панкратов Виктор Федорович
Жизнь – короткая речка
Воронеж: Питер Пэн, 1995; 42 с., 10 экз.