Риданские истории. Две могилы

…Меня обволакивала кромешная тьма. И тишина. Гробовая тишина. Я почти не мог пошевелиться. Мне было жутко от вселенского молчания, окружающего меня, и страшно настолько, что я готов был умереть сейчас  же. Все потому, что я был уверен в том, что каким-то образом очнулся в последнем пристанище покойника, закопанным глубоко под землю. Я мог бы умереть от ужаса, но… Я был уже мертв.
Да, я умер. В меня стрелял какой-то ошалелый псих, вылетевший из подворотни в безлюдном грязном переулке Ридана с благодушным названием «Улица белого света»… Иронично, не правда ли? Однако я не увидел никакого света после того, как моя голова мертвым грузом скатилась на грудь, безмолвно крича о том, что Кларк Керри отправился на другую улицу совершенно иного Света.
Умирал я медленно, прижимая ладонь к чудовищной ране, из которой бесконечным потоком выплескивалась горячая кровь. Пуля вошла в мою шею как нож в масло и пробила артерию, и я чувствовал, как с каждой секундой слабеет мое тело, пока я лежал, привалившись к обшарпанному забору, и бесконтрольно вздрагивал коленями. Рядом со мной покоился букет белых роз, в какой-то миг ставший багряно-черным от крови. Вскоре мой взгляд с непроизвольной легкостью приклеился к фонарному столбу напротив и… Теперь я здесь.
Кажется, я не ощущал запахов. Но нет, ничего удивительного, ведь я не дышал. Не было никаких колебаний легких в груди. Только страх. Странно, есть чувства, но нет боли. Я попытался пошевелить пальцами рук, лежащих вдоль туловища. Проделал скребущиеся движения по дну своего ложа и услышал треск материи. Должно быть, ногти на моих руках отросли настолько, что стали не короче бритвенных лезвий? Глупость. После остановки естественных биологических процессов в организме прекращается любой рост. Я пощелкал пальцами, и ужас во мне только возрос. Если бы во мне билось сердце, оно бы просто выскочило из грудной клетки, подобно футбольному мячу, стремительно влетающему в сетку ворот. Судя по звуку, похожему на стук игральных кубиков, бьющихся друг о друга, я имел лишь голые кости с рваными остатками мягкой ткани… Я почувствовал неудобные куски мяса на своих ладонях. Хотелось бы верить, что все это лишь кошмарный сон, и вскоре я проснусь в большой двуспальной кровати рано утром у себя дома. Да, вот я слышу стук парадной двери. И я знаю, что вернулась наша дочь Лиз, закончив очередную ночную смену. Ей двадцать один год, она не замужем, и работает менеджером в крупном круглосуточном магазине в центре города. Кажется, она по-своему счастлива, и мы с Джейн стараемся не лезть в ее личную жизнь. Я слышу голоса своих любимых девочек из прихожей. Затем они смеются. Наверняка Лиз рассказывает какую-то смешную магазинную историю. Она часто шутит. Я поворачиваюсь к окну и подставляю свое лицо ярким лучам утреннего солнца. Я делаю глубокий вдох, и у меня кружится голова от сладковатого воздуха в нашей спальне, что напитался за ночь опьяняющим ароматом свежих роз, купленных мною накануне вечером для Джейн. В тот вечер, когда… меня застрелили…
Я попытался подогнуть под себя ноги, и мои колени с глухим стуком уперлись в деревянную крышку гроба. Под стопами послышалось шуршание траурных букетиков. Я хотел сказать, что это точно конец, однако такое заявление не было бы верным. Разве только в том случае, если меня по ошибке закопали в состоянии пусть даже клинической смерти в ту же самую минуту, как только я рухнул без чувств на землю. Но такое возможно лишь в фильмах-вестернах, где главный злодей, ограбив банк, стреляет в подоспевшего на «разбойничью вечеринку» шерифа, пронзая пулей грудь или плечо, но не задевая при этом жизненно-важные органы. Тот без сознания падает в какую-нибудь ложбину, а его дружки, дабы скрыть след преступления, за две минуты забрасывают тело землей и смываются прочь с награбленными денежками. Затем шериф приходит в себя. Нос забит землей, и в груди катастрофически не хватает воздуха. Но он находит в себе силы и выбирается из могилы, благо земля свежая и рыхлая.
В моем случае все по-другому. Мне не нужен воздух. У меня не бьется сердце. Я не ощущаю боли. Я в деревянном ящике на глубине семи футов, придавленный двумя тоннами грунта. И тем не менее я наполовину жив. Осталось придумать, как выбраться из гниющей коробки. И чем дольше я размышлял над этим, тем сильнее убеждался в обратном. Выхода нет. И все же я попытался стучать в стенки гроба руками. Но размах был столь невелик, что кроме тихого постукивания я не мог добиться ничего большего. Удары коленями по приколоченной гвоздями и прижатой землей крышке, конечно, тоже развлечение так себе, бестолковое. Не такой уж и гнилой мой новый дом… Кстати, сколько времени прошло с момента моей гибели? Месяц? Год? Как быстро разлагается тело после смерти? Кажется, во влажной земле процесс гниения происходит сравнительно быстрее, нежели в сухой. Ридан стоит на болотах, но кладбище распложено в юго-западной части города, недалеко от горного хребта, скажем, так на возвышенности. Значит, земля здесь сухая. Я по привычке покачал головой, как это делают люди, когда сомневаются в сказанном. Движения моего позвоночника откликнулись тихим скрежетом. Нет, рассуждения все равно не дадут мне ответов. Они только усиливали и без того неконтролируемый ужас внутри меня. Внутри того, что еще у меня осталось.
Пытаясь отвлечься от сложившейся кошмарной, вопиющей, загадочной и жестокой ситуации, я вновь вернулся мыслями к Джейн и Лиз. Любят ли они меня до сих пор так же, как и любили? Как они перенесли утрату? А надгробный камень? Есть ли он у меня? И что на нем написано? «Любимому мужу и отцу Кларку Керри от близких»?  Черт, что за чушь лезет в голову. Не все ли равно, под чем я гнию – под камнем или железным крестом?
В это же время я услышал какой-то тихий шорох где-то в ногах. Крысы? Нет, какие здесь могут быть крысы. Черви. Жрут мой ящик. Жрут мои ноги? Шурша траурными букетами, я брезгливо подтянул к себе колени насколько мог и вновь уперся ими в крышку гроба. Шорох продолжался. Кажется, он становился громче. Теперь он слышался не только где-то внизу, но как будто везде. Он окружал меня. Это не черви, что-то более сильное. Я хотел сглотнуть слюну по старой привычке, когда становилось особенно страшно, но я ведь был мертв и даже не дышал. Откуда взяться слюне? Шорох возрос настолько, что стал похож на что-то другое. Словно кто-то скребся кошкой. И тогда до меня донеслись тихие неясные отголоски… Не может быть! Я не верил своим ушам, если только они у меня еще не разложились без остатка. Это были голоса! Мужские голоса! А скребение, возможно, исходил от острия лопат, что входили в землю! Да они же откапывают меня! Я спасен!
Я замер без движения древней, хрупкой, глиняной скульптурой, тараща в темноту пустые глазницы или что у меня там было? С каждой минутой я все отчетливее различал голоса мужчин. Глухие, будто их рты были плотно забиты землей, тьфу, то есть, ватой. Я нервничал. Их было двое, и они, не переставая, переговаривались между собой. Когда меня начало трясти от нетерпения вырваться из своей тюрьмы, я начал разбирать их диалог.
– …я же сказал тебе, это та самая могила! – говорил грубый голос с явным недовольством. – Долговязый сам указал на нее, а он терять денежки не любит. Какие могут быть шутки?
– Сам посуди, – ответил тот голос, что казался сдавленным, гнусавым. – Он тебе что сулил? Драгоценности, которые запихнули богатые родственнички в последний путь, хе-хе, усопшему. А эта могила, за ней уже года три как никто не ухаживал! Все заросло сорняками, а ограда проржавела. Разве богатеи оставят так могилу?
– Заткнись, Джо, и копай, – первый начал терять терпение. В его голосе слышалась угроза.
«Все заросло? – Я повторил слова неизвестного, и слова эти пронзили меня насквозь острой иглой, но не навредившей моему телу. Куда уж хуже? – Но это значит, что обо мне забыла моя семья… Почему же? Что случилось? Джейн нашла себе другого? Пусть, я ее не стану винить за это. Она хорошая, чего ей томить свое сердце в одиночестве. Лиз когда-нибудь выйдет замуж и уедет из родительского дома. Но… но почему же Лиз не навещает своего покойного отца? Боже, сколько лет я лежу в этой сырой дыре, черт бы ее побрал?»
– Помяни мое слово, мы не найдем здесь ничего, кроме гнилого покойника. А смрад от него разнесет по всему кладбищу ветер. За сколько монет мы ввязались в эту историю, Фрэнк? Тот долговязый, кто он?
– Не твоего ума дело, пес! Если хочешь выйти из игры, так проваливай к черту! Мне твоя помощь, что собаке свитер!
– Конечно, ведь дело сделано! – Человек, которому принадлежал второй голос, пошел на попятную. – Я просто так по-твоему здесь уже два часа разгребаю землю? Если мы не найдем здесь ни гроша, тебе все равно придется заплатить мне за труд. Я не договаривался ни с тобой, ни с твоим дружком работать за бесплатно!
– Ха! Потерпи еще самую малость, и я… И мы станем богаче! Ты ведь не думаешь о том, что я выложу долговязому все золото покойного только ради того, чтобы он заплатил за работу нам жалкие крохи? Нет! Двадцать процентов с него хватит. Остальное…
– Вот это мне по душе! – развеселился второй. – Остальное мы поделим поровну, Фрэнк. Как думаешь? На сколько денежек потянет все то золото, что зарыто в этой могиле?
– Без понятия, Джо. Но долговязый на тощую воблу не позарится. Ручаюсь, здесь достаточно.
– Тогда давай уже скорее закончим, пока нас не застукал кладбищенский сторож, – сказал гнусавый.
– Ты что, совсем спятил? Ты же сам ему влил в чай лошадиную дозу снотворного, пока тот шатался где-то среди надгробных камней, делая свой вечерний обход!
– Ха-ха! Я же шучу, Фрэнк. Малец проспит до самого утра.
– Как бы его храп всех мертвых не перебудил, – буркнул грубый голос.
Теперь я все понял. Это была удача! Тот, который долговязый просто-напросто перепутал могилу. Какое у нас с Джейн может быть золото? Я работал в банке простым охранником, а Джейн – учителем в младшей школе. Все наши сбережения – это два обручальных кольца, старая машина отца и несколько тысяч на счету в том самом банке, где я работал. А дом..? Наше уютное гнездышко я бы никогда не разменял ни на что на свете… Так что же, Джо и Фрэнк, вы у цели. Но поднажмите! Мне так не терпится покинуть могилу!
Наконец послышался тот заветный стук, который враз мог бы заставить биться мое сердце гораздо сильнее, если бы оно было живо. Лопата моих спасителей уперлась в крышку гроба. Я услышал радостное похрюкивание одного из них.
– Ну вот и все, Джо. А ты распустил нюни, как сопливая девка. Еще немного, и мы станем богаты. Копай же.
Шуршание земли стало настолько отчетливым, как если бы этот Джо уже ковырялся своей лопатой в моих кишках. От предвкушения неизбежной свободы у меня затряслось все тело, все то, что от него осталось. Руки машинально потянулись кверху, и я бесконтрольно терзал острыми пальцами тканевую подкладку. Я будто в кошмарном бреду слышал возбужденное бормотание Фрэнка и Джо, но уже совершенно не мог контролировать свои мысли. Я готов был выломать крышку гроба голыми руками. Настолько голыми, что наверняка я мог бы увидеть свет сквозь большую щель между локтевой и лучевой костями. О, как бы мне хотелось увидеть лучик света! Пусть даже самый худой и тусклый, что пробивается сквозь прореху в старой черепице в темноту чердачного помещения. И вновь по моему телу холодной змеей прошла ядовитая дрожь. Шуршание наверху стихло. На мгновение тишина заполнила весь мир вокруг меня. Затем раздался довольный голос Фрэнка:
– Дай монтировку, Джо. Мы почти у цели.
Следующие несколько долгих минут, тянувшихся, словно кровавый след за раненой из ружья дичью, я слышал, как эти двое пытаются вскрыть крышку гнилого гроба. Я пытался им помочь. Что есть сил давил с обратной стороны вверх. Наконец я почувствовал, как дверца в мир живых с хрустом подалась вперед. И как возликовали Фрэнк и Джо, предвосхищаясь неплохому кушу за свои старания. Однако все обернулось наперекор их ожиданиям. К такому зрелищу не был готов даже я… И тем не менее, мне это даже понравилось…
Когда моя темница рассыпалась на трухлявые части, я почувствовал сильнейшую боль в каждом кусочке моего распадающегося тела. Виной тому, возможно, оказался лунный свет, что окутал меня целиком, лежащего в деревянном ящике. Такой ужасной боли, наверное, не бывает, ибо, чтобы почувствовать ее, нужно угодить одновременно  в мясорубку, под каток и быть четвертованным, но при всем этом оставаться в живых. Я заорал, что есть сил, и не узнал своего голоса. Он был похож на скрип старой телеги, исполненный в самых зловещих тонах. Моему крику вторил смешанный визг ужаса Фрэнка и Джо. В тот миг ко мне стало возвращаться зрение. Оно было настолько слабым, что я вряд ли бы перед самым своим носом отличил, скажем, цифру шесть от одиннадцати. Но смутные очертания Фрэнка или Джо, кого-то одного из них, я видел перед собой. Какое-то расплывчатое белое пятно, возможно, футболка или куртка.
– О-ох… нечисть… – услышал я сдавленный страхом голос Джо, доносящийся сверху слева. Значит, передо мной маячил Фрэнк, а Джо находился на поверхности над ямой. – Фрэ-энк, ты… Фрэ-э-нк! – Пожалуй, это все, что мог выдавить из себя Джо, увидев живого мертвеца в том месте, где должен лежать абсолютно дохлый. Дохлый и очень богатый.
Пытаясь хоть чем-то помочь себе и избавиться от агонии, я предпринял попытку подняться из гроба. Вытянув сухую руку, я на ощупь ухватился за одежду Фрэнка. Раздался какой-то бурлящий всхлип, и моя ладонь по самую кисть провалилась во что-то мягкое. Я пытался нащупать, за что можно взяться покрепче. Тянул руку все дальше, с хрустом выворачивая свой плечевой сустав, а хрипение становилось все отчетливее. Вот пальцы ухватились за ствол тоненького деревца, но достаточно крепкого, чтобы выдержать меня. Кажется, это был… позвоночник Фрэнка! Что ж, думаю, боль его была страшной. Белое пятно, обагрившееся кровью, задергалось, и послышались рвотные булькающие звуки его хозяина. Я видел множество фильмов ужасов, и в каждом из них, когда кто-то умирал издавал именно такие звуки. Я поднялся над гробом, а Фрэнк навалился на меня, издав последний вздох. Такой тонкий, как будто из воздушного шарика вдруг вышел весь воздух. Я выдернул из его брюха руку, и кровь брызгами обдала мое разлагающееся тело. И случилась престранная вещь. В тех местах, куда упали алые капли крови, как живая вода, боль немного поутихла. Тело стало более легким, как будто с него сдвинули огромный камень, что мешал подняться. В меня пролилась эйфория. Похоже на действие морфия. Я даже стал лучше видеть своим единственным глазом и различал скривившееся мертвое лицо Фрэнка. У него были смешные тонкие усики. Больше я ничего не запомнил. Внезапный животный голод проснулся во мне и я стал отрывать от его тела по куску. Предплечье, грудь, шея, ухо. Любой кусочек теплого сочного мяса, что восстанавливал во мне силы. Все это время я чувствовал на себе взгляд исполненный самого лютого ужаса. Я даже чувствовал мелкую дрожь коленей Джо. И вдруг что-то изменилось. Стремительная пустота наверху. Ощущение присутствия Джо пропало. Я перестал есть и прислушался. Да, Джо пытался от меня скрыться. Через мгновение до меня вновь донесся его жалобный приглушенный писк и натруженное сопение. Кажется, ему было тяжело бежать. Отчего? Страх, что запутывал его непослушные ноги точно веревки или излишний вес, сдавивший его со всех сторон холестериновыми подушками? Что ж, Фрэнк, никуда не уходи. А Джо… он все еще такой живой…
Карабкаясь вверх по земляной стенке, цепляясь за выступающие камешки и тонкие корни, подобно склизкой ящерице, я выбрался наверх, на освещенное лунным светом кладбище. Вокруг меня торчали кресты и надгробные камни и отбрасывали на серую землю зловещие тени. Хотя, вероятно, белым днем здесь было не так уж и жутко, отметил я про себя. Все же неплохое местечко для меня выбрали мои девочки, что сказать. Но не время любоваться узорными оградами. Я вернулся мыслями к Джо. На секунду я уловил кислый табачный смрад из его рта, что вперемешку с дешевым одеколоном заставил поморщиться даже такого дурно пахнущего мертвеца, как я. Налетел порыв ветра, и запах растворился в ночной прохладе. Но мне не нужно было чуять след, как охотничьей собаке. Я видел силуэт Джо, что беспорядочно петлял среди могил. Я узнал панацею для своего тела и не упущу шанс вернуться домой… Вернуться домой… Я боялся произнести эти слова вслух. Вдруг у меня ничего не выйдет? И я попросту размечтался… Но не возвращаться же в могилу в конце концов?
Я бросился за Джо. Сначала у меня выходило не очень. Я наступал на обрывки своего похоронного костюма, что грязными гниющими клоками повисали на мне, падали вниз и спутывались под ногами. Чтобы не упасть, я держался за надгробия и кресты. Мои неслаженные движения мешали наращиванию темпа. Я не должен был упустить своего спасителя. Во мне жаждой свежей крови клокотала не врученная благодарность за спасение. Но с каждым неуверенным шагом лохмотьев на мне оставалось все меньше, и  ко мне возвращалась былая ловкость. Спустя два десятка более твердых шагов я заметил впереди мелькание силуэта Джо, что поначалу так отдалился от меня. Благодаря луне. Она следовала за Джо, точно полицейский фонарь. Его движения казались мне скованными. Кажется, он хромал и опирался на палку. Так вот почему он тяжело дышал, улепетывая от моей могилы. Что ж, охота принимала интересный сюжет! Подобие преследования подбитой дичи. С каждым шагом ты понимаешь, что добыча никуда от тебя не денется, и ты не спешишь, милостиво предлагая  беглецу зачерпнуть бокал густого страха с самого дна. И я вспомнил это Риданское кладбище. Джо не успеет добраться до ворот, это как пить дать.
Через несколько минут судьба Джо оборвалась тонкой нитью. Мне даже стало жалко этого худенького калеку, когда он глядел на меня огромными глазами, в которых повисла последняя в его жизни полная луна, и умолял не причинять ему боль. Думаю, в этот момент он думал о том, что никогда в жизни больше не станет раскапывать могилы. Возможно, не станет красть. Не совершит ни одного плохого поступка. Я не знаю, была ли у него матушка, и как сильно она его любила… Любого, пусть очерненного с ног до головы преступлениями, или отравленного наркотиками, лежащим в скрюченной позе на обмоченном матрасе в каком-нибудь грязном притоне… Не знаю… А он был так жалок в этот момент, как ребенок, которому высыпали на голову весь песок из его пластиковой ведерки и прогнали из песочницы вон. Наверное, поэтому он мне так врезался в память. Мой спаситель. И я не причинил ему боль.
Я бережно обнял его голову своими рваными ладонями и свернул Джо шею. Надеюсь, он  ничего не почувствовал, когда послышался хруст сломанного позвоночника. Я отъел от Джо столько, сколько смог. Часть его нести в себе гораздо легче, чем волочить тело целиком, спотыкаясь на каждом шагу о могильные ограды. Я взвалил себе на плечо, все, что осталось, и возвращался к своей яме. Благо, после позднего ужина я чувствовал себя окрепшим. Со стороны, сколь я мог себя рассмотреть, я отметил, что кости мои УЖЕ кое-где обрастали мясом. И не каким-нибудь гнилым, а самым настоящим, живым! Я видел, как слабый пульс бился в тоненьких венах, снующих среди жил, словно маленькие речушки, какими их можно видеть с высоты птичьего полета. Боль агонии, что мучила меня еще недавно, все больше и больше пряталась в глубины темной пещеры моего заново рождающегося организма.
Я доплелся до разрытой могилы и сбросил с себя балласт в виде останков бедняги Джо. Его третью ногу, палку, на которую он опирался, я выбросил в кусты еще там, у ограды. Я вновь спустился в яму, брезгливо окинув взглядом старый потрескавшийся гроб. Вытолкнул наверх тело Фрэнка. Он уже остыл, как остывает на выключенной плите сырный суп или вареный картофель. Закопал могилу (лопаты мертвых охотников до сокровищ валялись рядом) и даже придал правильную форму своему холмику. Я то и дело с жадностью поглядывал на два трупа, что даже не удосужился взглянуть на свой надгробный камень. А ведь совсем недавно меня очень даже интересовал вопрос: что же выгравировали на нем мастера из похоронного бюро по заказу моих девочек Джейн и Лиз.
Наконец я закончил с облагораживанием могилы. Забросил лопаты и монтировку подальше, и, кажется, они упали на чей-то холм шагах в десяти от меня. После, взяв Фрэнка и Джо за руки словно маленьких детишек, которых нужно отвести в школу, я поволок их в старый заброшенный склеп, расположенный в дальней части кладбища. Его острый шпиль был довольно-таки высок и в свете луны поблескивал его далекий металлический шпиль. Он был настолько древний, что вряд ли туда кто-то еще заглядывал кроме кладбищенского сторожа (разве что на секунду, лишь для порядка, поэтому я не боялся, что кто-нибудь станет свидетелем ужасной картины, на полотне которого я был запечатлен главным героем.
Я спустился вниз по каменным ступеням, утопающим в непроглядном мраке. Лишь пара лучиков белого света, лившиеся сквозь худую крышу склепа, рассеивали темноту и выхватывали края ступеней. Иначе я бы просто скатился вниз и, вероятнее всего, разбился на составляющие моего скелета.
Обглодав до косточек своих спасителей, я усадил их скелеты друг напротив друга, прислонив к испещренной паутиной трещин каменной стене, чтобы им не было скучно. Я часто разговаривал с Фрэнком и Джо о том и о сем перед тем, как уснуть на холодном полу, подстелив заранее старый матрас, что я нашел на вторую ночь своего воскрешения недалеко от кладбища у контейнеров с мусором. Там же я отыскал пару огарков свечей и даже целый коробок сухих спичек. Это была большая удача, ведь при свете пусть даже крохотного огонька, пляшущего на кончике свечного фитиля, согласитесь, коротать время за беседой гораздо веселее.
Я выбирался из склепа только по ночам, чтобы поймать парочку бездомных животных. К слову сказать, их мне было гораздо больше жаль, чем всех тех людей, за которых я принялся позже, когда окреп настолько, что смог выбираться в город. Я манил живность кусочками хлеба, что находил у надгробных камней, и конфетами, и многие голодные дворняги мне доверяли, не смотря на мою жуткую внешность. Я смотрел на них с тоской, но с жаждой, ждал, пока они закончат трапезу, поглаживал растрепанные холки на худеньких шеях, а потом… Нет, я не могу и не хочу больше молвить об этом ни единого слова… И пусть на треклятых небесах, не таящих в себе и жалких очертаний Бога, разразится ужасный гром, и в меня ударит тридцать три молнии сразу, если бедняги заслужили этот чудовищный обман…
Утолив жажду, и нарастив пару молоденьких жил на своем скелете, я злился на себя за то, что сделал, и плакал от бессильной злости. Я пытался оправдаться перед Фрэнком и Джо, говорил какие-то слова, надеясь, что прозвучат именно те, что исцелят мою душу. И я неустанно думал о моих девочках. Вспоминал моменты нашей жизни до моей смерти. Размышлял, какой она могла бы стать после. Если бы я только мог вернуться к ним. И, черт возьми, я смогу это сделать! Эта мысль вновь опрокидывала шоры на мои глаза, и я отправлялся на кровавую жатву.
Через пару недель во всей округе, пожалуй, не осталось ни одной бездомной животины. Я пытался ловить птиц, но справлялся с этим делом из рук вон плохо. Одна жалкая хилая птица из чертовой дюжины, что не ускользала от меня. Этого было ничтожно мало. Я стал голодать. Моя голова наполнялась черными мыслями, словно чернилами, ядом. Я должен был что-то придумать, но боялся покидать тихое кладбище в таком виде. Бесспорно, я стал лучше выглядеть с момента эксгумации, блестяще проведенной Джо и Фрэнком, но люди пока еще не готовы были бы принять меня таким. И вот тогда на помощь мне пришел не кто иной, как кладбищенский сторож. Его звали Джим. Светловолосый добродушный паренек лет двадцати пяти. Всегда безмятежный и с легкой походкой, и должно быть, такой же легкой душой. Несчастный Джим Кроуз.
В те дни заметно похолодало. Настала поздняя осень, и Джим впускал за кладбищенские ворота бездомных бродяг, погреться у огня в старой полузакрытой ротонде с обшарпанной деревянной крышей. Отогревшись, с первыми лучами солнца они уходили. И возвращались снова, когда на небе серебрилась луна. Иногда бродяг было двое и даже трое. Медлительные, зловонные, грязные…
Так у меня появился неплохой гардероб. Но для себя я выбрал лишь один повседневный комплект: длинное пальто, мешковатые брюки на пару размеров больше, чем надо, засаленную рубаху, стоптанные туфли и мятую шляпу с рваной дырой в самом верху тульи. Все вещи я хранил в углу рядом с матрасом, на котором спал. В другом углу складывал кости. Целая груда костей бездомных. Хоть бродяги и не были вымыты, побриты, а вещи выстираны и отутюжены, на вкус они были весьма неплохи. Я привык к смраду их кожи и расценивал запах как специи, поданные с блюдом к позднему ужину. Да, ко мне вернулось обоняние, обострился слух и в полной мере вернулось зрение. Я быстро выздоравливал, и даже бодрое настроение проснулось во мне и колебалось в бьющемся сердце жарким лучиком солнца середины лета, несмотря на то, что с каждым вечером бродяги заходили на огонек все реже и реже. Но я совсем не унывал. Разве что до того момента, пока бедняга Джим, делая свой привычный вечерний обход, не оступился на самом верху лестницы, что вела в мой ад в недрах склепа, прикрывая плотнее гуляющую на ветру дверь, и не скатился в самый низ, сломав лодыжку.
Признаться, его появлению я был удивлен не меньше, чем тот в свою очередь был напуган, когда понял, что угодил в очень неприятное положение. Ведь что может быть хорошего в том, если ты пролетел чертово множество ступеней, сломал ногу и не погиб, свернув себе шею, но в то же мгновение осознал, что обречен на мучительную смерть? Вокруг тебя в свете свечи как на ритуале жертвоприношения желтеют черепа людей и среди них ты видишь самое настоящее чудовище, которое таращит на тебя глаза. Уж не знаю, насколько жутко смотрелись они в тот момент, но обезумевшие от ужаса и боли глаза Джима выглядели очень страшно. Пожалуй, я бы и сам испугался, попади я в этот склеп, как тот парень.
Я бы и дальше мог скрываться там внизу, но Джим Кроуз не ветер в поле, Джим – гражданин своей страны, и его исчезновение, конечно, заинтересует полицию. Эти ищейки в первую очередь прочешут все кладбище и найдут мою обитель. Через три дня, после того, как Джима не дождутся домой его близкие. И тогда, если не пристрелят, меня отправят на опыты. Будут полосовать своими сверкающими скальпелями от пяток до темечка, пока не выявят причину моей нечеловеческой тяги к жизни, трансформации тканей и жажды крови. Нет, я не мог допустить этого хотя бы по той причине, что твердо решил начать жизнь сызнова. Я был благодарен этому молодому человеку, что, сам того не ведая, подкармливал меня бродягами, поэтому поборол в себе дикую жажду и сделал всего пару глотков крови из разорванной шеи Джима. Я бережно прислонил его неостывшее тело к стене между Фрэнком и Джо, попрощался с домом и, махнув на прощание ребятам, навсегда покинул место, дававшее мне долгое время крышу над головой и полную конфиденциальность в проведении темных дел.
Описывать все ужасы моих скитаний по темным улицам Ридана я не стану. Они очевидны. За месяц я неплохо подчистил эти улицы от грязных бродяг. И вот настал долгожданный момент, когда я увидел свое отражение в треснутом зеркале, которое кто-то снес в утиль, приставив к мусорному контейнеру, и был удовлетворен внешностью человека, что глядел на меня с той стороны блестящего стекла. Мое тело обзавелось кожей, а на подбородке и щеках даже проступила редкая щетина колких волос. Фантастика! Но для встречи с семьей этого было мало. Я побродил по ночному городу, выискивая одинокого пьяницу, и нашел такового на одной из улиц с тусклым, приглушенным светом фонарей. Он стоял у фонарного столба, держался за него обеими руками, чтобы не упасть, и пытался выдавить из себя мотив какой-то песни. Заставить его поделиться содержимым кошелька оказалось не сложно. Я просто влепил ему кулаком в живот, что было сил, и пока тот стонал от боли в чревном сплетении, я шарил у него по карманам. В его бумажнике я обнаружил немного денег. Этот счастливчик (я не лишил его жизни, будучи сытым) не все спустил на виски. Возможно, в нем оставалось еще что-то от человека рассудительного, неспособного промотать до последней монеты свою жизнь.
Я прикупил себе одежды, правда в самом дешевом магазине. Тайком помылся из шланга на одной из автомобильных моек после наступления темноты, а утром привел себя в порядок в парикмахерской. Меня стриг какой-то молоденький прыщавый практикант. Прическа вышла сносная, и за его услуги на кассе с меня взяли всего две жалких монетки. Так что оставалось еще немного на тоненький букетик цветов для моей Джейн. На подарок Лиз не останется ни гроша, но, думаю, она не станет обижаться на меня за такой пустяк. Ведь я победил смерть! Позже я обязательно куплю ей что-нибудь стоящее.
И в тот же самый прохладный ноябрьский день я стоял у порога своего одноэтажного дома из красного кирпича, живой и с тремя белыми розами в дрожащей руке. Двор, огороженный частоколом,  почти не изменился. Небольшая бутафорская ветряная мельница на металлической ножке, притулившаяся на углу дома, тихонько перебирала на легком ветру своими лопастями, сделанными из кусочков толстого пластика. Я вырезал их из канистр. Почтовый ящик у калитки подрагивал и дребезжал стальной крышкой. Я так и не нашел свободного времени, что бы поменять на ней крепление. Но теперь я обязательно починю этот старый ящик. Повсюду росли те же старые яблони. Все было привычно глазу, разве что отсутствовал мой покосившийся сарай в глубине сада. Я использовал его как склад для хранения ненужных вещей, которые жаль было взять и выбросить, а еще держал внутри кое-какой инструмент. Теперь его место заняла большая круглая клумба с поникшими стеблями летних садовых цветов, что давно отцвели.
Я нажал на кнопку дверного звонка, и пока ждал, когда откроется дверь, зачем-то все время нервно водил вспотевшей ладонью по волосам на голове, зачесывая их назад, хотя прическа и без того вроде бы смотрелась неплохо. Наконец, щелкнул дверной засов. Тот самый звук, от которого не отвык мой слух. Открылась дверь, и букетик в моей руке так и остался простым не подаренным букетиком в моей проклятой Господом руке. На пороге я увидел незнакомую женщину лет пятидесяти. Полненькая, невысокого роста. Она терла о передник мокрые руки, молчаливо уставившись на меня. Я тоже молчал и глядел на нее. Она спросила первая:
– Чем могу помочь, сэр?
– Мое имя Кларк Керри, мэм, я…
– Ах! – Лицо женщины вдруг с досадой вытянулось, она развела руками. – Мистер Керри, вы вернулись! Вас так долго не было, э… как ваша работа в южных лесах?
– Работа? – Я совершенно не мог взять в толк, о чем твердит эта женщина. – Леса на юге, простите?
– Ваша супруга Джейн Кларк немного рассказала о том, что вы помогаете различным животным выжить в нелегких условиях, заботитесь о них. Следите за их популяцией.
– Нет, это какая-то ошибка. Но где же Джейн? Вы… вы помогаете ей по хозяйству, так?
– Простите, но Джейн уже как два года не живет в этом доме. А вы… как же вы не знаете, ведь…
На меня навалился густой туман. Он проникал в уши и густел, становился ватой, и я не слышал больше ни единого слова этой женщины. Я простоял так, наверное, с полминуты, когда почувствовал, что меня кто-то окликает все громче и громче. Подняв перед собой остекленевшие глаза, я ощутил, как глухота постепенно отступает.
– Мистер Керри, с вами все в порядке? – перешла на крик женщина, обеспокоенно глядя на меня. – Вы побледнели. Принести воды?
– Нет, пожалуй, не нужно, – я проглотил подступивший к горлу комок, по вкусу напоминающий кровь. – Куда переехала Джейн, она вам не сказала?
– Сказала, мистер Керри, сказала. Может, зайдете в дом? Я все-таки налью вам чашечку чая. Чайник только-только вскипел. Прошу, – она пригласила меня в дом, и я согласился. Ведь я хотел прийти сюда в конце концов.
Я зашел внутрь и не узнал ничего из того интерьера, что был у нас. Некогда светлая прихожая теперь утопала в синих тонах бумажных обоев, но достаточно приятных глазу. Мебель в гостиной была расставлена совсем по-другому, орехового цвета, а у нас была мебель ясеневого. Занавески и шторы, люстра, настольная лампа с абажуром на журнальном столике, стоявшем у небольшого гостевого диванчика – все было чужое…
– Вот ваш чай, мистер Керри. Присядьте здесь, у стола, пожалуйста, – женщина заботливо пригласила меня устроиться на мягком диване. – Я не представилась. Я миссис Харрис, вдова мистера Харриса, – она указала пальцем на портрет седовласого мужчины, висевший на стене над громоздким комодом. – Переехала в ваш дом, как уже говорила, два года назад. Прожить что осталось. Детей у меня нет, так что…
Я присел и из вежливости принял из ее рук чашку с чаем. Я не пил чай по известным причинам.
– Простите, миссис Харрис, – я все еще чувствовал себя заплутавшим в тумане, ищущим дорогу, которая выведет меня из него, – вы сказали, что знаете, куда перебралась Джейн?
– В Брантненд, – кивнула та.
– И Лиз? Это наша дочь…
– Да-да, я это тоже знаю… – перешла на медленный тон миссис Харрис. Ее глаза вдруг стали полны удивления и тревоги. – Но… Вы действительно ни о чем не ведаете, сэр? Неужели Джейн вам не писала писем туда, откуда вы прибыли? Конечно, бедная милочка Джейн уведомила меня за одним из разговоров, что у вас сложный период в семье, и вы много времени уделяете своей работе, и возможно, даже чересчур много, но как же она не сказала вам ничего о… дочери? – В ее гортани будто застрял кусок наждачной бумаги. В моем же горле, кажется, выросла из ниоткуда большая острая кость и вот уже рвет изнутри плоть, являя свету белесое остроконечное тельце.
– Что произошло с Лиз? – пытаясь проглотить эту кость, я выдавил из себя четыре слова. В моих руках затряслась чашка с чаем, и заплясала донышком на блюдце. – Не молчите же!
– Она… она… – миссис Харрис затрясла седеющими прядями, и волоски мягко зашелестели по ее щекам. – Мотоцикл, мистер Керри, мотоцикл. – На глазах доброй женщины заблестели крупинки соленой влаги. – Лиз сидела позади Питера, так звали ее молодого человека, который вел эту дьявольскую машину. Очевидцы – водители на дороге – говорили всякое, но каждый из них непременно выделял то, что Питер слишком самоуверенно вел этот свой мотоцикл. Петлял среди автомобилей, даже задирал переднее колесо, отрывая его от асфальта. И зачем? Прямо на ходу, не сбавляя скорости, представляете? Потом случилось очень страшное. – Миссис Харрис выудила из карманчика халата под передником маленький кружевной платочек, промокнула припухшие веки и продолжила: – В следующий раз, вильнув, мотоцикл понесло прямо под колеса встречного грузового фургона… Они не выжили, дорогой мистер Харрис, простите… – Открыв мне жуткую истину, женщина виновато подняла на меня покрасневшие глаза, словно автокатастрофа произошла по ее вине. – Девочку схоронили два года назад, и миссис Джейн Кларк оставила этот дом. Ей было тяжело одной здесь после смерти вашей дочери.
Чашка и блюдце выскользнули из моих рук и, упав на пол, разбились вдребезги. Как и мое сердце. Оно в одно мгновение разлетелось в груди на тысячу мелких кусочков. Лиз… Моя дочь…
– Я уберу, мистер Керри, – спохватилась миссис Харрис, глядя на разбитую посуду и мокрый пол. – И заварю вам новый чай. – И она вышла из гостиной, все еще утирая влажные ресницы носовым платочком.
Я не стал дожидаться возвращения миссис Харрис. Я узнал достаточно, и оставаться в ЧУЖОМ доме мне не хотелось. Да и незачем. Отрешенный от всего мира, я молча поднялся с дивана и прошагал в холл. Не попрощавшись, я вышел на улицу и даже не захлопнул дверь.
Первые минуты, пока я брел куда-то по улице, не разбирая дороги, я пытался понять, за что Господь так возненавидел мою несчастную Джейн? Почему он сначала забрал меня у моих девочек, а затем, будто бы отломив за ужином от моего тела совершенно не вкусный ломоть, прибрал у бедной Джейн себе на завтрак и нашу дочь? Явился ли он сам в образе кровавого палача тем вечером, вылетев на меня с пистолетом, зажатом в грязных ладонях? А тот Питер, что затянул крепкий узел на судьбе нашей Лиз, не Он же в человеческом обличье снизошел с величественных небес и вновь искусился тьмой?
– Какой же ты Бог! Ты не Бог, а шут! Коварный, злой и трусливый шут, что посмел отнять у меня мою дочь! – не глядя на прохожих, что взирали на меня, должно быть, как на полоумного, воскликнул я, подняв лицо к серому небу. – Будь я проклят, но Джейн ты не получишь! – Я сжал кулаки и пушечными ядрами выстрелил ими над головой. И повторил: – Не получишь, ты слышишь!?
Со злостью натянув поглубже на голову клетчатую кепку, я свернул за ближайший угол, решив сию же минуту безбилетным зайцем отправиться на ближайшем поезде в Брантненд к Джейн и объясниться с ней, но тут же остановился. Я простоял так с несколько минут, уткнувши руки в карманы и опустив лицо вниз, как будто разглядывал что-то на носках своих простеньких ботинок. Внезапно в мой мозг пришла безумная идея, давшая мне надежду. Пусть и маленькую, но все же надежду. Я решил отложить поездку на потом. Я обязан был как можно скорее вернуться на кладбище, чтобы проверить свою догадку!
Пока я добирался до старых ворот Риданского кладбища, выбирая самый кратчайший путь, я думал о том, почему же Джейн не сказала миссис Харрис правду обо мне. В то время, как все рассказала о Лиз. Не стала до кучи расстраивать своими бедами добрую женщину? Не хотела возвращаться ко дню моего убийства? Или же боялась новых сплетен от бесконечных злых языков, тогда, как все, должно быть, поутихло, если таковые разговоры и были? В любом случае, это мне пошло на руку. Не пришлось отпаивать миссис Харрис лекарствами. Увидь она на пороге восставшего из могилы мертвеца, то вряд ли спокойно выпивала бы с ним чай из фарфоровых кружек в нашей гостиной. В своей гостиной…
Я прошел мимо того места, где несколько месяцев назад я расправился с Джо. Покосился на забор, где сделал то, что сделал, и стал искать свою могилу. Это оказалось не так-то просто, ведь то место моего возрождения почти стерлось из памяти за минувшее время. Кладбище было огромное: не сосчитать сколько тысяч покойников лежало в этой земле, как и крестов, что топорщились в небо. Я пролазил битый час, пока отыскал свой надгробный камень. И рядом еще один… На первом из них было выгравировано: «Кларку Керри, отцу и мужу. 1956 – 2000 гг.». На втором: «Малышка Лиз. Вместе навсегда. 1979 – 2001 гг.». У моей плиты лежал искусственный букет цветов из ткани и пластика, и когда я закапывал гроб в ту роковую для Фрэнка и Джо ночь, клянусь, что его там не было! У камня Лиз был такой же.
Я упал на колени и склонился до земли, уткнувшись носом в могильный холм. Я слушал, как шелестят на ветру бутоны искусственных роз. Наверное, Джейн не часто ездит из Брантненда к нам, поэтому предпочитает пластик живым цветам. Так практичнее, разве что только пылятся больше, чем настоящие, ведь в земле они стоят долгое время, а у живых цветов лепестки опадают быстро. Я не виню Джейн. Наверное, я бы и сам не смог бывать здесь чаще, зная, что никогда не увижу нашу драгоценную Лиз живой, всегда сияющей улыбкой не смотря ни на что. Подумав о Джейн и о цветах, принесенных ею, в моей груди всеми цветами радуги заиграло приятное тепло. Тогда я еле слышно прошептал в сгущавшиеся сумерки:
– Мама по-прежнему с нами. Она заботится о нас, детка…
Пока я размышлял о том, сработает ли план, придуманный мною, я чувствовал, как вновь ожесточаюсь ровно настолько, насколько безжалостен я был все это время, пока изничтожал все живое, что было мне по зубам. Сегодня я снова потребую свежей крови, и никто не сможет меня остановить.
Дождавшись темноты, когда каждые из риданских часов бьют девять раз, и новый сторож делает свой вечерний обход, я тихонько пробрался к его ночлежке. Как я и предполагал, возле одной из деревянных стен сгрудился в кучу всяческий инструмент и какой-то хлам. В нагромождении этих вещей я нашел лопату и лом. Из любопытства заглянув в окошко, в котором горел тусклый свет, я увидел стол, укрытый газетой, на котором громоздились несколько банок с консервами, электрический чайник, сигареты и пульт от телевизора. Сам телевизор я не видел, но слышал, как из него доносится тихое невнятное бурчание.
Не дожидаясь того момента, когда сторож застукает меня за воровством своего рабочего инвентаря и поднимет шум, я поспешил скрыться в тени кустарников и деревьев, растущих вдоль кладбищенского забора, и долго жался к холодной кирпичной кладке, избегая света луны. Небо было затянуто тяжелыми тучами, но зачастую в их разрывах показывался полный лунный диск. Я вернулся к могилке Лиз и, убрав в сторонку букетик цветов, покоящихся у надгробия, мягко вонзил острие лопаты в пузатый холм. Я так боялся причинить боль моей девочке, будто тот холмик и есть моя малышка Лиз, только укрытая плотным одеялом. Я пообещал, что буду нежен.
Пару часов я отбрасывал комья земли в сторону, и все это время страстно желал лишь одного – чтобы на бренном теле Лиз угадывались признаки жизни (как это было со мной), когда я вызволю ее из гробовой темницы. Иногда я на секунду замирал, чтобы послушать, нет ли кого-то поблизости. Снующего бродяги, увлеченного поисками зачерствевшего, не склеванного птицами хлеба у надгробных камней, или совершавшего обход сторожа. Озирался, чтобы не проглядеть в ночном бледно-сером свете кого-то, бредущего среди надгробий. Нет, все было тихо.
Спустя какое-то время плодотворных потуг настал тот момент, когда я отбросил лопату на кучу свежей земли и взял в руки стальной лом. Поддел потрескавшуюся крышку гроба и с хрустом разломал ее на несколько кусков. Оторвав деревянные части от гвоздей, я бросил их позади себя и уставился на содержимое гроба. Я зажал свой рот обеими руками, ибо, не сделав этого, мой крик душевной боли, исполненный всеми страданиями мира в едином страшном звуке, и вырвавшийся израненным охотничьей дробью черным дроздом из моей глотки, услышал бы весь Ридан. Я бы мог представить ее такой, спустя два года, что она провела в холодной земле. Но увидеть воочию оказалось выше моих сил. В этот миг, как будто под выстрелом пушечного ядра, отломилась внушительная часть каменной стены моей крепости под названием «надежда». Я отчаянно глядел на совершенно МЕРТВУЮ Лиз. На скелетик, теряющийся в тряпичной материи строгого однотонного платьица. Уже такого хилого, что возьми Лиз на руки, и ткань осыплется с нее прошлогодней листвой. И я взял ее бережно на руки, но платьице выдержало. Лиз была такой непривычно легкой, совсем воздушной. Словно она вновь стала совсем-совсем маленькой, и я беру ее из колыбели, чтобы показать Джейн ее самые милые во всей вселенной розовые пяточки, выглядывающие из штанишек нежно-голубой пижамки с вышитыми белыми кроликами. «Ты только погляди, любимая, какой у нас красивый ребенок. Она будет замечательной девочкой, лучшей в этом мире. А когда подрастет, станет самой красивой невестой! – Джейн улыбается, а я уже шепчу на ушко спящей крохе: – Ты будешь расти самой счастливой. Я сделаю все, чтобы ты каждый день радовалась жизни и не знала горестей. Обещаю, слышишь? Потому что я твой папа…»
Первый раз за время моего воскрешения я ощутил мокрую горечь в уголках своих глаз. Уложив Лиз на край ямы, я выбрался наверх. Стряхнув с одежды комки земли, я понес мою девочку в склеп, надеясь на то, что теперешний сторож так же, как и Джим, не спускается вниз, чтобы проверить, не проник ли кто без спроса внутрь, нарушив закон, и не устроил ли внизу себе лежанку. Уж кому-кому, а новому сторожу, несомненно, известна история Джима. Да он и на сто шагов не подойдет к склепу, успокаивал я себя. В противном случае, мне вновь придется спасаться бегством, и тогда намеченный план треснет напополам. Нетвердой походкой я приближался к каменной куполообразной постройке с такой знакомой кованной дверцей, за которой начинались ступени, ведущие вниз.
Я дернул резную ручку на себя и с облегчением выдохнул. Дверь по прежнему была открыта. Значит, копы не опечатали место преступления после вероятного обнаружения тела Джима. Аккуратно расставляя ноги на каждой из ступеней, я спустил тело Лиз на самое дно. Конечно, ни единой косточки не осталось здесь. Полиция, как я и предполагал, сделала свое дело. Остались лишь воспоминания. Но я быстро оставил ностальгию, и уложил скелетик дочери в тот угол, где когда-то спал, подстелив под себя матрас. Расправив на ней платье, я придирчиво по-отцовски оглядел наряд и прошептал слова:
– Потерпи, родная. Скоро мы опять будем вместе.
Я поднялся обратно по лестнице. Остановившись наверху на предпоследней ступени, я оглянулся через плечо, чтобы удостовериться, что Лиз все еще там. Да и куда ей было деться? Просто я хотел еще раз взглянуть на нее, как это делает любой отец, прежде чем собирается тихонько покинуть комнату своего дитя, которое секунду назад уснуло, получив очередную порцию сказок на ночь. И как только сон укутал ребенка теплым волшебным покрывалом, отец выключает ночник и, делая три шага в сторону двери, оборачивается и на несколько секунд замирает, чтобы поглядеть, как это и сделал я.
Я выскочил в ночь и отправился на охоту. Во мне вдруг проснулось некое чувство тревоги, мне казалось, что я упустил какую-то важную деталь, забыл о чем-то важном. Но желание вкусить горячей плоти в миг выветрило из головы беспокойные мысли. Я уже представлял привкус железа на своем языке, и вновь прогнал из головы эгоистичное искушение. Ведь этой ночью мною правила совсем другая миссия, пожалуй, самая важная в моей жизни. Безусловно, добыть свежей крови, но для того, чтобы окропить тело Лиз, вот что было превыше всего! Если Господь отвернулся от нас, то дьявол уж наверняка подарит моей малышке такой же шанс, какой получил я. Чужая жизнь наполнила меня былой свежестью, словно античный сосуд молодым вином. Поможет и ей, я верю.
Перебравшись через забор на ту сторону, я для приличия послонялся по темным улицам и совершенно глухим закоулкам, придирчиво отбирая жертву. Хотя, выбирать особо было не из чего. Многие уже забились по домам и готовились ко сну. Время, действительно было позднее. Думаю, за полночь. В основном попадались компании молодежи по два или по три человека. Пьяные и галдящие. Я старался не привлекать их внимание и прятался глубже в тень. Такой взбалмошный молодняк лучше обходить стороной, чтобы не накликать неприятностей на свою голову. Кулаки растут быстрее, чем мозги, и сунуть нож под ребро обычное дело в этих краях. Я-то знаю… Но не страх  велел мне соблюдать осторожность, нет. Вряд ли меня можно запросто убить после всего, через что мне пришлось пройти. Я опасался потасовки, после которой мог оказаться в полицейском участке в одиночной камере. Копы не дураки, выяснят, кто я и откуда.  И когда это произойдет меня, как подопытную крысу, ждет лаборатория. И тогда без моей помощи Лиз никогда не обретет вторую жизнь.
Я же выискивал такую жертву, которая не поднимет шум на улице. И тогда я понял, что тревожило меня в тот момент, когда я выскользнул из склепа. Я совершенно забыл закопать яму Лиз! Если сторож увидит бардак, который я устроил у наших с ней могил, он тут же вызовет полицию. И все, гаси лампочку своих несбыточных желаний, мистер Керри. Ты осел, каких свет не видывал! С досады я смачно плюнул. Я обязан был вернуться обратно ради Лиз, ради всей нашей семьи. Ритуал возрождения пришлось отложить на следующий вечер. Но ради своей малышки я готов был переждать. Да и вовсе нет ничего плохого в том, чтобы вновь зажечь свечу в стареньком склепе, что когда-то стал мне неплохим домом. Тем более, что ночь выдалась особенной.
Наскоро закончив дело, я как и в прошлый раз разровнял холм и уложил букетик цветов на свое место у камня Лиз. Я оглядел свои труды и остался доволен. Потом вернул инвентарь сторожу. Свет в домике не горел, зато изнутри доносилось мерное тихое похрапывание. Я невольно улыбнулся. Везучий сукин сын, подумал я. В другой раз я бы слопал его, но лишние проблемы мне были ни к чему. И поэтому я оставил в покое его сон и его жалкую жизнь.

Я проспал всю ночь, словно младенец на холодном каменном полу, но меня согревало чувство отцовской любви. Перед тем, как уснуть, я придвинулся поближе к дочери и бережно обнял ее, как делал это всегда, когда она просила побыть с ней, покуда не уснет в своей кровати. В этот раз мы уснули вместе до утра. Я не стал ее будить, так и просидел рядом весь день почти до самого вечера. Даже лютый голод не мог заставить меня пойти на необдуманный риск и подкрепиться белым днем. Иногда, соблюдая крайние меры осторожности, я позволял себе это. Но сегодня все должно было быть идеально. И вдруг в голову мне пришла одна дельная мысль. Да, она решала пару проблем.
Я тихонько приоткрыл дверь склепа и выглянул наружу. Солнце уже садилось позади четырех ближайших многоэтажек, что выстроились в ряд не так давно, около пяти-шести лет назад. Тайком, чтобы меня не увидел кто-нибудь из людей, что приходят на кладбище навестить своих покойных родственников, я лавировал среди крестов. Перемахнув через забор, я натянул повыше ворот своей куртки и опустил пониже козырек своей кепки. Я направлялся в тупик Нанс-Кросс, что располагался недалеко от городского монастыря святой Елены. Аппендикс проулка, зажатый кирпичными стенами мебельной фабрики с двух сторон, оканчивался ступенями с металлическими полозьями, ведущими вверх на помост к большой двустворчатой железной двери. Оттуда на больших тележках вывозили различный мусор и отправлялся в мусорные контейнеры, которые притулились в глубоких стеновых нишах справа и слева, чтобы мусоровоз мог комфортно подъехать для погрузки отходов. Именно из-за своей формы и близкому расположению к монастырю тупик и получил свое название Нанс-Кросс. Однажды, я без всякого угрызения совести опорочил «святой» аппендикс. это по истине очень тихое место.  Я убил там женщину, и никто не сбежался на ее крики. После того, как я в первый раз покинул склеп, убив Джима, я скитался по закоулкам. Я забрел в этот тупик из любопытства как-то вечером, и тоже на закате солнца. Как оказалось, к самому закрытию фабрики. В тот момент открылась дверь, и я увидел женщину лет сорока пяти в коротеньком приталенном пиджаке, из-под которого выбивался ворот белоснежной рубашки, и облегающей юбке длиной чуть ниже коленей. Она вышла на помост и заперла за собой дверной замок ключом. Затем она спустилась по ступеням вниз, поглядывая под ноги, чтобы не споткнуться, и, брезгливо окинув меня мимолетным, надменным взглядом, стала удаляться прочь, постукивая высокими каблуками по влажному от мелкого дождя асфальту. Странно, что людям приходится запирать дверь снаружи и уходить с работы глухим проулком, когда как проще врезать такой замок, который легко закрывается изнутри. До того, как я умер, я бы погрозил кулаком в воздух, выказывая неуважение толстосумам-владельцам мебельного производства, которые, получая свои золотые миллионы, не в состоянии решить подобный вопрос. Наверное, потому как мелкие проблемы совершенно не волнуют больших людей. Но впредь мне такой подход был только на руку.
Я ждал, что с минуты на минуту вновь откроется та самая дверь, и кто-то выйдет из нее, потрясывая звенящей связкой. Ждать пришлось недолго. На помосте показался толстый увалень с кейсом в руке. В другой он держал ключи. Неуклюже повозившись с замком, он степенно спустился по ступеням. Остановился, вынул из кармана отглаженных брюк большой носовой платок и промокнул им мясистую шею. И наконец заметил меня, прислонившегося к кирпичной стене на углу возле мусорных баков со скрещенными на груди руками. Выражая безразличие случайного человека, остановившегося по каким-то своим делам, я смотрел на него пустым взглядом.
– Мелочи нет, – на ходу бросил он, выдавив из себя лживую улыбку, и поспешил вон из тупика. Я услышал его свистящее дыхание астматика.
Я оскорбился, потому как считал, что был вполне прилично одет. Такое хамство с его стороны только раззадорило во мне животные инстинкты охотника. Но это уже не было так уж важно, ведь я его выбрал. На вкус его кровь оказалась сладковатой. Почти что десерт. Справиться с таким боровом мне было бы вряд ли под силу в честном поединке, да и шею попробуй сверни такому толстяку. Благо, что у мусорного бака я заранее приглядел увесистый деревянный брус. Я ударил его сзади в висок, и толстяк пластом рухнул на асфальт, выронив кейс. Я нанес еще пару сокрушительных ударов по голове, услышал, как тот захрипел. Через несколько минут я покинул тупик Нанс-Кросс, вымазавшись в крови подбородком. Я выпил столько, сколько смог и оставил его лежать прям там, на асфальте, с распоротой шеей и стеклянными глазами, устремленными к небу. Кейс я бросил в мусорный бак, предварительно вынув из него кошелек. Там было всего несколько купюр (мелочи не оказалось, толстяк не наврал), но достаточно, чтобы оплатить задуманный план. Итак, два дела сделано! Первое – я поужинал. И второе – достал наличные.
– Тьфу ты, – плюнул я под ноги, – такие гроши в кармане, а сколько важности! Ни дать, ни взять – надутый индюк! Мертвый индюк!
Я дождался, когда сядет солнце, и темнеющее небо окрасится розовыми тонами. Вышел на нужную улицу, где в тени широкой крыши автобусной остановки частенько стояли девочки легкого поведения. Мне хватало денег, чтобы снять одну из них. Не оплатив услуги наперед, я бы не смог увести ни одной блудницы без лишнего шума. До кладбища несколько кварталов, и осуществить задуманное я мог только, если девица доберется туда своими ножками. В противном случае я попадусь кому-нибудь на глаза со свежим трупом, что, естественно, привлечет и внимание полиции. Отчего же я выбрал проституток? Они абсолютно доступны. За деньги, конечно. И не станут задавать лишних вопросов, куда и зачем их тащат. Ответ-то очевиден – с глаз долой, а цель клиентов всегда одна. Также мне подходит время их работы – поздний вечер. Темень хоть глаз коли. А значит – минимум свидетелей. Использовать для своей Лиз девичью кровь было моим твердым решением. Пусть и порочную, но для проведения такого неординарного темного ритуала – воскрешения моей девочки – она подойдет лучше всякой другой.
Приняв на себя роль одинокого повесы, в карманах которого по случаю завалялась получка, я вальяжно прохаживался недалеко от остановки и придирчиво оглядывал «девочек». Искусницы древнейшей профессии тотчас же заприметили во мне легкий кошелек и вышли под свет единственного в округе уличного фонаря, заискивающе глядя на мое лицо, что терялось в тени поднятого ворота куртки и напущенного на лоб козырька. Девушек было трое. Одна из них курила сигарету, другая терзала беспокойными руками малюсенькую дамскую сумочку, а последняя теребила на груди безвкусные длинные бусы из какого-то дешевого материала, висевшие на худющей шее. Все они были безобразно выкрашены косметикой и походили на арлекинов из шапито. Я едва сдерживал жестокий, ироничный смех. Такими жалкими были они снаружи и внутри. Я выбрал ту, с алыми губками, что позвякивала бусами.
– Сколько? – задал я простейший вопрос, остановившись в нескольких шагах от девушек. Так, чтобы свет фонаря не выхватывал мое лицо.
Поигрывая телом, словно разминалась перед предстоящим танцем, проститутка надула большой пузырь из жвачки и хлопнула его.
– А сколько ты готов заплатить? – слегка прищурившись, спросила алогубая.
Я выждал несколько секунд. Затем полез в карман куртки и показал ей краешки всех денежных купюр, что у меня были.
– Нормально, – небрежно бросила та и легонько оттянув бусы на шее, резко убрала с них пальчик. Камешки с легким стуком ударились друг о дружку и замерли на груди. – Куда пойдем? Только недалеко. Лучше в машине.
– У меня нет машины, – ответил я. Две девицы позади алогубой буравили меня своим распутным взглядом и молчали. Мне это не нравилось и я отошел еще на один шаг назад. – Есть местечко. В пяти минутах ходьбы.
– О’кей, – проститутка выдавила из себя еще один пузырь и расправила на голове светлые волосы. – Я ненадолго, девчат, – бросила она тем двум и припустилась за мной походкой гарцующей лошадки, постукивая невысокими каблучками.
«Я бы так не рассчитывал», – подумал я про себя в ответ на ее слова. Но вслух, конечно, не сказал.
Я шел спокойно, ни разу не взглянув на девицу, а она за все время не вымолвила ни слова. Да и о чем говорить? Деньги платят не за разговоры. По пути нам встретилось всего человек пять. И лишь один из них, невысокий пугливый мужчинка, жавшийся к стене дома, словно вор, долго и пристально глядел на нас с алогубой. Я расценил его взгляд, как завистливое желание оказаться на моем месте рядом с путаной. Плохая мысль побывать в моей шкуре, мистер, очень плохая.
Приближаясь к кладбищенскому забору, моя расфуфыренная тигрица стала заметно занервничать. Она то и дело озиралась на улице, поглядывала на меня и на забор. И на тоненькие часики на своей руке.
– Дорога тоже оплачивается, слышишь? – пихнула она меня в бок. – Я же не виновата, что у тебя тачки нет.
Я молча кивнул. Во мне давно проснулась жажда действий. Мне порядком надоела наша процессия и я хотел поскорее обнять Лиз. Я мечтал о том, как мы приедем в Брантненд к Джейн. Конечно, сначала она грохнется в обморок, увидев нас живыми. Но потом, когда я внесу ее в дом, и она очнется, мы все расскажем нашей дорогой Джейн о том, как все удачно может сложиться в нашей новой жизни. Или, быть может, для начала ее нужно подготовить? Вдруг не выдержит ее сердце и надорвется от такой головокружительной, мистической, страшной и, конечно же, в тайне желанной новости? Попросить кого-то из ближайших соседей поговорить с ней. Сказать, что все это было чудовищной ошибкой. Все это было не по-настоящему. Просто кошмарным сном, не имеющего ничего общего с реальностью?
– Эй, мужик! – Голос девицы прервал мои сладостные мысли. – Я дальше не пойду. Я тебе не эскортница. Я устала вообще-то. Давай уже начнем и закончим как-то. Я не собираюсь тратить на тебя одного всю ночь. Если ты, конечно, не оплатишь мне ее на полную катушку. А я сомневаюсь…
Я перевел на нее все еще затуманенный грезами взор. Она стояла упершись руками в стройные бока, нахмурив бровки и склонив голову набок. Девица глядела на меня глазами, в которых присутствовала твердо обоснованная претензия.
– Пожалуй, ты права. Мы, действительно, уже пришли, – медленно сказал я. Кажется, мой голос прозвучал достаточно угрожающе.
Алогубая растеряно вскинула тонкие брови и развела руками.
– Пришли? На кладбище? – она вдруг залилась громким смехом, эхом пронесшимся по длинной улице. – Нет, ты серьезно думаешь, что я соглашусь это сделать в какой-нибудь грязной сторожке? Или за бутиком, где торгуют цветами? А может, сделаем это в холодном темном склепе на каменном гробу с настоящей мумией внутри, а?
Она по-кошачьи вскинула ладошки с согнутыми пальчиками и наморщила нос. Ее тирада не выражала ничего, кроме безобидной насмешки. И все же я напрягся, как струна, когда она упомянула о склепе. Ведь там находилась моя девочка. Слова путаны меня сильно задели. Я подумал о том, что пришло время закрыть пасть ехидной потаскухе. Через забор перекинуть ее тело – дело не хитрое. А уж там по темноте и вовсе…
Я ощутил, как глаза мои налились кровью. Не глядя вокруг, я схватил эту суку за горло и сжал со всей силы. Другой рукой я придерживал ее за шиворот блузки. Алогубая дернулась всем телом и ухватилась обеими ладошками за кисть моей руки. Она задыхалась и хрипела, пытаясь что-то сказать, и без сил припадала на колени. Глаза ее то закатывались под лоб, то вновь глядели на меня. А я лишь безумно улыбался. Затем я ослаблял хватку, суля надежду девице не сдохнуть. Она жадно ловила воздух ртом, и я снова сжимал свои пальцы. Я вошел во вкус, почувствовал приятное возбуждение оттого, что делал. И даже не заметил, как по дороге подкралась чья-то машина и остановилась недалеко за моей спиной. Я почувствовал неладное лишь по глазам алогубой. Она с таким надрывом и безудержным тяготением глядела уже не на меня, а куда-то в сторону, что я невольно обернулся.
В этот момент раздался резкий сигнал полицейской сирены, и вспыхнули синие проблесковые маячки на крыше патрульного автомобиля. Распахнулись двери, и я увидел два пистолетных дула, глядевшие на меня поверх опущенных стекол. От неожиданности я с силой рванул руку с горла своей жертвы, и мне в лицо ударили горячие брызги. Я часто заморгал и выпустил из рук ее блузку. Девица грохнулась навзничь, содрогаясь всем телом и захлебываясь кровью. Нить на шее порвалась, и шарики бус с тихим хрустом раскатились по асфальту. Все это происходило в мертвой тишине, как в замедленной съемке немого кино. И главный актер в этом кино застыл над трупом актрисы второго плана, что была похожа на сломанный женский манекен.
– Замри, подонок! – Услышал я крик стража закона и медленно повернулся к мерцающей синевой машине. – Ты на прицеле. Не вздумай даже дергаться, всажу пулю в лоб. Патрик, – обратился полицейский к напарнику, – не своди с него глаз, я вызову по рации подмогу и «скорую». А ты, оставайся там, где стоишь! – вновь приказал он мне.
Я бы мог попытаться сбежать, понадеявшись на верткость своего тела и сбитые прицелы. Или понадеяться на удачу, проявить ловкость и подскочить к стражам порядка. Чтобы вырубить их по одному. Шанс того, что шальная пуля не причинит мне смертельного вреда – был, пусть и ничтожно мал. Но я все испортил.
В порыве кровавого безумия я медленно опустился на колени, положив руки за голову. Тем самым я пытался облапошить полицейских, и заставить поверить их в свое смирение и покорность перед представителями власти. Но затем я что есть мочи рванул безжизненную мясную тушу алогубой на себя, и закрыл им большую часть своего тела, как щитом. Раздался первый выстрел, и пуля пролетела в нескольких дюймах от моего уха, но я не собирался заострять внимание на пуле, не попавшей в цель. Я должен был закончить начатое. Я желал доставить еще не остывший эликсир для своей Лиз. Однако совсем не думал о том, каким образом я смог бы скрыться от полиции, да еще с двумя телами. И главное, где? Ведь кладбище вновь прошерстили бы вдоль и поперек, это и собаке ясно. Но я упрямо пятился задом к забору, заслоняя себя трупом путаны. Мне было необходимо успеть перебросить ее тело на ту сторону и перелезть самому. Все же по истине безумная идея? И когда труп алогубой грузно повис на верхушке каменного забора, я схлопотал две пули в затылок…

Как тихо… Какая знакомая до жути тишина… Проснись, Кларк... Эти еле слышные слова я сказал себе сам, как в сонном бреду. Кажется, я открыл глаза, по крайней мере, почувствовал, как разлепились мои веки. Все черным-черно. Беззвездная ночь окружала меня, и это было бы достаточно сладкой правдой, если бы не одно ужасное обстоятельство – я лежал на спине и вновь почти не мог пошевелиться. Я скользнул руками по твердым боковым стенкам. Ударил коленями по крышке моей новой тюрьмы. Ощущения были не из приятных. Не то, чтобы я почувствовал боль. Нет, я вновь был мертв, но жив! Лучше бы этого не было… Я нашел свою гробницу слишком твердой. Каменной. Гладкой. Где-то в стороне, позади моей головы, гулял робкий холодок. Он гладил кожу на моем черепе.
Я попытался понять, сколько же я был мертв. С трудом двигая руками в тесной обстановке, я все же дотронулся ладонью о ладонь. Кожа была бугристой и местами рваной на ощупь, но она еще не успела сгнить основательно. Думаю, меня зарыли не больше нескольких месяцев назад. Пытаясь оценить ситуацию, я вновь ощупал стенки. Они не из дерева. Скорее всего из камня.  По моему лицу снова пробежал холодок. Нет, не от страха, а самый что ни на есть настоящий сквознячок. Пока я решил оставить причину его появления здесь на попозже.
Я вернулся мыслями к тому неприятному моменту, на котором остановилась моя вторая жизнь. Я пробудился несколько минут назад, и даже полному олуху, вроде меня, не потребовалось бы больше времени, чтобы осознать, к чему привели мои желания. Будь я осторожнее, все вышло бы иначе. И последствия были бы менее критичными, и да, все же жуткими и бесчеловечными… Если бы я только знал заранее, чем все закончится, я не стал бы зарывать могилу несчастной Лиз, и кладбищенский сторож обязательно вызвал бы полицейских. Они вновь прочесали бы все кладбище в поисках исчезнувшего тела. И бедную Лиз нашли бы в старом склепе и вновь предали земле. Что я наделал… Я готов был разорвать себя своими же руками, да ведь что толку с того? Это уже ничего не изменит. Конечно, я бы не был так уверен в своих рассуждениях, если б не знал наверняка, но я прятался долгое время в том склепе, и никто ни единого раза не спустился вниз, кроме Джима, оступившегося на самой верхней ступени. Эта чудовищная правда навсегда спрячет Лиз от всего живого. И что сказала бы Джейн через два и даже три десятка лет, если бы узнала о том, что все это время носила цветы на две пустые могилы, не догадываясь о тех страшных вещах, что сотворил с нами не кто-то, а я… Я… Тот, кто любил свою семью больше всего на свете. Тот, кто даже после смерти не сдался на поруку тупой кровавой жажде, но пытался вернуть все то, что было у нас раньше. Тот, кто украл у Джейн все то немногое, что у нее осталось от чистой любви – прах в двух деревянных коробочках с двумя именами… Нужно было ехать в Брантненд и все ей объяснить прежде, чем я сделал то, о чем жалею и рассказываю в пустоту…
Теперь о сквозняке. Я запрокинул голову как можно выше, чтобы быть ближе к его дуновениям. Приложив все усилия, чтобы занести свою костлявую руку над головой, я потянулся к холодку непослушными пальцами. И нащупал небольшое круглое отверстие, из которого тянуло холодом. О, как бы я хотел знать, где бросили мой труп! Но ответов при мне не было. Что же произошло за время, пока я был снова мертвым? Вряд ли мне за кровавую славу (а я уверен, что на меня повесили все убийства в городе за последние несколько месяцев, и может, дольше) организовали еще один склеп по соседству с тем, в котором я жил, и уж тем более никто не потеснил прежнего хозяина, замурованного в тот каменный гроб в углу, только для того, чтобы подселить молчаливого соседа.
Еще я подумал о том, что мое фото могли показать по телевизору в криминальных сводках. С бегущей строкой, рассказывавшей об «устранении злостного психопата с применением огнестрельного оружия на месте преступления», или какими там еще кричащими фразами они привыкли выделять ключевые моменты полицейских хроник? Интересно, знает ли теперь Джейн обо мне? Возможно, от соседей или кого-то еще? Но мало ли в кого там полиция стреляет изо дня в день? Просто очередной придурок, слетевший с катушек! На моей памяти Джейн, в отличие от меня и Лиз, совсем не смотрела телевизор. Она была сторонником той простой истины, что телевизор лишает человека его естественной природы и индивидуальности, насильно закидывая в мозг целую кучу токсичного мусора, который с таким бешеным аппетитом поглощает народ и превращает людей в серые массы похожих друг на друга зомби с невидимыми антеннами на головах.
И напоследок вернемся к моей проблеме. Я основательно заперт. Но вокруг меня гуляет сквозняк, и это наводит на определенные размышления: я не погребен под землей и не засыпан ею. Выходит, где бы я не был, есть маленький шанс на то, что рядом могут быть люди. И если кто-нибудь слышит мою историю в то небольшое таинственное отверстие, откуда веет холодом, я обещаю, что не повторю своих ошибок. Слышите? Снимите же с меня эту долбаную крышку, и я больше никогда не повторю своих чудовищных ошибок! Никогда!