Риданские истории. Иные. Наводнение

Катастрофа, которую я наблюдал с бельэтажа театра ужасов под открытым небом, накрыла бухту целиком, погрузив в непроглядную пучину и хаос песчаный пляж и шумный парк аттракционов. Это случилось два года назад или около того, и без всякого сомнения вновь потрясло жителей города еще одной волной кошмара наяву…

…Из павильона гоночных автомобильчиков, где счастливые дети с радостью таранили друг друга машинками с резиновыми бамперами, доносилась веселая мелодия, сопровождаемая беспрерывным стуком и гудением клаксонов. Молодые мамочки разбились на маленькие компании по два и три человека за низеньким ограждением, отделяющим игровую площадку от общего тротуара, и что-то обсуждали, терпеливо дожидаясь, пока выйдет оплаченное время забавы для их деток.
Дальше по узенькой аллее находилась еще одна площадка с громадным колесом обозрения, крепкая стальная рама которого была увешана электрическими фонарями всех цветов и оттенков, и светила, словно гирлянда огромной рождественской елки, что собирают и наряжают в центральном сквере Ридана каждый год на праздник на деньги, выделенные городской администрацией. Колесо обозрения вращалось медленно, чтобы те, кто пребывал наверху могли получить приличную порцию адреналина, а те, кто внизу – вдохнуть побольше воздуха в грудь перед новым подъемом. Громкие крики от волнующего страха то и дело сменялись вздохами облегчения, как приливные волны, бьющиеся о берег. Всплеск – затишье.
Напротив вращавшегося колеса располагался конный манеж величиной с теннисный корт, обнесенный сетчатым заграждением в шесть футов высотой. С одной стороны был вход для желающих купить билет и пройти три круга на лошади (для тех, кто уже сидел в седле – не быстрее рыси, для остальных – шаг, под присмотром инструктора, ведущего эту самую лошадь под уздцы). С другой – открытые стойла, где животные терпеливо дожидались своего выхода на манеж.
Повсюду стояли торговые палатки, торгующие всякой всячиной, и павильоны с другими аттракционами: тир с мишенями и ружьями со сбитыми прицелами; конуса, на которые было практически невозможно закинуть толстенные, несбалансированные кольца; стрельба из водяных пистолетов, напором которых вряд ли собьешь и сонную муху с оконного стекла, не то что – подвижные фигурки на деревянных полках; и многое другое. Прыщавые тинэйджеры, рассредоточившись по всему парку, нагло совали под нос снующим гулякам магазинные листовки. Две представительницы от косметического магазина, разодетые в пестрые короткие юбки и облегающие рубашки, облюбовали центральную аллею, где проходило больше всего народа, и предлагали молодым девушкам понюхать пробники из толстенных дамских журналов. Один крикливый клоун в ярко-красном парике и мешковатом разноцветном костюме без устали пел нескладные песенки, подыгрывая между строк на губной гармошке. Он выбрал себе прохладную тень густой липы и торговал с прилавка сладкой ватой, леденцами на палочке и поп-корном. Этот клоун не просто так организовал свой прилавок в том месте. Всего в двадцати шагах находилась большая детская площадка с домиками, горками и лесенками, вращающимися по кругу качелями, натяжными сетками для лазанья, качелями-балансир, с каждой стороны которых можно было бы усадить до трех визжащих от восторга мальчиков или девочек, и лавочками с деревянными спинками для праздных мам и пап. А кто как не дети больше всего на свете любят сладкую вату, хрустящий поп-корн и веселые песни от чудаковатого клоуна, голова которого, казалось, разбухла под густым париком от внушительного числа припасенных им забавных изречений?
Я тоже чувствовал носом запах любимого поп-корна, хоть и находился вдалеке от всей этой праздной суеты. Морской соленый ветер приносил его запах. Он дул с запада. Загребал полные пригоршни соли с пенных волн, нес ее через песочный пляж и там рассыпал на волосы и плечи загорающих на песке людей. Затем кружил над их головами и устремлялся вверх по склону, перескакивая через две, а то и три ступени широкой каменной лестницы, ведущей из бухты в парк. Он гладил каркас колеса обозрения, облизывал дверцы гоночных машинок, игриво задувал под юбки девушек и заглядывал в павильоны. И перед тем, как покинуть парк, он обязательно останавливался у прилавка смешного клоуна. Набрав в свои воздушные потоки побольше кукурузного аромата поп-корна, он доставлял его мне. За что, огромное спасибо. Инвалидное кресло, ставшее мне вычурной реальностью после автомобильной аварии (на тот момент мне исполнилось всего семнадцать), никогда бы не позволило мне преодолеть крутой спуск по асфальтированной дорожке к главному входу, не сведя меня в могилу. Я находился выше территории парка, на вымощенной тротуарной плиткой площадке у полукруглого парапета, где на закате так любят собираться парами влюбленные романтики, чтобы полюбоваться тонущим в море оранжевым кругом заходящего солнца. К тому же, я не мог просто взять и купить стаканчик поп-корна у радужного клоуна, потому как из всего тела у меня работала только хилая шея, которой хватало сил разве что повернуть мою голову на несколько градусов вправо. Скрещенные руки покоились у меня на груди, а ноги, согнутые под острым углом в коленях, завалились на левую сторону. У меня пропала речь, зато я мог мычать, двигать глазами и моргать. Моя старшая сестра Афелия (это она прикатила меня к парапету) разработала для меня принцип общения с ней. Когда она спрашивает меня, хочу ли я в туалет (паралич сковал мои двигательные функции, но органы я мог контролировать) или попить воды, перечисляет жидкие блюда, которые может приготовить на обед или ужин и покормить меня через трубочку, какой канал поставить на ТВ – в знак согласия я моргаю один раз. Если мне не нравится какое-то ее предложение – два раза. В случае же срочной необходимости, я начинаю неистово мычать и бегать глазами. Афелия никогда меня не подводила. Лишь раз…
В тот день, кажется, проходил какой-то праздник, но я позабыл его название, как и большую часть своей жизни, сгинувшей в глубоком омуте недолгой комы. Иногда ко мне приходят рваные отрывки из прошлого черно-белыми слайдами из старого диапроектора. Поначалу я вижу лишь крохотную картинку в своей голове, но потом я пытаюсь ее вставить в проектор своей памяти, и тогда она вырастает до приличных размеров. Словно вытащив кролика из шляпы, я выдернул однажды из дремлющего сознания наш дом и апельсиновые деревья в саду, мои детские качели во дворе. И улыбку матери. Не все ее лицо, а лишь улыбку, но этого было достаточно, чтобы ощутить сердцем ее материнскую любовь. Я вспомнил Афелию, подрезающую кусты роз у дорожки, бегущей к нашему дому. Я увидел, как она поворачивается ко мне, что-то говорит и смеется. Я выманил из темного угла своего мозга машину отца – старенький, но надежный «ДжиЭмСи» с грузовой платформой позади кабины. Но было еще одно, самое страшное видение – мои руки на руле «ДжиЭмСи», почему-то они вымазаны в запекшейся крови. На пассажирском сидении находится Афелия. Кажется, она без сознания. На ее белой блузке на левом боку проступает темное пятно, и оно растекается по ткани, образовывая кровавую кляксу. В лобовом стекле быстро-быстро мелькают ветвистые стволы деревьев, стоящие по кромкам неровной, извилистой дороги, по которой я гоню автомобиль на безумной скорости. Их очертания такие расплывчатые, будто тают в белесом тумане. «ДжиЭмСи» лихо трясет. Автомобиль подпрыгивает на ухабах и норовит вильнуть в сторону. От чего или от кого мы спасаемся?
Из обрывков воспоминаний я выхватил изумрудный огонь. Много-много зеленых светляков, сбившихся в кучу. Они ползут ровным строем с восточной окраины, образовав подобие длинного колышущегося червя. Я припоминаю, как горят дома у железнодорожной станции «Ридан-Вест», и всюду кричат люди. Многие, охваченные страхом и огненным пламенем, точно горящие спички выбрасываются из окон, разбив в них стекла, и падают вниз, разбиваясь насмерть. Ворвавшиеся на улицы Ридана сектанты не жалеют никого. Уцелевших от пожаров, они закалывают ножами и забивают тяжелыми палками. И детей, и взрослых…
Должно быть, в тот вечер погибло много людей, но, раз теперь город продолжает жить – стало быть, полицейским в связке с военными удалось остановить кровавые беспорядки. Но важно то – какой ценой?
Ко мне возвратились явственные воспоминания об этом, наверное, потому, что эти события были последними перед долгой темнотой, что поглотила мой разум. Я вытащил Афелию из кровавого пекла. Зачем мы оба оказались там, где не должны были быть? Ведь наш дом, и офис, в котором работает Афелия, и небольшая контора, где я зарабатывал на жизнь, копаясь в каких-то бумагах… Все это было так далеко от очага дьявольской скверны, но все же я увозил раненую сестру из огненной бани, шелестя колесами «ДжиЭмСи» по сухой земле. Куда? Лишь Бог знает. Если рассуждать логично – в больницу, чтобы спасти сестру от потери крови, и, наверняка, мне пришлось выбирать безопасный путь, огибая эпицентр безумия проселками. Конечная точка была предопределена Им же, иначе мы бы не выжили. На полном ходу я влетел в толстенный ствол поваленного дерева, выплывшего из сумерек прямо перед нами с той же скоростью, с какой я гнал машину.
Первое, что предстало моим глазам, когда я очнулся в реанимации – сидящую у окна Афелию, глядящую на меня. Она была на удивление спокойной, как морская гладь в полный штиль. Ни безумной радости на лице, ни слез облегчения, или какие еще возникают чувства внутри у человека, который наблюдает выход близкого родственника из долгой комы? Она не бросилась к моей койке, не взяла меня за руку, а лишь кивнула, не отводя глаз, чужих глаз. То выражение на лице Афелии, когда она орудовала садовыми ножницами среди кустов роз в накатившем позже на меня воспоминании, нельзя было поставить ни в какое сравнение с тем человеком, что находился со мной в палате реанимации. Возможно, так ее изменили лекарства, что несомненно поставили Афелию на ноги. Что ж, пусть так. Главное – она была жива и здорова. Рана на ее теле оказалась не смертельной, а авария покалечила лишь одного меня. Все-таки Господь есть, и счет за утопленную до отказа педаль акселератора оплачен. Мой грех коснулся чаши весов, а невинная Афелия спасена. Но… Я до сих пор не могу вспомнить, при каких обстоятельствах Афелия оказалась среди огненного зарева, в котором тонул розовый закат. В тайне я надеюсь, что никогда не вспомню и не узнаю этого.
Когда от врачей более не зависела моя дальнейшая жизнь, Афелия забрала меня домой вместе с бумажной справкой с весьма плачевным диагнозом и неутешительными прогнозами. И еще кое-что: я до сих пор не могу собраться с мыслями, чтобы дать себе верный ответ, что же произошло с нашими родителями. От них у меня осталось лишь пара крохотных слайдов в голове и больше ничего. За долгие пять лет после аварии Афелия не проронила ни единого слова о прошлом. О настоящем тоже упрямо молчит. Она вообще почти не говорит, лишь пару дежурных фраз в тот момент, когда я стонаю или мычу, привлекая к себе ее внимание, если мне что-то нужно.

Возвращаясь к событиям, которые хочется навсегда заблокировать в процессоре своей памяти, я вижу беззаботную радость, царящую в парке. Добродушный клоун весело размахивает руками в белых перчатках, приветствуя всех проходящих мимо детей, и те машут ему в ответ. Через одного тянут своих мам к его прилавку, чтобы те раскошелились для них на сладкую вату или поп-корн.
Я так был занят обозрением чудес, что не сразу заметил, как Афелия покинула меня. Когда же я спохватился, что мое кресло застряло у парапета без движения на добрую четверть часа, я всерьез забеспокоился и попытался окликнуть свою сестру. Привлечь к себе внимание и заодно подтолкнуть стонами ее к тому, чтобы спуститься уже в парк и насладиться им вволю. Я мычал и двигал непослушную голову вправо на два жалких дюйма за восемь секунд. Это была максимальная скорость поворота шейной платформы, которую я мог выжать из убитых позвонков. Чтобы уловить большую панораму, я сдвигал глаза в сторону до тупой боли в глазных яблоках. Но я не улавливал, не слышал, и не чувствовал присутствие Афелии. Она просто оставила меня здесь одного и исчезла. Позади меня за площадкой по асфальтированной дороге проезжали машины со скоростью не более двадцати  миль в час, шурша шинами. Гнать быстрее у съезда в парк не позволял дорожный знак, расположенный ниже по дороге у дальнего перекрестка. Это радовало, я не торопился на тот свет. По крайней мере, пока уповаю взглядом на парк развлечений, мечтая, что когда-нибудь снова усядусь на прохладное сиденье колеса обозрения или промчусь на пластиковом медведе на карусели. Моим мечтам, однако, никогда не суждено сбыться. Но кошмарная явь в момент глубоких грез всегда притупляется, тает, как грязный снег в молочном тумане, и лишь я и мои тайные желания поднимаются из съедаемого снега первыми весенними цветами.
Но мысли быстро сменились сильным напряжением, страхом, исходящим от собственной беспомощности, когда сестра оставила меня одного у парапета. Вообще-то я часто оставался в одиночестве дома, пока Афелия находилась на работе, но я всегда знал, что она вернется. Никогда не сомневался в ней и никогда не думал о том, что она найдет себе, наконец, какого-нибудь мужика и вырвется из пропасти, в которую я тянул ее уже очень долго. Что когда-нибудь я просто не услышу стука парадной двери и тревожно просижу без сна до самого утра перед телевизором, который всегда оставляла включенным мне Афелия, чтобы я мог занять себя сменяющимися на экране кадрами на время ее отсутствия. Да что там прождать ее до утра. Этот момент станет точкой отчета. Я буду долго умирать в том самом кресле, впитывая кожей каждый час бесконечно тянущегося времени, чувствуя, как во мне разрушаются органы. Осознавать, что не в силах противиться смерти. Превращусь в безмолвный сосуд, вместительную чугунную ванну, приглашая смерть наполнить меня до краев, и она вольется внутрь вулканической лавой. И в какой-то момент от нестерпимой боли перекосится рот, как старое сгнившее крыльцо, а глаза станут часто моргать дрожащими веками, выплескивая последние слезы, и кричать об одном: «Умереть СЕЙЧАС? Мы говорим – да! Да! ДА!».
Я помню, еще до аварии Афелия обмолвилась, что совсем недавно познакомилась с одним парнем, и тот пригласил ее на свидание в ресторан. В ее глазах загорелся такой живой огонек! В тот же вечер она пришла домой совершенно счастливая и пьяная, без умолку говорила о разнообразном меню, классической живой музыке, льющейся со сцены из инструментов музыкантов во фраках, и даже о шторах с ламбрекенами шоколадного цвета, которыми были занавешены окна в заведении (родители тогда играли в бридж у соседей и еще не успели вернуться). В другой день она вернулась с работы на несколько часов позже, чем обычно, и я заметил на ней новые и отнюдь не дешевые серьги. Она бы никогда себе не позволила так потратиться. Я помню, как радовалась за дочь мама, но папа лишь осуждающе покачал головой, читая за обеденным столом газету. А еще через неделю, возвратившись с вечерней прогулки домой (к счастью, родители вновь перекидывались в карты по соседству, и это избавило Афелию от маминых причитаний и отцовских наставлений), я застал ее на кухне в слезах. Она в истерике топтала каблуками эти серьги и осыпала кухонное пространство неистовыми проклятьями срывающимся от плача голосом. Я что-то сказал ей успокаивающее, и притянув к себе, с теплотой обнял за плечи так крепко, как только может обнять младший брат свою сестру. Тогда она, задыхаясь от слез, прошептала, уткнувшись носом в мою шею: «Очередной подонок… Богатый подонок… Никогда больше, никогда». Я не знал, что бы еще сказать такого, что облегчило бы ее душевные муки, а потому молчал, гладил ее волосы, водил рукой по дрожащей от всхлипов спине.
А на утро она была такой, будто ничего и не случилось. Разве что глаза все еще оставались слегка припухшими, как доказательство мокрой сцены, произошедшей накануне вечером.
Но тогда у парапета я впервые всерьез струхнул. Я вновь и вновь пожирал глазами парк, ища взглядом Афелию. Надеялся, что она всего лишь спустилась вниз, чтобы купить мороженого или газировки, но надежды противоречили логике. Она прикатила меня в парк, бросила наверху и ушла за газировкой? Полный бред. Я пребывал в отчаянии и страхе настолько, что уже ждал сильнейших нервных импульсов в теле, которые поднимут меня на ноги и понесут вниз на большой скорости. Я ворвусь в толпы народа стремительным бейсбольным мячом, поданным питчером, и во всю глотку буду звать Афелию. Она, конечно же, откликнется, и я упаду, парализованный вновь, но успокоившийся.
Нет. Ее нигде не было видно, хоть весь парк аттракционов лежал передо мной, словно на ладони. Зато я заметил на странных женщин, порознь отделяющихся от общего столпотворения в разных точках парка. Конечно, таких одиночек вокруг было много, и одеты они были в простые, неброские одежды, но все, кто пришел провести время на празднике, выглядели как обычные люди. А эти… они брели в каком-то скованном ступоре, неловко перебирая ногами и спотыкаясь, подобно куклам на нитях, оживших в неумелых руках начинающего кукловода. Разглядывая их несколько минут подряд, я понял, что брели они в те места, куда никто другой и не подумал бы сунуться. Четверо из них разбрелись к уличным прожекторам, которые стояли с четырех сторон территории парка. Высокие конструкции из стальных труб и перекладин высотой в тридцать футов с вертикальной лестницей, ведущей на платформу с огромными круглыми лампами, которые включались к заходу солнца. Обогнув металлические стволы, каждый из имевшихся с задней стороны, женщины стали подниматься наверх, методично перебирая руками и ногами. Будто бы их кроме меня никто не видит? И даже двое молодых парней-охранников с короткими стрижками, что-то живо обсуждая у ларька, торгующего горячим кофе и булочками, не замечали странной картины восхождения безумцев на выбранные ими вершины.
Если бы я мог, я попытался бы стряхнуть с себя видение, как следует протерев глаза ладонями рук, пока кожа на моем лице не запылает жаром. Я мог либо зажмуриться (что и сделал в первую очередь, но женщины никуда не делись, когда я вновь распахнул глаза), либо продолжать наблюдать за странным поведением этих людей. На минуту я оставил тех женщин без внимания и переключился на других. Еще две, карабкаясь и хватаясь за выступавшие из земли корни и жидкие ветви разросшегося кустарника, взбирались по крутому склону с северной стороны. Там наверху, за усеянным сорняками пустырем и автомобильной заправкой проходило широкое шоссе параллельно железной дороге, разрезало напополам каменистую равнину и устремлялось вдаль, к оранжевым, выпаленным солнцем скалам, за которыми виднелись крохотные крыши далекого городка Брантненда. Преодолев крутой подъем, две живые куклы прошагали шагов пятьдесят влево, где вершина склона заканчивалась утесом высоко над морем, и замерли в крепком трансе, сгорбив спину и свесив вдоль колен свои руки, как будто они механические роботы, и им только что отключили питание. Остановка их тел казалась жуткой. Я не понимал, что происходит.
Еще одна, манипулируемая невидимой силой, поднималась по пожарной лестнице четырехэтажного офисного здания, расположенного через дорогу от парка. Я увидел ее в образе подвижной черной точки и лишь только тогда, когда изо всех сил напряг глазные яблоки, с усилием вдавливая их в левую сторону костной впадины своих глазниц. Когда мои глаза устали, я вновь обратил взор к парку. И чуть не зарыдал от счастья! По дорожке поднималась Афелия, правда в компании двух девиц, коих я никогда не видел с ней раньше, и двигались все трое, как на шарнирах. Да и пусть, она не бросила меня. От радостного возбуждения я не сразу заметил, что стал непрерывно мычать себе под нос, как оголодавший человек не примечает за собой непроизвольного тихого урчания от насыщения вкусной едой.
Должно быть (а я уверен на все сто), что в тот момент, когда Афелия направлялась в мою сторону, чтобы наконец погулять со мной в парке и поесть сладкой ваты и попкорна, я смотрел на нее взглядом дрожащей забитой собачонки из питомника. Такой, что глядит на всякого, кто снует вдоль грязных вольеров, надеясь, что прямо сейчас ее обязательно заберут в замечательное местечко, что станет домом. Только Афелия прошла мимо меня, да черт возьми, и даже не взглянула в мою сторону, как будто и не знала обо мне вовсе! Две ее спутницы, что следовали за ней живыми тенями, помогли ей забраться на парапет передо мной. А затем и сами влезли вслед за ней. Афелия замерла посередине, а девицы встали по правому и левому краю на расстоянии, примерно, футов двадцать друг от друга. А я продолжал мычать, однако настойчивые эмоции, что я демонстрировал подобным образом из счастливых и восторженных преобразовались в требовательные и даже яростные. Но, к сожалению, совершенно бесплодные. Я как всегда был беспомощен и жалок. У меня дико застучало сердце от предчувствия некой беды, которую мне не под силу предотвратить. Я видел спину Афелии перед собой, и она не подавала никаких признаков человеческой жизни. Все три девушки, включая мою сестру, походили на застывшие скульптуры каменных горгулий, но без крыльев, конечно, и острых когтей.
За моей спиной по шоссе шуршали шины и ревели моторы, но никому из проезжавших не пришло в голову остановиться у обочины, вылезти из кабины и развеять свое недоумение простым вопросом: «Какого черта здесь творится?» Прохожих тоже не было, чье внимание наверняка бы привлекло такое до жути странное представление. Но Афелия и еще две куклы, движимые невидимыми веревочками, оставались у края, а я ничего не мог с этим поделать. Я находился рядом с человеком, с которым прожил всю свою жизнь, и не имел возможности потянуть за рукав, спросить, в чем дело. Мое сердце ухало уже отнюдь не в груди, а где-то в горле, так и норовило выскочить через ротовое отверстие и шлепнуться мне на одеревеневшие колени. Я часто-часто сглатывал, надеясь найти в сухой пустыне гортани хотя бы каплю влаги из оазиса, чтобы потушить пылающий костер, поднимающегося из глубины желудка ужаса неизвестности. Будто бы только так, потушив его, я мог избавиться от всего происходящего внутри и снаружи меня.
Я смог на минуту отвести взгляд от Афелии, скользнув зрачками сначала по ее спине, затем икрам ног, и оглядеть охранников парка внизу у того же павильона с кофе, которые наконец-то приметили безумных дев, почти преодолевших лестничные перекладины, ведущие к площадкам с прожекторами. Охранники побросали пластиковые стаканчики с кофе прямо на асфальт и опрометью бросились к двум из четырех прожекторов. Резиновые дубинки застучали им по бедрам. Один из них, по-видимому старший в связке, набегу докладывал кому-то в свою рацию. Расталкивая прохожих, они шаг за шагом углублялись в толпу, которая их порядком задерживала на пути к исполнению своих обязательств, касающихся вопросов безопасности всех посетителей парка, какую бы глупость те не выкинули.
Налетел страшный ветер, и я увидел, как пошатнулась от его порыва Афелия, сопротивляясь его силе на самом краю. Я вновь попытался привлечь ее внимание своими стонами. Но тщетно. В шуме ветра я и сам себя не слышал. Афелия медленно, словно в танце, вскинула руки перед собой, и две ее спутницы повторили позу. Странное дело, но такие же всплески рук я заметил у тех, что на платформах и на обрыве – загадочные, застывшие изваяния их тел пришли в движение. Уверен, поднявшаяся по пожарной лестнице сделала то же самое. Я не стал напрягать свои глаза, чтобы проверить догадку. Мне было достаточно того, что я видел перед собой.
Я бы нисколько не приукрасил зловещее таинство этого дня, если бы сказал, что в одно мгновение приветливое небо над головой окрасилось серым. Будто кто-то вылил целый стакан серой краски на голубой лист картона. Из ничего стали формироваться угрожающе-черные тучи – тяжелые, как свинец, и надутые, как поп-корн. Где-то далеко над морем громыхнул гром. За ним последовал второй удар гораздо ближе к побережью. Море почернело, а волны поднялись выше.
Те счастливчики, кто решил покинуть парк в тот же час, должно быть, ходили под Богом. Но таких было не много. С десяток или два ушло, встревоженные переменой погоды к дождю. В основном женщины с маленькими детьми, что игрались на детской площадке недалеко от входа. Через минуту большие металлические ворота, которые закрывались только на ночь сторожем, с громким лязганьем сами собой запахнулись. Один несчастный мальчишка лет тринадцати, что в этот момент проходил через них, безмятежно поигрывая какой-то вещицей в руке, был мгновенно отброшен далеко назад напором ожившей железной конструкции, как тряпичная игрушка. Пролетев не меньше десяти футов по воздуху, он замер лежащим на асфальте, перевалившись спиной через бордюр дорожки, головой в кустарнике. Кто-то из неравнодушных гуляк тотчас склонился над мальчиком, пытаясь привести в чувство. Другие безуспешно дергали неподдающиеся их потугам мертвые ворота.
Первые чудовищные, приливные волны обрушились на берег с небывалой мощью. Морской вал по всей длине песчаного пляжа сначала достигал нескольких футов. Последующие возрастали чуть ли не в геометрической прогрессии – море выплевывало пенистые буруны с высоты пяти, шести, потом десяти футов, и те шлепались тяжелой водяной массой на побережье, смывая в море людей как спички. Многие, побросав все свои вещи, бежали к лестнице, чтобы спастись от нещадного буйства стихии. Те, кто находился в парке ближе всех от побережья, во все глаза пялились на охватившую пляж панику.
Тучи в негодующем небе подхватывало странным вихрем, и являло круговорот. Это было по истине страшное и впечатляющее зрелище. При слиянии тучи превращались в  громадные туманные кольца, одно внутри другого. И все они двигались по одной орбите, будто подчинялись мановениям рук странных девиц. И моей Афелии. Все они были в этот час похожи на дирижеров, управляющих той самой музыкой смерти, состоящей из канонады самых жутких и грохочущих нот. Женщины выворачивали кисти своих рук – и грозные тучи все быстрее змеились аспидами на черном небе; выбрасывали руки над головой – и волны вздымались еще выше, грозя парку аттракционов неминуемым наводнением; били кулаками в ладони – и ветер рвал полотнища палаток и павильонов, разбрасывал товары, опрокидывал на асфальт тех, кто не так крепко держался на ногах, сваливал вниз отчаянных парней, которые пытались преодолеть высокий забор по периметру и северный склон, отделяющие зону парка от свободы на прилегающих территориях. Кому повезло больше – падали вниз и пытались вновь преодолеть преграду. Другие же кубарем катились со склона и ломали руки, ноги, шеи. Среди толпы в парке нарастала паника. Началась давка. Я слышал, как с колеса обозрения кричали люди, требовали остановить аттракцион, но металлическая громада даже и не думала замедлять свой ход, как ни старались сладить с электроникой работники аттракциона. Ни программы, ни стоп-кран, переводящий работу в механический режим, не работал. Трудно описать весь тот ужас, что царил внутри границ парка, но я попробую сложить в памяти все, что видел, и продолжить рассказ.
Уровень моря неумолимо рос. Вода пребывала к лестнице, ведущей с побережья. Море скрыло под собой последнюю ступеньку и блестящими ручьями хлынуло по дорожкам в парк. Один из охранников, что находился у ближней к хлынувшей воде конструкции прожектора, бросил на землю рацию и, забыв о всякой безопасности, полез по лестнице вверх на площадку. На половине подъема его руки скользнули по намокшей от влажного ветра перекладине, и он камнем сорвался вниз. Уверен, крик его был недолгим. Не долетев до земли, он угодил головой прямиком в переплетения железных балок. Он так и остался висеть там в металлической ловушке. Мне кажется, в тот миг его шея в области пятого позвонка была похожа на лопнувшую у цоколя лампочку.
Волны подбиралась к колесу обозрения. Рабочие побросали тщетные попытки вырубить электронику и со всех ног бросились прочь, не смотря на протестующие возгласы напуганных до предела людей, оказавшихся в движущейся ловушке. Никто не мог покинуть сиденья, ведь такая попытка окончилась бы неминуемой гибелью. Даже те, кого колесо возвращало на нижнюю точку, находились не ниже двадцати футов от земли. Чтобы сойти вниз по окончанию аттракциона, работник, следящий за колесом, должен был привести в движение механизм, который складывает одно из колен конструкции и таким образом подает нижнее сидение к поверхности специальной площадки, где происходит погрузка и выгрузка посетителей. Затем при малом вращении подается следующее сидение, и следующее. И так, пока не усядутся все желающие.
Пена черных волн захлестнула механизм колеса обозрения и проникла в электронику. Произошло замыкание, повлекшее за собой одну смерть за другой. Те несчастные, кто держался руками за металлическую основу каркаса, сидя на сидениях, вытягивались струнами, позволяя крови впустить внутрь их тел разряды электрического тока. Вода сделала то, что не смогли работники парка – замедлили ход аттракциона и полностью отключили его. Колесо замерло на фоне пляшущего неба. Несколько разбитых параличом страха человек, не убитых током, упали с гигантской высоты вниз. Паника, породившая в мозгах бессвязные мысли, нарушила понимание грани между жизнью и смертью. Обезумевшие люди, отстегнув ремни безопасности, срывались вниз, ударяясь телами о каркас и падали в черные пенящиеся волны, вероятно, уже мертвыми.
Аттракцион с автомобильчиками, что совсем недавно был наполнен детским смехом и стуком от ударов пластиковых бамперов, был пуст. Напуганные мамочки со своими детьми бежали оттуда, побросав детские коляски и велосипеды, и пытались протиснуться сквозь бесновавшуюся толпу подальше от прибывающей воды.
Я видел, как конные инструктора уводили с манежа своих лошадей. Животные чуяли непогоду. Они громко ржали и лягали ногами воздух. И когда в крышу стойл обрушилась первая молния и зажгла на ней пляшущие алые огни, лошади вырвали поводья из рук своих хозяев и бросились прочь через главный вход. Не разбирая дороги, они сбивали с ног людей и насмерть затаптывали их копытами. Лошади сбивались в табун, сокрушающий все на своем пути. Они бежали к детской площадке, в самую дальнюю от побережья часть парка, в поисках спасения от жаркого огня и озаряющегося белыми зигзагами неба.
Пока я наблюдал за массовым уничтожением самих себя, за людьми, которыми теперь правил лишь инстинкт выживания, я совсем позабыл про единственного ярчайшего представителя праздника, торгующего сладкой ватой и шариками. Он должен был выделяться в толпе если и не рыжим париком, который мог свалиться с головы, то, хотя бы, своим затейливым клоунским нарядом. Я ломал глаза, пытаясь углядеть его белое от грима лицо среди людского муравейника, запертого в громадной клетке с надвигающимися голодным львом волнами. И я заметил его среди мелькающих ног людей. Он лежал на асфальте лицом вниз и все еще сжимал в кулаке нить своего последнего шарика ядовитого лимонного цвета. Резиновый шар танцевал над головами, улучая удобный момент, чтобы взмыть в небо и пронестись над парком ярким пятном, возвещая об окончании веселого праздника.
Благодаря неутихающему ветру уже горели павильоны и торговые палатки. Его порывы подхватывали жаркие искры с горящей крыши стойл и разбрасывали повсюду фейерверками. Они падали на одежды людей, опаляли им волосы и кожу. Огромной толпой люди напирали друг на друга, пытаясь выдавить закрывшиеся ворота. В лучшем случае, они сминали кости тем, кому не посчастливилось оказаться в первых рядах зажатыми между давящей массой и металлическими прутьями. Громадные ставни ворот лишь выпячивались на дюйм или два наружу и отскакивали обратно. До сих пор никто не смог взять штурмом забор. Девицы пристально наблюдали за обреченными на неудачу и, по щелчку большого и среднего пальцев, сбрасывали лезущих вниз. Еще больше доставалось тем немногим, кто рискнул преодолеть лестничный подъем на платформы прожекторов, следуя примеру охранника. У его стального подножия люди боролись друг с другом за право быть первым в очереди, но не знали, что первыми же и сорвутся вниз, ломая кости о твердый каркас железного исполина…
Я вновь напрягал глаза, обращаясь взглядом к  офисному зданию. Сначала мне показалось, что все эти женщины, объединив усилия, заправляли стихией. Но, присмотревшись к каждой в отдельности, я понял, как они действовали на самом деле. Та, на крыше, без устали манипулировала бурей – штормовыми ветрами и круговоротами туч в небе, – всячески выламывая над головой свои руки. Занявшие площади у прожекторов управляли волнами. Моя Афелия, две ее спутницы и те, что расположились на склоне, – присматривали за границами парка и воротами. Ворота подчинялись Афелии, я был уверен, но винить ее одну за бесполезные усилия напуганных людей было бы не правильно. В таком случае, судить стоило бы и меня за то, что я приходился ей братом, допустившим послабление ее характера перед самим дьяволом, искусившим ее принять разрушительную силу величайшего зла. Мне пришлось признать, что я упустил тот момент, когда сестра обратилась в чудовище, но я любил ее, как и прежде.
Должно быть, я глядел в сторону офисного здания с несколько минут. Когда же я вновь осмелился посмотреть на парк – он быстро наполнялся и стал похож на огромную тарелку с соленой водой, в которой барахтались люди среди обломков павильонов, лавочек и всяческого мусора. Их, точно сигаретные окурки, яростно швыряло из стороны в сторону высокими волнами, а гневное небо насмехалось над ними сверкающими зигзагами, что невпопад били в кольца туч огненными стрелами, оглашая небеса неистовым грохотом. Мне казалось, там, в глубинах непроглядных небес, из ничего материализовались мифические титаны и устроили соревнования по метанию молний. Остатки уцелевшего народа чуть ли не дрались за возвышенность на северном склоне, тротуара у запертых ворот и детскую площадку, где в страхе гарцевали и били копытами сбившиеся в кучу лошади. Даже их животный страх, контроль над которым стал не крепче старых поводьев, не останавливал обезумевших людей. Они ломились на сухие участки, расталкивая друг друга, втаптывая ногами в асфальт. Естественный отбор был слишком жесток по отношению к беззащитным ревущим детям и их слабым плачущим матерям.
В бурных перехлестывающихся потоках черных вод уже скрылся павильон автомобильчиков и аллея парка, где совсем недавно шла бойкая торговля лимонадом и мороженым с прилавков. Палаточные аттракционы также канули в лету, лишь один единственный шатер в бело-серую полоску все еще болтался на гребнях волн, как обрывок газетного листа в грязном унитазе общественного туалета.
В какой-то момент я поймал себя на мысли, что совершенно не могу вспомнить, видел ли я где-то в пределах парка… поленницу с дровами? К примеру, рядом с шашлычной? Нет? Хм… Через минуту после душевных терзаний я сдался и смирился с ужасающей правдой. Я пытался обмануть себя иллюзорными воспоминаниями, только бы не признавать реальность, но самообман не поддавался моим усилиям, точно как и игра в гольф, которому пытался когда-то, возможно, в прошлой жизни, обучить меня мой отец. Все эти плавающие головешки вне всякого сомнения были мертвецы, которым неутихающий шторм не давал погрузиться под воду. Темные глубины просто выплевывали их, не желая тащить в свою утробу, как будто уже пресытились ими.
Меня вырвал из полного погружения в кошмар колеблющийся звук, нараставший издалека, и он становился все громче. Однажды в работе мотора нашего «ДжиЭмСи» я слышал нечто подобное. Я заглянул под капот и увидел, что ремень ГРМ вращается неровно, как бы колеблется небольшой расплывающейся волной. Я заглушил двигатель и вернулся к ремню, чтобы осмотреть его. Ремень был надорван, что и вызывало такой вибрирующий звук при вращении. Из трещины торчали надорванные волокна, поэтому и казалось, что он вихлял.
Звук надорванного ремня ГРМ звучал уже где-то над головой, но я не мог обернуться, чтобы увидеть причину шума своими глазами. Но мне не пришлось ждать долго. На какую-то долю секунды полотно чернеющего неба заслонил белый вертолет Министерства внутренней безопасности. Дела пилотов были плохи. Машину вращало в воздухе – хвост, кабина, хвост, кабина. Вертолет был похож на стрекозу с подбитыми крыльями. Его несло прямиком на колесо обозрения, где еще оставалась горстка людей, живых и до полусмерти напуганных. Вылет вертолета, что категорически запрещен в такую грозу, я мог объяснить лишь так: за пределами власти девиц оставался погожий солнечный день, не предвещающий ни штормов, ни бурь, ни ураганов. Приблизившись к парку, спасателей мгновенно затянуло в турбулентность. И через минуту…
Я закрыл глаза, не в силах глядеть на тот вертолет, попавший в штопор. Раздался оглушительный взрыв, визг искореженного металла, тяжелый удар о воду. От канонады страшных звуков я вновь открыл глаза, в тот момент, когда оторвавшийся хвост вертолета отлетел в сторону ближнего прожектора и раздавил одну из девиц на платформе. Водяные валы дрогнули и опустились, вырвавшись из власти той ведьмы. Но лишь на секунду. Остальные три неустанно заправляли гибельными водами.
Когда надо мной пронесся вертолет и шумом лопастей вырвал меня из оторопи, я понял, что шоссе жужжит, как мухи. Останавливались машины, скрежеща тормозами. Я слышал воющие сирены. Уверен, за моей спиной собрались все: репортеры, медики, спасатели и полиция. И множество бездумных зевак, мешающих работе городских служб спасения.
Перед моими глазами большой панорамой лежало разлившееся беспокойное море, на вздымающихся волнах которого, будто поленья колыхались мертвые тела людей и кучи мусора и обломков, как после крушения большого корабля. Стойла погрузились целиком в воду, и лишь крыши их полыхали жарким пламенем огня. Горстка людей сбилась в кучу, и самые смелые успокаивали испуганных лошадей, чтобы те не взбеленились снова и не начали топтать ногами всех подряд. У ворот тоже сгрудились люди. Они уже не дрались и не толкались. Катастрофа в самый последний момент сплотила их, вернула рассудок. Прибывающая вода достигла колен взрослых, и те держали на руках и на плечах детей. Хоть притоки и уходили сквозь проемы в створках ворот, но дальше был крутой подъем дороги, ведущий к шоссе и площадке с парапетом, где находился беспомощный я. Люди оставались запертыми в залитом морем котловане.
Я вновь подумал о клоуне, потому что вдруг разглядел в кроне одного из деревьев застрявшую связку шаров, что, трепыхаясь на ветру, рвалась на свободу. Очень скоро воздух начнет выходить через резиновые поры, и мокрые шары безжизненно повиснут на суку, оплакивая своего хозяина дождевыми каплями, скатывающимися со сдувшихся тел.
И тогда ведьмы у прожекторов, одна за другой, стали сворачивать себе шеи своими же руками и падать вниз, в затихающие воды. Кажется, миссия их, какой бы она не была, считалась оконченной. Стоявшие на краю утеса выстрелили друг в друга из оружия, произведших два хлопка, слившихся воедино, и тоже рухнули в бездну. Жуть продолжалась. Я успел настроить взгляд на крышу офисного здания в ту самую секунду, когда женщина раскинула руки и шагнула вниз. Через мгновение ее падающее тело, наверняка, шлепнулось на тротуар с мерзким хрустом. Или кому-то под ноги. Начиная осознавать, что стало происходить, я почувствовал, как мой мозг пронзила электрическая дуга. Я взвыл, но не от боли. От страха. Самого большого страха, что я испытывал в своей жизни. Я безмолвно кричал самым громким криком, на который был способен. Мои потуги копошились земляными червями настолько глубоко внутри меня, что никогда в жизни эти слова не поднимутся выше онемевшей гортани, и скатятся с языка разве что ничего не значащими стонами. Но я блажил, как ненормальный: «Афелия, пожалуйста, не делай этого!!!»
Неужели она услышала мой зов? Афелия повернулась спиной к утопающему парку и отчужденным взглядом уставилась на меня. Я увидел бегущую тоненькую слезу на ее щеке. Она разомкнула губы, будто бы хотела мне что-то сказать, но с обоих сторон от меня показались бегущие к парапету полицейские, и… все три девушки, включая мою Афелию, свалились за черту каменной ограды со свернутыми шеями. За вторую черту моей жизни, которая легла очередным глубоким шрамом на истерзанное сердце…

Специальная комиссия собравшихся психологов, врачей, теток из службы опеки и прочих лиц, на которых мне было глубоко наплевать, определила меня в убогий интернат с жалким, убогим медицинским уходом за беспомощными и убогими, такими как я. Ключевое слово – «убогий». Его можно было отнести ко всему, чего касался мой взгляд в этом новом доме. Жесткие кровати и еда, годившаяся в корм разве что свиньям; уставшие от грязной работы и обозленные сиделки; разговоры тех, кто потерял рассудок или же частично лишался его, находясь в этих стенах, в дальних углах которых нарастала плесень от сырости; немытые туалеты, где стояла такая укоренившаяся вонь, что уже начинала иметь плотность и вес; но больше всего меня раздражали деревянные, жирно выкрашенные коричневой краской неровные половицы коридора, по обеим сторонам которого располагались наши однокомнатные «норы» с тумбочкой, кроватью и темными дырами в полу и потолке диаметром в полтора дюйма. Думаю, раньше через них проходил водопроводный стояк с батареей. Теперь отопления в комнатах не было, зато в каждой стояло новенькое двухкамерное пластиковое окно из пластика. Правда, зимними ночами оно, конечно же, не спасало от холода, но городские власти либо упрямо закрывали глаза на условия проживания, умасленные пухлыми конвертами, либо ничего не знали об этом.
Когда мисс Крабблс, приставленная ко мне сиделка (с излишним весом и чересчур злющая, чтобы быть замужней), целых два года небрежно катала мое кресло по этим самым половицам, я чувствовал себя старой стиральной машиной с расхлябанным барабаном, который колотит во все стороны. Каждый неровный стык пола я пересчитывал ударами тупой боли в области затылка. Там, где позвоночник прячется под черепную стенку. Зато я почти все дни напролет проводил в комнате для досуга, уставившись в широкое окно. Я не годился ни в партнеры по карточным играм, ни в собеседники. Я даже не знал, чем все закончилось тогда в парке и сколько жизней унесла вода в тот день. Нас не очень-то баловали новостями здесь, телевизора не было. Я был непризнанным изгоем, просто пустой клеткой в тетради, поэтому меня никто не дергал, не замечал и не притрагивался к рукоятям моего инвалидного кресла. Окно во двор интерната, а точнее, небо над ним, стало для меня неким кинотеатром для наглядной демонстрации моих надежд и размышлений. Белесая пелена тумана всю осень служила полотном экрана для моих фильмов. Я видел все, о чем думал. А думал я очень много. Это единственное, что осталось во мне от полноценного человека. Я размышлял о многом, но передний план картины я всегда придерживал для Афелии. Ее образа. Не могу описать словами, как мне хотелось ощутить ее присутствие рядом, но тоска моя была равносильна смерти. Иногда я злился на сестру за то, что она не оставила меня в парке рядом с прилавком несчастного клоуна, рядом с запахом любимого поп-корна, рядом с беззаботными воздушными шариками. Я бы желал умереть там, а не томиться здесь в аду собственного тела.
Должно быть, я частенько плакал. Нет, я вовсе не замечал этих слез, так как не чувствовал кожей их на своих щеках. Об этом мне много раз говорила мисс Крабблс. Каждый раз, утирая мне щеки замызганным носовым платком, она грозилась выпороть меня, как щенка. Потом, когда злость ее сменялась здравомыслием, что удавалось ей крайне редко, она вспоминала о моей «особенности» не чувствовать физической боли, и ограничивалась лишением меня вечернего чая с бутербродом из черствого хлеба с маслом. Бывало, что я просыпался среди ночи, надувшись сладкого чая с вечера, и, не дозвавшись дежурной сестры, пускал ручьи под себя. Наутро всегда собиралась гроза в лице мисс Крабблс. Регламент в режиме питания, установленный здесь спец-комитетом, нарушался крайне редко. Средства, выделяемыми на продукты питания еженедельно тем же комитетом, сурово контролировались, и воровство каралось штрафами и увольнением. Если кто из поваров или сам заведующий пищевым блоком и воровал с кухни, то делал это самую малость, незаметно для всех. Еда была убогая и всегда недосоленная, но порции были одинаковые, что и день, и неделю, и год назад. Ни больше, ни меньше. Поэтому запретить вечерний чай мисс Крабблс не могла. Кто-нибудь да накапал бы на ее неправомочные действия людям наверху при очередной проверке. Проверяющим только дай повод кого-нибудь лишить премии, и они уцепятся за самую гнилую и тоненькую ниточку, чтобы это сделать. Поэтому она меня лишала чая в наказание, таким образом предоставляя себе стопроцентную уверенность в завтрашнем дне, а точнее – моей сухой постели и своего заработка. Зато на побои деньги не выделялись, и их было ровно столько, сколько заслуживал каждый из проживающих в интернате, если опираться на мнение наших валькирий в тесных в области талии белых халатах. По вечерам, когда оставались только дежурные сиделки, а остальные служащие покидали свое рабочее место до утра, я часто слышал глухие отзвуки от ударов кулаками в какой-нибудь палате. И признаюсь честно – валькирии знали свое дело. Ни единого синяка на лицах. Нет следов насилия – нет преступления.
Иногда, когда мисс Крабблс пребывала в приподнятом настроении (не знаю уж, отчего это зависело, мне было без разницы), она вывозила меня во двор, и я жадно впитывал в свои легкие прохладный воздух. Такие дни служили неким поощрением для меня, почти что праздником. Происходило это, наверное, оттого, что я не плакал целую неделю и не мочился в кровать. В остальном я был примерным инвалидом, не доставляющим никому проблем. Я окидывал взглядом подметенные от листвы узкие дорожки, вымокшие от утреннего дождя; низкие кустарники вдоль фасада серого здания, на тоненькие веточки которых то и дело садились воробьи; каменный забор по периметру территории – его верхняя часть на всем протяжении была усеяна бетонными шарами, похожими на круглый набалдашник трости.
Однажды, в одну из таких сидячих прогулок, в небе кружили сотни воронов и неистово содрогали воздух хриплым криком, как предзнаменование моего скорого освобождения. Но, сидя в кресле у входа в интернат, я не мог этого знать. Для меня огромная стая воронья была лишь просто стая глупого воронья…

Декабрьским вечером того же года, когда птицы во второй раз чертили в воздухе свой магический круг, про меня все забыли, сидящим как и всегда у излюбленного окна. Не знаю, как так вышло. Скорее всего, это был жест человеческой безответственности и необычайной жестокости. На улице стемнело, зажглись тусклые оранжевые фонари на территории интерната. Комната отдыха, тонувшая во мраке (свет заглушили с четверть часа назад, а значит время было начало десятого), в свете уличных ламп окрасилась в цвета догорающего заката. Прикрытая дверь, что вела из комнаты на лестничную клетку, а оттуда к парадному входу, где вечерами находился сторож у стола с черно-белым телевизором, скрипнула два раза, будто от сквозняка. И я услышал кое-что еще. Слабый сдавленный стон, и этот странный звук оборвался тонкой паутинкой. Но я не понял, в какой стороне он прозвучал. Чертовщина. А теперь я явственно различал шаги на лестнице. Чьи-то босые ноги легко и осторожно ощупывали каждую ступеньку, словно боялись случайного ржавого гвоздя или осколка битого стекла. Шаги приближались. Они шлепали уже на площадке перед дверью. Я не видел саму дверь, ведь я находился к ней почти спиной, но я ощутил сквозняк. Он тронул тоненькие занавески на окне. Застонали несмазанные петли на двери. Кто-то в белом скользнул по коридору, и его пространство отозвалось гулким стоном нескольких слабых половиц. У меня тревожно забилось сердце. Мисс Крабблс (сегодняшнее ночное дежурство выпало ей) не могла так тихо прошмыгнуть. Никогда еще за два года ни одна из сиделок не вела себя тихой мышью – особенно после отбоя, предпочитая топотать как слон, выражая глубочайшее презрение к мученикам интерната, предающимся в этот момент сну. В глубине коридора стукнула еще одна дверь. За все время проживания здесь, я научился распознавать звуки. Я знал, какая из половиц скрипнет, а какая нет; какое именно окно в интернате открывают и закрывают; я мог определить какая из поварих в этот день находится на смене лишь по одному звону половника; как шлепает дверь в палату или в комнату для персонала, где ночами спали сиделки. В этот раз отворилась дверь в ту самую комнату. Я слышал, как взвизгнула мисс Крабблс. Она тихо завывала носоглоткой, пока ее стоны не перешли в хрипы. Я не понимал, что с ней происходит, хотя меня мало волновала судьба этой жалкой сволочи. Возможно, ей приснился кошмар, только и всего, тем более, что спустя всего пару секунд она затихла, и в коридоре повисла привычная слуху вечерняя тишина. Наверное, провалилась в глубокий сон.
И вновь я заметил краем глаза что-то, что выплыло из-за угла, подобно маленькой лодочке с белым парусом, бегущей по спокойным волнам. Босые ноги шлепали по устланному старым линолеумом полу и направлялись ко мне! Воздух вокруг меня слегка заколебался, и я почувствовал носом слабый запах соленого моря. Но как? Чьи-то руки бережно взялись за рукояти моего инвалидного кресла (руки, такие аккуратные и легкие, какие, несомненно, должны принадлежать лишь женщине) и направили меня к выходу из комнаты. Колесики застучали по неровности досок коридора, когда миновали границу между линолеумом и деревянными крашеными половицами. Я замычал, привлекая к себе внимание. Я хотел, чтобы таинственная гостья показалась мне, и не пряталась за моей спиной. Но мои усилия были сведены к минимальному результату – она, а я искренне желал, чтобы это была ОНА! – молчаливо толкала перед собой мою скромную колесницу. Я даже не слышал ее дыхания, чтобы развеять все мои сомнения или же… надежды. Я почти не различал ее шагов, я тонул в навязчивой дремоте, жадно заволакивающей мой разум. Странно, я не принимал никаких таблеток вечером. Валькирии не ставили мне инъекций. Неужели я был во власти запаха умиротворяющего моря, исходящего от той, которая пришла выкрасть меня из интерната? Мысли путались, как мухи в паучьей сети. Мы выехали за дверь и стали спускаться по вмонтированным в ступени полозьям для инвалидных кресел. Проваливаясь все глубже в тягучий сон, будто в кисель, я видел проплывающий мимо меня стол охранника. И ноги в брюках со стрелками на полу, выглядывающие из-за боковой стенки стола. Он мертв? Надеюсь, что нет. Рядом что-то поблескивало, наверное, ключи от помещений интерната, что запирались на ночь. Кухня, кладовая, читальный зал, кабинеты заведующих…
Парадный вход. Синий проем открытой двери. Вечерняя прохлада. Мои глаза прячутся за сомкнувшимися веками. Жадный непроизвольный вдох легких. Так бывает, когда погружаешься в наркоз, но из страха сопротивляешься ему, а потом мозг покрывает корка льда, и ты отправляешься в путешествие по царству забытья. Мой еще один и последний вдох…

Я до сих пор не знаю, как я умер, и это, действительно, так, ведь я давно позабыл, что такое сон, еда и туалет, но я от этого не страдаю… Сам момент не так важен. Я мог закончить старую жизнь в интернате в тот день, когда я видел орды птиц, или тем вечером, когда меня забыли у окна, а, может быть, даже после, когда я покидал интернат по воле той, чье имя мне до сих пор неведомо. Но кто, если не моя Афелия? Она всегда остается в тени позади меня, молчалива, бездыханна и легка походкой. Пусть так. Самое главное, что она рядом. Мой ангел-хранитель. Моя свобода и моя недосказанная печаль. Она подарила мне до одной все звезды в небе. Каждую ночь мы двигаемся по бесконечно длинной дороге, сотканной из лунного света, а под ногами сквозь тоненькое матовое стекло серебряной пыли я вижу сотни разноцветных огней далекого города. Дорожка та ведет к сияющей голубым заревом оболочке Земли, и вскоре мы поднимаемся так высоко, что я даже слышу, как пульсирующие живой материей звезды переговариваются друг с другом. Раньше они казались мне крохотными белыми точками в небе, но не теперь. Ярко-розовые, перламутровые, пурпурные и аметистовые, большие и малые, танцующие и парящие. Они настолько прекрасны, что с красотой их не сравнить ни один самый ярчайший рубин, огненный опал или искрящийся алмаз, что есть на свете. Все богатства мира поблекнут красками перед величием Живых звезд и станут всего лишь увядшей сухой ветвью… Смею предположить, что, возможно, немногим людям то самое золото, в виде купюр в бумажном конверте с письмом скорбного содержания от чиновников, сгодится для того, чтобы заглушить сердечную боль от утраты близких, погибших при естественных или же необъяснимых обстоятельствах. Несомненно, звонкая монета поспособствует восстановлению и даже преображению, к примеру, того же разрушенного парка развлечений в день, ставший для многих неравнодушных трагическим. Абсолютно точно, никогда в жизни не прекратятся войны за золотые рудники, а пролитая кровь, пропитавшая землю, станет нерушимым свидетельством безграничной алчности тех, кто одержим неуемным желанием владеть слитком проклятого металла. Но я не виню всех этих людей за их жестокое легкомыслие, ведь они не видели то, о чем знаю я. Не видели искрящийся негаснущий свет Живых звезд. А потому не постигли истинное сокровище этого мира, волшебство которого навсегда избавило бы страдающие сердца от дурной крови, наполнило их любовью и разожгло внутри угасшую яркую искорку. Ту самую, что будет вечно озарять бесконечное небо золотистыми всполохами после жизни на Земле.