Риданские истории. Мертвая невеста

На моей памяти еще ни разу так не бушевал дождь. Свинцовые, налитые влагой небеса сотрясались от бесконечных ударов грома и, клянусь своей бородой, они изо всех сил держали последний рубеж, чтобы не расколоться на тысячи частей и не упасть на землю. Ослепительно-яркие молнии то и дело вырисовывали желтые кривые зигзаги. За стеной проливного дождя, бесконечные капли которого словно повисли без движения перед глазами, не было видно ни зги. Отовсюду текли ручьи воды и даже целые реки, каскадами водопадов скатывались с выступающих из земли могучих корней больших деревьев и шумно падали на мшистую, вымокшую землю.
Я направлялся в Брантненд, чтобы там сесть на поезд и отправиться на север. Я прознал о золотой лихорадке и хотел примкнуть к числу старателей, чтобы попытать удачу в золотодобыче.
У меня почти не оставалось еды в потрепанной кожаной котомке (зато воды вокруг было вдоволь!) и я на беду заплутал в лесах, где-то у границ Ридана, города, пользующегося отнюдь не доброй славой. Карта моего покойного отца была теперь бесполезна, ибо я окончательно сбился с пути, застигнутый врасплох разбушевавшейся стихией. И я потерял компас. Двумя днями ранее я оступился и свалился  в глубокий овраг, чудом не переломав все свои кости. Тогда я и лишился прибора, который в два счета вывел бы меня из этой чащи. На мне был отцовский непромокаемый плащ с глубоким капюшоном, и я не боялся вымокнуть до нитки, однако вместе с дождем пришел и сырой холод, и я выстукивал зубами барабанные дроби, продираясь сквозь лесные дебри в неизвестном направлении.
Я пытался смириться с тем, что обречен на смерть, и мне было не важно какую именно. От голода или холода, клыков диких животных или удара молнии. В глубине души, пусть я и пытался уповать на волю всемогущего Господа, но, сдается мне, он уже давно покинул эти края и наглухо закрыл за собою тяжелые двери на дюжину крепких замков, а связку ключей утопил в одном из тех гнилых болот, коих здесь было предостаточно.
И все же Бог присматривал за мной в тот вечер или, может быть, день (было так темно, и с быстротечным нарастанием непогоды стемнело так быстро, что я потерял счет времени), ибо сквозь пелену призрачного тумана, клубившегося у ног, я различил некое подобие очень старой, но наезженной повозками дороги. Языки папоротника вокруг меня были достаточно высоки, но лента пути передо мной разительно отличалась от растительности вокруг. Трава на ней была ниже и реже. Я перекрестился три раза, благодаря Всевышнего отца за ниспосланную мне нить Ариадны, что указала путь через тернии. Я возликовал в душе и ускорил шаг, так мне хотелось узнать, куда приведет меня этот заброшенный тракт. Я был бы рад любой крыше над головой: ветхому сараю или же покосившимся стойлам. Вряд ли меня ожидал впереди какой бы то ни было трактир, и все же я обрел пусть и жалкую, малюсенькую, но веру в то, что мне суждено умереть не сегодня.
Свистящий северный ветер пробивал плотную заставу деревьев и порывами задувал мне в спину. Мурашки, точно мелкие назойливые насекомые, забегали по моей спине, кусали шею, щекотали руки. В воздухе стоял сильный запах озоновой свежести. Так всегда пахнет в грозу. В небе беспрерывно возникали золотые стрелы молний, сопровождаемые пороховыми взрывами грома, и эти вспышки на мгновения озаряли пространство. Черные деревья окрашивались серебром; дождевые капли казались осколками хрусталя; листья на покачивающихся ветвях кустарника и деревьев с затаенным коварством зазывали все глубже и глубже в чащу. Лживых выдуманных историй о призраках и чудищах я давно перестал бояться, но ощущение, что вот-вот из кустов выпрыгнет два, три, четыре голодных волка, не покидало меня. Особенно в те моменты, когда вспышки молний демонстрировали во всей жуткой красе густую растительность в нескольких футах от меня, в которой, возможно, прямо сейчас затаилось голодное животное. Настолько оголодавшее, что глубоко запрятало свой страх перед буйством природы, учуяв запах моего тела.
Ободренный дорогой с четверть часа назад, теперь я погружался в бьющую колокольным звоном тревогу внутри меня. Мне начало казаться, что кто-то наблюдает за мной страшным глазом и ждет удобный момент, чтобы разделаться со мной. Такое случается, когда слишком долго пребываешь наедине с собой, особенно в таких ужасающих условиях. Я дрожал уже всем телом, и в большей степени не от холода, а именно от страха. Страха неизвестности. Ноги скользили по мокрой траве, но за шумом дождя и грома я не слышал шелеста своих шагов. И лишь в один момент я почувствовал свистящий звук, когда поскользнулся на мокрой траве. Я не смог удержаться на ногах и, вскинув руки кверху, грузно свалился наземь. Острая боль пронзила мое левое плечо и яркий свет возник и тут же погас перед глазами, и в тот момент я точно знал, что это сверкнула не молния. Пронизывающая боль высекла искры в моей голове, и я с уверенностью мог сказать, что вывихнул левое плечо. Я часто задышал, мне не хватало воздуха. В груди возник пожар, и он жег с той же силой, что и плечо. Я попытался подняться, вертясь и катаясь по земле как змея, и смог встать на ноги только со второй попытки, вплетая в пространство вокруг себя тихие стоны. Отдышавшись, будто после долгого бега, я продолжил путь, разрезая собой мокрую стену дождевых капель.
Переключившись на мучения своего тела, я забыл о терзаниях своей души. Я тут же забыл о страхах, что подгибали мои ноги, заставляя замедлить шаг, концентрируясь на боли.
В страданиях прошло еще немного времени, и вскоре я отметил, что плотное насаждение деревьев поредело, а кустарник исчез вовсе. И впереди мощные стволы уже расступались, являя взору широкое заброшенное поле, где явное преимущество среди прочего сорняка имел буйный рост жухлого пырея. Однообразная растительность, под ярым натиском бушующего в полную мощь ветра, превращалась в океан, и трепещущие макушки пырея, достигавшие пяти футов в высоту, выглядели точно бурные волны на воде. Дорога, по которой я неустанно пробирался сквозь чащу, по короткой дуге огибала это поле и вела к темному силуэту здания с отчетливым крестом на куполообразной крыше. Это была церковь. Очень старая полуразрушенная церковь. Думаю, когда-то здесь стояли и жилые дома, но теперь, если что от них и осталось, было проглочено вспучивающейся от естественных природных явлений землей и укрыто от взора густо разросшимися травами.
Когда в очередной раз небо окрасилось ярко-белым, я на какой-то момент ясно различил неровные, разбитые стены церкви и обломки их, лежащие грудой булыжника у ее подножия. Скользя глазами по очертаниям своего пристанища, где я вынужден укрыться от непогоды в эту ночь, я с ужасом отметил про себя, что видел еще кресты. Их было множество. Все они, покосившись, торчали из поверхности земли позади церкви. Церковное кладбище, ну конечно же. Но в голову закрадывались волнующие мысли, глядя на них. Без всяких сомнений, что какой-то пробудившийся покойник потревожит меня в эту ночь – чепуха, однако факт такого тесного соседства в предстоящую ночь меня не очень-то и радовал. С большей радостью я обошелся бы близостью, к примеру, с беличьем дуплом или гнездом черного дрозда.
Я на мгновение остановился у края леса, придерживая рукой свернутое плечо, где боль то затухала, то разгоралась с новой силой. Я боялся выйти на открытую местность, отдавая себе отчет, что там, среди высокой травы, что в большей своей части доставала до моей шеи, я все равно являлся самой высокой точкой для удара молнии. Я понимал, что вокруг меня витала смерть во всех ее проявлениях, но я также верил в Бога, что вывел меня буквально за руку из чащи и предоставил скромный кров, где я мог переждать до утра. И я вновь доверился Отцу нашему.
Я несколько раз вдохнул грудью свежий (настолько свежий, что я чувствовал в нем гибельное дыхание Смерти) воздух, и его ледяные потоки острыми иглами проникли в мой мозг, прибавляя бодрости. Я оттолкнулся ногами от чавкающей водой земли и вынырнул под холодные водопады дождя из дырчатого прибежища под кронами. Я что есть сил бежал к церкви и вздрагивал при каждом мерцании молний. Одна из них на моих глазах ударила в верхушку высоченного дерева, торчащего далеко за полем, и оно вспыхнуло пламенем как сухая лучина. Этот внезапный огонь подстегнул меня невидимым бичом, и во мне открылось второе дыхание. Превозмогая боль и страх, я в два счета преодолел расстояние от кромки леса до развалин церкви и не сбавляя бег с шумом ввалился в черный проем распахнутых дверей, что давно перекосились на длинных резных петлях. Эхо моих шагов разнеслось по всему помещение гулким шлепающим звуком и взметнулось вверх под самый купол, сквозь трещины которого внутрь заливался дождь. К счастью, таких щелей было немного, и журчание воды, падающей сверху тоненькими струями, было похоже на крохотные водопадики, которые в иной ситуации были бы приятны слуху неискушенного слушателя. Позади меня в чернеющем небе громыхнуло так сильно, что я невольно сделал еще шагов десять вперед и, мгновенно миновав притвор, очутился в средней части храма. Здесь царил полумрак, но сквозь разломы в стенах проникал бледный, будто бы лунный свет. Я огляделся, чтобы получше рассмотреть место, где мне предстояло провести безумную ночь. Я находился среди навалов рассохшихся и поломанных скамеек для прихожан. В таких забытых местах зачастую стоит сухой воздух, который пахнет лишь пылью, но гроза в этот день побила все достижения природы за последние тридцать два года, что я прожил на этой земле, и я явственно ощущал вонь сырого, гнилого дерева.
На одну из уцелевших скамеек я скинул со здорового плеча котомку, в которой оставалась еще целая голова хлеба, немного сыра, два яблока и родниковая вода в глиняной фляге. Еще там были спички, складной нож и кружевной платочек моей матери. Я всюду брал его с собой, куда бы ни отправился, но никогда не задумывался, зачем. Я сдернул с головы капюшон, и с его складок под ноги брызнули дождевые капли. Я присел на скамью и откинулся на высокую спинку. Прикрыл глаза. Я был утомлен настолько, что готов был уснуть прямо в эту минуту под монотонное журчание ударяющейся о пол воды, превозмогая пульсирующую боль. Но очередной громогласный раскат грома вырвал меня из объятий наваливающейся дремоты. Я в который раз поежился от холода.
Я решил собрать обломки скамеек и разжечь небольшой костер. Настолько маленький, чтобы случайно не спалить все вокруг и себя самого. Только, чтобы согреться. Для начала я оторвал от подола своей рубахи длинный кусок материи, завязал концы узлом. Перекинул через голову получившуюся петлю и продел через нее вывихнутую в плече руку, согнув в локте. Таким образом я снимал нагрузку с плечевого сустава. Затем приступил к работе. Довольно быстро я набрал все, что было нужно для костра – тонкие щепки для розжига и дрова побольше для поддержания постоянного пламени. Прижимая к груди целую охапку найденного сухого дерева здоровой рукой, я стал озираться в поисках местечка подальше от деревянных скамеек и водопадов дождя. И остановил свой выбор на возвышении в дальней закругленной части храма, на котором громоздился каменный алтарь перед тремя арочными окнами. Купол над алтарем оставался цел, и было сухо. Я прошагал к возвышению, поднялся на две ступени вверх да так и остановился с открытым ртом. Дрова вывалились из моих рук, когда я уперся взглядом в три иссохших скелета в истлевших рясах. Два, съежившись в той позе, в какую скручивает человека от сильной боли в желудке, лежали на каменном полу, а третий, сидя, привалился у стены. Его острый череп был неестественно развернут назад. По-видимому, он умер от того, что кто-то сломал ему шею. Причина смерти первых двух мне не была ясна, но, глядя, как скорчились их тела, я бы мог взять на себя смелость предполагать, насколько нестерпимой была их боль перед кончиной.
Я стал собирать дрова, те, что рассыпал, нервно косясь на кости, как будто они вот-вот встанут и сделают со мной что-то ужасное. Но вновь обронил на пол все, что успел собрать, уже сознательно, ибо я заметил какой-то предмет, на треть спрятанный от моих глаз под кистью руки мертвого священника со сломанной шеей. Этот предмет меня крайне заинтересовал. Пыльный манускрипт, рукопись, книга – не знаю, – вещь была покрыта плотным слоем пыли, потому я и не углядел ее сразу. На миг я прислушался к себе. С той самой силой, с которой я бы побрезговал подойти и вырвать из белых пальцев книгу, меня манило жуткое желание сделать именно это. Осторожно ступая, так тихо, точно боялся пробудить древнюю злую силу, спящую у тех под ребрами, я приблизился к желаемому. Я протянул подрагивающую руку, ухватился ею за края пергаментных листов и легонько потянул на себя. Я боялся разорвать поеденную временем бумагу. Костлявые фаланги священника защелкали по плоскости каменного пола. С таким клацающим звуком крадутся среди камней на выжженных солнцем южных землях ядовитые скорпионы чуть ли не в целый фут длиной. Я встречал их и обходил стороной, дабы не прочувствовать на себе, какой длины бывает их смертоносное жало. Вспомнив о них, меня передернуло.
Теперь я разглядывал находку. Ею оказалась толстая книга в кожаной обложке, правда передняя ее часть была оторвана от корешка и держалась на честном слове в самом его нижнем крае благодаря нескольким уцелевшим нитям. Я шумно дунул на обложку, и вековая пыль ударила мне в ноздри. Я оглушительно чихнул, будоража своим криком каменные стены. Я испугался собственного голоса, и меня сию же секунду обдало страхом, точно из ведра ключевой ледяной водой, хорошо, что недолгим. Через минуту, осознав, что ничего из ряда вон плохого не произошло (мертвецы не проснулись, купол не упал на голову, а молния не ударила с неба и не спалила меня, как сухую соломинку), я успокоился и отложил книгу на пустой потрескавшийся алтарь. Все-таки костер был необходим; холод с приближением ночи нарастал, как и резкая боль в моем свернутом плече. Я разжег огонек при помощи тоненьких щепок, а когда пламя подросло и заплясало на кусочках древесины, стал подкладывать дрова побольше. Вскоре я ощутил долгожданное тепло, и услышал как потрескивает старое дерево, подбрасывая кверху быстро гаснущие искорки.
Первым делом я выудил из котомки воду, последний кусочек сыра и отломил солидный ломоть от хлеба. Хлеб я поджарил на огне. Горячее кушать гораздо приятнее, особенно, когда ты продрог до костей. Перекусив, я запил еду родниковой водой и взял с алтаря книгу. Мне безумно хотелось узнать ее содержание. Рано было предполагать, что эта вещь могла оказаться неким артефактом, а потому иметь достаточную ценность среди скупщиков редких вещиц, но глаза не обманешь – хозяин сухого скелета до самой смерти, жуткой смерти, не выпускал из рук эту книгу!
Я раскрыл ее на первой странице и увидел испещренный пляшущими буквами пожелтевший лист. По почерку казалось, автор был напуган. Пламя давало достаточно света, чтобы разобрать слова, все до единого, ибо написаны они были – какая удача! – не на латыни. Я подбросил еще немного дров в костер и, коротая время до предстоящего сна, что пока еще не придавил тяжелыми полотнами сонного дурмана мои веки, начал читать…

11 октября 1832. Среда.
.…Остается совсем мало времени. Я почти не вижу света – так плотно сгустилась тьма над нашими головами. Я должен оставить записи, тая в душе надежду, что делаю это не зря, но так же и боюсь этого. Очень долго мы сомневались, отрекали ужасные слухи и толки, нарастающие среди люда, как гнойный нарыв на бренном теле. Мы не хотели верить в Зло, тем самым впуская в свои души грязного демона. Мы молились, страстно молились Господу, чтобы Тот свято уверовал народ в чудовищной ошибке.
…Три дня тому назад Он ответил нам… И я, священнослужитель Эрнест, и послушники Анреас и Луке, мы с ужасом лицезрели, как со святых икон хлынула алая кровь Господа нашего. И слезы Матери Божьей. Остатки прихожан к тому времени покинули церковь, и мы остались втроем. Страшно представить, какой переполох тут же возник среди люда, узри они тот Знак, что видели мы. Нашим долгом в любые времена оставалась защита всего живого от темных сил, будь то происки дьявола, проникшего в сердце неверующего и превратившего в душегуба, детоубийцу. Некая злостная и коварная сущность не от мира сего, но раскрывшая двери Оттуда, и нависшая над бедными головами беззащитных страшной пагубой. И такая хворь постигла эти края. И уже давно проникла в сердца страждущих.
Этого демона звали Энни Милфорд. Я помню… Да. При жизни… она была миленькой горожанкой, исправно ходила в церковь, почитала и любила Господа, как и все мы. Иногда мы даже говорили с ней в исповедальне, и каждый раз – достаточно долго. Ей всегда казалось, что она не достаточно усердно молится Богу. Она боялась, что не до конца искренна с ним в эти важные моменты в жизни. И я все пытался и пытался убедить ее в том, что ей не о чем беспокоиться, что Господь чувствует истинную Веру, исходящую к нему от дитя своего. И по-прежнему и всегда Он будет рядом с ней до самого конца. И тогда я видел слезы облегчения на ее глазах, и я верил в то, что святой дух внутри нее крепнет с каждым днем. Я часто молился за эту белокурую, розовощекую девочку. Но то, во что превратилась ее душа, после того, как ей исполнилось семнадцать, не подвластно ни одной молитве, никакому экзорцизму, изгоняющему демона из мертвого тела. Даже всевышний Отец навсегда отвернулся… И по понятным причинам я также ощущал и свою вину перед ней… Если бы я только мог что-то сделать для Энни…
Чуть больше года назад, ранней весной 1831, переступив через порог совершеннолетия и законного права стать женой своему мужу, Энни надела венчальный венок на голову. Я помню, как искрились хрусталем от счастья ее глаза. Энни и Чарльза Форингтона, этого славного, доброго юношу,  я должен был обручить здесь, в этой церкви. Несмотря на протесты его отца Фоули Форингтона в отношении их свадьбы, Чарльз был верен своей возлюбленной и воспротивился отцовским наставлениям. В маленьком городке скрыть что-то от соседей довольно не просто, и люди поговаривали, что Фоули из корысти запрещал сыну стать счастливым, хоть однажды и обмолвился соседу за кружкой пива, что Энни – сущая ведьма. Мол она из алчности завладела разумом и сердцем его сына, чтобы на равных правах с Форингтонами владеть двумя их лошадьми, старой повозкой, их домом и сараем. Ведь у самой Энни была всего лишь одна лошадь и старый, покосившийся домишко. Следить за хозяйством было некому – отец Энни погиб на охоте много лет назад – в лесу его разорвал секач. А мать умерла от тифа. Сосед лишь посмеялся над Фоули, а тот отмахнулся и допил пиво. На самом деле Фоули имел виды на Марли для своего сына, дочь местного молочника, у которого была своя ферма, девять голов скота, дюжина поросят и две дюжины курей. Однако, все то были лишь слухи, происки бесов, и я, как священнослужитель, призывал народ очистить свои души от греха молитвой, и оставить в покое мистера Форингтона. Напрасно…
В тот роковой день к полудню на венчание пожаловало много люда, всякого, кто желал порадоваться за новобрачных. Не пришел лишь отец Чарльза, что все утро и вечер накануне, будто затаивший великую злобу на собственного сына, не выходил из своего дома. Поздно вечером один из завсегдатаев местного кабака, возвращаясь домой навеселе, видел две бесплотные тени, снующие под окном Форингтона, но, после, даже когда случилось страшное, и он рассказал об этом всем в округе – ему никто, разумеется, не поверил. Ведь тот был пьян, а что возьмешь с его слов?
Мы начали церемонию по всем правилам и законам священной церкви, но вдруг… Двери распахнулись с чудовищной силой. Раздался крик! «Ведьма! Колдунья! Тебе не забрать моего сына!» Это обезумевший Фоули Форингтон, вопя, предстал на пороге босой, в ночной сорочке до колен и с большим деревянным крестом в руке, что держал перед собой, точно щит. В другой руке он сжимал прозрачный сосуд с какой-то тягучей жидкостью. Я до сих пор вижу его неистовый взгляд, будто и не Фоули вовсе вломился в храм в миг святой церемонии, а сам цербер в его обличии, изрыгающий адское пламя! Горящими глазами он вращал во все стороны и, Господь мне свидетель – высеки он огонь из взора своего лютого – и вспыхнули бы все, кто находился в тот полдень внутри, словно сальные свечи! Таков был гневный вид его. Но… Бушующие проклятые волны Геенны огненной все же коснулись стен этой церкви в тот судный для Энни Милфорд день, порожденные отнюдь не взглядом Форингтона, но с его помощью...
Никто не встал на пути Фоули, ибо только сам Господь мог бы совладать со страшной силой, погрузивший разум отца Чарльза в пучину безумия. Андреас и Луке обратились к Богу с молитвами, а я спустился с этих самых ступеней у алтаря и сделал два шага навстречу Фоули. Рядом со мной встал и Чарльз. Мы пытались образумить его, и словом и делом. Я протягивал ему икону с ликом Божьей Матери. Взывал к его истиной сущности, молил взять себя в руки. Занять свое законное место среди прихожан и успокоиться. Я протягивал ему в кубке святую воду, как лекарство от бесовского недуга. Но Фоули, не сбавляя шаг, оттолкнул меня в сторону, и я, не удержавшись на ногах, споткнулся о ступени и повалился навзничь. Кубок в моей руке со звоном опрокинулся и укатился под скамью, расплескивая будто не освященную жидкость, но слезы Бога нашего. Андреас и Луке тут же бросились ко мне на помощь, не прерывая молитв.
Последующим ударом ноги Фоули отправил к подножию алтаря собственного сына. Чарльз ударился о твердый камень головой и потерял сознание. Я слышал, как охали и голосили прихожане, женщины бросились к выходу. Несколько мужчин попытались оттащить Форингтона от Чарльза и Энни, но по какой-то роковой случайности все трое столкнулись между собой в проходе между скамьями, не удержали равновесие и рухнули на пол. Двое, как и Чарльз, ударились головами о спинки сидений и на время успокоились. Третий рухнул на собственную руку и, кажется, сломал кисть. Так он кричал…
Фоули даже не обратил на них внимание. Он вцепился крепкой хваткой в плечо онемевшей от страха Энн, откупорил зубами флакон с жидкостью и, шепча на каких-то неведомых, гортанных демонических наречьях проклятия, вылил на ее платье и волосы содержимое. Мне показалось, что это было лампадное масло. Меня стал душить страх! Что задумал этот бес? Фоули рванул одну из горящих свечей с алтаря и занес ее над своей головой. В ярких пламенеющих глазницах Форингтона бушевал настоящий огненный вихрь, и в его лице уже было трудно узнать прежнего Фоули. И когда он закончил тираду заклятий на странном языке, точку в ней поставил на чистейшем риданском наречии: «На службе Ее!» И коснулся платья Энни огоньком свечи…
Стены нашей церкви в одно мгновение озарились яркими оранжевыми всполохами огня. Ее платье и свадебный венок на голове вспыхнули первыми. Затем пламя принялось за волосы и тело. Нечеловеческий крик Энни пронзил мой слух тонкой острой иглой. Крик ураганным вихрем кружил вокруг нас, взмывал к деревянным балкам купола, хватался за скользкие стены и каскадом падал вниз. Разбивался о каменный пол и вновь устремлялся вверх. Ее вопли вывели из бессознательного состояния Чарльза, и на его лице вмиг выступили горькие безмолвные слезы и ужас. Ни он, и никто уже не смог бы ей помочь.
Меня будто парализовало от увиденного кошмара. Я как бы оказался на самом дне водоема без грамма воздуха в легких, утянутый на глубину огромным валуном жуткого морока, прицепленным к моим ногам. И я вот-вот должен был захлебнуться собственным страхом.
С диким алчным смехом Фоули Форингтон бросился к выходу. В зареве огня он еще больше походил на дьявола, разве что голову его не украшали кривые рога. Те мужчины, кто оставался внутри, шарахались от него, заслоняя объятиями своих женщин и детей, провожали его взглядом и неистово крестились.
Первыми в себя пришли Луке и Андреас. Бросившись к небольшой купели за алтарем, они черпали мисками святую воду и выплескивали на полыхающую огнем Энни. В танцующем огне и заклубившемся пару смолкли ее крики. Энни упала на колени, раздался тихий хрустящий стук. Затем она обуглившейся деревянной куклой завалилась лицом вниз и лежала так, пока остатки огня с шипением не растворились под струйками святой воды из купели. И тогда я в первый раз для себя осознал, что такое МЕРТВАЯ тишина. В церкви стало так безмятежно тихо… Закрой глаза на минуту, и будто бы никакого мира не существовало. Не было ничего и никогда…
Через два часа тело Фоули обнаружили недалеко от ржаного поля, в грязной канаве у единственной дороги, что вела из нашего маленького поселения Кроспфилл в Ридан. Его закрытые веки так глубоко ввалились внутрь, как будто в глазницах не было глаз, а его кожа почернела. Никто не стал разбираться в причине его смерти. Его зарыли там же, где и нашли. Энни похоронили на церковном кладбище в десяти шагах от восточной стены храма на следующий день. Святая церемония молитв за Энни Милфорд длилась несколько часов. Многие горожане пришли проводить ее бренное тело и истерзанную страданиями душу в последний путь. Когда панихида была окончена, а Энни была погребена в землю, люди возложили цветы к ее могиле. Они плакали и уходили домой. Бедный Чарльз долгое время не мог смириться с утратой, и всем нам тяжело было наблюдать, как он страдает. Лошадь Энни, которую он забрал под опеку в свои стойла, странным образом пропала через неделю после гибели Энни в одну из дождливых ночей. Из местных ее никто не уводил. Никто из горожан не пропал, кого можно было бы уличить в конокрадстве. Сам же Чарльз покинул отчий дом в середине лета. Сказал, что хочет убраться подальше от мучительных воспоминаний, и никто его за это не винит.
Третий день после погребения Энни Милфорд стал последним для нас солнечным днем в этих местах. К вечеру в небе сгустились тучи и, захолодало, вопреки набухающей теплом и расцветающей весне. На утро все вокруг затянуло туманами, даже дороги было не разобрать дальше, чем на три шага вперед. Залили бесконечные дожди. Земля пересытилась влагой, урожай с корней гнил. Все, что прорастало было хилым. К концу лета дожди перестали, а туманы, казалось, на веки вечные легли белым саваном на эти земли. Наше поселение уснуло. Люди отчаялись. Стали озлобленными и испуганными. Многие прекратили посещать церковь, перестали верить в Бога. Две недели тому назад старик Хорхед Марлоу даже поколотил Луке за то, что тот хотел помочь ему вновь обрести Господа. Луке вернулся в храм с синяком на правой щеке и блестящими от слез глазами. Он сказал, что ему было больно, но болело не его тело, но душа. Оттого, что такие, как Хорхед отвернулись от церкви. Андреас, как и всегда, проявил всю свою чуткость и успокаивал Луке, и они вдвоем опустились на колени перед иконой Божьей Матери, каждый, сцепив вместе пальцы своих рук, и молитва их не умолкала до позднего вечера. Иногда я смотрю на них обоих, и мне кажется, что в их душах живет по ангелу.

12 октября 1832. Четверг.
С наступлением осени стал пропадать скот. Потом и люди. В сентябре минувшего года исчезли Стафорды с окраины. Они жили у самого леса и мало с кем общались. Никто не стал бить тревогу, люди подумали, что те решили оставить Кроспфилл и попытать удачу где-то еще. В конце октября – старый Джонни, кузнец. И близнецы Юджин и Гайфа. Им было по одиннадцать лет. Добровольцы со всей округи во главе с отцом мальчиков прочесали лес до самых болот, но так и не нашли никаких следов. Ноябрь лишил нас старухи Мо. Чудаковатая, вечно бормочущая себе под нос старушка, но удивительно добрая. На ее тело наткнулись трое охотников на одной из лесных опушек недалеко от дороги. Что она делала в лесу одна в свои семьдесят шесть лет одному Богу ведомо. При ней не было ничего, кроме деревянной клюки, вымазанной на конце какой-то густой черной слизью, похожей на деготь. Мы схоронили ее на кладбище и упокоили ее душу молитвой.
В декабре 1831 туманы по прежнему властвовали и крепко укоренялись в наших краях. Вновь заморосили дожди, несмотря на то, что температура воздуха опустилась достаточно низко. Ранними утрами на бурой траве серебрился иней, пока его не поглощали облака тумана. Кроспфилл будто вымирал. В Ридан перестали ходить наши телеги с зерном на продажу, ведь его и без того уродилось слишком мало. Дети почти не выходили играть на улицы; воздух повис тяжелой серой массой над землей. Последние числа декабря отняли у нас двух из тех трех охотников, что наткнулись на тело старухи Мо. Они не вернулись с очередной охоты. Народ стал роптать о проклятии, пришедшем вместе с туманом.
В середине зимы стало невыносимо худо. По ночам ветер с болот начал приносить странные звуки, ничем не схожие ни с криками птиц, зверей, людей. От этих завывающих страдальческих нот холодели пальцы рук. Так могут кричать разве что те несчастливцы, кому выпал жребий на чаше весов – мучиться от страшной агонии в горящей демоническим огнем Преисподней. Эти звуки с визгом нарастали, затем захлебывались в трясине болот. Они взлетали над макушками деревьев гулким рычаньем огромного, не существующего в природе хищника, и опускались в чащу каким-то душераздирающим плачем целой сотни грудных детей. Среди стволов деревьев, размытых пеленой, иногда был виден тусклый шарик желтоватого света. И темный силуэт. Большой, на четырех тонких ногах.
Первой этого демона увидела бедная миссис Дертон из окна собственного дома, пожилая вдова, живущая у дороги. Многие, кто не спал в ту январскую ночь, слышали ее предсмертные вопли, исполненные дикого ужаса. «Сожженная невеста! И ее лошадь!» Затем раздался цокот копыт, звон стекла, лошадиное ржание, неистовый визг, ледяной как дыхание смерти, и хруст человеческих костей. Те, кто жил по соседству и осмелился выглянуть в тот момент из своих окон, превозмогая страх, говорили одно и то же: в размытом бледном свете луны они видели пустую темно-серую улицу и лошадь отчетливого зеленовато-гнилого окраса с красными глазами, бредущую неспешно в направлении леса от дома миссис Дертон. Она хромала на переднюю ногу. Всадница болталась на ее правом боку, точно мешок с зерном, и лишь ноги, заправленные в стремена, не давали выпасть из седла. Она была одета в грязно-белое платье, очень похожее на то, в котором сгорела заживо Энни Милфорд. В зажатом кулаке она держала венок. На одно мгновение блеснувшая в небе луна, что выглянула из-за туч, осветила страшное лицо всадницы. Мертвенный взгляд пустых мутно-белых глаз на обгоревшей коже лица молчаливо оглашал страшный приговор всему живому. Остатки обожженных волос на черепе нелепо повисали вниз, точно ботва от моркови и волочились по заиндевелой дороге. Силуэт Энни медленно таял в молоке тумана и вскоре пропал совсем, лишь на какое-то время вдали среди деревьев зажегся желтый огонек. И тут же потух. Снова раздались те самые жуткие вопли и растворились в тумане.
Наутро соседи в робости и страхе столпились у дома миссис Дертон. Тело мертвой хозяйки было в таком жутком состоянии, что и говорить страшно. Повсюду была кровь. Несчастную женщину словно скомкали как хлебный мякиш и бросили на пол.
Кто-то тут же стал собирать свои пожитки, чтобы покинуть Кроспфилл, но те, кто рассуждали трезво, задавались единственным вопросом – как? И они были по-своему правы и не правы. И все мы – должно быть, обречены, но, может, нет. Господь все еще пребывал с нами, я был уверен. Ибо в противном случае конец Кроспфилл наступил бы уже давно, и все мы одним разом отправились бы к Творцу всего живого на грешной земле.
Останки миссис Дертон схоронили к полудню. Помочь Луке и Андреасу выкопать для нее могилу, а затем и закопать, пришли лишь пара мужчин, что отличались от остальных более крепким желудком. Потом они ушли. Закончив молитву, я направился к надгробию Энни Милфорд. Не то, чтобы я ни разу не был у ее могилы, вовсе нет. Пожалуй, ее камень среди всех прочих больнее всего отзывался скорбью в моем сердце. И я часто навещал ее, обещая себе, что рано или поздно я отпущу ее, но не мог ничего поделать с собой и скорбел снова… И снова…
Теперь же я, страшась правдивой и чудовищной истины минувшей ночи, опустился на колени перед надгробием Энни Милфорд. Ее холм слегка просел, но в этом нет ничего удивительного. Я осторожно дотронулся до холодной земли, и она пришла в движение! Холм провалился, образовав прямоугольный кратер глубиной полтора фута! Не может быть! Возникло ощущение, что какой-то неведомой силой, не потревожив ни единого квадратного дюйма земли сверху, изнутри просто выдернули гроб Энни! И теперь пустота в том месте, где покоилась Энни всосала в себя землю.
Я так быстро отстранился от кратера, что повалился назад и опрокинул чье-то старое надгробие. С треском оно повалилось плашмя на могилу своего хозяина. В небе сверкнула молния и ударил гром, хотя всего минуту назад ничто не предвещало грозы. Я вскочил на ноги и бросился прочь от кладбища в церковь. Наверное, увидев мое перекошенное от страха лицо, когда я появился им на глаза, Луке и Андреас пустились вслед за мной, как два испуганных зайца. Мы шумно ввалились внутрь храма и закрыли двери на тяжелый засов. Заморосил дождь, и стук по куполу церкви от его тяжелых капель не смолкал до самого вечера. Так закончился день.
Следующие полгода сплотили тех, кто остался в Кроспфилл, а кто покинул его… Я не знаю, что с ними стало. Люди перебирались на ближайшие к церкви участки, оставив свои дома, что располагались в отдалении. Кто-то переделывал конюшни соседей себе под жилища, сбивая стены из досок, которыми разжились в домах на окраинах, разбирая их до самого остова. Другие перестраивали курятники и свинарники. И ни один из живущих в Кроспфилл не гнал затравленных демоном, просящих помощи людей со своих участков. Когда отстроилось жилье, вокруг построек был выращен высокий острый частокол. Жители вновь стали приходить в церковь и молиться Богу об избавлении от страшного проклятия мертвой невесты. В мой разум закрадывалась мысль о том, что Энни Милфорд не остановится до тех пор, пока не уничтожит всех жителей. Из гнева. Из мести. Потому что никто в тот момент не помешал Фоули Форингтону совершить над ней страшное по всем святым и безнравственным меркам деяние. Но я топил в себе эти мысли молитвенными речами каждый день и верил в силу Господа нашего, несмотря на то, что я, как старый слепец старался не замечать очевидного: продолжали пропадать люди. Пусть и реже. В основном по глупости. Те, кто не вернулся засветло (если в таком тумане вообще еще можно было определить, когда светло, а когда сгущается тьма) в свой дом. Те, кто по какой-то дурной нужде или в хмельном бреду слишком далеко отошел от частокола. А еще мне стало казаться, что заброшенное давным-давно ржаное поле у леса, стало расти в сторону нашей церкви. Как неумолимо растет живот у беременной девы. И было в этом поле что-то отталкивающее, пугающее. Оно шелестело гнилыми колосьями, и те кивали набухшими влагой головами, обратив их на церковь, словно совещались о чем-то друг с другом. Может, это всего лишь обман истощенного от страха разума?
Но мне было страшно…
Всем было страшно…

13 октября 1832. Пятница.
Визжание на болотах не прекращалось ни на одну ночь. Слухи, такие склизкие и мерзкие, точно придавленные каблуками дождевые черви, расползались по домам и корчились от боли на губах рассказчика. Мертвую невесту видели почти каждую ночь – она ошивалась вблизи частокола, а ее лошадь билась мордой в щели между бревнами нашего заслона. Я тоже видел эту чудовищную тварь несколько раз, в которую обратилась Энни. Невеста, то волочилась телом по земле, запутанная в стременах, то ехала верхом, привалившись к шее своей лошади, то повисала на боку в том положении, в каком ее видели впервые в ту ночь, прибравшую жизнь миссис Дертон. Сначала я думал, что заслон сможет защитить нас. Но потом вспомнил с какой легкостью Энни расправилась с ее домом и самой миссис Дертон, и понял – демон просто играет с нами в чудовищную кровавую игру. Она будто смеялась над нами, заставляя трепетать от бесконечного страха и ждать ту самую судную ночь, когда все мы отправимся на небо мучениками, не отвергшими своего Бога перед лицом неминуемой смерти.

Я пишу эти строки, потому что мы остались одни. Только я, Луке и Андреас. В ночь на 11 октября, после того, как мы увидели кровавые слезы на иконах, началась чудовищная буря разрушительного гнева мертвой невесты. Мы с послушниками очнулись ото сна в ризнице от оглушительного грохота на улице. Все трое, мы сгрудились у окна, выходящего наружу, и застыли от ужаса. Частокол вокруг домов был повален. В центре некогда большого поселения Кроспфилл, а ныне горстки хилых домов, бушевал демон. Лошадь Энни гарцевала и крутилась на задних ногах на месте. Ее хозяйка, покачиваясь в седле, с раскрытой бездонной, черной дырой вместо рта, размахивала руками, хлопала ладонью о ладонь, сжимала и разжимала кулаки. Хлопок – и разлетались стекла в окнах. Сжатие ладони в кулак – и любая постройка, будь то длинная конюшня или небольшой домишко, был раздавлен невидимой силой со всех сторон, внутри которого тут же образовывалось кровавое месиво плоти и костей несчастных. Взмах руки – и постройка разлеталась на части вместе с людьми, участь которых была не менее страшна кончины тех, кто был расплющен. Непогашенные очаги огня в домах зажигали сухое дерево, как промасленные факелы, и вскоре крупицы Кроспфилла уже полыхали огнем. Зарево освещало все вокруг, туман окрасился кровавыми тонами. Криков людей было почти не слышно за грохотом рушащихся домов. Лишь только последний вскрик зарождался клубнем воздуха в чьих-то легких, он тут же угасал в крепких руках быстрой смерти.
Когда было все кончено, Энни Милфорд развернула лошадь и уставилась проклинающим взглядом в наше окно. Луке от страха потерял сознание. Я слышал, как он тихонько обмяк рядом с моими ногами, но я не отводил глаз от Энни, прикованный ею к оконному стеклу, а потому не видел падения, но понимал – к счастью, оно вышло мягким. И Андреас был рядом. Я ощутил тогда его холодную ладонь в своей и сильную хватку его оцепенения. А еще мне казалось, что я слышу голос демона в своей голове, но не могу вспомнить слова. Наверное, потому, что он говорил на том же языке, что и одержимый Фоули. Потом Энни Милфорд ушла, оставив нас наедине с нашей крохотной верой на спасение. Нам некуда идти и мы не уйдем, и не отдадим святую церковь на разрушение демону.

Сегодня пятница, 13 октября. За окнами нашего храма черное пепелище. Близится полночь, и меня одолевают плохие предчувствия.

До полуночи остается каких-то несколько минут. Андреас и Луке тревожно ворочаются в своих постелях. Я зачем-то пишу за столом при свете свечи эти строки, хотя уже закончил трагическую историю Кроспфилл.

Полночь. Я слышу цокот копыт по дороге и бужу мальчиков. Они мои ангелы.

Стук копыт становится громче.

Я делаю записи, стоя уже у алтаря. Рядом со мной Андреас и Луке. Они испуганы.

Цокот смолк у дверей снаружи. Повисла напряженная тишина.

Прошло несколько минут. До сих пор тихо… Но нет. Вот, шорох. Она

Здесь записи обрывались. Я отложил в сторону книгу онемевшими пальцами. Все то время, пока я читал, горел мой костер, но я все больше и больше замерзал. Это страх проникал внутрь меня по мере того, как я все глубже погружался в историю старой церкви, в которой мне суждено остаться на ночлег. В тенях, что отбрасывал мой очаг на порушенные стены храма, я улавливал пугающие очертания. Я отдавал себе отчет о том, что эти кривые подвижные силуэты, похожие на мертвых жителей Кроспфилл, были не что иное, как тени искореженных скамеек и груд битого кирпича. Но ничего не мог с собой поделать, и меня трясло все сильнее. Чудовищно ныло плечо, но пока я вникал в суть рассказа, я отвлекался от боли. А сейчас огонь вокруг вывихнутого сустава запылал с новой силой.
С момента гибели поселения Кроспфилл прошло чуть более полувека, но, прочитав записи священника Эрнеста, эта церковь словно возрождалась вновь на моих глазах. В свете огня по стенам ползли черные тени мертвецов. Они завывали в стенах ветрами и дышали могильным холодом. Покосившаяся на петле дверь подергивалась на ветру, как будто просила у меня разрешения впустить внутрь что-то страшное. В небе под вспышками молний гремел вовсе не гром – так грохотали их дома, отстраиваясь заново и падая на мертвое поле, которое и теперь росло. А из пустых глазниц дырявого купола лились слезы Господа.
Я подбросил сухих обломков дерева в костер, встревожив первую золу, и та вздыбилась кверху множеством искр. Я устало привалился спиной к алтарю и вопреки всем своим страхам невольно сомкнул веки. Переживания и тяготы минувшего дня сильно выбили меня из сил, и я, должно быть, уснул.
Что-то разбудило меня среди ночи, но не гром. Молнии растворились в черноте неба, проглядывавшего сквозь зияющие отверстия разрушенных стен. Гром еще бушевал, но его отнесло далеко-далеко от церкви, и я слышал только его отголоски вдали. Костер почти догорел, вернее, совсем догорел. Остались лишь алые угли в окантовке побелевшей золы. И они почти не грели, зато страшные тени, отплясывавшие на своих погостах, пропали без следа. Туда им и дорога.
Зашелестела высокая трава в поле. Я отчетливо слышал их шелест, как будто кто-то перебирал тонкие книжные страницы. Но не этот звук был причиной моего пробуждения. Боль в плече? Возможно, но, кажется, она слегка успокоилась, как будто уснула вместе со мной. Тогда, что?
Я хотел подкинуть еще немного дров в остывающие угли. Ночь была свежей после дождя и зябкой. Но только я взялся за обломок скамьи, как послышалось лошадиное ржание. Тихое, осторожное лошадиное ржание. И в этот же самый момент, как только я хотел обрадоваться нежданному ездоку, который обязательно отвезет меня в Ридан, я вспомнил записи священника и испугался по-настоящему. Я кожей ощутил книгу Эрнеста, которую, дочитав, положил рядом. Ведь в ней ничего не сказано о том, что случилось после смерти Эрнеста и послушников Андреаса и Луке. Успокоилась ли отравленная Злом душа Энни Милфорд, отправив на Тот свет целое поселение или же…
С улицы нарастал стук копыт, однако я не видел сквозь проем двери в тающем тумане никакого силуэта. И не хотел видеть! Не хотел слышать! Дрожащими руками я присыпал золой розовеющие угли и с удивительной ловкостью, присущей молодому юноше, нырнул за алтарь. У меня участился пульс, а дыхание вихляло в груди, как поломанное колесо у старой телеги. Я зажал рот и, на всякий случай, нос обеими ладонями, оставив лишь маленькие щелочки ноздрей открытыми, чтобы не задохнуться.
Стук копыт эхом зазвучал в притворе. Звонкий цокот перемешивался с шаркающим волочением и буханьем, как будто лошадь хромала и спотыкалась. Лавина ужаса окатила меня с головы до ног, ведь лошадь мертвой невесты Энни была хромой на переднюю ногу! Цокот уже звучал в средней части храма, где были разбросаны скамейки. У меня раскрылись глаза от ужаса, когда я осознал, что оставил на одной из них свою котомку с остатками еды. А еще у алтаря лежала книга священника. Я погиб!
Стук копыт все ближе и ближе подбирался ко мне. Еще несколько шагов, и мертвое тело Энни нависнет над алтарем и найдет прячущегося меня. Но этого не произошло… В какой-то миг шаги лошади стихли. Даже капель из дождевой воды, что беспрерывно хлюпала вниз, как будто стихла. Я почти не дышал и совсем не двигался. Время застыло вечностью. Мне казалось, что я просидел без движения час или два, боясь лишний раз моргнуть. И все же природное любопытство подстегивало во мне желание выглянуть из-за алтаря, чтобы увидеть своими глазами страшного демона. Что Энни делала в этот момент гробовой тишины? Почему она все еще здесь спустя столько лет запустения? Зачем пришла?
Стараясь двигаться бесшумно и так медленно, как может двигаться лишь выслеживающая лягушку охотящаяся змее, я поворачивал голову, чтобы оказаться лицом к алтарю. Краем глаза я посмел выглянуть из-за каменного угла. Я увидел ее, и одного беглого взора мне теперь хватит на всю оставшуюся жизнь. Мертвая невеста!
Среди синюшного мрака старой затхлой церкви я вдыхал смердящий запах смерти, который ни с чем не спутаешь. Разлагающаяся, зеленая лошадь стояла боком ко мне на трех ногах, опустив голову к холодному полу. Четвертую она держала навесу, слегка поджав в колене. У ее прикрытых глаз витали легкие облачка красноватого тумана. Кажется, она пребывала в состоянии некой мертвенной дремоты. Мертвая невеста в своем обгорелом грязном платье восседала в седле, склонив обожженную, одетую в свадебный венок черепушку к груди, и держалась руками за сбившуюся колтунами гриву. Ее волосы ниспадали на плечи жидкими редкими прядями. Я не видел ее лица, но отчетливо представлял зияющие гиблой пустотой глаза, как их описывал Эрнест.
Это был кошмар наяву! Я вновь отполз за алтарь, всеми правдами и неправдами умоляя: «Господи, помоги пережить эту жуткую нереальную ночь!» Я почти никогда не молился, но часто взывал к Нему. В этом я, несомненно, был виноват перед Богом, но в такой момент я как никогда мог полагаться только на Его чудное благословение. А что есть настоящее чудо, если не длань Божья, указующая тебе путь во мраке и оберегающая от невзгод?
Но ничего такого я не почувствовал. Дыхание смерти до самого утра витало у алтаря и жадно облизывалось, чуя мой страх. Оно хотело заглотить меня целиком. Выжидало, когда я сделаю ошибку. Произнесу хоть звук или дерну затекшей конечностью. И когда на рассвете небо стало светлеть, демон пробудился от своей спячки. Цокот копыт растворился в утреннем тумане за порогом церкви.
Я бросил последний взгляд на книгу священника. Я оставлю ее здесь. Эта книга спасла мне жизнь и указала верный путь в Брантненд. Теперь я точно знал, куда мне идти. Как я только мог забыть, что алтарь церкви ВСЕГДА глядит на восток?
Выйдя на свежий воздух из затхлого помещения старинной церкви я на миг остановился. Обернувшись напоследок и поглядев во мрак, туда, где я бросил книгу Эрнеста, я прошептал:
– Наверное, я спятил, разменяв звон монет на благородство. Пусть так, но я верю, что творение простого священника еще хотя бы раз спасет чью-то шкуру от чудовищной смерти.
Вздохнув, я продолжил путь в Брантненд.