Гончары

Пи-инь! Пинь! Пинь!
       Это синица.
           И сосны.
               И синь.

До чего нарядно!
Хорошо…
Витька с дедом рядом
лепит горшок.
У деда руки – как корневища.
Он этих горшков понаделал – тыщи.
Тыщи коричневых,
       звонких,
            гладких –
бока из-под пальцев прут.
Не зря их бабы в сельповской палатке
охотней кастрюль берут.
А при случае:
– Митрич, – скажут, –
Не кринка – мед!
Что под кашу,
         под простоквашу –
подо все идет…

Постоят.
          Похвалят.
                Помолчат, устав.
И вздохнут:
– Ой, Митрич, и старой ты стал!
Вот помрешь –
          не серчай на это:
все там будем, знашь –
ты на кринки свои секреты
кому передашь?
Ведь старшой твой – ему лишь трактор.
А второй – глядит за село.
Не серчай уж, Митрич,
да страх-то:
пропадет ремесло…

Дед молчит.
      Руками мелькает.
           Смотрит на облака:
– Глянь-ко, Витька, краса какая!
будто вылепили быка…

Бабы послушают – переглянутся:
– Рехнулся старый, что ли?
А Витька глянет –
и впрямь пасутся
быки на лазурном поле.

Витька для женщин – мальчонок, шкет:
мол, балуясь круг вертит.
Но Витька русалку видел в реке,
и дед ему верит.
У Витьки на глины от бога нюх,
и пальцы дедовы – зоркие…

А день,
            как положено летнему дню,
кончался парною зорькою.
Багрового солнца тяжелый мыс
вот-вот за озеро рухнет…

Дед,
      кряхтя,
            нагибался и мыл
в корыте большие руки.
Тёр их холстиной – опрятен, бел.
Холстину на колышек вешал.
И говорил:
– Ужо я тебе
покажу, как глину замешивать…

и стоял, бурчал,
прислонившись к стене
нагретого солнцем сарая:
– Помру, вишь…
Сороки!
А може – нет?
Хто его знает!..


--
(сборник Талан, 1971)