Свобода

Летний вечер расцвел за окнами.
Нам с тобою слегка за двадцать.
Мы пришли в этот мир свободными,
И такими бы нам остаться -

Словно два одиноких облака,
Словно крик сумасшедших чаек.
Чтобы все треволненья - побоку,
Чтобы поодаль - все печали.

 КЛАДБИЩЕ
Наконец-то тишина.
Казалось, плач никогда не стихнет. Южный летний ветер доносил его откуда-то издалека, как будто желая, чтобы  вся окраина города услышала. Он был похож на вой раненого зверя, погибающего в страшных мучениях и страдающего от безумной боли.
Старик Лосев, совсем недавно - около недели назад - устроившийся на кладбище ночным сторожем - сначала так и подумал, и лишь после осознал, что это никакой не зверь, а самый что ни на есть человек, и скорее всего, конечно, женщина - женщина, которая кого-то сильно оплакивает и которой надо вдоволь накричаться и наплакаться, чтобы хоть ненадолго успокоиться и почувствовать, что она ещё живёт, и что граница, разделяющая её и того, кого она потеряла, ещё не стёрта.
Однако же плач стих, а с кладбища уже довольно долго не уходил, и Лосев испугался, не покончила ли с собой несчастная. Он решил пойти в направлении, откуда, по его предположению, раздавался плач - кто знает, может быть, женщина и вправду была настолько подавлена, что не смогла совладать с собой.
Неся фонарик, Лосев шёл мимо могил - некоторые из изображённых на портретах были ему известны. Вот его товарищ - Никифор, ещё со школы дружили. Помер от рака в возрасте шестидесяти лет. А рядом - его тридцатилетний сын Боря, спустя неделю погибший в страшной аварии. Лосев тяжело вздохнул и побрёл дальше.
Он устроился работать на кладбище по причине того, что был беден. Всю жизнь он проработал учителем географии, а затем ушёл на пенсию. Но пенсия была маленькой, семья Лосева едва-едва сводила концы с концами, а потому он решил подыскать себе работу.
Смельчаков, желающих работать на кладбище, помимо него, не оказалось. Масла в огонь добавлял тот факт, что прошлый сторож Гудков, молодой и крепкий мужчина, отработавший на этой должности два с половиной года, таинственным образом исчез. Поговаривали, будто он обидел кого-то из мертвецов, и тот забрал его к себе, однако же, скорее всего, Гудков просто сбежал с этой должности, ничего никому не сказав, дабы над ним не смеялись всем небольшим, но богатым на насмешки городом. Отчего же он сбежал, неизвестно - быть может, что-то его вдруг сильно напугало. В этом вечно спящем городе мёртвых напугать могло что угодно и когда угодно: тихий, тёмный, беспробудный - даже Лосеву, человеку, не знающему прежде страха, вечно казалось, что кто-то внимательно наблюдает за ним.
Наконец он увидел на одной из могил лежащую женщину - то ли мёртвую, то ли просто спящую. Лосев бросил взгляд на могилу. Бубликова Анфиса, восемнадцати лет ушедшая в мир иной. Женщина, лежавшая рядом с могильной плитой, была, по-видимому, никто иная, как мать.
Лосев наклонился к ней и увидел, что её тело дышит. Женщина просто спала.
Между тем небо начинало играть светло-голубыми и розовыми красками, возвещая о наступлении утра. На кладбище, впрочем, утро не наступает, здесь всегда ночь - и для Никифора и его сына, и для Анфисы, и для её матери - живой - и одновременно с тем мертвее мёртвых.
Лосев надолго задумался. Разбудить её или оставить спать? Да ведь замёрзнет ещё: хоть лето, ночи довольно прохладные. Прогнать её надо бы, конечно, а то будут люди говорить, что она пьяная или юродивая. Впрочем, ей, наверное, уже всё равно, что о ней говорить будут?
-Женщина, - аккуратно толкнул её Лосев. - Просыпайтесь. Здесь спать не положено.
Сказал он - и мысленно усмехнулся своему каламбуру. На кладбище как раз-таки именно сон, беспробудный сон является единственным занятием мёртвых.
«Но она-то живая ещё», - подумал Лосев, хотя и не был в этом уверен: «ну и что, что сердце бьётся»...
Женщина проснулась и посмотрела на Лосева взглядом, в котором отсутствовала всякая связь с реальностью.
-Вы кто? - проговорила она. -Где Анфиса?
-Анфиса умерла, - грустно пробормотал Лосев: врать он не умел, да и, казалось, незачем. -А я - ночной сторож кладбища.
-Как умерла? - удивилась женщина, явно не поверив словам Лосева. - А я?
-А вы живы.
Воцарилось неловкое молчание, затем Лосев добавил:
-Послушайте, может быть, домой пойдёте? Приляжете..., - Лосев замолчал, внезапно поняв, что он не вправе что-то ей советовать, что не имеет над ней никакой власти - точно так же, как не имеет власти над мертвецом.
-Да, я вспоминаю, да, - пробормотала женщина. -Дочь моя. Анфиса. Зачем поехала с этим... На мотоцикле?
Лосев вспомнил, что недавно действительно смотрел в новостях что-то про восемнадцатилетних парня и девушку, которые катались на мотоцикле, не справились с управлением и столкнулись с грузовой газелью. Оба попали в реанимацию. Девушку, как видно теперь, спасти не удалось. А о судьбе парня неизвестно. Может быть, тоже погиб.
-Послушайте, - Лосев старался говорить как можно мягче. -У вас есть родные, близкие? Муж у вас есть?
-Нет, - прошептала женщина и закрыла лицо руками. -Никого у меня нет.
-Так вы не уйдёте? - спросил Лосев.
Женщина промолчала. Лосев не понимал, что делать: уйти или остаться. Ему казалось, что он тут совершенно лишний, что женщина хочет побыть со своей покойной дочерью наедине, а вот сколько - одному Богу известно.
-Она одна у меня была, - тихо сказала женщина. - Муж меня беременную бросил, родственники все далеко жили.. Благо подруга помогала как-то, да и то... Не всегда ей это удавалось. Так я её одна и вырастила. А теперь - вот... Говорила я ей, а она меня не слушала. Она одна у меня была, понимаете?!
Лосев молчал.
-Я до сих пор не верю, что она умерла. Я теперь и уйти никуда без неё не смогу.
-Я могу вам хоть чем-нибудь помочь? - спросил Лосев, прекрасно понимая, что ничем он помочь не может.
-Оставьте нас одних, - одними губами попросила женщина.
Лосев, однако же, её понял, кивнул и пошёл обратно.
Тем временем совсем уже рассвело.






ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА
Дождь шёл, и шёл, и шёл, и не было конца этому дождю, убаюкивающему ночной город. Соловьёв лежал в кровати, слушал дождь и никак не мог уснуть. Причина ему бессонницы была прозрачна и ясна: его жена была в роддоме и со дня на день должна была родить. Соловьёв, как любой хороший муж, очень переживал за неё, но сделать ничего не мог.
-А вдруг что-то пойдёт не так? - спрашивал он у кого-то невидимого и неговорящего, но на всё знающего ответ.
Соловьёв всё-таки надеялся на лучшее. Когда УЗИ показало, что будет мальчик, он опрометью бросился в детский магазин и купил огромную железную дорогу, с красивым скоростным поездом. Жена, когда увидела, что он принёс домой, рассмеялась.
-В детстве не наигрался? - спросила она.
-Это для сына, - улыбнулся Соловьёв и убрал железную дорогу под кровать.
И сейчас, в эту тяжёлую бессонную ночь, ему захотелось достать эту железную дорогу и поиграться в неё, чтобы хоть как-то успокоиться. Он вспомнил, как его друг, работающий психотерапевтом, говорил ему, что ничто не успокаивает и не снимает стресс так сильно, как игры и игрушки. А причина в том, что они возвращают нас в беззаботный и спокойный мир детства - мир, в котором мы ещё не чувствовали большой ответственности за свои дела - да и не было у нас тогда никаких важных дел.
Соловьёв забрался под кровать, достал оттуда коробку с железной дорогой, распаковал её и собрал. Поезд начал наматывать круг за кругом, и было в этом что-то завораживающее, даже романтичное. Соловьёв представлял себя машинистом «Сапсана», везущим пассажиров из Москвы в Питер. Поезд то ускорялся, то замедлял ход, как вдруг он совсем встал, встал против воли машиниста.
-Батарейки, что ли, сели? - удивился Соловьёв.
Он решил, что пора сделать перерыв - остановку по техническим причинам - и вышел на балкон покурить. Дождь всё не прекращался, и город представлял собой большое лоскутное разноцветное одеяло, заплаканное  слезами. Соловьёв смотрел на серые, высокие коробки подъездов, на жёлтые луковицы фонарей, утыканных в землю как попало и неизвестно для кого горящих: так пусто и безлюдно было на ночной дождливой улице - смотрел и воображал, что же будет на их месте лет через двести. Дома, конечно, снесут, на их месте будут новые - а какие они будут? Конечно же, они будут куда более современными, яркими, не то, что эти безжизненные коробки, на которые без слёз не взглянешь. И Соловьёв начал невольно завидовать своим будущим потомкам - потомкам, которым повезёт чуть больше, чем повезло ему и его семье.
Семья Соловьёвых жила в тесной квартире в очень старом доме. Дом, в свою очередь, располагался в самом грязном и невзрачном районе города. Квартира была однокомнатной, и Соловьёв гадал, где же будет место развернуться их будущему сыну, когда он подрастёт. А впрочем, живут же как-то и по пять, и по семь человек в однокомнатной квартире - и ничего, не жалуются, как-то справляются, в конце концов.
Соловьёв вернулся к железной дороге. Нажал на кнопку «Пуск» на пульте. Поезд снова поехал. Снова Соловьёв почувствовал себя машинистом.
В детстве он очень хотел стать машинистом поезда метро. Он воображал, как довозит людей с работы домой и из дома на работу, или на учёбу, или ещё куда-то, на вокзал, в театр, на автостанцию, в торговый центр - никто не пройдёт мимо огромной глубокой глотки метрополитена, хотя бы раз в жизни. Он представлял себе, как каждый день перевозит туда-обратно миллионы людей, и каких только людей ни перевозит.
Мечте не суждено было сбыться, после школы Соловьёв поступил в юридический колледж, и сейчас работал помощником судьи. Видел бы его сейчас Степан Ильич - строгий, широкоплечий мужчина пятидесяти с лишним лет, помощником которого и являлся Соловьёв. Наверное, он многозначительно посмотрел бы на Соловьёва, играющегося в игрушку, и как-нибудь сострил. Однако он прекрасно знал, что жена Соловьёва скоро рожает, и, быть может, понял бы, что игры Соловьёва - не что иное как стресс, колоссальное волнение, которое он пытается сублимировать.
Соловьёв продолжал играться до самого утра. Он представлял себя то машинистом, то пассажиром, то поезда метро, то поезда дальнего следования.За ночь он перевёз немыслимое количество пассажиров. Наконец пробил час, когда ему пора было завтракать и собираться на работу - уже не воображаемую, а настоящую. Соловьёв оставил железную дорогу на полу и побрёл на кухню пить кофе.
-Кажется, дождь перестал, - посмотрев в окно, сказал он сам себе.
Позавтракав, одевшись и выйдя из дома, Соловьёв вспомнил, что сегодня выходной. Он сел на лавку рядом с подъездом и, отстранившись от  окружающего его мира, закурил. Вдруг раздался телефонный звонок. Звонили из роддома: сказали, что жена родила, чуть раньше срока, но всё хорошо. И с ней, и с ребёнком.
-Теперь будет с кем в поезда поиграть, - улыбнулся Соловьёв, встал со скамьи и поехал в роддом, к жене и новорождённому сыну. Он чувствовал себя теперь самым счастливым человеком на свете.




САЙТЫ ЗНАКОМСТВ
Не люблю сайты знакомств.
И не потому вовсе, что там много ботов и рекламы, хотя это тоже далеко не очень приятно.
А из-за того, что всё в них какое-то искусственное, приукрашенное, как бы нарочито «успешное» - не люди, а картинки. И разговариваешь - а точнее, переписываешься ты не с человеком, а с картинкой. И далеко не всегда человек готов тратить на тебя кучу времени - обычно наоборот.
Как вы уже поняли, у автора была пора, когда он сидел на сайтах знакомств и знакомился и переписывался с разными девушками - во многом, конечно, чтобы учиться с ними контактировать, ибо всегда они казались мне инопланетными существами, прилетевшими на Землю из далёкой галактики, где всё по-иному.
Поначалу ничего не удавалось. Я сидел на сайте знакомств с конца июня, были, конечно, переписки, которые быстро прекращались и ни к чему не приводили, и лишь в начале августа произошёл мэтч с девушкой, с которой мы впоследствии  очень сдружились. Анкета её была довольно скромна: всего одна фотография и несколько слов под ней: «вопрос под звёздочкой - кошки или собаки»? Как я узнал позже из беседы с ней, собак она любила куда больше, и когда-то у них в семье жила собака породы йоркширский терьер.
Однако что ещё меня удивило - так это список языков в её анкете. Английский, русский, итальянский, чешский. Ну, русский и английский - понятно, итальянский - он вроде как один из самых лёгких, его многие изучают и знают. А вот чешский - откуда она знает чешский?
И первым делом я спросил у неё именно об этом - о том, где она выучила итальянский и чешский. Тут надо на всякий случай сказать, что на сайтах знакомств принято, что парни пишут девушкам первые.
Она ответила довольно быстро - итальянский выучила с репетитором, а чешский, так как учится в Чехии.
Я сначала удивился - неужели всё это правда? Оказалось, она учится на преподавателя русского языка как иностранного, да ещё и в Карловом университете - старейшем во Всей Европе! У нас оказалось довольно много общего: оба в какой-то степени филологи (она, впрочем, в куда большей степени), помимо этого, обучаемся вокалу (она - эстрадному, я - академическому), и оба ищем что-то на сайте знакомств.
Мы договорились встретиться и погулять по ВДНХ. Встретились в метро, на одноимённой станции. Девушка была примерно такая же, как на фото: невысокая, с русыми волосами ниже плеч. Голос. Его я представлял немного другим. Поразительно, насколько сильно влияет на наше впечатление о человеке его голос: он является как бы частью и внешности, и характера одновременно. Её  довольно низкий голос, однако, оказался очень красивым, поставленным, «взрослым».
А родом она из Братска - небольшого города в Иркутской области. Братск - Москва - Прага. Три кита, на которых держится её прошлое, настоящее и, быть может, будущее, хотя не исключено, что будущим окажется какой-то другой город - или несколько городов, и количество китов возрастёт. Впрочем, как я узнал от неё впоследствии, она была аж в тридцати с лишним странах. Мне тогда стало даже немного завидно: я, помимо России, был только в Испании - да и то в десять лет.
Мы погуляли по ВДНХ, поболтали, каждый рассказал о себе, о своих увлечениях. Она сказала мне, что «окурка» в переводе с чешского - огурец, и этот забавный факт надолго отложился в моей памяти.
На самом деле всё было куда ярче, интереснее, приятнее, нежели я сейчас расписываю. Однако всё со временем каким-то очень жестоким образом притупляется, забывается, мутнеет и бледнеет - а потому мы постоянно ищем новых чувств и новых событий.
Я удивлялся, как эта маленького роста девушка живёт и учится за две тысячи километров от дома, в маленькой Чехии - стране, где я очень хотел бы когда-нибудь побывать. Про чешских студентов она рассказывала мне, мол, они очень «задрюченные» и что они как будто жертвуют личной жизнью во имя учёбы. Например, однажды им поставили урок русского языка вместо физкультуры на семь пятьдесят утра. Посещение было добровольным. Сам преподаватель был уверен, что никто или почти никто не придёт, а явились все без исключения.
А я думал, что все европейцы ленивые. Неправильно думал, оказывается.
Русский язык для иностранцев. Звучит как будто просто, но на деле, уверен, весьма трудная профессия. Особенно если учесть тот неоспоримый факт, что и для нас, русских, наш собственный великий и могучий порою оказывается весьма сложным, в некоторых - и во многих - случаях не поддающийся логическому объяснению. Сколько у нас словарных слов, сколько исключений из общих правил, сколько совершенно шокирующих иностранцев вещей! Вот и попробуй им всё разжевать, да ещё и не на своём родном языке, а на их.
И тем не менее в этом есть нечто прекрасное - знакомить иностранцев с русским языком, а вместе с тем и с нашей культурой, нашим менталитетом и духом. И, получается, русский язык нужен - не только нам, но и иностранцам, а значит, и Россия нужна. Как бы это высокопарно ни звучало.
Я не знаю, как закончить этот короткий рассказ, событие, описываемое в котором, очень сильно повлияло на мою судьбу.
Конечно, многие скептически настроенные к сайтам знакомств читатели спросят, стоит ли вообще на них сидеть, не бессмысленная ли это трата времени.
Может, и так. Однако если бы я не сидел на них,  то не познакомился и не сдружился бы с ней. Не гулял бы с ней по ВДНХ, а затем по парку Горького и Новодевичьим прудам, не продолжал бы общение на расстоянии, переписываясь с ней в Телеграме. Так бы, может быть, и остались друг другу незнакомыми, чужими, не людьми, а просто картинками - смутными, бессодержательными, непонятными.
В последние пару десятков лет человечество болеет страшной эпидемией. Но самое страшное то, что далеко не все люди это осознают. Название ей ещё не придумано, однако я бы назвал её довольно прозаично и однозначно: эпидемия Одиночества. Болеют ей в той или иной степени почти все - недаром столько людей совершенно разных возрастов сидят на сайтах знакомств и пытаются там что-то поймать. А там - всё те же картинки, красивые, искусственные и нередко отфотошопенные изображения тысяч незнакомых людей, и все чего-то ищут, ищут... Кто-то ищет что-то несерьёзное, на одну ночь, кто-то - долгосрочные отношения, кто-то и вовсе - семью.
И многие - находят.
А я, в свою очередь, безумно рад тому, что нашёл там прекрасную подругу. И очень благодарен ей за то, что на моё приглашение встретиться очно и прогуляться по ВДНХ она ответила: «Звучит здорово на самом деле»...




ДИПЛОМ

Чёрт возьми, и что тут сделаешь теперь? Почему это именно с ним происходит? Вон, у Прохорова, главного двоечника, уже три месяца назад диплом был готов. А у Иванова по-прежнему ничего нет. А обещали, что быстро напишут. Быстро и качественно. Может, фиг с ними, может, к другим людям обратиться, пока не поздно? Или самому сесть писать? Уже через несколько дней защита, а Иванов был единственным, кто не показал свой черновой вариант выпускной работы. Ему и нечего было показывать.
И вот так у него с детства. Ни с чем не повезло. Ни с внешностью, скучной и непримечательной, ни с ростом сто семьдесят два (ниже среднего), ни с мозгами: на филфак РГГУ он поступил, но только на платку, а на бюджет перевестись так и не смог, хотя так делали многие. Даже фамилия у него самая обычная. Этих Ивановых, как собак нерезаных... Отчислят - никто и не заметит. А если с дипломом не успеет, то отчислят. Это будет, конечно, нонсенс: учился-учился четыре года, все пары посещал, все домашки делал, а тут - нате - отчислят из-за того, что диплома нет.
А всё оттого, что не поверил в себя, посчитал, что неспособен справиться, что не сможет написать столь объёмную работу. Хотя курсовые писал всегда на пятёрки - даже Эле как-то раз с курсовой помогал.
Эля ему нравилась с первого курса. Это была рыжеволосая тонкая девушка, вечно весёлая и улыбающаяся. Она была самой смешливой девочкой курса, а может быть, и всего университета. Казалось, ничто не может испортить её настроение. И всегда ей было хорошо и комфортно. Перед экзаменами в ней не было ни капли волнения, в отличие от других студентов, трясущихся у дверей аудитории - впрочем, курсу к третьему и их волнение стало уже не столь значительным. Зимой, даже в самые морозные дни, Эля ходила в осенней курточке и короткой юбчонке, без колготок, как бы дразня своим видом ворчливых старух и мужиков-неудачников, кричащих ей в спину бранные слова. От этих слов, от укоризненных взглядов прохожих Эле становилось только веселее. Особенно обожала она, когда парни и мужчины пялились на её тонкие белоснежные ноги, обдуваемые холодным зимним ветром. И ведь думают, дураки, что она не замечает их взглядов! Всё она замечает, просто виду не подаёт, а на душе - так весело, так весело и легко... Однажды к Эле пристала компания пьяных пацанов, но даже тогда она продолжала улыбаться своей лучезарной улыбкой, не чувствуя никакого страха, и пьяные решили, что она, должно быть, ненормальная, и ушли ни с чем.
Иванов же был полной противоположностью Эли. Вечно в плохом настроении, всегда скучный, нудный и удручающий остальных своим довольно жалким видом. Однажды, на втором курсе, Эля нежно тронула его за плечо:
-Умеешь курсовые писать? Поможешь?
Иванов посмотрел на неё. Она мило улыбалась во все тридцать два белых зуба.
-Хорошо, - промямлил он, сильно раскрасневшись.
И почему вечно приходится превращаться в рака!
-Спасибо большое, - и Эля поцеловала его в щёку.
А больше ничего не было. Иванов немного помог ей с курсовой работой - и на этом всё. Кто знает, может быть, стоило позвать её на свидание, но он как-то постеснялся, ведь он же просто Иванов, серый, безликий, совершенно неинтересный Иванов. А Эля - Эля совсем другая. Однако поцелуй этот Иванов запомнил надолго.
Может быть, всё-таки надо было позвать...
Кому нужны эти рефераты, курсовые, дипломы и прочее, прочее, прочее - неужели не понимает никто, что студентам нужна только любовь? Да и не только студентам.
...Иванов чувствовал себя ужасно. Он ходил взад-вперёд по комнате и ждал, когда же ему пришлют наконец готовый диплом. Времени оставалось катастрофически мало. Правильно ему говорила мама: всё надо делать самому и ни на кого не надеяться. А теперь... Вряд ли отчислят, конечно. Скорее всего, можно будет как-то пересдать, есть ещё резервный день, в конце концов, что-то ведь можно придумать. Наверное...
С юности Иванову хотелось поменять своё имя. Его звали Григорий, а он хотел поменять на «Георгий». Чтобы его звали так же, как известного поэта-эмигиранта Серебряного века, стихи которого ему безумно нравились. «Только тёмная заря, только звёзды ледяные, только миллионы лет», - мысленно цитировал Иванов время от времени, когда у него было особенно дурное настроение. А ведь действительно - только «миллионы лет». Что это в сравнении с чем-то большим, в сравнении с тем прекрасным местом, где вообще нет времени и где всё совсем по-другому, где всё настолько прекрасно, что это нельзя описать в рассказе - ибо силы ни одного языка недостаточно для того, чтобы передать эту картину. А есть ли оно - такое место? Георгий Иванов, по-видимому, считал, что нет. Григорий был уверен, что есть. Иначе зачем тогда рождаться и жить - для одних страданий?
Однако же для того, чтобы стать Георгием Ивановым, Григорию нужно было сменить и фамилию: сместить ударение на «А». А ещё начать писать стихи, и не просто стихи, а стихи талантливые, порой гениальные. Но литературных способностей он, к несчастью, никаких не имел.
Григорий прекрасно помнил, как родители бегали с ним в детстве - отдавали то в художку, то в музыкалку, то на футбол, то ещё на что-то - и всё без исключения он бросал, то ли из-за лени, то ли из-за отсутствия интереса, то ли из-за того, что ничего у него не получалось. Он и сам не очень понимал, из-за чего именно. Неужели и сейчас он бросит вуз, почти его закончив?
Он в десятый раз за час подошёл к ноутбуку и открыл почту. Пусто. Посмотрел спам. Ничего нового. Про него забыли. Он пропал.
Спустя два часа ему наконец пришло письмо от человека, работавшего над его дипломом - однако оно представляло собой не совсем то, что Григорий хотел увидеть, более того, оно было написано с кучей ошибок и опечаток.
«Здравствй, дорогой Григрий. За диплом твой ещё не садился чесно говоря. Девушка на днях бросила стерва. Пойми как мужик мужика. Я сейчс в лютом запое и когда выйду из него я хз. Твой, Роман Сергеевич - или просто Рома, как хошь. будь».
Григорий перечитал ещё раз и тяжело вздохнул. Надо же было так опростоволоситься! Хуже не придумаешь. А ведь он кучу денег наперёд заплатил. Подумаешь, девушка бросила. Тут судьба у человека решается, а у Ромки этого ещё куча девок будет - одна другой краше.
Григорий сел за компьютер, открыл Word и начал писать диплом. Он писал с утра и до поздней ночи, практически без перерыва, и на две трети написал его. Диплом его - по иронии судьбы - был о поэте Георгии Иванове, о его творчестве и жизни в России и в эмиграции.
И чем больше Григорий писал о нём, тем меньше становилась его любовь к нему - настолько он уставал и мучился. Он продолжал писать всю ночь, а под утро лёг отдохнуть и нечаянно заснул. Ему приснилась, как Эля сидит в роскошном кресле, а напротив неё стоит Георгий Иванов и читает ей стихи. А сам Григорий наблюдает за ними из какого-то грязного сырого подвала, в котором его кто-то запер.
Когда он проснулся, было уже десять часов утра. Он резко вскочил и тут же кинулся к компьютеру. На всякий случай открыл почту и посмотрел сообщения. И увидел, что Рома прислал ему готовый, идеально написанный диплом.











В ДОМЕ ПРЕСТАРЕЛЫХ
Монолог-письмо

Действующие лица:
Старик, 84 года

«Дорогая, любимая моя жена Валя! Как у тебя дела, как твоё здоровье? Очень надеюсь, что всё у тебя хорошо. Я тебе чего пишу-то. Наша дочь отправила меня в дом престарелых. Представляешь, она считает, что я - сумасшедший! А я, между прочим, в здравом уме,что даже удивительно для моих восьмидесяти четырёх! Так вот, Валя, ты, кажись, одна мне помочь можешь - помочь и вызволить меня из этой тюрьмы. Кормят здесь, конечно, вкусно, да и отношение вроде как ничего себе, но всё равно тюрьма! Адреса я, к сожалению, не знаю, но на письме, наверное, напечатают его - должны напечатать. Я тебя очень прошу, Валя, забери меня отсюда, мне тут очень плохо. А дочь нашу накажи, но не сильно, я её всё-таки люблю и добра ей всяческого желаю. И всё-таки нехорошо она сделала, нехорошо поступила - мы разве так её воспитывали? Родного отца в тюрьму отправить! Я тут, правда, сдружился с одним - таким же дряхлым, как я, Ваней зовут - мы с ним в шахматы играем, я его постоянно обыгрываю! А есть тут парочка стариков - в большой теннис рубятся. Представляешь, тут корт теннисный есть! А я давно говорил, что нам на даче теннисный корт нужно сделать. Я ведь тоже теннис люблю, вернее, любил, сейчас уж силы не те. Ты извини меня, если я ересь какую-то пишу. Я целую неделю ни с кем не разговаривал, мне высказаться надо. А то Ванька этот как будто немой, сидит и только фигурки переставляет, а сам молчит, как рыба. Помнишь ли ты, Валя, как мы с тобою познакомились? Мы тогда ещё студентами были. Ты сначала такая неприступная была. Афродита московская - я так тебя называл. И многие тебя красоткой величали, но ты именно моей стала. А всё потому, что я ухаживать лучше всех умел. Я ведь у подруги твоей, Гали, всё про тебя разузнал, вплоть до того, какие ты цветы любишь и какое у тебя в Москве место любимое. А вот про вино - белое или красное - не спросил. И так комично получилось, знаешь ли: вот припёрлись мы, стало быть, в Царицыно, ты - с букетом розовых тюльпанов, улыбаешься, вся сияешь. И тут я достаю из сумки белое вино. Мы пьём, и ты сильно меняешься в лице. А я тебе ещё и ещё наливаю в пластиковый стаканчик, а ты чуть не давишься, говоришь, что не пьёшь особо. А позже ты мне и призналась, что красное любишь. А белое терпеть не можешь. Что-то я всё о вине. Наверное, дело в том, что мне запрещают тут пить. Говорят, не положено мне, чтоб их! Вот приеду домой, и выпьем с тобой вина. Мы ведь, старики, как дети, нам всё можно. А дочь наша, конечно, сплоховала, да. Я от неё такого не ожидал. Мало я её ремнём-то. Да я всего лишь один раз её ремнём отпорол - когда она мой портсигар без спроса взяла, чтобы в классе похвастаться перед всеми. А портсигар-то старинный, примерно 1920-го года. В нём ещё Маяковский, наверно, сигары хранил.
А давно я тебе письма не писал. Ох и давно. Всё по телефону да по телефону, а ведь есть что-то приятное в тихом скрежете ручки по бумаге. Почерк у меня, конечно, не ахти, но ты разберёшь. Сплю я очень плохо. У меня своя комната, отдельная, где я сплю один. В три часа ночи какой-то старикашка на трубе начинает играть. Да так противно, что мочи нет. Хорошо Ваньке этому - он, по ходу, не только немой, но ещё и глухой - вот жизнь человека наградила! Ничего не слышишь, ни с кем не ссоришься, сиди себе да в шахматы играй. Он, наверное, даже не понимает, проигрывает он или выигрывает. Небось, думает, что выигрывает. Небось за дурака меня считает. Я его как-то спросил, глухонемой ли он. Ну, прямо как в фильме смешном - в «Бриллиантовой руке». А он не ответил. Действительно, глухонемой, по ходу, хе-хе! Ну да ему уж за восемьдесят тоже, наверное, или около того, так что скоро вообще мёртвый станет. Говорят, слаб он здоровьем. Очень и очень слаб. Даже в шахматы ему нельзя слишком долго. Думать, мол, устаёт. Как будто ему осталось чем думать, ха! Валя, забери меня отсюда, пожалуйста, поскорее. Я вовсе не сумасшедший, клянусь тебе. На днях ко мне психолог заходил - представляешь, тут психолог есть. Так вот, он сказал, что я не сумасшедший. Он спросил у меня, есть ли что-то, что меня тревожит. Так я ему в рожу плюнул и говорю: «Теперь ничего, уважаемый». Ну, он сразу и удалился. Но он не сказал мне, что я сумасшедший какой, а следовательно, я нормальный. Ну как нормальный, бывают и поадекватнее, конечно, но у меня возраст какой! Да у другого давно бы уж кукуха съехала, но я парень крепкий. Одежды вот тут никакой нет хорошей. Я ведь давно хотел себе новые ботинки купить и новые джинсы, да и пальтишко новое. Лет двадцать как хотел уже. Так и не сподобился - может быть, ты чего привезёшь мне? Я вот понять не могу, как этих людей земля носит - ну, тех, кто здесь работает. Они же издеваются над бедными стариками! Есть у нас один старик, под девяносто лет ему. Так он каждое утро залезает на стол и молится, чтобы его выпустили отсюда. Он, правда, не то чтобы молится, он просто просит Бога, чтобы забрал его из дома престарелых куда-нибудь - либо обратно домой, либо на тот свет. А потом начинает матом обкладывать всех служащих. Ну, и служащие его, стало быть, прогоняют. А он снова на стол забирается. Нет, я, конечно, против того самого, против мата, но, блин, ты представляешь - ему под девяносто, а он на стол забирается! Да он, наверное, акробатом в цирке работал или каскадёром, или бог знает кем - иначе как ещё это объяснить? Забери меня отсюда, Валечка! Я ночами в подушку плачусь. Вся от слёз стариковских мокрая. Всю жизнь, с детства, не плакал - а тут не могу сдержаться. Одиноко мне тут, Валя, очень одиноко. Мне поговорить тут абсолютно не с кем. Можно, конечно, с психологом, но с ним мы уже всё обсудили. Есть тут ещё священник, но он к нам не каждый день приходит, а где-то два раза в неделю. Ну, он приходит ко мне и спрашивает, как я себя чувствую. Я ему отвечаю, что чувствую себя ужасно, что мне одиноко тут очень. А затем говорю ему, предваряя его вопрос, что в Бога я вроде как верю, однако хочу, чтобы он добрее стал. Ну, священник тут начинает какую-то чушь нести - про то, что Бог милосерден, а я его спрашиваю: почему же тогда невинные умирают,и  порой страшной смертью? Ведь говорится, что на всё воля божья? А священник отвечает: «Не на всё, увы, иногда дьявол побеждает, но конечная победа всегда за Богом». А я говорю ему, так и так говорю, уважаемый, а что сделать, чтобы Бог всегда побеждал? Чтобы не было этих несчастий, катастроф, чтобы невиновные не страдали и жили долго и счастливо, так сказать? И он сказал, что ответа не знает, что тут подумать надо тщательно. Ну, я ему пинка под зад дал и на три буквы послал, пусть думает, балабол хренов. Больше он ко мне не приходил, и я за это на него зол. Психолог как-то похрену, а вот священника я хотел бы видеть. Я ему исповедоваться хочу. Внезапно захотел. А он не приходит никак, не то обиделся, не то думает до сих пор. Ох, Валя, а ведь так мы хорошо жили! В самом деле, правильно говорят, не ценит человек собственного счастья, ох не ценит! Зарабатывали негусто, конечно. Да ведь деньги не суп, чтобы жрать. Тут, кстати, супы очень невкусные. Твои, Валя, гораздо вкуснее. Да и вообще - вот говорил я тебе в начале, что тут вкусно кормят - да на самом деле так себе тут кормят. Я по твоей еде, Валя, соскучился сильно. Что бы ещё сказать? Ты знаешь, я ведь письма-то писать не особо умею, какой из меня писатель! Я больше вживую пообщаться хочу. Валя, если ты меня сможешь отсюда освободить, то я тебе шубу куплю. Ту, о которой ты всегда мечтала - норковую шубу. На какие шиши я куплю её я, конечно, не знаю. Ну, в кредит возьму. Жить-то всё равно недолго осталось, чай, только половину выплатить успеем. В общем, проси что угодно - я тебе всё дам! Только спаси меня из этого ада на земле. Я так хочу сходить в магазин, купить газету, программу посмотреть, анекдоты почитать, почитать, кто там из звёзд наших помер, кто там кого отжарил, кто с кем спал - мне ведь жуть как интересно это вот всё. Шучу я! Говорю же, не настолько я ещё сумасшедший. А домой хочется. Ты знаешь, у меня комната вообще-то хорошая. Она, кстати, на двоих рассчитана. Впустили ко мне соседа, так я обматюгал его и с позором прогнал. В первый же день. Но это оттого только, что я в настроении херовом был. А так я никогда не матерюсь, Валя, ну ты знаешь. Так вот, комната хорошая. Особенно после того, как я соседа выпер, как-то сразу она по-другому заиграла. И просторно, и воздух такой чистый. Кровать просторная. А напротив другая, пустая стоит. Я на неё свои грязные вещи складываю. Приходит уборщица, а я ей не отдаю. Пусть, говорю, лежат, мне они не мешают. А уборщица - ты знаешь, такая красавица... Нет, ты не подумай, я не влюбился в неё, но грудь у неё, конечно, зачётная. Это ж какой лиф нужно, чтобы всё это вместить! Ну, оно всё равно торчит, естественно... Честно, я такого сроду не видел. Я её спрашиваю: а вы почему, девушка, не в модели, а в уборщицы пошли? А она говорит, что убираться - это вообще-то искусство. Да, так и сказала мне. Да так говорит уверенно, что я даже ненадолго поверил. Она мне сказала, что мыть полы - всё равно что море рисовать. Ну, хорошее она мне море нарисовала - чуть не затопила к чертям собачьим. Уж не знаю, намеренно или просто так вышло. Ну, она извинилась, в общем, сказала, что ещё не настолько талантлива и опытна. Она мне потом что-то долго заливала, просила не беспокоиться, говорила, что всё хорошо, ну и прочую дребедень. Она говорила, говорила, долго говорила, а я не слушал - я на сиськи смотрел. Ну, уж больно они меня поразили. Ах, Валя, ты извини меня за эту слабость стариковскую. Всё равно я хочу как можно быстрее убежать отсюда - да так, чтоб больше никогда не возвращаться. Ну, подумаешь, сиськи у бабы десятого размера, ну и что? В конце концов, это же ни о чём не говорит. Она их, небось, надула, кучу денег потратила. Хотя откуда у неё деньги, если она поломойка? Ну да это уж не моё дело. А комната хорошая. Телевизор на пятьсот каналов. Рожи, впрочем, те же, что и по нашему показывают. Я только матч смотрю. Ты, впрочем, знаешь, что я не фанат, я так, от делать нечего. Смотрю - и даже не знаю, что за команды играют. Но играют, как дворовые мальчишки, аж стыдно за них! Эх, меня бы туда, я бы быстро их всех к стенке! А что? Я считаю, что надо так: плохо играешь - расстреливаем! Жестоко, конечно, но зато как КПД повысится! Опять какую-то чепуху тебе пишу. Валя, письмо моё, конечно, очень сумбурно, я уж говорил тебе: не моё это дело - писать - не умею я. Но уж как могу.
Тут, кстати, живая музыка есть. Какой-то парень молодой на фортепиано вечерами играет. Вот вроде как с виду парень образованный, умный, явно не в переходе диплом покупал - а играет знаешь что? Кажется, этого... Морген - шерра или штена, я не помню, как точно. У всех на нём крыша поехала. Даже у него. Я однажды подхожу к нему и говорю: а сыграй-ка, пожалуйста, что-нибудь из классики. И он девятую симфонию сыграл. Потом выяснилось, что он, когда Морген-хера играл, это он прикололся, так сказать. Ему потом за это выговор сделали. А так он девятую симфонию играл нам. Ну не дебил ли? Над стариками - приколоться? Мы вот теперь думаем, как бы над ним тоже приколоться, да только что-то в голову нам всё слишком криминальное приходит. Мы, конечно, и так в тюрьме, но из этой тюрьмы ещё можно сбежать. Уж рука у меня писать устала, а столько всего ещё не сообщил тебе. Тут очень хорошие сортиры. В них заходишь, руки помыть, руки под кран суёшь, а он сам включается. Убираешь - и выключается. Гениально придумано. Это ведь сколько сил и времени экономит, когда вода сама включается. Ну, шучу я, конечно, ехидничаю, так сказать. Да нет, на самом деле правда удобно. Толчки всегда чистые. Я как представлю эту уборщицу с огромной грудью, как представлю, как она толчки убирает от дерьма нашего - так сердце кровью обливается. Ну, нахрена ей всё это сдалось? Молодая, красивая - нахрена ей это? Она, кажется, говорила, что у неё тут дедушка живёт. Может быть, ради него она тут ошивается.
Однажды нам тут спектакль показывали. «Вишнёвый сад» назывался. По Чехову. Я забыл тебе сказать, у нас тут актовый зал есть. Большой, на сорок зрителей. Вот там этот спектакль и игрался. Ну, артисты играли неплохо. Но знаешь, что забавно? В самом конце спектакля, когда Фирса забыли, один из зрителей выбежал - нет, не выбежал... какой выбежал - ему девяносто три года... Выполз на сцену. Как ему так выползти удалось, я не знаю. Понятия не имею. Вышел он на сцену и говорит: «И нас забыли». И ушёл, ну или уполз. Всего три слова сказал. А я потом долго отойти не мог - и не столько от спектакля- спектакль хрень полная! От слов его не мог отойти. И нас забыли! Ну конечно, он прав! Оставили здесь и забыли. Иногда, конечно, к кому-то приезжают родственнички, даже подарки какие-то дарят, смотреть противно, тьфу! Вот так, если подумать, у меня ещё не так хреново всё. Куда хуже у Ваньки глухонемого. Он тут до конца своих дней. А я выберусь, обязательно выберусь. Есть тут, кстати, библиотека хорошая. Сам я не заходил, но, говорят, хорошая. Глухонемой там постоянно книжки берёт. Ну, а что ему ещё делать, если глухонемой? А я как-то читать не хочу пока. Я пока в таком состоянии - состоянии огромного желания сбежать. Тут вроде бы и неплохо, но я не хочу привыкать к этому. Мне даже страшно иногда становится: а вдруг я привыкну - и уезжать расхочу? Это же ужас будет, самый настоящий ужас! Оставаться здесь до конца своих дней - да ни в коем случае! Надо ум свой постоянно загружать чем-то - чтобы окончательно с ума не сойти. Я на старости лет, представляешь, стишки начал сочинять. Бумаги мне не принесли, а на туалетной писать неудобно. Поэтому я все стены в комнате исписал. Но они даже поначалу не заметили - или не подали виду. Так что, даже если сбегу отсюда, память обо мне навсегда останется. Ох, чего тут только нет у нас. И хор есть - там в основном старухи поют - они в соседнем корпусе живут. Я хотел было  записаться, всегда хотел петь, а как-то не до этого было. А потом подумал: а на кой? Я же всё равно убегаю скоро. Ещё тут есть бассейн. А я плавать не умею. Меня глухонемой туда звал - ну, жестами. За шкирку тянул прямо. Он большой любитель искупаться. А я - не умею. Господи, как многого я не умею, оказывается! Как многого я не имел и не умел, а выяснилось это только на старости лет, да ещё вдали от дома! Всё время как-то не до того, не до этого, эх! Зато, Валя, у меня есть ты. И наша дочь, которая сдала меня в дом престарелых. Знаешь, я в последнее время всё меньше её понимаю. Она до сих пор не хочет знакомить нас со своими детьми. А им ведь уже по двадцать. У них скоро свои дети появятся. Может быть, они какие-то неправильные родились? Может, у них синдром дауна - у всех троих? Я, правда, не знаю, возможно ли, чтобы у всех троих - но, думаю, вполне. Или, может быть, они сиамские близнецы? А может быть, вообще - блогеры какие-нибудь? Она ведь даже ничего про них не рассказывает. Всё время говорит: вот повзрослеют - тогда познакомитесь. Сколько ж можно взрослеть? Мы ведь не вечные. Вот и думай тут. Бумага кончается. Я тебе говорил, что мне бумаги не дали. На самом деле дали, но только на письмо. А на стихи не хватило бы. А ведь я несколько стихотворений, Валя, тебе посвятил. Вот ты придёшь сюда, в мою комнату войдёшь и увидишь. И прочтёшь. Увидишь, какой талант я в себе всю жизнь подавлял. А всё некогда было. Ты знаешь, этот дом престарелых - это какой-то дом по раскрытию талантов. Есть у нас один тут, Олегом зовут, вредный хрен, но талантливый, он тут рисовать попробовал, и так красиво нарисовал! Я, правда, не понял что, ну да это и неважно, наверное - главное, умеет, собака! Собака! Господи, у нас же собака без присмотра осталась. Она у дочери живёт, да она разве позаботится о ней? Ты сначала к ней поезжай, натрави на неё, а потом забери к себе. Нет, всё-таки знаешь, так ужасно получается, что не люблю я нашу дочь. Вначале говорил, что люблю, а оказывается, что не люблю я её - ни капли. Это, конечно, нехорошо, но я ничего не могу с собой поделать. Собака мне ближе. Она бы меня никогда в этот дурдом не отправила. А простор для творчества тут большой, конечно. Да только не греет душу мне это всё. Сколько я уже здесь? Неделю или месяц? А может быть, и того больше? Один день - зеркало предыдущего, и сколько ещё таких зеркал впереди. А ведь у меня день рождения скоро, Валя! Неужели я его буду здесь отмечать? Нет, на самом деле можно, конечно, попросить, чтобы мне огромный торт купили и украсили восемьюдесятью пятью свечками! Юбилей как никак! Восемьдесят пять, мать их, лет! Вот так начнёшь вспоминать о прошлом и таким лохом себя чувствуешь: восемьдесят пять лет, а как будто и не было ничего. М-да, лучше б молодым подох. Шучу я, конечно. Я пошутить очень люблю, Валя, ты знаешь. Тут все ходят понурые, хмурые, один Ванька глухонемой улыбается, ну так а чего ему не улыбаться, у него всё хорошо, он не слышит ни хрена - тишина да покой, разве плохо? Я вот, когда совсем уж дряхлым стану, я очень оглохнуть хочу. Совсем оглохнуть. Ну а что мне звуки? На улицу выйдешь - мат-перемат один стоит, да шум машин и мотоциклов, да салюты эти хреновы запускают, устал я от этого! Я бы только пенье птиц да журчанье воды слушать хотел бы, да твой голос, Валя, а остальное - а зачем мне всё остальное? Знаешь, Валя, а ты ведь мне каждую ночь снишься. Ты мне снишься молодой, красивой, и снится мне, как мы гуляем по Новодевичьим. За ручки с тобой держимся. Эх, вот время было - а как будто и не было! Да нет, было, конечно, но просто так быстро прошло, так оно пролетело. Я даже толком насладиться не успел. Я даже вдохнуть эту жизнь не успел, как мне её уж выдыхать, Валя! Восемьдесят четыре года! Да ведь многие мои друзья, коллеги уж давно выдохнули, я их всех почти пережил. Я ведь потому и рвусь назад, домой, что неуютно мне здесь, я с вами хочу, с тобой, собакой и, так уж и быть, с дочкой нашей любимой. Как её зовут, всё время забываю. Инна? Да, кажется, что Инна. Или Ирина? Нет. Кажется, Инна всё-таки. Она, конечно, вся в тебя пошла, а меня так и не полюбила. Уж не знаю, за что мне так по жизни не везёт, что дочь родная не полюбила. Ссорились мы с ней постоянно. Она и посуду била, и рыдала, и сумасшедшим меня называла. А я - что? Разве я - сумасшедший? А если даже и сумасшедший, так что же, всё, любить меня никак нельзя? Нет, всё-таки неправильно мы нашу дочь воспитали, и своих детей она, небось, тоже воспитала как-то неправильно. Грустно. Но что ж тут поделаешь. Всё, бумага закончилась. О! А на обратной стороне ещё полно места. Очень надеюсь, Валя, что ты мои каракули разберёшь. Я понимаю, у тебя и так зрение плохое, но придётся ещё немножко испортить. Я вот всё думаю над тем, как бы тебе меня отсюда вызволить. Боюсь, без дочери нашей не обойтись. Бьюсь об заклад, что она сказала, мол, никого, кроме неё, не впускать. Наверняка сказала. Поэтому поезжай к ней и бери её с собой. Да чтобы слушалась, а то хуже будет. Потом поезжайте ко мне. Инна пусть стучится - или её не Инна зовут, забыл я, ну неважно - так вот, пусть она стучится, и говорит... Я не знаю, что ей говорить. Пусть скажет, что это розыгрыш был, что она, как тот пианист хренов, который Моргена играл, что она прикололась. Ну, и пусть забирает меня отсюдова и обратно домой везёт. Я ведь тут погибну, Валя, просто погибну, от скуки смертной! Тут сидишь и в ус себе не дуешь, и не понимаешь, зачем живёшь. Да нет, я понимаю, конечно, мы не живём, а доживаем. Мы ведь старики. Нам ведь большинству далеко за восемьдесят. Есть и те, кому ещё нет восьмидесяти. А есть старик, которого и стариком-то не назвать: ему шестьдесят шесть всего! И выглядит ещё довольно бодро. Он мне признался, что сам сюда сбежал - от жены и детей. Представляешь, кошмар какой? Это как же надо доканать человека! Чтобы он в шестьдесят шесть лет из дому ушёл. И куда - в дом престарелых! И говорит, что здесь гораздо лучше. Что кормят хорошо и дураком никто не обзывает. Эх, вот не берегут стариков у нас. Считают так: на пенсии - значит, на мусорку! В дом престарелых! Да как она только посмела! Как только у неё рука поднялась?! Отца родного! Единственного отца! Подумать только! Это ж в страшном сне не приснится! А ты и не знаешь, что твоя дочь натворила. Наша с тобой дочь. Валя, а помнишь, как мы поженились? Я ж тогда чуть не описался - нет, не от радости, а в прямом смысле! Так смешно было. Мы стоим, значит,уже церемония вот-вот начнётся торжественная, а я на весь зал как закричу: «Я сейчас в штаны надую, покажите, Христа ради, где тут туалет у вас». А гости в зале не знают, смеяться или плакать. А я тоже не знаю, смеяться мне или плакать. Я об одном думаю: как бы до туалета добежать. Я так испугался, что ты после этого откажешься говорить «Согласна». Зачем тебе муж-обоссыш нужен? Ну, я и испугался, что ты скажешь «нет». А ты сказала «Согласна». Я тебя после этого ещё больше полюбил. И поцеловались. Куда приятнее целоваться с пустым мочевым пузырём. А знаешь, мне даже кажется, что если бы не этот случай, то не так уж и крепок был бы наш с тобой союз. Возможно, он даже распался бы. И даже - скорее всего. Валя, а знаешь, что ещё я подумал? А давай, как я домой вернусь, давай мы куда-нибудь за границу слетаем! В Италию, например! Или во Францию! И везде, куда ни пойдём, будем, как подростки, только что друг в друга влюбившиеся, целоваться да за руки держаться. А чего - пусть нам завидуют. А некоторые, наверное, будут говорить, что мы впали в помешательство. Да и пускай - нам-то что, старикам! Обидно разве? Я не обидчивый, я вот только на судьбу обижаюсь немного, что не дала нам ничего такого... Интересного. Даже внуков, считай, не дала. Мы ведь так и не видели их до сих пор. Не игрались с ними. А может, и внуков-то нет. Может быть, Инна врёт всё. Хотя я видел её беременной, значит, должны быть, если не умерли, конечно. Запутанно так всё, эх! Валя, а я ведь от тебя скрывал, что не только слесарем, я ещё редактором порой подрабатывал. Я был редактором детского журнала «Каракатица». Представляешь, каким идиотом надо быть, чтобы назвать журнал для детей «Каракатица»! Они бы ещё «Сколопендрой» назвали. Тексты там, конечно, явно направленные на то, чтобы сломать детям психику. Вот, например, один пример тебе приведу. Редактировал я там рассказ, а в   главный герой там -большой страшный злой монстр, который всех жрёт. И на протяжение всего рассказа он жрёт, и жрёт, и жрёт, и всё никак не нажрётся. Ну, казалось бы, в конце что-то должно случиться: этого монстра кто-то сожрать должен, или он должен сам лопнуть уже от обжорства, или же хотя бы живот у него заболеть должен, как у Робен Бобена... Но нет, рассказ заканчивается тем, что автор просит нас этого монстра пожалеть, ведь у него - у монстра - не знаю, как у автора - может быть, он с себя этого персонажа рисовал - так вот, у монстра нарушен обмен веществ, вот ему и приходится жрать постоянно. То есть монстра надо пожалеть, а тех, кого он слопал, значит, не подавившись, - тем, значит, так и надо, что ли? Я потом увиделся с автором этого рассказа - так там такое... Не то баба, не то мужик. Инопланетное существо какое-то. Волосы фиолетовые. Причём, оно говорит, что это натуральный цвет его волос. Натуральный инопланетянин! Я ему сказал, что он полную ересь накалякал. А он - что бы ты думала? Заржал, как конь нанюхавшийся. Ржал так, что я был уверен: задохнётся сейчас, натурально задохнётся. И стало мне страшно - а вдруг меня виноватым сделают. А я ведь просто сказал, что рассказ его - хрень полная. Ну, потом он перестал наконец ржать, сам весь синющий от смеха стал. И говорит мне: «А вы про какой рассказ? У меня их миллион»! Ну, я названия не помню, и говорю ему: «Про тот, где монстр всех жрёт». Он снова заржал - да так, что мне плохо стало. Затем говорит: «Какой именно? У меня миллион рассказов, где монстр кого-то жрёт»! Ну, я и понял тут, что он либо прикалывается надо мной, либо у него реально какой-то фетиш на этих монстров-обжор. Больше я с ним не виделся. А рассказ отредактировал, конечно, но только насчёт грамматических ошибок. Представляешь, Валя, он слово «жизнь» через «а» написал. Жазнь. Нет, ну ладно бы через «ы», это бы ещё куда ни шло, но через «а»... Это, конечно, ни в какие ворота не лезет. Понавыпускали грамотеев. Я, слесарь без образования, и то грамотнее в разы! Послушай, Валя, ты мне всё-таки жена любимая. А я в тебе во стольком не признавался. И сейчас я пишу и думаю: а вдруг я помру скоро? Возраст всё-таки. Да ещё и запели в этой кунсткамере, чтоб ей пусто было, тут дышать-то нечем! А вдруг так и не получится сбежать отсюда? Ну, что тогда делать? Я бы тебя не хотел в неведении оставлять. Я много в чём могу тебе признаться, но признаюсь в самом большом моём грехе. Я очень надеюсь, Валя, что ты простишь меня за это, ведь мне и так тут несладко, я и так наказан и Богом, и Инной, и всеми, кем только можно! Чёрт, пишу, что признаюсь сейчас, а сам как-то боюсь. Вдруг ты меня не простишь? Я и сам себя простить не могу за это, хотя уж пятьдесят пять лет прошло с тех пор. Есть вещи, в которых, наверное, признаваться лучше не стоит. Тем более в том случае, когда они были так давно. И это как раз тот самый случай, и всё-таки я не могу тебе не сказать  об этом своём грехе. Считай, что это моя исповедь - не перед Богом, а перед тобою, Валя, ибо ты и есть мой Бог. Так вот, Валя, пятьдесят пять лет назад, жаркой летней ночью, я спал с твоей подругой Галей. О Господи, написал - и легче стало! Как камень с плеч. Или нет - гора с плеч. Огромные Гималайские горы. Надо мне было раньше тебе признаться. Я уверен, ты меня простишь. Ты милосердна. Тем более, что Галя оказалась совершеннейшим бревном: она ничего не умела показать в постели. Я её и так, и так ласкал, а она - ну, полная Буратинка! И нос, как у Буратино, длинный. Я потому её потом Буратинкой и называл - ну, когда она у нас в гостях была, а ты всё удивлялась: «Почему Буратинка»? А вот поэтому! Что-то я какие-то пошлости говорю. Ты уж прости меня, Валя, я просто так тут скучаю и так устал. Ко мне на днях подошёл один старик, лысый и с одноглазый. На другом глазе у него повязка. Так вот, подошёл и предложил мне сыграть с ним в карты на деньги. Ну, я его, конечно, послал, а сам думаю: «А может быть, он и глаз свой в карты проиграл»? Я потом видел, как он с глухонемым Ванькой рубится. Ванька у него всё выиграл. Жаль, что он не понял этого. Он же глухонемой. А в карты он куда больше мастак, нежели в шахматы. Про большой теннис я тебе уже написал, а тут же ещё настольный есть! Вот в него я с удовольствием играю с одним старичком - бывшим мастером спорта. И, ты знаешь, всё время выигрываю. У него, по правде говоря, одна рука парализована, а другая - тоже того и гляди откажет, но ведь мастером спорта - хоть и бывшим - он от этого быть не перестаёт. Во мы с ним и рубимся, как два Ма Лонга - это такой теннисист китайский, один из самых известных. Вот видишь, валя, сколько у меня талантов и качеств хороших. На старости лет человеком стать захотел. А почему бы и нет? Лучше поздно, чем никогда, в конце концов. Я ведь тут, как будто монах-отшельник, живу, в пещере этой. Как отец Сергий, про которого Лев Толстой написал. Да только про него-то написали, а про меня никто не напишет. Никто, кроме меня. А я писать про себя не буду: не умею. Я ведь даже без образования. Школа девять классов, закончил - и слесарем работать пошёл. Вообще-то неплохо зарабатывал, весьма неплохо, но всё как-то быстро уходило на ерунду какую-то, во  мы и бедствовали. Чёрной икры себе купим, неделю едим - а потом снова бедствуем. А знаешь, сейчас я понял, что всё это такая ерунда! Главное, чтобы человек внутренним миром богат был, а тогда он и бедным никогда себя чувствовать не сможет. Даже если он последнюю краюху чёрствого хлеба дожирает. Всё равно он богат. Эх! А у меня вот внутренний мир не очень-то богатый оказался. И что у меня было за всю свою огромную жизнь - что у меня хорошего было, кроме тебя, Валечка? А если бы и тебя не было? Как жить было бы! Ну, может быть, конечно, был бы кто-то другой у меня. А если бы и кого-то другого не было бы? Был у меня друг, помер недавно, так он так всю жизнь один и прожил. Зачем жил, чего ради жил? У него пятнадцать кошек было. Я к нему однажды в гости пришёл. А я не знал, что у него так много кошек живёт. Я вхожу в его квартиру и думаю: ну всё, вот он - мой конец! Воняло так, что меня чуть не стошнило. А друг мой улыбается, спрашивает, чай или кофе я буду. А кругом столько этой живности: шипит, мяукает, орёт, пищит. Ну, я говорю «кофе», а потом выбегаю. Выбежал, перекрестился - и домой пошёл. А на следующий день он умер. С горя, наверное, сердце не выдержало, что я сбежал. И так мне потом стыдно стало перед ним. Так стыдно, что кошки без присмотра остались. Я потом с друзьями их по приютам развозил. Одна оцарапала сильно. До сих пор шрам. Это где-то года три назад было. А я тебе в этом не признавался, Валечка. Сам не знаю, почему я до сих пор тебе не рассказал этого. Ну, зато теперь рассказал, в письме вот. Надеюсь, оно дойдёт до тебя как можно быстрее. Хотя зная нашу почту, конечно. Ну, когда-нибудь дойдёт, я надеюсь, Валя. Я очень и очень надеюсь. Надежда, конечно, хороша тем, что умирает последней. Я обязательно сбегу из этого дома. Если ты мне не поможешь, я сбегу сам, пусть это будет стоить мне самой жизни. Для меня свобода - это самое главное. Самое дорогое, что у меня есть - свобода. Свобода и ты, Валя. А теперь вот и то и другое у меня забрали. А нас ещё в армии учили: если забрали - надо вернуть назад. Особенно если что-то важное забрали. Банальность, конечно, но именно банальности помогают нам жить. Не эти Канты с Гегелями да Фрейды с Шопенгауэрами, в которых непонятно ни черта, а наша, русская народная мудрость, что испокон веков из уст в уста передаётся!Ох, Валя, в который раз уже пишу тебе эти слова: забери ты меня отсюда, пожалуйста. Ради Бога, забери, Валя, я ведь тут сдохну скоро - или со скуки, или сердце не выдержит боли душевной. Дорогая моя Валя, любимая моя жёнушка. Я не верю и никогда не поверю в то, что ты умерла. Ты ведь просто куда-то уехала, верно? Так возвращайся поскорее. Видишь, Инна что натворила наша! Уже сколько месяцев она говорила мне, что ты умерла, что пора смириться с этим и жить дальше. На похороны водила чьи-то, и там твоя фотография была, но это ведь она всё подделала, чтобы мы с тобою не виделись, Валя. Ответь мне на это письмо как можно скорее, иначе я не знаю, что с собой сделаю и как мне жить дальше. Я не верю в то, что ты умерла!  Твой, Петя. 23. 07. 2021».
(Старик резко вскакивает и начинает нервно ходить взад-верёд по комнате).
Нет, нет! Она не умерла, я знаю! Всё Инна врёт! Врёт, врёт! Не могла она умереть, не могла она уйти без меня в мир иной, я ведь без неё не проживу, я ведь без неё никто, так, доходяга, развалина старая, нихрена не умеющая, полумертвец, не человек, а насекомое! Она не умирала, она бы не посмела, она бы ни за что не посмела умереть. Отчего ей умирать? Инна говорит, что ковид, да какой нахрен ковид, у неё всё было прекрасно, всё замечательно, а если она умерла - то как же мне теперь жить без неё, что мне теперь делать, куда мне теперь, кто я теперь и что я теперь»?
(Старик впадает в помешательство, хватает письмо и рвёт на маленькие кусочки).
Кто и что я теперь?!
Занавес