Рыжий Борис Борисович, 1974-2001

Веди меня аллеями пустыми,
о чём-нибудь ненужном говори,
нечётко проговаривая имя.
Оплакивают лето фонари.
Два фонаря оплакивают лето.
Кусты рябины. Влажная скамья.
Любимая, до самого рассвета
побудь со мной, потом оставь меня.
А я, оставшись тенью потускневшей,
Ещё немного послоняюсь тут,
всё вспомню: свет палящий, мрак кромешный.
И сам исчезну через пять минут.

2000

-=-=-=-=-=-=-=

ПОЧТИ ЭЛЕГИЯ
Под бережным прикрытием листвы
я следствию не находил причины,
прицеливаясь из рогатки в
разболтанную задницу мужчины.
Я свет и траекторию учёл.
Я план отхода рассчитал толково.
Я вовсе на мужчину не был зол,
он мне не сделал ничего плохого.
А просто был прекрасный летний день,
был школьный двор в плакатах агитпропа,
кусты сирени, лиственная тень,
футболка «КРОСС» и кепка набекрень.
Как и сейчас, мне думать было лень:
была рогатка, подвернулась .…
1996
-=-=-=-=--=

Все, что взял у Тебя, до копейки верну
и отдам Тебе прибыль свою.
Никогда, никогда не пойду на войну,
никогда никого не убью.

Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,
обнимают подружек без рук.
Не за то ли сегодня я так одинок,
что не вхож в этот дьявольский круг?

Мне б ладонями надо лицо закрывать,
на уродов Твоих не глядеть…
Или должен, как Ты, я ночами не спать,
колыбельные песни им петь?

1996

-=-=-=-=-=-

Хочется позвонить
кому-нибудь, есть же где-то
кто-нибудь, может быть,
кто не осудит это
«просто поговорить». 
Хочется поболтать
с кем-нибудь, но серьёзно,
что-нибудь рассказать
путано, тихо, слёзно.
Тютчев, нет сил молчать. 
Только забыты все
старые телефоны –
и остаётся мне
мрачные слушать стоны
ветра в моём окне. 
Жизни в моих глазах
странное отраженье.
Там нелюбовь и страх,
горечь и отвращенье.
И стихи впопыхах. 
Впрочем, есть номерок,
не дозвонюсь, но всё же
только один звонок:
«Я умираю тоже,
здравствуй, товарищ Блок...»
 
1995

-=-=-=-=-

В ночи, в чужом автомобиле,
Почти бессмертен и крылат,
В каком-то допотопном стиле
Сижу, откинувшись назад.
С надменной лёгкостью водитель
Передвигает свой рычаг.
И желтоватый проявитель
Кусками оживляет мрак.
Встаёт Вселенная из мрака -
Мир, что построен и забыт.
Мелькнёт какой-нибудь бродяга
И снова в вечность улетит.
Почти летя, скользя по краю
В невразумительную даль,
Я вспоминаю, вспоминаю
И мне становится так жаль.
Я вспоминаю чьи-то лица,
Всё, что легко умел забыть,
Над чем не выпало склониться,
Кого не вышло полюбить.
И я жалею, я жалею,
Что раньше видел только дым,
Что не сумею, не сумею
Вернуться новым и другим.
В ночи, в чужом автомобиле
Я понимаю навсегда,
Что может только те и были,
В кого не верил никогда.
А что?  Им тоже неизвестно,
Куда шофёр меня завёз.
Когда-нибудь заглянут в бездну
Глазами, светлыми от слёз.

1998

-=-=-=-=-=-=

Ах, что за люди, что у них внутри?
Нет, вдумайся, нет, только посмотри,
как крепко на земле они стоят,
как хорошо они ночами спят,
как ты на фоне этом слаб и сир.
…А мы с тобой, мой ангел, в этот мир
случайно заглянули по пути,
и видим — дальше некуда идти.
Ни хлеба нам не надо, ни вина,
на нас лежит великая вина,
которую нам бог простит, любя.
Когда б душа могла простить себя…

1996

-=-==-==-=-=-=-=

Отрывки
                1.
Огромный город – церкви, зданья, банки –
(где я всю жизнь нежданный гость)
похож на полусъеденный лосось,
чьи ломти спят на дне консервной банки.
Ну а Христа здесь приняли б за панка...
И каково лохматому б пришлось:
не отберешь же у собаки кость,
тем паче если ты противник палки.
                2.
Луна, облагородив небосвод,
мертвецкий взгляд несуетливо прячет,
как незнакомец – в полы мятой шляпы,
кусками тучи вытирая лоб,
за ту же тучу. Каждый новый год
новейший ливень обновляет слякоть,
не очищая. И не надо плакать;
судьба здесь такова, таков народ.
                3.
Воруют все: помногу и помалу.
Воруют все: и умный, и дурак.
Взойдет скорее сор, чем добрый злак,
когда поля ничем не засевают.
Но все приходит к своему финалу
задолго до финала. И за так
лишь бог хранит любителей собак
и меХиканских телесериалов.
                4.
С букетом алых роз на стеблях вен
уйти к нему не глупо, но излишне.
Здесь даже смерть, и та живет и дышит,
и так же ощущает тяжесть стен,
в которых я живу две тыщи лет,
за коими, под стать летучей мыши,
висит звезда над одинокой крышей,
сребря кресты могильные антенн.
                5.
Но можно выйти в улицу и встать
над допотопной рыжеватой лужей,
и прошептать «я никому не нужен»,
в лицо извне глядящего отца,
и ждать ответа, или ждать конца.
Вот-вот начнется плесневая стужа.
Здесь трудно жить, когда ты безоружен.
А день в Свердловске тяжелей свинца.

1993
-=-=-=-=-=

Прости меня, мой ангел, просто так — 
за то, что жил в твоей квартире.
За то, что пил. За то, что я — чужак — 
так горячо, легко судил о мире.
Тот умница, — твердил, — а тот — дурак.
Я в двадцать лет был мальчиком больным 
и строгим стариком одновременно.
Я говорил: «Давай поговорим о том,
как жизнь страшна и как мгновенна.
И что нам ад — мы на земле сгорим».
И всяким утром, пробудившись, вновь 
я жить учился — тяжко, виновато.
Во сне была и нежность и любовь. 
А ты, а ты была так яви рада.
А я, я видел грязь одну да кровь.
Меня прости. Прощением твоим 
я буду дорожить за тем пределом,
где всё былое — только отблеск, дым. 
…за то, что не любил как ты хотела,
но был с тобой и был тобой любим!

1995, ноябрь
-=-=-=-=-=-
Девочка с куклой
С мёртвой куколкой мёртвый ребёнок
на кровать мою ночью садится.
За окном моим белый осколок
норовит оборваться, разбиться.
"Кто ты, мальчик?" - "Я девочка, дядя.
Погляди, я как куколка стала..."
- "Ах, чего тебе, девочка, надо,
своего, что ли, горя мне мало?"
"Где ты был, когда нас убивали?
Самолёты над нами кружились..."
- "Я писал. И печатал в журнале.
Чтобы люди добрей становились..."
Искривляются синие губки,
и летит в меня мёртвая кукла.
Просыпаюсь - обидно и жутко.
За окном моим лунно и тускло.
Нет на свете гуманнее ада,
ничего нет банальней и проще.
Есть места, где от детского сада
пять шагов до кладбищенской рощи.
- "Так лежи в своей тёплой могиле -
без тебя мне находятся судьи..."
Боже мой, а меня не убили
на войне вашей, милые люди?

1995
-=-=-=-=-

АНАЛИЗ ФОТОГРАФИИ
               "Это я, Господи!"
               Из негритянского гимна
Это я, Господи!
Господи — это я!
Слева мои товарищи,
справа мои друзья.
А посередке, Господи,
я, самолично — я.
Неужели, Господи,
не признаешь меня?
Господи, дама в белом —
это моя жена,
словом своим и делом
лучше меня она.
Если выйдет решение,
что я сошел с пути,
пусть ей будет прощение:
ты ее отпусти!
Что ты значил, Господи,
в длинной моей судьбе?
Я тебе не молился —
взмаливался тебе.
Я не бил поклоны, —
не обидишься, знал.
Все-таки, безусловно,
изредка вспоминал.
В самый темный угол
меж фетишей и пугал
я тебя поместил.
Господи, ты простил?
Ты прощай мне, Господи:
слаб я, глуп, наг.
Ты обещай мне, Господи,
не лишать меня благ:
черного теплого хлеба
с желтым маслом на нем
и голубого неба
с солнечным огнем.
-Не потому ли Бога проглядели,
что не узрели Бога, между нами?
И право, никого Он в самом деле
не вылечил, не накормил хлебами.
Какой-нибудь безумец и бродяга —
до пят свисала рваная дерюга,
качалось солнце, мутное как брага,
и не было ни ангела ни друга.
А если и была какая сила,
ее изнанка — горечь и бессилье
от знанья, что конец всего — могила.
Не для того ли Бога и убили,
чтобы вина одних была громадна,
а правота других была огромна.
…Подайте сотню нищему, и ладно,
и даже двести, если вам угодно.
1996
=-=-=-=-
Не потому ли Бога проглядели,
что не узрели Бога, между нами?
И право, никого Он в самом деле
не вылечил, не накормил хлебами.
Какой-нибудь безумец и бродяга —
до пят свисала рваная дерюга,
качалось солнце, мутное как брага,
и не было ни ангела ни друга.
А если и была какая сила,
ее изнанка — горечь и бессилье
от знанья, что конец всего — могила.
Не для того ли Бога и убили,
чтобы вина одних была громадна,
а правота других была огромна.
…Подайте сотню нищему, и ладно,
и даже двести, если вам угодно.

1996
-=-=-=-
…Глядишь на милые улыбки
и слышишь шепот за спиной —
редакционные улитки
столы волочат за собой.
Ну, публикация… Ну, сотня…
И без нее бы мог прожить…
Не лучше ль, право, в подворотне
с печальным уркой водку пить?
Есть мир иной, там нету масок —
ужасны лица и без них.
Есть мир иной, там нету сказок
шутов бесполых и шутих.
Там жизнь обнажена, как схема,
и сразу видно: тут убьет.
Зато надутая проблема —
улыбки, взгляда — не встает.
…Покуда в этом вы юлили,
слегка прищуривая глаз,
в том, настоящем, вас убили
и руки вытерли о вас.

1996
-=-=-=-

Старик над картою и я
над чертежом в осеннем свете —
вот грустный снимок бытия
двух тел в служебном кабинете.
Ему за восемьдесят лет.
Мне двадцать два, и стол мой ближе
к окну и в целом мире нет
людей печальнее и ближе.
Когда уборщица зайдет,
мы оба поднимаем ноги
и две минуты напролет
сидим, печальные, как боги.
Он глуховат, коснусь руки:
— Окно открыть? — Вы правы, душно.
От смерти равно далеки
и к жизни равно равнодушны.

1997
-=-=-=-

          Паровоз

С зарплаты рубль — на мыльные шары,
на пластилин, на то, что сердцу мило.
Чего там только не было, всё было,
все сны — да-да — советской детворы.
А мне был мил огромный паровоз —
он стоил чирик — черный и блестящий.
Мне грезилось: почти что настоящий!
Звезда и молот украшали нос.
Летящий среди дыма и огня
под злыми грозовыми облаками,
он снился мне. Не трогайте руками!
Не трогаю, оно — не для меня.
Купили бы мне этот паровоз,
теперь я знаю, попроси, заплачь я —
и жизнь моя сложилась бы иначе,
но почему-то не хватало слез.
Ну что ж, лети в серебряную даль,
вези других по золотой дороге.
Сидит безумный нищий на пороге
вокзала, продает свою печаль.

1998
-=-=-=-=-
Пойдёмте, друг, вдоль улицы пустой,
где фонари висят, как мандарины,
и снег лежит, январский снег простой,
и навсегда закрыты магазины.
Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы.
— Так грустно, друг, так жутко,
так буквально.
А вы? Чего от жизни ждёте вы?
— Печаль, мой друг,
прекрасное — печально.
Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен.
— Скажите мне,
что будет завтра с нами?
И безобразный вечный манекен
 глядит нам вслед красивыми глазами.
Что знает он? Что этот мир жесток?
Что страшен?
Что мертвы в витринах розы?
— Что счастье есть, но вам его, мой бог,
холодные — увы — затмили слёзы.

1995
-=-=-=-=
Каждый год наступает зима.
Двадцать раз я ее белизною
был окутан. А этой зимою
я схожу потихоньку с ума,
милый друг. Никого, ничего.
Стих, родившись, уже умирает,
стиснув зубы. Но кто-то рыдает,
слышишь, жалобно так, за него.
...А когда загорится звезда –
отключив электричество в доме,
согреваю дыханьем ладони
и шепчу: «Не беда, не беда».
И гляжу, умирая, в окно
на поля безупречного снега.
Хоть бы чьи-то следы – человека
или зверя, не все ли одно.

1996
-=-=-=-
         Соцреализм
1.
Важно украшен мой школьный альбом —
молотом тяжким и острым серпом.
Спрячь его, друг, не показывай мне,
снова я вижу как будто во сне:
восьмидесятый, весь в лозунгах, год
с грозным лицом олимпийца встает.
Маленький, сонный, по черному льду
в школу вот-вот упаду, но иду.
2.
Мрачно идет вдоль квартала народ.
Мрачно гудит за кварталом завод.
Песня лихая звучит надо мной.
Начался, граждане, день трудовой.
Всё, что я знаю, я понял тогда —
нет никого, ничего, никогда.
Где бы я ни был — на чёрном ветру
в чёрном снегу упаду и умру.
3.
«…личико, личико, личико, ли…
будет, мой ангел, чернее земли.
Рученьки, рученьки, рученьки, ру…
будут дрожать на холодном ветру.
Маленький, маленький, маленький, ма… —
в ватный рукав выдыхает зима:
Аленький галстук на тоненькой ше…
греет ли, мальчик, тепло ли душе?»
4.
Всё, что я понял, я понял тогда —
нет никого, ничего, никогда.
Где бы я ни был — на черном ветру
в черном снегу — упаду и умру.
Будет завод надо мною гудеть.
Будет звезда надо мною гореть.
Ржавая, в чёрных прожилках, звезда.
И — никого. Ничего. Никогда.

1995
-=-=-=
Ходил-бродил по свалке нищий
и штуки-дрюки собирал —
разрыл клюкою пепелище,
чужие крылья отыскал.
Теперь лети. Лети, бедняга.
Лети, не бойся ничего.
Там, негодяй, дурак, бродяга,
ты будешь ангелом Его.
Но оправданье было веским,
он прошептал в ответ: “Заметь,
мне на земле проститься не с кем,
чтоб в небо белое лететь".

1995
-=-=-=-=
Неужели жить? Как это странно —
   за ночь жить так просто разучиться.
Отдалённо слышу и туманно
   чью-то речь красивую. Укрыться,
поджимая ноги, с головою,
   в уголок забиться. Что хотите,
дорогие, делайте со мною.
   Стойте над душою, говорите.
Я и сам могу себе два слова
   нашептать в горячую ладошку:
«Я не вижу ничего плохого
   в том, что полежу ещё немножко —
ах, укрой от жизни, одеялко,
   разреши несложную задачу».
Боже, как себя порою жалко —
   надо жить, а я лежу и плачу.

1995
-=-=-=-=
Я в детстве думал: вырасту большим —
и страх и боль развеются, как дым.
И я увижу важные причины,
когда он станет тоньше паутины.
Я в детстве думал: вырастет со мной
и поумнеет мир мой дорогой.
И ангелы, рассевшись полукругом,
поговорят со мною и друг с другом.
Сто лет прошло. И я смотрю в окно.
Там нищий пьёт осеннее вино,
что отливает безобразным блеском.
...А говорить мне не о чем и не с кем.
1996
-=-=-=-
Эмалированное судно,
окошко, тумбочка, кровать, —
жить тяжело и неуютно,
зато уютно умирать.
Лежу и думаю: едва ли
вот этой белой простыней
того вчера не укрывали,
кто нынче вышел в мир иной.
И тихо капает из крана.
И жизнь, растрепана, как ****ь,
выходит как бы из тумана
и видит: тумбочка, кровать…
И я пытаюсь приподняться,
хочу в глаза ей поглядеть.
Взглянуть в глаза и — разрыдаться
и никогда не умереть.
1997
-=-=-=-=-=

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.
Умрёшь — начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
10 октября 1992
-=-=-=
Прости меня, мой ангел, просто так —
За то, что жил в твоей квартире.
За то, что пил. За то, что я - чужак -
Так горячо, легко судил о мире.
Тот умница, твердил, а тот - дурак.
Я в двадцать лет был мальчиком больным
И строгим стариком одновременно.
Я говорил: «Давай поговорим о том,
Как жизнь страшна и как мгновенна.
И что нам ад - мы на земле сгорим.»
И всяким утром, пробудившись, вновь
Я жить учился - тяжко, виновато.
Во сне была и нежность, и любовь.
А ты, а ты была так яви рада.
А я, я видел грязь одну да кровь.
Меня прости. Прощением твоим
Я буду дорожить за тем пределом,
Где всё былое - только отблеск, дым.
...за то, что не любил, как ты хотела,
Но был с тобой и был тобой любим.
-=-=-=-
Не потому ли бога проглядели,
что не узрели бога, между нами?
И право, никого он в самом деле
не вылечил, не накормил хлебами.
Какой-нибудь безумец и бродяга —
до пят свисала рваная дерюга,
качалось солнце, мутное, как брага,
и не было ни ангела, ни друга.
А если и была какая сила,
её изнанка — горечь и бессилье
от знанья, что конец всего — могила.
Не для того ли бога и убили,
чтобы вина одних была громадна,
а правота других была огромна.
...Подайте сотню нищему, и ладно,
и даже двести, если вам угодно.

1995