рубиновая роса

я шёл по лесу в полной темноте,
пропитан запахом небесной седины.

я шёл и спотыкался как во сне,
дрожал от зависти к своей же глубине.

я долго шёл и становился выше
сырых деревьев в сумрачной тайге,

и постепенно становилось видно,
как плечи вырывались к звёздам в белизне.

в сосуды вплёл оторванную ветку,
и она и без солнца зацвела –

сначала белым кружевом окутала всю руку,
потом с неё лилась рубинова роса.
 
я не разглядывал её ничтожные нектары,
не чуял аромата лепестков,

я шёл, глазами беспощадно жёг гектары;
я шёл и я боялся только своих снов.

я нёс в руках любовь из острого железа
и прятал её от брезгливых облаков,

когда пронзал ей чьё-то нежное телесное
среди своих голоднейших лесов.

мне нравилось играться разумом
с наивным приступом обычности,

питаться этим низким голосом
и выходить за грани невообразимости.

меня кололи иглы из шипов
бездушных трав, лежащих под ногами.

я становился, больше не нуждаясь слов,
таким же, как они, бездушным и бездарным.

чем дальше шёл, тем меньше ощущал
прикосновения тончайших струн живого.

я шёл босым по этим остриям и медленно искал
какой-то выход своим непонятным разговорам.

в кромешной темноте я смело улыбался,
считая цифры на своих руках:

шестнадцать, восемнадцать, двадцать –
я от своей фантазии в бегах.

я пил рубиновую страсть из кожи
и проводил руками по свинцовой тьме.

та ветвь в моей артерии опять пустила почки
и разнеслась по мне, как будто я в костре.

и снова по чужому полотну польётся
в ночи моё молочное вино,

и взгляд горячий от надежды оторвётся,
увидев это грозное панно.
 
сорок четыре, сорок восемь, пятьдесят,
рубин кристаллами вонзился в шею,

и мотыльки с лампадами в лес больше не летят:
они сбегают прочь, когда учуют запах смерти.

сто двадцать, сто сорок девять, двести пять,
от смеха скулы провалились в ямы,

рубиновые нити как иглою сшили рукоять
и пулями из бархата прошили пряди мне цветами.

четыреста, пол тысячи, шестьсот,
и белыми остались только роговицы;

семьсот семнадцать и каждую клетку обовьют
рубинным мулине искусственные спицы.

семь, девяносто, двести тысяч –
упал и ухватился за земли комок,

но все ещё смеюсь неслышно,
и вместо губ уже сангриновый венок.

последним таким хлопковым холстом,
которым я умело мог питаться,

я сам и стал, но под рубиновым цветком
не смог достать питья и наслаждаться.