простуда

тонкая грань насквозь поранила мою башку,
и у меня вторая половинка где-то между моргом.
уже и солнца луч не осветит то, что ношу
под камнем красным в области груди-то толком.

вы так скучали по ветрам  зимы в горячую жару,
смеялись, дураки, над той антагоничностью.
вот только я нашла причину, мельком, по секрету, вам скажу:
нас манит в холод то, что притягалось личностью.

как сохнет грязь под твоим домом у окна,
так высыхает без остатка что-то вроде крови в твоём теле;
мумифицируется каждый маленький осколочек стекла
того, что мы "душою" прозывали в самом деле.

её мы называли мёртво и кристально завывающей,
хранящей подо льдом остатки вялой жизни.
вот только никакой всемирно и вселюдно знающий
не сможет никогда понять все её подлинные мысли.

они все где-то под глубинкой неувиденной,
под коркой крови, что осыпал сонный лес;
они на годы – в кому, чтоб однажды неожиданно
ожить от поглощающего света занавес.

в панелях серых и глухих многоэтажек,
в морозном воздухе, щипающем лицо,
не обнаружила живых, ни полудохлых пташек,
рисующих обычное российское нутро.

я снова завалюсь как в снежный ком под одеяло,
когда мне стужа выбивает стёкла в полонез,
и не пойму никак, что одеяла, если честно, – мало,
но голова не хочет мыслить мыслью наотрез.

заткну я уши от гремящей тишины,
чтоб слышать хоть немного колебаний,
и лягу в поисках какой-то красоты,
что мне не дал увидеть мир голодный, жадный.

сотрите стены из домов – я никогда в них не замёрзну,
когда я фантазирую о том, как мне тепло.
хотите – уничтожьте самых важных (я серьёзно).
наверное, мне всё равно не будет как-то тяжело.

я иногда мечтаю, чтобы дождь не прекращался,
чтоб бил по шиферу ночами напролёт:
лишь только так рассвет унылый оставался
всё той же лунной темнотою. она же больше не уйдёт?

я в слове "солнце" ничего не замечаю,
что видите в нём вы. а я его боюсь,
не потому что сумасбродна, просто знаю,
что если я поддамся – всё равно вернусь

к тому, что приковало хрупкими холодными цепями
к неотопляемой измотанной трубе.
и забирать меня не сразу, – постепенно, вечерами
будет оно во жгучее убежище, к себе.

никто не видит, никогда и не заметит
то, что творится под наивно-светлым образом
того, которого "ничто на свете не заменит",
того, в котором только "радужные" полосы.

на то же он, убийца февраля, ниспослан небом,
чтобы на полузакипевшем море выжечь лёд,
чтоб мой уставший от борьбы цветок под снегом
бессильно и болезненно не лёг.

на то же я под тёмным жёлтым светом,
что, догорая, мне дарил фонарь,
всё думаю о ком-то несусветном,
которого и духа нет – так захотел январь.

но лишь когда я в этом мраке, в этой черни,
когда испачкана кромешной темнотой,
когда я засыпаю с колыбельною метели,
когда себя я замечаю не мирской,

тогда лишь мне жить, кажется, не больно,
когда я как полено в пламени ожогов догораю,
и чувствую, что пепла слишком много,
но знаю, что я наконец-то больше не играю.

жить не собою и дышать не воздухом,
не видеть пред собою ничего
и отметать от его ног, что станет мусором
и без надежд сгниёт от сырости зимой.

колени преклоня и возвышая его мнительно, –
я только так живу на этом тёмном свете.
кому-то просто мерзко, кому-то – омерзительно,
а я продолжу рыться в твоего письма ответе.

я под хрустальной глиной не увижу тени рваной,
ведь на износ я продолжаю непрерывно чувствовать,
как на износе ты прослушивал пластинку ланы,
как за гитарой ты скрывал, что я могла предчувствовать.

когда ложишься ты на пыльный снег бессильно,
снежинок поломав крепкую нить,
им тоже больно – так невыносимо,
но они тоже только так умеют жить.