Беатриче

  Уродство дней ты мешаешь с поэзией.
  (Да простит Эрато мой «поэтический»;
  я не с претензией,
  просто любовь, как обычно,
  превращает будний день
  в какой-то аполлонический).

Однажды на закруглённой ветви метрополитена,
сдавленный толкучими сладострастниками и льстецами,
я разглядел на соседнем сидении, как ты невинна и совершенна,
и понял, что, если полностью не посвящусь тебе,
продолжу ездить кругами.

Плакат сурово напоминал платить алименты,
старуха отчаянно искала в толпе собеседников,
проводник же просил предъявить документы
(они бьют веслом безбилетников).
Я забылся. Молча встал и сел с тобой рядом.
И сердце зайокало под худи помятым.

Я пригласил тебя в мою сырую хрущёвку
играть на моей карманной калимбе,
по скидке оторванной на авито,
что-то, что вынесло бы за духоту лимба.
А Амур уже целился. И освистывал: «Бито!»
И теперь для меня твоё будничное обличье,
по меньшей мере, хрущёвская Беатриче.

Ты выросла над миром грязных лифтов,
шприцов, окурков
греческой нимфой.
Игнорируя сладострастников, льстецов, придурков,
я ваял твою тень, как символ,
пробегаясь по складкам запачканного латтем халата
миндально-заласканными метафорами.

По-греко-римски воспевал красоту дланей,
десниц, ресниц, разложенных в спальне…
Уж думал растекусь по чёрнокровому древу,
его сосудами — да по чреву…
Но вот мы лежим с тобой под плачущей крышей,
на картонке вычерчивая разностишия.

Выходим в ось злопазушного подъезда,
и адидасная стража провожает взглядом.
Расплетай косы, богом названная невеста!
Минуя ничтожество, мы на пятом.
В котельной смердит, под себя мочится Цербер,
бабку на лавке пожирает альцгеймер.

Этажом выше собрались иеговисты,
на седьмом повесился Лёха и открыли бордель,
под крышей старушка даёт микрозайм,
на чердаке с девяностых залегли террористы,
а вся что под нами живёт цитадель —
обычные люди: доллары, пиво, прайм-тайм.

Я здесь захожалый поэт-менестрель с дешёвой калимбой.
Не святой и не мню из себя Аполлона с Олимпа.
Знаешь, мои друзья вмёрзли бы в лёд Коцита.
Я бы вообще там бродил, посекундно выкрикивая: «И ты там!»
Теперь и ты со мной поднимаешься ниже,
пачкаешь платье кровопомойной жижей.

Не по тебе зелёные стены и чёрная плесень,
не при тебе гвоздём ковыряться в порезе.
Мою голову ты до краёв заполнила светом своим.
А я, видимо, дырявый какой-то, раз свет я пролил.
Одолела чернь, выжигая адовую засуху.
И я твою руку
выронил
в злопазуху.

Но признаться, и ты согрешила.
И дело не в том, что молишься Шиве.
А ещё
из горящего борделя
невинной бежала.
Но ты
грешника пожалела.

Ты засыпаешь в ладони у бога.
Тебя он щекочет лениво под боком.
Он будит тебя и в уста с вилки суёт
моё сердце горящее из банки от шпрот.
Моим тлением ты, верно, дёсна ожгла,
но в изгибах желудка догорю я дотла.

Не обессудьте.
Тринадцатитысячегранник
получился
максимум
кубом.