Пушкин и мiр с царями. Часть2. Ссылка. Глава десят

Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть вторая. Ссылка. Глава десятая.


Да, можно  – можно и привыкнуть,
И можно что-нибудь найти…

   Пушкин всю свою жизнь вёл очень широкую переписку. Письма, вошедшие в его собрание сочинений, составляют незначительную толику из написанной им корреспонденции. Из мемуаров разных людей мы знаем, что интереснейшие письма поэта были в большом количестве сначала бережно хранимы, а потом по прошествии многих лет уничтожены адресатами, которые находились либо под давлением позднего возраста, либо под действием других обстоятельств – такова судьба писем Пушкина к Воронцовой, Екатерине Ушаковой, Евпраксии Вульф и некоторым другим. Множество писем Пушкина их адресаты не сохраняли, потому, что просто не считали это нужным делать – так как мы с Вами не сохраняем все без исключения адресованные нам послания, а что-то из наследия поэта просто банальным    образом  пропало. Есть также большой массив писем, адресованных
Пушкину. Подавляющее их большинство постигла та же судьба – поэт архивировал далеко не все послания, адресованные ему, а его кочевой образ жизни, который он вёл долгие годы, не располагал Пушкина к трепетному хранению всех приятельских писем, адресованных ему по разным поводам. По этой причине мы часто принуждены догадываться по косвенным признакам о том, что заключала в себе его переписка с тем или иным конкретным человеком в то или иное время.
     Понятно, что Пушкин, находясь первое время в Михайловском, сильно нервничал. Друзья в своих письмах пытались утешить его, как могли. Мудрее всех, пожалуй, в ту пору оказался Дельвиг, писавший своему опальному другу так: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т.е. делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали. Ежели бы ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания… Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить. Мертво и холодно».
      Безусловно, слова Дельвига грели Пушкину душу, но этого было недостаточно. Грели душу ему и письма Воронцовой, которые он до поры получал из Одессы. Точнее говоря, никто не знал, что это были за письма – они были запечатаны какой-то таинственной печатью. По свидетельству сестры поэта, когда такое письмо приходило в дом, Пушкин в одиночку запирался в своей комнате и там без свидетелей читал полученное послание. Это теперь мы знаем, что древний иудейский перстень с такой или почти такой же печатью поэту перед расставанием подарила графиня Воронцова. Этим перстнем Пушкин очень сильно дорожил, всегда носил его с собой и считал своим талисманом – на эту тему им даже написано всем известное замечательное стихотворение.
      Почта в европейской части тогдашней Российской империи работала весьма неплохо, и корреспонденция из Пскова в Петербург доставлялась довольно оперативно. Несмотря на то, что поэт сидел в своей ссылке в относительно отдалённом селе, чисто географически от Петербурга он находился не так и далеко – расстояние по прямой между Михайловским и тогдашней столицей составляет около трёхсот двадцати километров и Пушкин, начиная с августа, при помощи активной переписки был в курсе всех более-менее значимых петербуржских событий. Для того, чтобы избежать цензуры, он прибегал к простейшей уловке – нужные ему письма с оттенком конфиденциальности друзья направляли ему на имя и адрес Прасковьи Осиповой в двойных конвертах. Точно таким же способом свои полутайные послания отправлял им и Пушкин, но многие письма шли из Михайловского в Петербург и обратно обычным порядком и некоторые из них мы можем сегодня читать и анализировать.
     Пушкин очень быстро узнал о петербургском наводнении, его первой истинной реакции мы никогда не узнаем, но в письме брату Льву между лёгких фраз и житейских просьб у поэта проскакивает такая фраза: «NB. Я очень рад этому потопу, потому что зол. У вас будет голод, слышишь ли?» Мы сожалением в этом месте должны признать, что личные неприятности на какой-то момент заслонили в душе поэта общественное несчастье настолько, что он даже решил обмолвиться об этом, причём обмолвиться не устным словом, а письменным, что есть  разница – устное слово может просто слететь с губ, а письменное слово и не
так быстро объявляется, и его можно вымарать. Пушкин не вымарал, но довольно скоро опомнился. Буквально в следующем дошедшем до нас письме по тому же адресу он пишет: «Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного. Ничуть не забавно стоять в «Инвалиде» наряду с идиллическим коллежским асессором Панаевым». 
      Пушкин был человеком с недостатками, свойственными всем людям, мы в этой книге много об этом говорим, но у него были и достоинства, свойственные далеко не всем. Поэт был благотворителем, причём благотворителем истинно христианского типа – следуя завету Спасителя не на словах, а на деле, он тщательно скрывал от окружающих свои добрые дела и именно по этой причине нам с Вами очень мало известно о них. По поводу же этого конкретного пушкинского благодеяния можно найти интереснейший комментарий С.А Соболевского, человека, которому о Пушкине было известно, что было мало кому известно, или не известно никому. Вот эти слова Соболевского: «Знавшие Александра Пушкина знают, чего ему стоило огласить свое доброе дело; удивляюсь, как и в этом случае он решился поверить постороннему (а этот посторонний – брат его) порыв всегда доброго и сострадательного своего сердца».
      В доказательство правоты Соболевского хочется привести такое свидетельство дочери вороничского священника Раевского, «попа Шкоды», которого любил Пушкин: «И к нам, как приезжал, никогда не выпьет и не откушает, а все папеньку к себе зазывает. Благодетелем он нашим был. Однажды возьми и подари папеньке семь десятинок… И сейчас же сам тут написал бумагу, что дарю, мол, священнику Раевскому семь десятин в вечное владение. А как был у нас пожар, так и сгорела эта бумага. Не стало нашего благодетеля, и отняли у меня землицу».
      Особенно свободен, добр и открыт бывал Пушкин в общении с простыми людьми, которые в ответ сразу угадывали в нём что-то своё – свидетельств тому немалое множество и мы об этом ещё не раз будем говорить.
      Отъезд отца Пушкина серьёзно облегчил жизнь поэта в Михайловском. Теперь он мог проводить время в родовом доме на положении хозяина, хотя именно в хозяйственные заботы он предпочитал не вникать вообще, препоручая их доверенным людям отца и матери, в первую очередь – Михайлы Калашникова, деревенского старосты. Основные заботы по дому взяла на себя Арина Родионовна.
      Пушкину очень не хватало книг, некоторых предметов городского комфортного быта, городской еды и вина. В своих письмах брату Льву он постоянно просит его прислать ему то сыру, то вина, то ещё чего-нибудь, и всё время просит выслать ему заказанные ранее книги. В одном из тогдашних писем есть интересная для нас фраза: «Михайло привез мне все благополучно, а библии нет. Библия для христианина то же, что история для народа», то есть, Библия вызывала у него тогда живейший интерес. Занятно то, что император Александр начал внимательно читать Библию примерно в том же возрасте, в котором к ней обратился Пушкин, и оба они читали Библию на французском языке – Пушкин просит в письме у брата выслать ему именно Французскую Библию, а не какую-то иную. Говоря об этом остаётся лишь только пожалеть о том, что Пушкин при чтении Библии не смог повторить в себе духовное движение своего царственного тёзки и тогдашнее чтение Библии не стало для него поворотным фактом в биографии,   хотя, вне всякого сомнения, чтение Священного Писания для любого
человека в любом возрасте не проходит совершенно безрезультатно, тем более, что Пушкин в те дни хотел получить в свои руки именно Библию, и это не могло быть случайным.
     На время поэт даже ограничил свои поездки в Тригорское, – нет, он там бывать не перестал, но видимо слишком частое вынужденное сидение в доме у гостеприимной Прасковьи Александровны несколько утомило Пушкина и он нуждался в каком-то другом отдыхе, по поводу чего он тогда же написал сестре : «сижу дома да жду зимы».
     Да, осень заканчивалась. Как и в Одессе, она выдалась беспокойной, только беспокойство имело другой характер, но, несмотря на это, и эта, новая осень, выдалась плодотворной – третья глава романа, «Цыганы» и целая россыпь замечательных стихотворений говорили сами за себя. При этом хотя поэт был всё равно недоволен итогами очередной творческой сессии – ему хотелось большего.
    Творческий потенциал никуда не исчез, но он нуждался в перезарядке, и ожидание зимы, и сама наступившая вскоре зима становились частью этой перезарядки. Пушкин подолгу спал, а потом любил окунуться в бочку с холодной водой, стоявшую в нетопленой комнате. Зимой иногда ему даже случалось пробивать ледок, образовавшийся на поверхности воды, а потом он садился писать – либо стихи, либо свои «Записки», как он их называл. Нам известно, что по поводу этих записок он говорил некоторым друзьям примерно следующее: мы должны описывать события, свидетелями которых мы являемся, пройдёт время, многое забудется, и наши потомки будут судить о теперешних делах по нашим записям.
       К величайшему сожалению, почти все эти записки были уничтожены поэтом сразу вскоре после декабристского восстания, а новых записок он, уже наученный предыдущим опытом, решил не писать. Жаль! Мы несомненно потеряли выдающегося летописца той эпохи! Тогда же он писал письма и, конечно же, читал. Читал он очень много, некоторые книги ему передавал брат Лев из столицы, а некоторые он брал у Прасковьи Осиповой, которая знала толк в книгах – в Тригорском была собрана очень неплохая библиотека на нескольких языках.
       В ту пору, о которой мы сейчас говорим, кроме Библии Пушкин читал «Историю государства Российского», к тому времени изданную уже в одиннадцати томах. Последние два тома вышли в 1824 году и Пушкин получил их почти сразу же после выхода в свет. В одном из ноябрьских писем он требует у брата: «Стихов, стихов, стихов! Conversations de Byron! Walter Scott! (Беседы Байрона! Вальтера Скотта! – франц.) это пища души».  В одном из других писем он жалеет о том, что не может читать английских авторов в оригинале, потому что в деревне нет возможности учить английский язык, и всех английских авторов приходится читать на французском.
       Внимание поэта к себе тогда же привлекла драматургия, и не зря - ведь Пушкина всегда манил к себе театр. Он внимательно читал теперь Шекспира, Корнеля, Расина, в который раз перечитывал Мольера, его интересовала внутренняя структура драматического произведения. Читая выдающиеся классические пьесы, он как бы развинчивал их на части, рассматривал изнутри. Так пытливый подмастерье тайком разбирает хозяйскую вещь, стараясь понять как она устроена, в надежде когда-нибудь потом успешно повторить мастерскую работу. Читая пьесы великих мастеров глазом сложившегося писателя, Пушкин увидел условность всякого сценического действа, его удалённость от повседневной реальности, он увидел, что в драматургии существует единственная реальность – реальность человеческих чувств и реальность человеческих     отношений.   У Пушкина в те дни формировалось увеличительное
драматургическое стекло, магическая призма, позволившая ему в итоге конструировать драматургию собственных произведений и оценивать произведения, вышедшие из под пера других драматургов.
      Обедал  Пушкин поздно, а ужинал, если ужинал дома, ещё позднее. Еду он с одной стороны, любил простую, охотно ел разные каши и в то же время любил побаловать себя каким-нибудь городским деликатесом. Поэт очень много ходил и много ездил верхом на коне – напомню, что верховая езда – весьма напряжённое физическое упражнение. Ну, и конечно же, он продолжал ежедневно упражняться в стрельбе из пистолета, никогда не забывая о том, что тотчас по возвращении из ссылки его ожидает бескомпромиссная дуэль с Фёдором Толстым.
      Длинные вечера он любил проводить с няней, избушка которой стояла рядом с господским домом. В большинстве случаев поэт сам шёл к Арине Родионовне, иногда же она заходила к нему и они подолгу разговаривали друг с другом.
     У Пушкина-собеседника было несколько  ценнейших качеств. Во-первых, поэт отлично умел слушать, а во-вторых, он умел найти в разговоре что-то общее с собеседником, умел затронуть этим его душу и тем самым «разговорить» его. Люди, не знакомые с Пушкиным, через некоторое время после начала разговора с ним охотно начинали  затрагивать дорогие для них темы. Поэт был искренен в своём интересе к простым людям, не играл с ними, они это чувствовали и платили Пушкину такой же искренностью в ответ.
     Вечера с няней были для Пушкина отрадой, он называл Арину Родионовну мамой, а в ответ на её слова о том, что не она его мать, говорил: «Не та мать, что родила, а та, что воспитала». Отношение Пушкина к Арине Родионовне – яркий пример чистой любви человеческого благодарного сердца. Но кроме приязненных бесед двух любящих друг друга людей  был в пушкинских посиделках с любимой няней ещё один важнейший аспект, о котором теперь известно всем, и школьникам средней школы – в том числе: Пушкин учился у своей няни.
      В начале ноября он пишет брату Льву: «Знаешь мои занятия? до обеда пишу «Записки», обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!», а примерно через месяц он же пишет Д.М. Княжевичу: «Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко; целый день верхом, вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; она – единственная моя подруга, и с нею только мне не скучно».
     Арине Родионовне к тому времени шёл уже шестьдесят седьмой год, но она сохранила к этому возрасту неплохую память и Пушкин с огромным удовольствием слушал её сказки, которых она знала величайшее множество, слушал песни, бытовые истории и разные деревенские полулегенды-полустрашилки, которые вдали от городов в маленьком домишке вечером при свете дрожащей свечи приобретали совершенно иное звучание. То, что в городе кажется каким-то бредовым измышлением глупого ума в плохо  освещённом деревенском доме приобретает черты таинственной реалии. Кто в жизни хоть раз сталкивался с подобным явлением, сразу меня поймёт.
     Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы он удовлетворялся только вегетарианскими упражнениями вроде чтения книг, писания записок, купания в ледяной воде, конных прогулок и слушания народных сказок. Даже стрельбу из пистолета в этом случае мы тоже можем с некоторой натяжкой отнести к вегетарианским упражнениям. Душа героя требовала каких-то энергичных движений, какого-то стремления в каком-то направлении, а поскольку поэт был убеждён     в   том,   что  он «сослан за строчку глупого письма» ( это цитата из его
Письма    к     Жуковскому – прим. авт.), то он, вполне естественно для себя, хотел
восстановить попранную в его глазах справедливость.
     С самого начала своего пребывания в Михайловском Пушкина занимала мысль о побеге из деревни. Долгое время он не мог придумать на эту тему ничего внятного, но наконец конкретная идея посетила его – он задумал совершить побег с помощью Алексея Вульфа, собиравшегося поехать за границу. Пушкин при пересечении границы планировал представиться слугой Вульфа. Для воплощения плана были нужны деньги. Деньги Пушкин думал получить от издания своих новых произведений. Вот что по этому поводу он пишет во второй половине декабря брату Льву: «Христом и Богом прошу скорее вытащить Онегина из-под цензуры, – деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи, – режь, рви, кромсай хоть все 52 строфы, но денег, ради бога, денег!»
     Следом за этими вполне понятными строками человека, всегда нуждавшимся в деньгах в письме идут такие строки: «У меня с Тригорским завязалось дело презабавное, – некогда тебе рассказывать, а уморительно смешно.
 Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моем побеге. Зачем мне бежать? Здесь так хорошо! Когда будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться».
Что же следует из этих слов? А следует то, что поэт в очередной раз оказался плохим конспиратором, и его планы бегства за границу, пусть не в подробностях, а планы бегства вообще стали известны в определённом кругу людей в Петербурге. Кто стал причиной раскрытия этих планов – брат Лев, или сам Пушкин, как это с ним иногда случалось – нам это в точности не известно, но в цитируемом нами письме явно просматривается довольно неуклюжая попытка сбить возможных преследователей с толку. Поэт в письме, предназначенном в том числе и для чтения секретной полицией рассказывает брату о том, как ему хорошо живётся в деревне, и что он, вопреки слухам, никуда не собирается бежать, обнаруживая наивный расчёт на то, что в секретной полиции служат люди, склонные верить каким-то полудетским чужим оправданиям.
  Кстати, Чаадаев в письме упомянут не случайно – он в то время уже проживал за границей, и Пушкин на его резиденцию планировал переправлять из России корреспонденцию и деньги.
  В затею, кроме Вульфа и брата Льва, была посвящена Прасковья Осипова. Все посвящённые на словах всячески обещались помогать Пушкину в его начинании, но брат Лев своим определённым легкомыслием вряд ли мог серьёзно помочь делу, а вот мудрейшая Прасковья Осипова, и с её лёгкой руки Алексей Вульф скорее всего в этой истории сыграли ту же роль, которую сыграли Воронцова и Вяземская в истории с попыткой отъезда Пушкина из Одессы в Константинополь.
  Пушкин в России в то время был уже не малой величиной, и его неожиданное исчезновение из деревни и последующее появление за границей должно было наделать немало шума во властных коридорах, и привести к последующему очень серьёзному расследованию. Расследование не было бы сложным, не было бы долгим, и непременно привело бы к строгому наказанию причастных к побегу лиц, а значит, Алексей Вульф был бы обязательно как минимум исключен из университета с потерей всех перспектив в задуманной им воинской службе. Прасковье Осиповой, как человеку, помогавшему в оформлении фальшивых документов на мнимого слугу своего сына тоже были бы предъявлены серьёзные обвинения      с       неизвестными,     но  неприятными для всей её большой семьи
последствиями.
 Поскольку Пушкин обо всём этом не задумывался, задуматься об этом должен
был кто-то другой, и он, а вернее она – задумалась, и сделала всё идеально, сделала так, что никто ни о чём и не догадался, может быть, до самых этих пор. Самое важное, что предотвращение этого не слишком хорошо задуманного побега спасло поэта от множества непредвиденных им в горячечном соображении последствий – не будем тут о них слишком долго распространяться, читатель и сам понимает, что именно мы имеем в виду.
      Мы уже говорили с Вами о том, что Пушкин вёл в это время обширнейшую переписку с друзьями и знакомыми и был в курсе не только всех последних литературных, окололитературных, политических и околополитических новостей. Был он и в курсе всех салонных петербургских сплетен, от которых по месту своего пребывания он мог свободно отстраниться, но к сожалению поэт не захотел этого сделать. Может быть, он чувствовал напряжение от не складывающегося удачно побега, может быть просто скучал и хотел как-то развеселиться, а может – хотел быть сопричастным к деталям столичной жизни – что руководило Пушкиным в те минуты, мы не знаем, но он написал несколько эпиграмм на известных в столице людей и  эти эпиграммы очень скоро попали в петербургские салоны и вызвали там у разных людей неоднозначную реакцию.
      Одна из эпиграмм посвящалась князю Голицыну и в ней были такие слова:
                Вот Хвостовой покровитель,
                Вот холопская душа,
                Просвещения губитель…
      Заканчивалась эпиграмма такими словами:
                Не попробовать ли сзади!
                Там всего слабее он.
       Мы с Вами знаем о роли князя Голицына в русском народном просвещении и о его отношениях с императором – согласитесь, грустно читать пушкинские строки, посвящённые этой теме, а в отношении нетрадиционной ориентации Голицына мы можем только с прискорбием говорить об этом грехе выдающегося человека. Мы не знаем, покаялся ли Голицын в этом своём грехе, и если покаялся – то когда именно. Прожитая им долгая жизнь и его духовный взгляд на вещи дают нам надежду на то, что в позднем возрасте, обычно свободном от половой жизни, князь сумел переоценить своё интимное прошлое и принести Господу дар, достойный покаяния. В отношении же последних в эпиграмме пушкинских строк автор хочет сказать следующее: я не сторонник ЛГБТ-сообщества, считаю, что каждый человеческий грех должен тщательно скрываться а не выпячиваться, и князь Голицын должен был понимать, что его духовная ошибка может быть наказана неким образом, в том числе – и путём осмеяния.
      В следующей эпиграмме поэта на архимандрита Фотия есть такие строки:
                Полу-фанатик, полу-плут;
                Его орудием духовным
                Проклятье, меч, и крест, и кнут…
      Об этой эпиграмме тоже можно спорить, но она – аргумент в споре о человеке Фотии, многие не рядовые церковные люди тоже не однозначно относились к Фотию и в собственно церковной среде никто не относился к Фотию, как к духоносному светочу – в нём видели искреннего и очень энергичного борца за  дело православия так, как он его понимал. Пушкин находился в противоположном лагере и по этой причине очень остро видел человеческие недостатки Фотия, о которых и высказался в эпиграмме в категорической форме.
        А вот две следующие эпиграммы заслуживают отдельного разговора. Одна из них называется «Разговор Фотия с графиней Орловой». Приведём её полностью:
                «Внимай, что я тебе вещаю:
                Я телом евнух, муж душой».
                - Но что ж ты делаешь со мной?
                «Я тело в душу превращаю».
      Вторая эпиграмма озаглавлена «Графине Орловой –Чесменской» и выглядит так:
                Благочестивая жена
                Душою Богу предана,
                А грешною плотию
                Архимандриту Фотию.
      Читать эти эпиграммы без чувства внутреннего стыда и душевной горечи невозможно.  Мы с Вами уже говорили о том, что вся жизнь  графини Орловой была посвящена Христу, духовному покаянию и православной церкви, которой она верно служила всем чем могла, в том числе – и своим богатым имением. Нигде нет ни малейших доказательств её блудного поведения, как нет и малейших доказательств блудного поведения архимандрита Фотия – и это при огромном количестве его врагов. То есть, в своих эпиграммах Пушкин попросту оклеветал двух людей, живших высокой духовной жизнью, и никогда потом не считал себя в этом виноватым, по крайней мере, нигде и никогда не высказался повторно на эту тему. Напомню, что даже тень клеветы, якобы исходившей по его адресу от Фёдора Толстого вызвался в поэте желание драться насмерть с человеком, будто бы оклеветавшим его, и к этой битве он упорно готовился несколько лет, а тут – аналогичная, если не большая клевета на двух людей – и ничего, как будто так и нужно…
      Что ещё можно сказать по этому поводу? Вот она – ответственность поэта и писателя! Слово писателя – его дело, оно способно либо светить светом в будущее, либо отравлять его. 
      Идут годы, десятилетия, и так вот прошло уже два столетия с тех пор, как Пушкин написал свои эпиграммы. Сегодняшние молодые люди открывают пушкинский томик, читают эти эпиграммы, смеются и остаются в убеждении, что была какая-то графиня и какой-то монах, которые чуть ли не прилюдно блудили, а смелый поэт пригвоздил их за грех к позорному столбу, и далеко не всякий из этих молодых людей захочет разобраться во всём, и узнать о том, что блудил-то сам поэт, а обвинённые им люди были чисты, и никогда Пушкину не мстили за клевету, никогда громко не высказались по поводу возведённой на них напраслины.
      Интимная жизнь Пушкина в это время получила новое направление. Да, он нередко появлялся в Тригорском, шутил с тригорскими барышнями, читал там свои новые стихи, привёл всех в полный восторг «Подражанием Корану», поддерживал прежние отношения с Осиповой, но они, безусловно, не могли удовлетворить его – с его стороны это была некая милость по отношению к замечательной женщине, темперамент же пушкинский требовал другого. Что-то должно было произойти, и оно произошло.
      У управляющего михайловским имением крепостного крестьянина Пушкиных и их доверенного лица Михайлы Калашникова была дочь Ольга. Как всякий отец, Калашников хотел для своих детей более лёгкой доли, чем у окружающих его крестьян и он определил свою дочь в сенные девушки в барский дом – обязанности    сенной     девушки     были  легче работ в поле. Ольга была хорошо
сложена и красива лицом. Пушкин не мог не обратить на неё внимания. На момент их знакомства Ольге Калашниковой было восемнадцать или девятнадцать лет.   Пушкин   серьёзно   увлёкся   красивой девушкой и чтобы привлечь к себе её
внимание, включил для этого всё своё обаяние. Внешние обстоятельства при которых девушку можно было сразу не компрометировать в глазах всего села заключались в том, что в барском доме она бывала не одна – зимой несколько деревенских девиц в барском доме под надзором Арины Родионовны пряли и шили. Пушкин, пользуясь этим обстоятельством, мог свободно контактировать с девушками столько времени, сколько ему было угодно, развлекать их и добиваться Ольгиного внимания и благосклонности. Поэт умел быть интересным с женщинами и Ольге трудно было устоять перед таким напором. Довольно скоро она сдалась. Наконец, через несколько месяцев после возвращения из Одессы Пушкин получил такое желанное для себя сексуальное удовлетворение в объятиях деревенской красавицы. Это обстоятельство было крайне существенным для молодого и энергичного холостяка.
      С этих пор поэт снова почувствовал в себе возможность творить. Он начал работу над четвёртой главой «Евгения Онегина» и начал делать первичные наброски к задуманной им трагедии в стихах. Трагедия должна была описывать события Смутного времени на Руси во времена Бориса Годунова.