Четыре слона имажинизма. Шершеневич

На фотографии Шершеневич с женой —  актрисой театра оперетты Марией Михайловной Волковой (конец 1930 –ых годов).
«Искусство — это необходимость, этот то шар, который вертится вокруг времени на прочной веревочке жизни. — Писал Шершеневич. — «Поэты должны освещать классовую борьбу, указывать пролетариату новые пути» — кричат скороспелые идеологи мещанского коммунизма.  — Василий! Иди посвети в передней!»
И поскольку критикам имажинистами отводилась в первую очередь роль историков литературы (создание истории произведения после его написания), то не удивительно, что советские критики отвечали Шершеневичу и имажинистам «взаимной симпатией»:
«Перелешин, Беленсон, Ройзман взяты наугад, их имена легко заменимы. Мы встречаем среди нэпманской поэзии миниатюрные брошюрки, на коих значится; «Полное собрание сочинений», и плакатного масштаба книжицы. Создаются мелкорекламные «поэтические» объединения вроде «фуистов» и «ничевоков». Организуются целые союзы и издательства — «Цех поэтов», «Союз поэтов», поставляющие на книжный рынок преимущественно или исключительно продукцию для нэпманского мещанства. Книжки выходят под такими названиями: «Малиновая шаль», «Багровые васильки»; «Мозговой ражжиж»; «Дым над»; «Красный алкоголь». Все это носит массовидный характер, но достаточно взять на выборку пять стихотворений любых авторов данного цикла, чтобы понять идейную и художественную сущность данной поэзии. «Ну, вы кобелируйте тут, а я пойду», — говорил Скутаревский, уходя с вечеринки Арсения. И поэты действительно «кобелировали» в состоянии «мозгового ражжижа». У них была ненависть к советскому строю; теперь зародилась надежда на возврат капитализма; но это была слабая, робкая надежда, она не успела опериться, и мотивы отчаяния подсекали ее под корень. «После нас — хоть потоп» — вот формула этой художественно бездарной, беспринципной, уродливой поэзии, кривого зеркала предреволюционной «буржуазной поэзии, так и не поднявшейся выше запросов посетителей «Зойкиных квартир».
Поэзия Шершеневича начиналась в 1911 году с лирического сборника с сентиментальным названием «Весенние проталинки».
Предпосылками «образной» платформы этой группы были еще дореволюционные статьи В. Шершеневича, в которых он размышлял о роли образа, о «толпе образов» как основе современного по своей сути поэтического произведения.
Вся история советского пролетариата, да и глобальнее, вся история человечества — это только совокупность эпизодов в сравнении с последовательной многовековой историей развития образа. 
Образы реалистов, которые не шли дальше самых затертых трафаретов, вроде: «змея тоски пить», «жизни гнет» и т.д., имажинистами отправлялись в утиль:   

Уничтожьте же муку великую,
Чтобы из пальцев сочился привет.
Я новое тело выкую
Себе, беспощадный поэт.   

Очень цивилизованный, очень американец, очень литератор. Это характеристики Вадима Шершеневича любезно и точно нарисованные коллегами-имажинистами.  «Это он нарочно, вверх ногами, подходит к просторечью, усиленно снижает стиль, и впадает при этом в татарщину. — На все лады повторяли друзья-поэты.
Для имажинистов очень хорошо, что существуют «сочувствующие имажинизму», которые сглаживают переворот в искусстве и своими маленькими успехами у толпы приближают толпу к имажинистам. Для имажинизма страшная угроза в нарождении этого «вульгарного имажинизма», п. ч. течение разъясняется, узаконивается. Только то течение, в котором есть противоречия и абсурды, ошибки и заблуждения, долговечно. Без неожиданностей и абсурдов течение превращается в стойло.

Но крепкие руки моих добрых стихов
За фалды жизни меня хватали… и что же?
И вновь на голгофу мучительных слов
Уводили меня под смешки молодежи.   

Осталось придумывать небывалые созвучья,
Малярною кистью вычерчивать профиль тонкий лица,
И душу, хотящую крика, измучить
Невозможностью крикнуть о любви до конца!   

В самом названии нашумевшей книги «Лошадь как лошадь» 1920 года Шершеневич удвоил слово лошадь, тюркского происхождения, по мнению большинства филологов. В стихах Шершеневича немало заимствований из других языков. «Лошадь как лошадь» — книга как книга, в стандартной серой обложке; буквы как буквы, — не шикарные, не поэтические. Портрет автора на обложке — рисунок Бориса Эрдмана, — интегрированный в систему модернистских образов, читатели вероятнее всего, приняли за проект плуга, образца 1920, а термин имажинист на обложке — за машинист.

Закат запыхался. Загнанная лиса.
Луна выплывала воблою вяленой.
А у подъезда стоял рысак:
Лошадь, как лошадь. Две белых подпалины.   
И ноги уткнуты в стаканы копыт.
Губкою впитывало воздух ухо.
Вдруг стали глаза по человечьи глупы.
И на землю заплюхало глухо.
И чу! Воробьев канитель и полет
Чириканьем в воздухе машется,
И клювами роют теплый помет,
Чтобы  зернышки выбирать из кашицы.   
Эй, люди! Двуногие воробьи,
Что несутся с чириканьем, с плачами,
Чтоб порыться в моих строках о любви,
Как глядеть мне  на вас по иначему?
Я стою у подъезда придущих веков,
Седока жду отчаяньем нищего,
И трубою свой хвост задираю легко,
Чтоб покорно слетались на пищу вы!

1919

Вот почему отделы наркомзема в провинции либо вносили книгу в каталог по коннозаводству, либо по огородничеству: принимая словосочетание — роют теплый помет — за инструкцию по обращению с удобрениями.  Книга оказалась полезной во всех отношениях.

Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый
В какую-нибудь молоденькую, худощавую дрянь,
И натвердит ей, бренча гитарой,
Слова простые и запыленные как герань.      

В просторечьях с большой примесью фразеологизмов, учитывая веяния революционного времени, нет ничего предосудительного: «профессор, в очках, плешеватый», «кровохаркающий поршень», «открыть бы пошире свой паршивый рот», «Жил, как все… Грешил маленько», «сумрак кажет трамваи, как огня кукиш», «но гонокок соловьиный не вылечен, в лунной и мутной моче».       
Благодаря системе быстро чередующихся образов у Шершеневича чаще всего от понурой лошади остается — нервный вечно спешащий рысак.
«Вышел и заговорил. Любит не слово, а фразу. Его образы цепки, как и его остроты. Говорит, говорит — и ищет лукавым взглядом свежей мысли и новой остроты. Оглушительный смех. Упрямое лицо и уши, как две ручки от вазы. Наскоро завязанный галстук. Уверенные движения рук. Засыплет тяжелыми пятаками слов» — и это вновь убийственно точные характеристики Шершеневича.
Вам грустить тишиной… Пожелайте: исплачу
Я за вас этот грустный, истомляющий хруп!
Это жизнь моя бешеной тройкою скачет
Под малиновый звон ваших льющихся губ.
В этой тройке —
Вдвоем. И луна о окна бойко
Натянула, как желтые вожжи лучи.
Под малиновый звон звонких губ ваших, тройка,
Ошалелая тройка,
Напролом проскачи.            
За бесстыдные строки твоих губ, как в обитель нести,
И в какую распуститься трещину душой,
Чтоб в стакан кипяченой действительности
Валерьянкой закапать покой?   
От 1893 до 919 пропитано грустным зрелищем:
В этой жизни тревожной, как любовь в девичьей.
Где лампа одета лохмотьями копоти и дыма,
Где в окошке кокарда лунного огня,
Многие научились о Вадиме Шершеневиче,
Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом Габриэлевичем,
Несколько знают походку губ Димы,
Но никто не знает меня.    

Прелюбопытное наблюдение: критики бывают сильны только в отрицании. Как только дело коснется одобрения, они не находят никаких убедительных слов, кроме убогих: тонко, напевно, изящно, божественно.  По глубокому убеждению имажинистов (что в буквальном смысле было, конечно, преувеличением) стихи Мариенгофа, Н. Эрдмана, Шершеневича могут с одинаковым успехом читаться с конца к началу, а картины Якулова или Б. Эрдмана можно вешать вверх ногами. Только автор может быть толкователем и понимателем своего произведения. Отсюда выводы: 1) если есть единое толкование, то не существует критики и критиков; 2) произведения, не объясненные автором, умирают одновременно со смертью поэта.

Я. Блюмкину

Другим надо славы, серебряных  ложечек,
Другим стоит много слез, —
А мне бы только любви немножечко,
Да десятка два папирос.
 
А мне бы только любви вот столечко,
Без истерик, без клятв, без тревог.
Чтоб мог как просто какую-то Олечку
Обсосать с головы до ног.    

Но пока я не умер, простудясь у окошечка,
Все смотря: не пройдет ли по Арбату Христос, —
Мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос.  Октябрь 1918.      

Ну а поэту? Кто купит муки,
Обмотанные марлей чистейших строк?
Он выйдет на площадь, протянет руки,
И с голоду подохнет в недолгий срок!   

Мы последние в нашей касте
И жить нам не долгий срок.
Мы коробейники счастья,
Кустари задушевных строк!

Осенью 1941 году Шершеневич эвакуировался на Алтай. Участвовал в литературных концертах на оборонных заводах и в военных госпиталях Барнаула, писал тексты для агитационных плакатов. Скончался после тяжёлой скоротечной болезни и похоронен на Булыгинском кладбище Барнаула.