Вторая трилогия вочеловечивания

       От автора
  Вторая трилогия вочеловечивания, так же как и первая представляет из себя трилогию романов, скорее стихопрозы, чем прозы. И так же как и первая трилогия вочеловечивания, она посвящена моей музе!



              Пп
             или
        Полный ****ец

        Вступление

  Ночь.
  Мы в моей комнате. Свет не горит, но всё освещает включённый монитор компьютера. Мы не играем. Не смотрим фильмы. Мы заняты работой. Я и несколько моих приятелей. Точней нас четверо. Мы — физики! Знаете ли вы, что такое функции Грина? А пропагаторы? А хромодинамика? Не знаете? Ну и не надо! Главное, чтобы вы поняли, что мы молоды и что у нас общее дело. Первые три курса далеко позади с их выматывающими проверками знаний. Впереди жизнь научного работника. Но сейчас мы молоды и мы мыслим. Все эти программы и приложения уже обкатаны и хорошо изучены. Мы проверяем себя на всемогущество.
  Мы — физики!
  Ночь в самом разгаре. За окном темно. Ни света городских фонарей, ни всполохов неоновых реклам. Как будто весь мир вымер или мы в космическом пространстве, а за иллюминатором только звёзды. Свет монитора. Ход научной мысли. Мы, четверо мужиков думаем об одном и том же, но не о женщинах и не о выпивке. Хотя выпить бы неплохо. Жизнь рождается под нашими руками. Жизнь материи, хотя она живёт уже около пятнадцати миллиардов лет. Но в наших мозгах она рождается вновь и вновь. И мы в восторге!
  Но сейчас не об этом. Если бы вы знали как тягостны первые годы обучения! И с какой тоской ты вспоминаешь о тех восторгах начального усвоения истины! Какая романтика! А потом, когда вся эта информация, спрессованная в ваших мозгах, переходит в качество и вы из желторотого подростка становитесь физиком, какое могущество захватывает вас!
  Так же сидя у монитора такой же ночью вы приобщаетесь к таинствам науки. Это не астрология и не алхимия. И даже не астрофизика и не химия. Это глубины материи: квантовая механика, теория поля, топология, теория групп и прочие мыслимые и не мыслимые глубины знания. И потом всё это уже ваше!

          1
  Детство я провёл в маленьком городке М... Мурманской области. Я рос, как и все дети, в играх и развлечениях, поздно научился грамоте и мало читал, играл с ребятами в кирпич (это такая игра, когда мы швыряли друг в друга кирпичом), слушал музыку на кассетнике, и увлекался химией. Сам не знаю, почему химией. Видимо потому, что она недалеко ушла от алхимии.
   Мой приятель увлекался физикой. Разница этих наук, как разница между колбой и манометром. Если химия изучает строение вещества, то физика изучает суть вещества. Химия более описательна, а физика в отличие от неё более догматична. Как говорил Ландау (приблизительная цитата): «Есть только две науки: физика и коллекционирование марок.»
  И вот какой парадокс: я поступил на физический факультет, а мой приятель на химический. И вот я — физик!

            2
  На первом курсе физику у нас вела Фриш, а математический анализ и высшую алгебру Галина Сергеевна. Эта была молоденькая преподавательница, еврейской национальности, довольно красивая, но строгая.
  Ты то учился у неё хорошо: получил зачёты первым тридцать первого декабря. И поэтому сдавал экзамены вовремя. А я брал старанием: сидел от звонка до звонка и решал. Помню первую контрольную работу. Задание по математической индукции. Ты пишешь, пишешь и ничего не получается. А Галина Сергеевна сидит и молча улыбается. Потом уже в электричке по дороге домой ты найдёшь верное решение, но уже было поздно: задание по математической индукции на первой контрольной ты не решишь.
  Потом ты за лето похудеешь: станешь стройным, как спортсмен. И Галина Сергеевна будет тебя преследовать. А ты так и не решишься с ней заговорить. Вы будете сидеть в электричке друг напротив друга и говорить друг с другом взглядами. Ты посмотришь на её маленькие красивые ушки с серёжками в них и тебе придёт на ум пословица: «Для милого дружка и серёжка из ушка!» А потом тебе почему-то захочется посмотреть на свои руки, и ты поймёшь, что её возбуждают твои маленькие изящные кисти рук.
  Потом она родит тебе дочь. Но ты ничего не будешь знать об этом, как ничего вообще ни о чём не знал. Ты — мой дядя: твоя мать, моя бабушка. Но и этого ты не знал.

             3
 Ты начал писать стихи рано, но и поздно. Рано до гибели, и поздно после неё. Неумело приспосабливаясь к рифме, ты писал:

Лучше не будет.
Хуже не станет.
Ветер подует.
Дождь перестанет.

Вьюга закружится морем снежинок...
Больше не буду свершать я ошибок!

  Вроде бы, ребяческие стихи, но сквозь них просвечивает опыт прежней жизни. Ты многого не знал. Возможно, не знаешь до сих пор. Помнишь, песню Трубача?

Женская любовь! Нет тебя короче:
Сердце ты моё разрываешь в клочья!
Женская любовь... Не хватает ночи,
Чтобы всё понять то, что днём не хочешь...

  Всё это лето Лина была твоя, а ты ничего не знал. Ты говорил с нею днём, и обладал ею ночью. Но ночь проходила, и ты всё забывал.
  Ты — сексуальный маньяк! Все твои ночи заполнены любовью, а ты ничего не помнишь! А днём ты боишься даже заговорить не говоря уже познакомиться с девушкой. Когда-то ты раздаривал девушкам свои книги. Теперь ты даже этого не делаешь. До чего ты обленился!
  Ты ничего не помнишь. Но ты догадываешься об этом. Флаг тебе в руки!

               4
  Полный ****ец! Твоя поэзия делала такие выкрутасы за свою жизнь, что уму непостижимо. Прежде, чем ты пришёл к короткой рифмованной строке, ты пробовал и слишком длинные и слишком сложные размеры. Дольники и логаэды никогда тебя не пугали. А я люблю обычные размеры и обычные рифмы. Дело не в форме: дело в образах, заключённых в твою поэзию!
  Образность твоего стиха тоже претерпела значительные изменения:
Короткий всплеск. Лягушка скок.
И пруд опять застыл на срок.

  Это уже полный плагиат хайку Басё!

Судьба простая человека
Простого, как степной ковыль...
А где-то там фонарь, аптека
И жизнь, похожая на быль!

  Ну что может быть простого в человеке? Каждый человек, каждая человеческая душа — это своя Вселенная с бесконечно сложными связями. Даже дауны не так просты, как кажутся.
  Это ты писал после годичного перерыва, связанного с болезнью. Болезнь твоя была обусловлена тем перенапряжением, с которым ты получил бакалаврский диплом. Только годы и десятилетия отдыха помогли тебе придти в себя. Теперь ты выработал свой стиль: стиль суперкороткой строки. Чего я желаю и себе: найти себя!

              5
  Полный ****ец!
  Ты и твоя Лина...
  Вы живёте душа в душу больше двадцати лет и не видели друг друга примерно столько же. Ты всё помнишь её. Ты не можешь ей изменить. Поэтому у тебя нет ни жены и ни женщины. И если ты скоро умрёшь, то умрёшь с её именем на устах!
  При этом вы постоянно изменяете друг другу. Ты опять же по ночам, которых не помнишь. Она целыми днями на пролёт ловит мужиков. При этом она не проститутка. Ей хватает тех денег, которые она получает за твою литературу (поэзию и прозу). Кроме того ты, как и я, научный работник (тоже по ночам!). Просто изменять тебе, мстить, стало для неё необходимой потребностью.
  Ваши дети... А! Что говорить? Некоторые считают, что твои дети, это лучшее, что ты сделал. Я и сам без ума от вашей с Линой дочери, моей кузины. Но это лирика. Физика же в том, что такая жизнь загадочна и платонична, особенно если даже поговорить не с кем...


              6
  Полный ****ец...
  Когда ты видишь на улице женщину, ты видишь её как будто голой. Женщин это возбуждает. Но плюс к тому ты можешь проникнуть в самые затаённые женские уголки. Не дай Бог попадётся девственница. У той можно залезть только в попу. Молоденькие девушки, как правило имеют узкие проходы и потому воспринимают тебя «тоненько». А бабы с разъёбанной ****ой все текут, как сучки во время случки. Но всё это лирика...
  Твой опыт по части женского тела основан на том, что ты чувствуешь то, что чувствует женщина. Ты можешь оценить женский оргазм. А если у тебя даже не стоит, ты мысленно владеешь так, что женщина кончает. Ты — сексуальный маньяк!
  Женщины любят, когда их любят, особенно так, как ты. Они текут и кончают попеременно, потому что ты их чувствуешь. А чувствовать женщину, значит любить её. Некоторые воспринимают это как насилие, но от этого ещё больше возбуждаются. Главное же: какая прелесть! Женщина не заразиться, не забеременеет от такого контакта, а связь — на лицо!
  Вот такие пироги с котятами...


         7
  Вчера ты ехал вместе с Ней в автобусе. Она пополнела, снова носит очки и у неё удивительно белые, ровные зубы (вполне возможно, вставные). Она хотела, чтобы ты ревновал. Она хотела, чтобы ты страдал. Она ехал со своей мамой.
  Ты конечно, любишь её, но сердце теперь у тебя изо льда. Ни одного движения души! Ни одного позыва на какое-нибудь безумие!
  Да! Ты любишь её и вряд ли полюбишь какую-нибудь другую девушку или женщину. Но эта любовь похожа на старое сухое дерево. Ни одного зелёного листочка!
  «Когда дерево рождается, оно гибкое и слабое. Когда дерево умирает, оно сухое и твёрдое. Когда человек рождается, он гибок и слаб. Когда человек умирает, он твёрд и неколебим!»
  И это любовь! Да ты — просто старый сухарь!
  Если твоя любовь не привычка, то во всяком случае она похожа на летаргический сон. Ни что тебя не тревожит! Ни одно движение жизни не проходит через тебя! Ты — мёртв!
  И при этом половой аппарат работает. Ты возбуждаешься, хочешь и можешь.
  Не разврат ли это?
  Или просто твоё сердце окутано мороком привораживающих зелий?
  Люби, как можешь, но люби!

                8
  Любовь!
  Что может быть прекраснее?!
  Когда вы познакомились, вы были молоды. С тех пор прошло четверть века:

Живи ещё хоть четверть века:
Всё будет так! Исхода нет!

  Теперь это уже и не любовь. И даже не привычка. Вы как муж и жена, что так долго жили вместе. У вас множество детей, множество обязанностей и работы. Твоя литература имеет только одну цель: прокормить семью. И ты пишешь всякую ерунду, которую я печатаю за тебя под заглавием «Пп».
  Но всё таки жизнь прекрасна. Прекрасна и любовь! Пусть ты обкормлен приворотным зельем. Пусть ты зажирел и не знаешь, как жить. Живи и люби, как можешь (но не как хочешь; ибо измены теперь тебе не простятся!).
  Вот уже четверть века ты молишься на это создание по имени Лина. Ты не можешь без неё жить, без неё дышать. И ты всегда приходишь к одному и тому же выводу, что любовь — это жизнь, а жизнь без любви — смерть! И ты был мёртв до знакомства с Линой, и даже не сразу воскрес после него, а только через три года, когда ты понял, что она — твоя жизнь!

          9
  На твою песню:

Город-сказка!
Город-мечта!
Попадая в твои сети, пропадаешь навсегда!
 
  Я сочинил:

...Ну что ж ты, зараза, мне светишь в лицо?
Товарищ сержант, скоро кончится лето
И жизнь хороша, словно сказочный сон.

  Две равноценные песни о Санкт-Петербурге. Можно мечтать о равноценности поэтических дарований. Ты тогда только начинал свой путь. Теперь ты его заканчиваешь.

В кармане голяк: пятый день на мели!
И рад бы домой, да мосты развели.

  Я живу в центре Питера. Ты живёшь в спальном районе. Это определяет всё. Ты сейчас отдыхаешь на даче. Я работаю. Ты — шизофреник! Я — физик.
  Но твоё безумие — дар Божий! Ты можешь работать, над чем хочешь, и читать, что хочешь. Я должен работать из-за денег. Ты творишь искусство. Ты — поэт!
  Твоя литература приносила бы тебе миллионы, если бы ты мог её продать. Не жалей! Ван Гог при жизни тоже не продал ни одной своей картины и тоже был сумасшедшим. Зато ты творишь...
  Успехов тебе!

          10
       ПОЭЗИЯ
  Начнём с Пушкина. Да! Его стихи легки и ироничны, всё в них играет и русский язык звучит впервые именно у Пушкина. Но их интонация — это интонация светского бездельника, и даже попытка выбраться из «бездельничения» у Некрасова, только жест желания, но не свершившийся факт. Впервые именно евреи, а точнее Осип Мандельштам, вышли из этой позы и интонации, создав задушевную интонацию истинно поэтичного:

Только детские книги читать!
Только детские думы лелеять!
Всё большое далёко развеять.
Из глубокой печали восстать.

  У Пушкина главная забота — светское общество, у Мандельштама — передать свою душу. Сколько их будет потом! Пастернак, Давид Самойлов, Кушнер, Иосиф Бродский, Владимир Сподарев. И все они работали на русскую поэзию.
  Что же касается чисто русской поэзии, то тут мы отстали на двести лет. По прежнему у нас только Пушкин, Пушкин и Пушкин! (Возможно, ещё немного Лермонтов.)  Его юбилеи! Его годовщины! Его стихи! Да что такое Пушкин? Только светский кривляка...
  Я начинаю русскую поэзию с Тютчева. Именно у него первого содержание преобладает над формой. Его зрелые философические мысли, облечённые в стихи, и есть русская поэзия:

Мысль изречённая есть ложь!

  И, как бы перекликаясь с ним, звучит современная песня:

Расстаются, когда ложь.
Засыпают, когда тьма.
И по телу когда дрожь,
Разрешают сводить с ума!

                11
              ПРОЗА
 По Лотману проза — усечённая поэзия, то есть из делового разговора получается не проза, а поэзия, а из поэзии — художественная проза. Это хорошо видно по тем поэтам, которые писали прозу: Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Иван Бунин, Борис Пастернак. В их прозе так много поэтического, что даже «Стихи в прозе» Ивана Тургенева не могут соревноваться с прозой поэтов.
  Чистых прозаиков таких, как Лев Толстой или Фёдор Достоевский (Иван Тургенев по молодости был поэтом), отличает характерная черта техники. У Достоевского — это полифоничность. У Льва Толстого — длинное предложение. При этом характерно, что сама поэзия подразумевает деление текста на относительно короткие строки.
  Художественная проза сама по себе подразумевает заключённую в неё поэзию. Это поэзия образов, поэзия ритмов и стилей текста, то, что делает прозу художественной.
  Но всё это имеет смысл, если мы говорим о двухсотлетнем и столетнем прошлом. Современная проза, оторвавшись, как младенец от пуповины, от поэзии застряла в постмодернистских изысках.

               12
         Иван Бунин
  Хороший пример прозаика и одновременно поэта — Иван Бунин. В его поэзии краткий, ёмкий образ и хороший русский язык играют ту же роль, что у Пушкина тон светского фата и ирония:


Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди,
И тихо, как вода в сосуде
Стояла жизнь её во сне!

  Проза Бунина также полна различных ритмов и образов, как и его поэзия. «Митина любовь» и «Дело корнета Елагина» - самоубийство влюблённого и убийство возлюбленной. Только кажется, что эти два рассказа противоположны друг другу. Но любовь в них не просто страсть. Это высший Эрос, который движет мужчинами и женщинами, где рифмуются «любовь» и «кровь», где жизнь равна смерти.
  Итак Бунин прозаик и поэт. Но что мы вкладываем в эти термины, если поэзия Бунина реалистична, а проза — поэтична? Только форму. Но именно форма достигает у Бунина предела развития, за которым только постмодернизм. Форма у Бунина играет главную роль. Содержание порой примитивно и однолинейно, но, играя формой, Бунин преподносит нам такую литературу, что замираешь от восторга, читая   
её!
   Читайте Бунина, поэты!

                13
         Борис Пастернак
  Борис Пастернак писал почти исключительно стихи, которые в первой половине его творческой жизни были мало понятны и страдали «заумью». Его почти единственная проза — это роман «Доктор Живаго». Это модернистское по форме и антисоветское по содержанию произведение является своего рода исповедью автора. Это проза поэта.
  Особенно интересна поздняя лирика Пастернака:

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку.

  Это уже не заумь, но ещё не неоклассика. Автор так и не смог отделаться от своих ранних стихов. Его можно считать «поэтом мысли», но чистый лиризм чужд Пастернаку.
  Я люблю чистую, звонкую лирику Мандельштама с её непревзойдённой интонацией и с трудом перевариваю стихи Пастернака. Я мало что могу о них написать. Лишь то,
что и его переводы, и его роман так же страдают усложнённым смыслом при громоздкости формы и это убивает в них поэзию.

            14
       Николай Заболоцкий
  Заболоцкий практически не писал прозы. Исключение — описание своего ареста и следствия по своему делу. Тем не менее проза Заболоцкого проявляется в его поэзии. Его стихи несут отпечаток философских мыслей и построений:


Любите живопись, поэты!
Лишь ей единственной дано
Судьбы изменчивой приметы
Переносить на полотно.

Или:

Пусть не прочны домашние стены,
Пусть дорога уводит во тьму,
Хуже нету на свете измены,
Чем измена себе самому.

  Поэзия Заболоцкого не проста и не линейна. Обладая отличным русским языком, практически пребывая в одной «топорной» интонации, он сумел выразить всю глубину русской мысли, «русской метафизики», которая проявилась в его поэзии в виде новых смыслов. Эти смыслы тянутся из его ОБЭРИУтской молодости и достигают пика в его последних стихах. Это идеи космического масштаба, сродни поэтике Фёдора Тютчева, а по технике ведут свою линию от Фета. Как Фет мечтал написать стихотворение «из одного дыхания без слов», так и Заболоцкий одним дыханием без интонации передаёт многочисленные настроения.
  Любите поэзию Заболоцкого, поэты!

               15
      Александр Твардовский
  Александр Твардовский известен как лирик и как сочинитель поэм. Его прославила поэма времён Великой Отечественной войны «Василий Тёркин». Главный её пафос заключён в следующих строках:

Вот стихи, а всё понятно,
Всё на русском языке.

  Простота языка Твардовского только кажущаяся. Это великий русский язык Пушкина и Лермонтова. Деревенских словечек Твардовский практически не применял.
  Самым сильным стихотворением Твардовского является стихотворение «Я убит подо Ржевом»:

Я убит подо Ржевом
В безымянном болоте
В пятой роте на левом
При нежданном налёте.

  В этом стихотворение (практически исключительно в нём) звучит сильная поэтическая интонация, которая выражает весь ужас окопной войны. Даже «Василий Тёркин» написан без этой интонации, но зато эта поэма полна народного юмора, который помогал бойцам на фронте. Это тихая улыбка Пушкина, которая неожиданно воскресла в поэме Твардовского.
  Поэзия Твардовского не однородна по качеству и силе. Если поэму «Василий Тёркин» поэт Кушнер ещё признавал, то её продолжение «Василий Тёркин на том свете» называл «жалкими потугами». Вообще Кушнер не признавал поэму как жанр во второй половине двадцатого века. А всё самое великое Твардовский написал в жанре поэмы. Стихи Твардовского сухи и лишены интонации. Они похожи на рубленные из брёвен крестьянские избы по сравнению с которыми поэзия Пушкина — это Петергофский парк.
  Поэзия Твардовского — это поэзия поэм! Читатель перечитывай и не забывай «Василия Тёркина»!

           16
       ЛЮБОВЬ
  Я спал...
  Ты пришла ко мне ночью в белом кружевном белье и белых чулках в сетку и раздвинула ноги. Бельё было прозрачным.
  -Теперь ты видищь всё! - воскликнула ты, и я увидел...
  Но что я увидел, о том я лучше промолчу. Потом я медленно снял с тебя бельё, оставив белые чулочки и мы занялись любовью. Я делал с тобой это не раз и не два, и ты каждый раз кончала...
  Такой мне представляется любовью с твоей дочкой, моей кузиной (двоюродной сестрой). Секс заложен в нашей крови. Это и любовь, и секс. Моя бабушка передала мне это по наследству. Она была очень сексуальной женщиной.
  И этим привлекла твоего отца, японца. Этот иностранец просто барахтался в любви твоей матери.
  Русские женщины — самые лучшие женщины в мире!

             17
       ЛЮБОВЬ — 2
  Ты любишь Лину.
  Лина любит тебя.
  Казалось бы: что проще? Живите и радуйтесь! Но между вами стена из ночных снов и дневных недоразумений. Вы не живёте. Вы только маетесь.
  Любовь вашу можно описать одним словом: бред. Ты бредишь о Ней. Она не может жить без тебя. И ты не смеешь взглянуть на другую, чтобы не понять, что всё это не для тебя. Как тут не вспомнить песенку Аллы Пугачёвой:

Ты хотел меня любить:
Я уняла твою прыть:
Я сказала: слишком мал!
Мал по малу привыкал!

  Если бы вы жили вместе, то это был бы другой куплет Пугачёвой:
Я готовила еду:
С чередою лебеду.
Ты давился и икал:
Мал по малу привыкал!

  Именно такая семейная жизнь тебе бы предоставилась. Твоя Лина не может быть твоей женой, потому что она не создана для семейной жизни. Вы — вечные любовники. И только в вашем сексе ваше спасение!

                18
  Я пишу стихи как мой дед Владимир Соколов, и как соответственно его дед Николай Степанович Гумилёв. Мой внук также будет писать стихи.
  Не скажу, что у меня мощная поэзия. Я не графоман. Но я стараюсь соответствовать силе поэзии моих предков. Гумилёв писал:

Та страна, что могла быть Раем,...

  Да! Россия могла быть Раем! Но сколько в ней несчастных людей мучается без надежды на просвет! Будем надеяться, что когда со временем стабилизируется материальное положение, духовность россиян не упадёт, а будет только увеличиваться.
   Ты написал пародию на Пушкина:

Похмельной жаждою томим,
К ларьку неспешно я тащился.
И миллитон с лицом дурным
На перекрёстке мне явился.
Перстами лёгкими, как сон.
Схватил за шиворотку он.
Зубами клацнув, я заплакал.
И он под дых ударил вдруг,
И я услышал дальний звук,
И ноги затряслись от страха.
Как труп в блевоте я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, алкаш! Опохмелись!
Исполнись волею моей:
Последней стопкой подлечись
И больше никогда не пей!»

  Разве это не духовное падение? Даже учитывая юмор, нельзя так издеваться над святым. Ты — деградант! Это даже не юмор Николая Заболоцкого и ОБЭРИТов. Это хуже: это моральное извращение. И пусть Россия избегнет его!

            19
  Я иногда пишу тексты для рок и поп групп. Не скажу, что мне это нравиться. Просто надо же зарабатывать деньги, чтобы есть. Тебе наверное хорошо запомнилась строчка из песни группы «Краденое Солнце»:

...внук отца моего друга.

  То есть сын дочери твоего отчима. Я не был уверен, что он и твой сын, и поэтому так написал. А что касается дочери твоего отчима (то есть Лины), то вот один из её текстов для Клавы Коки:

Забери меня пьяную домой:
Завтра мне будет стыдно!
Забери меня пьяную домой,
Только не ругайся сильно!
Забери меня пьяную домой:
Делай со мной всё, что хочешь!
Забери меня пьяную домой
Этой ночью!

  Разврат, разврат и ещё раз разврат! Вы два сапога пара. Как тут не вспомнить твои стихи:

Когда ты раздвинешь колени
И то, что лежит между ног,
Покажешь мне лишь на мгновенье
И спрячешь опять, как цветок
Лицо покраснеет, и губы
Раздвинуться в хищный оскал,
И глаз сладострастные трупы
Расскажут о том, что не знал...

  Даже петь такое страшно, не то что читать! Вы оба старые развратники. Возможно ваш секс друг с другом это всё объясняет. Но всё таки надо держать себя в рамках приличия.
  Люди, да любите друг друга больше, чем себя!

                20
  Ты и я...
  Что у нас общего?
  И ты, и я — поэты. И ты, и я — физики. Но это не всё: ты замшелый теоретик; я — рядовой экспериментатор. Я не могу работать без лаборатории. Ты не можешь не думать о своих теориях: ты — шизофреник. Вот тому подтверждение (твоё стихотворение):

Я — Портос. Рука моя тверда.
И в мозгах моих гуляет ветер.
Я могу разрушить города!
И вообще разрушить всё на свете.

Ну а Стас — прекрасный Арамис:
Любит женщин, и вино, и драку!
И не раз, забравшись на карниз,
Он марал сонетами бумагу.

А Серёга — мудрый наш Атос:
Умирал, нелепо и напрасно,
Но опять воскрес, средь бурь и гроз,
И сейчас считает: жизнь прекрасна!

Где же наш безумный д, Артаньян,
Константин Лукьянов, самый старший
Между нас, не трезв, но и не пьян?
Где же он? Ах, как всегда на марше!

  Ну разве это не безумие? Сергей Булах давно мёртв. Константин Лукьянов твой друг, но к нам с Булахом не имеет никакого отношения. Кажется, мы даже не знакомы. Какая же тут дружба?
  И последнее: ты — мой дядя, но я старше тебя на год или два года. И потому могу советовать.
  Проснись!

          21
  Если бы ты выжил в блокадном Ленинграде ты был бы старше её на пятнадцать лет. А так ты младше её на двадцать лет. И это всё определяет. Вы могли бы быть только любовниками, но никак не мужем и женой. Она прекрасна и в свои пожилые года, а ты толстый вот уже двадцать пять лет. Вы не можете выйти из этого порочного круга любви, который затягивает вас с момента выхода фильма про Варфоломеевскую ночь.
  Любовь — странная штука. Жизнь полна любви, а смерть не спешит уравнять все козыри на руках у любовников в этой смертельной игре. Ты был молод, теперь так же как и она стар. Что вас связывает? Пожалуй только этот сонет:

          СОНЕТ
Она сказала: «Важен не наряд!»
«Была б улыбка на лице!» - сказала;
И в мире не было таких наград,
Чтоб возместить ей то, что потеряла.

А в глубине души, как яд,
Слова: «Мне мало! Мало! Мало!
И что весь этот маскарад
Способен дать для идеала?!

Хочу любви!» Но нет любви ей!
Одни любовники беспечной чередой
Идут куда-то; я за ними;

И Франции её, моей России
Не рассчитаться с нами красотой,
Которою делились мы с другими...

          22
  Хотя ты и был археологом, ты не любишь копаться в земле. Но отец велит, и ты перекапываешь грядки. При этом ты делаешь частые перекуры.
  Так же ты не любишь полоть траву в кустах; поливать огород и клубнику и вообще работать руками. Ты предпочитаешь работать головой: сочинять стихи и прозу; читать книги. В общем:

Антошка! Антошка!
Готовь к обеду ложку!

  То есть ты любишь есть и не любишь работать (и не только на огороде!). Вот твой сонет:

Работы пыльной опадают перья:
Кружатся и ложатся в никуда;
Но станция святого лицемерья
Безделья принимает поезда.

Конечно, вы уверены, что зверь я;
Но я, скорее, ангел; не беда,
что на равнинах вашего безверья
Я затеряюсь в дымке навсегда.


Работник я хреновый, прямо скажем,
И не осилю нормативы ваши;
Но я — поэт! Безделье — ласка муз!

И не хочу иного производства,
Чем времени невинного сиротства
И бытия, солёного на вкус!

  Итак, ты — бездельник:

Оу, мама, мама, я — бездельник!

  И вслед за Виктором Цоем идёшь в вечность!

           23
  Мотивы самоубийства распространены у русских писателей и поэтов. И поэтому начнём:

И ответом вам будет молчание:
Дорогая, я кажется пас:
Этот тягостный миг расставания
Лишь поверхности высушит глаз.

  Герой не уезжает: он уходит в мир иной. Ему не хочется ни с кем говорить, даже с любимой.

Лишь улыбка кривая, как сабля,
Да усталая хмурость лица
Вам подскажет, что горечи капля
Затаилась в преддверье конца.

  Человек ещё окончательно не решился на самоубийство. Он ещё колеблется.

А потом отопру нижний ящик
И достану большой пистолет,
С воронёным стволом, злой, гудящий:
Это будет тот самый ответ!

  Человек уже решился: самоубийство — ответ на реакцию любимой. Большой пистолет - залог удачного самоубийства (маленький пистолет может только ранить!).

И глаза тихо вспыхнут весельем
В тот единственный жизненный миг,
Что окончится чёрным похмельем,
Словно женский отчаянный крик...

  Послышался выстрел. Любимая всё поняла и закричала. Акт самоубийства совершён. Наступает похмелье. Конец.

              24
  Ты и я — солдаты армии любви. Наше поле боя — жизнь. Наш враг — смерть.
  Когда фашисты напали на Советский Союз, они не знали, что во главе России не Сталин и не коммунистическая партия, а Русский Язык. Те, кто говорит по русски, никогда не забудут своих литературных классиков. А после войны этот Русский Язык породил новых и новых литературных классиков. Не будем говорить об Евтушенко и Вознесенском. Достаточно упомянуть Рубцова и Бродского. И если новый враг нападёт на Россию, то у русских будут и старые, и новые литературные идеалы. И пусть Бродский в Соединённых Штатах писал по английски, всё же он — русский поэт. А для русских — вот:

Только русским не куда деваться!
Только русским Родина одна!
Остаётся горько рассмеяться
И испить кровавого вина

В той России, что одна от Бога!
В той России, что прекрасней нет!
В той России, где поэт до срока
Погибает, если он — поэт...

  И пусть Евтушенко вопит, что

Поэт в России — больше, чем поэт!

  Этот его вопль никто не слышит. А если слышит, то крутит пальцем у виска. Твои стихи наоборот исчерпывают всё, что можно сказать!

             25
  Жара. Плюс тридцать. Дождь обещали, но его нет. Я люблю свою кузину, а ты любишь дочь своего отчима:

Жара. Плюс двадцать четыре.
Я молча схожу с ума.
Хожу иногда по квартире
Себя возбуждая сама.

«Прохлады!» - кричу, - Прохлады!»
А тело кричит: «Любви!»
И многие были бы рады,
Сейчас я их позови!

  Это было написано в тысяча девятьсот девяносто девятом году. А продолжения долго не было. И вот, через пару лет:

Но ангел-хранитель в небе
Машет крылами в тиши...
И нет ничего нелепей
Прозрачной моей души!

  Заметьте: не прозрачного белья, а прозрачной души, то есть такой души, которую ты видишь насквозь!
  А теперь тоже жара, но стихи другие: короткие строки с минимумом информации, минимумом образов и тропов. Даже переводы не испортили твоего стиля: Петрарка и Уильям Блейк переведены в твоём же стиле. И этот стиль — стиль новой поэзии на старых традициях: не Пушкин, но и не Маяковский (обоих сбросили с корабля современности!).
  Пиши стихи, поэт!

           26
  Твоя поэзия (как и моя) прошла много этапов. Когда-то ты писал так:

Скорей всего меня забыла ты!
А на моих устах одна молитва:
«Чистейший образец чистейшей красоты,
Ту, что не будет мной забыта
Спаси и сохрани!»

  Но скоро ты отошёл от этого. Первым шагом в очередном этапе твоей поэзии стало это:

Тело -
Струна!
Дело:
Она!

Ласка
В ночи...
Сладко?
Кричи!

  С тех пор ты разрабатываешь эту форму. Дело даже не в смысле: главное, чтобы смысл оставался при предельной концентрации рифмы. Об образах уже не идёт речи.
  Вторым шагом на этом пути стало следующее стихотворение:

Метёт
Метель:
Зовёт
В постель:

Белей
Снегов
На ней
Покров!

  Да! Ты стал мастером, и твоё мастерство не мешает тебе развиваться. Как Александр Блок году в тысяча девятьсот пятнадцатом отказался писать стихи потому, что научился стишком хорошо и гладко их писать, так и ты одно время не обращался к поэзии. Но усмирить коня новой формы — благородная задача, и ты не оставил стихов.
  Теперь ты — мэтр!

           27
  Поэзия, твоя и моя, имеет свои сроки. Воскреси сейчас Пушкина или Есенина и они не напишут ни строки.

И вот сидит, как прежде, одинок
Сергей Есенин в мраморном обличье...

  Каждый поэт или писатель имеет своё время, чтобы писать: без своей среды ему писать нечего. А время и есть та среда, где живут музы...

Играют дети возле белых ног,
И бабушки застыли в безразличье.

  И бабушки, и дети живут сейчас. А Сергей Есенин остался в прошлом.

Так хочется спросить его убийц:
«Вы знали, что убитый вами, гений?
Что вы убили тысячи страниц
Ещё им не написанных творений?»

  Творения не написаны и уже никогда не будут написаны, даже если мы воскресим Есенина. Его время ушло. А твоё время, сколько бы тебя не убивали, продолжается, потому что ты нужен истории. Без твоей поэзии нет будущего России, а возможно и всего мира (в смысле земного человечества).
  Россия, вперёд!

                28
  Если вырвать поэта или писателя (или другого человека искусства) из его среды, то от него ничего не останется. Это как в фильме Лопушанского по повести Аркадия и Бориса Стругацких «Гадкие лебеди»: ребёнок, лишённый своих учителей, становится психически неполноценным. Гениальные дети, выращенные в исключительных условиях, в условиях обычной жизни ненормальны. Цветок, вырванный из привычной почвы, на не знакомой почве прививается с трудом (если вообще прививается!).
  Так и с поэтами. Воскреси мы Александра Пушкина сейчас, и он окажется в психиатрической лечебнице, с удивлением выслушивающим твои стихи:
Сегодня второе июня.
Сегодня не то, что вчера:
Всю ночь перезрелая Дуня
Мне пела романс до утра!
Я ехал куда-то на  тройке...
Потом бы ли карты... вино...
И вот в середине попойки
Я понял, что мне всё равно:

Крестьянка ли, барышня или
Купчиха в десяток пудов:
Меня не успехи манили,
А чистая девичья кровь!

И я бы заснул, если б в сердце
Потух этот злобный огонь,
Как будто играла мне скерцо
Жена и кричала: «Не тронь!»

  Все Пушкины и Лермонтовы живут (или, вернее, жили) в своей среде. Без этой среды они ни что. Но и среда влияла на них так, что лишь постепенной эволюцией поэзии от Ломоносова до Бродского, поэзия смогла вырваться из тисков морали и географического положения России и выйти на общечеловеческие ценности.
  Поэты, вперёд!

              29
  Лермонтов, в отличие от Пушкина, более «безумен» (если Пушкин — сексуальный маньяк, то Лермонтов — депрессивный шизофреник) и более лиричен. В его поздних стихах уже намечен выход за пределы «светской приличности». Он не столько страстен, сколько энергетичен. Его энергетика расшатывает «светский» канон и он начинает звучать с истинно «русской» (в кавычках, потому что она проявилась впервые у русских евреев) интонацией.
  Вот твоё подражание Лермонтову:

За всё, за всё Тебя благодарю я:
За жизнь, отмеченную славою дурной;
За то, что не изведал поцелуя
Ни одного от бабы ни одной;

За то, что я безумен и безправен!
За то, что всё не рвётся жизни нить...
(Вот тут хочу Тебя поправить,
Осталось мало чтоб благодарить!)

  Конечно Лермонтов не имел диагноза, а ты имеешь. Но это ничего не значит. Во времена Лермонтова и жизнь была мягче и психиатрия не развита. В современном информационном обществе сойти с ума не сложно. Безумие Михаила Юрьевича Лермонтова в его поэзии, в его тяжёлом взгляде, которым он окружал себя в попытке отбиться от «светской черни», в его нелепой смерти (впрочем не более нелепой, чем его жизнь).
  В общем, изучайте творчество сумасшедших!

             30
  Пушкин...
  Ну, полный ****ец!
  Поэзия Пушкина глубоко элитарна: эта поэзия высшего света. Если Достоевский демократичен, Лев Толстой глубоко народен, в смысле тяги к русскому крестьянству, то Пушкин в нашем воображение не вылезает из литературных салонов, где он пишет в альбомы великосветских красавиц свои прекрасные стихи. Пушкин прекрасно понимал, что его язык станет языком русской литературы на ближайшее тысячелетие. Но он также понимал, что есть ещё народный язык: не язык улиц и трущоб, а язык русского крестьянства. И от этого никуда не уйти.
  Поэзия Пушкина, казалось бы глубоко «не народная», тем не менее ассимилировала язык «крестьянских» поэтов и писателей. И Есенин, и Астафьев писали языком Пушкина. И ты тоже пишешь языком Пушкина:

Когда увидишь дно моста,
Услышишь крик «тра-та-та-та»,
Почувствуешь себя на месте
Строителей, без всякой лести

Сказать ты сможешь: «Мне понятен
Имперский, злобный романтизм!»
И Пушкин, раньше необъятный,
В тебе сожмётся в пошлый визг!

  Ну что ж! Не так уж необъятен Пушкин, и не такой уж визг слышится в великосветских литературных салонах (если не учитывать Бенедиктова и Кукольника!), но, не смотря на гиперболу, Санкт-Петербург построенный на костях своих строителей, действительно взывает к жизни:
  «Это место пусто будет!»

          31
  Пушкин хорош всем, но многим поэтам и до Пушкина далеко.
  Константин Симонов не плохой поэт, но его жизненная позиция во времена сталинских репрессий заставляет относиться к нему насторожено. Как можно жить и радоваться жизни, когда вокруг тебя убийства и пытки?! Как можно есть и пить, когда многие твои сограждане голодают и испытывают жажду в лагерях?! Как можно спокойно спать зная, что многим этот сон заказан?!
  Поэзия — это не только рифмы и размер. Поэзия — это судьба поэта. А судьба Константина Симонова — это пир во время чумы!

Алёша не помнит дороги смоленщины:
Моей там не было ноги!
И Бог упаси нас от той деревенщины,
Царапавший эти стихи:

Плэйбоя, что Сталин взрастил, Костю Симонова
Не вижу при этом в упор:
В скрижалях истории нет его имени,
Но что-то смердит до сих пор:

Жена ли — Серова? Фадеев ли — секретарь
Союза Писателей? Русь!
Напомни о том нам, как было исстарь:
Подонок ты, хоть и не трус!

  Константин Симонов не голодал, ездил по заграницам, печатался без цензуры. Что ещё может сказать подсудимый? Лишь то, что избежал суда (суда земного, но не суда истории!).

             32
  Иосиф Бродский считал, что стихи Симонова о войне — это сопли о том, как Симонову было плохо:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди!
Жди, когда наводят грусть
Жёлтые дожди.

  В отличие от них, скажем стихи Арсения Тарковского, более мужественны:

...или меня подстрелит эсэсовец-мальчишка,
Но всё равно на этом мне фронте будет крышка.

  Не говоря уже об Александре Твардовском с его «Василием Тёркиным» и «Я убит подо Ржевом»:

Переправа... Переправа...
Берег левый... Берег правый...
Низкий берег, кромка льда,
Кому память, кому слава,
Кому тёмная вода...

  Вообще, стихи о войне трудно разделить на «сопливые» и «не сопливые». В каждом из них своя правда о войне. И эта правда зависит не только от пишущего поэта, но и от его места на войне, и от самой войны. Казалось бы, война у всех (у всего воющего народа) одна. Но это только кажется: война у каждого солдата своя. И умер ли он в первую минуту боя или довоевал до Победы, он несёт в себе свою правду о войне.
  Так же и с поэтами: кому лирика, а кому — эпос. Что же касается войны, то не смотря на то, что война — всегда война, то они тоже все разные. Разве можно сравнить стихи с фронта Николая Гумилёва и «Василия Тёркина»?
  И последнее: как бы я ни не любил Константина Симонова и как бы ни признавал за ним большое мастерство, суд истории есть суд истории: Симонов до глубины костей «сталинист», а Сталин, так же как и Гитлер — воплощённое зло двадцатого века!
          33
  Вот пример, как один и тот же образ может быть использован в разных по смыслу стихах. Речь идёт о начале одной из глав «Василия Тёркина» Твардовского и текста неизвестного автора из песни Владимира Преснякова.
  Твардовский:

Переправа... Переправа...
Берег левый... Берег правый...
Низкий берег, кромка льда,
Кому память, кому слава,
Кому тёмная вода...

  Пресняков:

У широкой переправы время остановится.
Без тебя мне мира мало... Ночью не до сна...
Берег левый, берег правый — выбирай, что хочется,
А мне тебя не выбрать: ведь ты у меня одна!

  Казалось бы, совершенно различные тексты. Но глубинный их смысл в том, что любовь и смерть имеют единые корни. У Твардовского — смерть, у Преснякова — любовь. Но эти любовь и смерть едины в своей экзистениальной сущности: выбор один из всех возможных выборов: на тот берег! И этот «берег» - это Рай для солдата или влюблённого.  Нет возможности отказаться от выбора: остаётся только положится на волю Бога. Но ты любишь так, что даже «смерть не страшна». И это не наркотик, а высшая функция организма человека: догнать самку и наделать ей детей вне зависимости от того, хочет она этого или не хочет.
  Инстинкт продолжения рода!

            34
  Наделать ей детей!
  Ведь ты — дракон:

Рыло как у кабана.
Зубы как у тигра.

  Твой страшный облик вселяет страх во всех самок. Они бояться тебя и истекают соком от возбуждения и страха:

Любит хитрого она
За драконьи игры:

  Сколько сексуальных фантазий ты осуществил со своей Линой! И всё это за годы без обострений и больницы. Пора бы на покой!

То ли в попку, то ли в рот -
Всё ей интересно!

  О, Линина мускулистая попка. Она так просила тебя не брать её в зад, а ты всё равно ей туда вогнал!
  И она готова тебя брать в рот столько, сколько ты захочешь. Ну а в позе «69» она вообще кончает через каждые пять минут.

И дракон её поймёт
И найдёт ей место!

  Сколько возможностей у женского тела обслужить мужской член! И не последняя из них засунуть ей между грудей... Или попросить её помять твой член рукой...
   (Сестра говорит брату:  «Папа в прошлую ночь обосрался!» «Почему?» - спрашивает брат. «А мама в прошлую ночь сказала папе: «Долго я твоё говно мять буду?»»)

                35
  Я люблю твою и Лины дочь.
  То есть свою кузину.
  Да, дядя самых честных правил, ты заработал много денег: приданное твоей дочери велико. Но я люблю её не из-за денег, и даже не из-за любви к тебе. Она очень сексапильна:

Очи бледной красавицы влажно горят...
На холмах всё твердеет сосков виноград...

  Это действительно твоя дочь. Воистину: никогда кровь так не передавалась по наследству: в тихом омуте черти водятся:

Луноликая; телом похожая на
Полных зёрнышек алых упругий гранат!

  Алые зёрнышки — от повышенных половых гормонов.

Я её поцелую: к себе привлеку;
Посажу ягодиц на колени дугу!

  А попка у неё, как у Лины!

Искажу ей три слова: «Тебя я люблю!»
И желаний красотки огонь утолю!

  Ну огонь желаний красотки утолять не тебе, а мне, и я сделаю это с большой любовью, потому что даже у импотента встало бы от такой девушки.
  Я тебя люблю, кузина!

           36
  Ты — шизофреник...
  Но уже почти двадцать лет не попадал в больницу. За это время ты три-четыре раза проходил курсы дневного стационара. Это не страшно. Главное, что тебя не признавали больным. Да! Ты — шизофреник!

Кровью сердца не напишешь;
Потом тела не сотрёшь,
Если оказался лишним
В той стране, где правда — ложь!

  Как там дальше у тебя, не помню. Главное, что тебя душит современная Россия. Но вне России тебя бы попросту убили. Только в России ты можешь жить и работать. В любом другом месте — ещё хуже.
  Ты — русский до глубины души. Никакого другого языка ты не знаешь: английски ты знаешь на тройку, а итальянский — только со словарём. Твои переводы сонетов Петрарки — полная абракадабра!  Твои переводы «Песен невинности» Уильяма Блейка — детский лепет. Но если ты плохой переводчик, это не значит, что ты плохой поэт!
  Занимайся своими стихами!

            37
  Ты — русский до глубины костей.
  Но ты ненавидишь Россию. А за что? Можно подумать другая страна дала бы тебе большее. Дело не в России, а в наднациональных организациях типа жидомассонов или тамплиеров. Именно они перекрыли тебе кислород и пользуются твоими слабостями:

Не хочу быть знатным и богатым,
Но одна отрада в жизни мне:
На тебе, любимая, женатым
Быть и жить в своей родной стране!

  Конечно, жить в твоей России тебе никто не запретит. Но быть женатым на Лине... Дудки! Этого тебе никто не позволит.

Скажешь ты, что это невозможно:
Обстоятельства сильнее нас,
И добиться счастья в жизни сложно
На Руси, особенно сейчас.

  И дело даже не в Руси, а в том, что это невозможно где бы то ни было.

Что ж, готов исправиться, поверьте,
И сказать: «Одна отрада мне:
Помнить и любить тебя до смерти
В этой трижды проклятой стране!»

  И опять же, дело не в стране: живи, где хочешь, но тебе только и останется помнить и любить. ОНИ бояться, а чего бояться ни я, ни ты не знаем. И потому живи, как живёшь и люби свою Лину!


         38
  Ты — русский до глубины костей.
  Но что такое твоя Россия? Русская земля под русским небом? Или вся поэзия и проза на русском языке? Но это значит включить в твою Россию девяносто девять процентов графомании против одного процента классики!
  Ты — русский, но что такое для тебя русский народ? Рабы своих правителей? Или демократически выбранная власть? Да! Владимир Владимирович Путин — харизматический лидер (то есть он любим народом!), но власть — всегда власть, а кровь — всегда кровь! Харизматический лидер не может быть ни плохим, ни хорошим. Он сам по себе. Но может ли он быть добрым или злым? Это решает история, ведь харизматическими лидерами были и Иосиф Сталин и Адольф Гитлер.
  Ты — русский до глубины костей, но если твои кости захрустят в мельнице истории, ты будешь плакать, как простой смертный, а не Великий Поэт. Ты сам не знаешь, куда несёт тебя поток истории именуемый историческим процессом. Есть подозрение, что судьба Путина и твоя судьба крепко повязаны,  и что вы один без другого существовать не можете, и пропадёте, если поток истории расцепит вас и понесёт в разные стороны.
  Но всё это философия. Реальность говорит о том, что жизнь на земле не кончается со смертью одного человека, даже если этот человек — демиург. У тебя останутся твои потомки, которые по наследству возьмут у тебя миссию демиурга. Земля породила твоего отца — первого демиурга, чтобы охранять себя и человечество на краю пропасти разных кризисов и не дать случиться катастрофе. И в этом ваша миссия.
  Элои! Элои! Лама савахфани!

              39
  Ты — русский до глубины костей...
  Но твои кости хрустят в костоломке власти. Власть! Вот истинная суть политической истории!

Современникам трём президентам
Я, несчастный и немощный, был.
И теперь вспоминаю зачем-то,
Что я каждого в целом любил!

  Когда писались эти стихи президентов и вправду было три. Но сейчас в них стало «междуцарствие»  Дмитрия Анатольевича Медведева.

Первый был краснобай и задира:
Он задобрил вояку-врага
И картавого сбросил кумира,
Но попал под чугун пиджака.

  Ты и я были отроками, когда началась перестройка. Мы - «дети перестройки», и теперь до конца жизни будем «людьми Горбачёва». Мы пережили такую бурю политического мира, что нам будет казаться до конца, что «революция продолжается». Мы не сможем остановиться и просто зарабатывать деньги. Наши неокрепшие умы побывали в шторме таких переломов и разоблачений, что идеалов у нас не осталось. Первый был Михаил Сергеевич Горбачёв.

А второй был речистым недолго,
Но его я особо люблю:
Он подонок был ровно настолько,
Чтоб меня раздавить, словно тлю.

  Второй был Борис Николаевич Ельцин. Всё его «правление» ты боролся с шизофренией. Ты проболел все его политические выкрутасы. И потому в твоём сознании Ельцин всегда будет монстром.

Я совсем бы загнулся, наверно,
Если б третий не понял, что я
Круче нефти и только что нервный,
И болезненна совесть моя!

  Да! Твой мозг, приведённый в порядок образованием физика, оказался золотым дном. Ты вынырнул из шизофрении с приходом к власти Владимира Владимировича Путина, и поэтому его приход к власти стал для тебя первым вдохом кислорода, после бури Ельцина. Словно бы вернулись времена Горбачёва, но теперь ты был не «юноша бледный со взором горящим», а мужчина со своей поэзией и историософией.
  И вот как ты заканчиваешь:

А четвёртого лучше не надо:
Я устал от телячьих забав
Человечьего глупого стада,
И подохнуть желаю, устав!

         40
  Ты — русский до глубины костей!
  Но евреи...
  Возможно твой эрос груб для евреев, так же как эрос Михаила Божкова груб для тебя. Вот пример из Игоря Губермана:

Сочиняется стишок...
Море лижет сушу...
Дети какают в горшок.
Взрослые срут в душу!

  Это отголосок на твоё следующее стихотворение:

Стыдливо прикрывая наготу,
Она к одежде руку протянула.
И капельки воды по животу,
По бёдрам вниз текли, и с моря дуло.

Я извинился робко перед ней
За то, что одиночество нарушил,
И поспешил её обнять скорей,
Как море обнимает влагой сушу...

  И здесь, и там море и суша. То есть намёк прозрачен. Ты насрал в душу Губермана своим эросом. Казалось бы, ты старался быть тонок, как никогда. Но даже  с такой тонкостью твой эрос пахнет говном и спермой. А может быть Губерман вообще противник лирики? Или он не признаёт откровенности твоих стихов? Трудно сказать. Но ирония Губермана — не ирония Саши Чёрного. И даже не ирония Жванецкого.
  Евреям — еврейское!

          41
  Эрос эросу рознь...
  Бывает такой эрос, что по грубости и неразвитости он под стать преступлению. Даже изнасилование может возбудить! Даже грубая дефлорация при развитости души жертвы может быть сексуальна. Но эрос Михаила Божкова — это эрос за пределами добра и зла:

О ты, прелестница младая!
Ласкаешь пенис вертухая:
То крепко жмёшь, а то отпустишь...
А после секса никакая!
  Это не эрос а потоки кала и мочи, вылитые на невинных девушек. Ведь даже криминальный эрос может быть тонок:

Её трусы свалялись в бок
И были выпачканы в сперме,
А больше тряпок (видит Бог!)
На ней и не было на стерве!
Она рыдала и сквозь плачь
Просила наказать поддонков:
Два русских и какой-то хач
Её насиловали тонко...

  Сравнили? И теперь скажите: где разница? В словах? («Вот стихи, а всё понятно: всё на русском языке!») Нет! Конечно же в интонации. Твоя страсть против холодного дерьма Божкова. Ты влюблён в свою жертву, Божков же просто подглядывает в щёлочку и дрочит.
  Так что любите девушек, поэты!

           42
  У каждого свой Эрос, как бы он ни был тонок и высок!
  Но твой эрос говорит сам за себя:

Хрупкое тело её
Было нанизано на
Фаллосы: парни вдвоём
Ею велись до хрена!

  Казалось бы: групповичок! Оргия! Но твоя поэзия вызывает другие ассоциации: повышенный накал страсти! Оргазм (как мужской, так и женский!)! Никакие слова не могут выразить этого точнее, чем твои слова. Ты — властитель самого высокого Эроса! Ты — бог!
  Но если эрос так подвластен тебе, то и ты так же подвластен эросу. Ты не можешь жить без секса. И пусть твой ночной секс уносят с собой женщины, ты почти каждый день дрочишь, и это значит, что ты - «сперматозавр без выходных»!

После она привела
В целостность свой туалет
И горделиво ушла
В розовый мягкий рассвет...

  Старик-генетик в книге Андрея Битова «Пушкинский Дом» говорил что нет слова неприличнее слова «туалет»: называйте его как хотите: сортир, гальюн, нужник, но не туалет. Это знание он вынес из сталинских лагерей. Ты же употребляешь слова «туалет» в смысле «туалетной комнаты», то есть комнаты, где женщина одевается и прихорашивается, то есть «женский туалет» в смысле «Женская одежда и внешний вид». Это даже страшнее, чем «туалет» в смысле «сортир».
  Таким образом ты ренегат и диссидент!

                43
  Полный ****ец...
  Ты хочешь писать стихи, но ты не умеешь их писать. Взять хотя бы это:

Мой дом по эту сторону холма,
А дом её по сторону другую!
И не дружны поэтому дома
Её и мой... Ну прямо ни в какую!

И весь мой путь, вся жизнь моя идёт
Сквозь этот холм, сквозь чернозём и глину
Себе я рою ход который год,
Не разгибая сгорбленную спину!

  Да! Образ конечно красочный. Не даром ты увлекался археологией и знаешь, что такое копать землю. Но любовь против «чернозёма и глины»! Любовь с большой буквы. Любовь, которую ты заслужил своим и её рождением! (Ваши предки сделали так, что повязали вас вместе одновременно с вашим зачатием!)
  Люби, милую, Алексей, а я, Станислав, буду любить вашу дочь — свою кузину. Пусть вы, как кукушки, которые не высиживают своих птенцов, не выращиваете собственных детей. Ваши гены сами помогают им опериться. Но я люблю так же, как ты, и наши любви не путеводная звезда, а наша задача, которую мы должны разрешить во что бы то ни стало.
  И ещё: если бы ты не любил Лину, сколько бы девок и женщин ты перепортил! Ты - сексуальный маньяк не хуже Пушкина. Но Пушкин жил в годы, когда мораль запрещала бесконечные половые связи, а мы живём после «сексуальной революции», и теперь всё гораздо проще. Короче, хорошая узда — вот что такое твоя Лина!

         44
  В фильме «Белые одежды» герой актёра Валерия Гаркалина борется за правду в генетике и жизни. Так же он боролся за неё на фронтах Великой Отечественной войны. По характеристике одного из профессоров у героя Гаркалина больше ран, чем у его оппонента естественных отверстий.
  Отец Владимира Павловича Иванова прошёл три войны: Финскую, Великую Отечественную и войну с Японией в Манчжурии. Он тоже вернулся домой весь израненный: на нём живого места не было.
  А сможем ли мы грудью падать на амбразуру? А сможем ли мы пройти такой Ад и вернутся к мирной жизни? Кто испытает нас? Ведь ты никакой не герой, пока не прошёл всё это:
Нелегки шаги. На теле ран не счесть.
Но в груди горит звезда.
И уйдёт февраль. И родится май.
И придёт уже навсегда!

  Так пел Виктор Цой. Что же запоёшь ты?

Трава кровавая и небо.
И тени чёрные, как смоль.
Нет не забуду вас, но мне бы
Простить убийце эту боль,

За всех кого страдать и плакать
Его заставила рука!
За боль души! За тела мякоть!
Так Бог велел прощать врага!

И в час, когда заходит Солнце,
Я постараюсь не убить
С холоднокровием японца
Тупую гниду, волчью ссыть!

   Именно так ты это воспринимаешь.
   Но что же дальше?

           45
 А дальше — больше:

Я любил шары твоих колен
И волос упругую прохладу.

  Да! Ты — сексуальный маньяк, если даже свою жену хочешь после двадцати лет брака.

Но дождавшись время перемен,
Понимаю: лучше бы не надо!

Лучше бы не надо этих губ,
Что меня влекли и целовали!

  Ты боишься собственной жены?

Лучше б мой отравы полный труп
Той зимой навеки закопали.

  Речь идёт о зиме тысяча девятьсот девяносто восьмого года. Точнее, о феврале месяце. Тогда ты принял несколько упаковок сильнодействующего снотворного (которое осталось от онкологического больного). Ты должен был умереть. Но почему-то до сих пор жив!

Нежность и жестокость гложут мне
Душу, осквернённую развратом.

  То есть ты любишь и дрочишь одновременно.

Словно сердце в розовом огне
Сдавленно, как прежде, Петроградом.

  Имеется в виду маниакальная шизофрения, когда рассудок отключён, а сердце заставляет тебя чего-то искать по городу.

Человеки! Кладези добра!
Почему, насилуя невинных,
Забываете: была пора
Доблести мужицкой и старинной?

  «Человек по натуре добр!» «Человек — это звучит гордо!» Как бы не так!

Погуляйте по свету пока,
Нелюди с холодными глазами:
Есть рассудок в теле дурака,
И желанье резать вас кусками!

  Никакая казнь и никакое, самое уничижающее, определение не способны определить или наказать «нелюдей с холодными глазами». Нет таких слов (поскольку само понятие «слово» возвышенное!), чтобы назвать это явление однозначно и достаточно сильно (не черезмерно сильно, а только достаточно!) Вот итог твоим стихам.
  Ты бессилен перед этим явлением, и только Бог всем судья!

            46
  Ты не только любишь: ты — любим!

Среди венер палеолита
Была бы ты Мадонна Лита:

  Это известная картина Леонардо да Винчи из Эрмитажа - «Мадонна Лита»! Её красота не требует описания. Достаточно назвать эту картину.

Мешки грудей и живота
Несла твоя бы нагота!

  Это потому, что твоя любимая беременна от тебя и беременна не первый раз. А во времена Верхнего Палеолита люди ходили (во всяком случае летом) почти нагишом.

Но на челе твоём фиалки
Цвели б весной свежо и жалко;

И свет влюблённых синих глаз
Лишал бы разума тотчас!

  Синие фиалки — под цвет синих глаз. Синие глаза — глаза белого человека. Поэтому эта дикарка Верхнего Палеолита с одной из стоянок верховьев Дона. Тогда там строили большие хижины из костей животных (в основном мамонта). Мяса было много. Люди не голодали. Это был палеолитический Рай. И ты подсознательно помнишь этот Рай.
  Тогда люди были счастливы...

            47
  Любви! Требую любви!

За Евфратом не бывал я,
Но когда смотрю в глаза
Женщины моей усталой,
То не держат тормоза.

  Да! Ты любишь и любим! И что тебе делать за Евфратом? Любоваться на розы? Или подражать Есенину?

Как хрустальные озёра
Полные бриллиантов слёз
Очи милой: тяжесть взора
Краше даже красных роз!

  Тяжесть взора — это от усталости. Но тяжесть взора — это страсть, которая таится в сверхчувственности.

За Евфратом не бывал я.
Не слыхал Саади я,
Но достаточно, что б знала
Ты, что ты — навек моя!

  Ты и вправду не помнишь: читал ты Саади или не читал? Но что такое любовь, если даже твоё жалкое подражание Есенину несёт такую силу? Ты взял каплю из стихотворения Есенина и растворил его в ведре воды собственной лирики. И что же получилось? Всё равно страсть любви, ничем не заменяемая страсть, осталась. Сколько же её было в стихотворение Есенина!
  И если ты всё ещё любишь, то люби сильнее, иначе твоя страсть уйдёт, как вода в песок!

        48
  Любовь! Тебе ли её не знать?!

Как улитка таскает свой домик,
Я с тобой не разлучен, малышка!

  Потому что твоя любовь всегда с тобой. А твоя любовь — твой домик. Как там у Ходасевича:

Вам под ярмо подставить выю,
Иль жить в изгнании, в тоске...
А я несу свою Россию
В дорожном вещевом мешке!

  И ещё:

России пасынок, а Польше...
Кто Польше, сам не знаю я!
Но восемь томиков (не больше!)
И в них вся родина моя!

  Это Ходасевич писал о собрании сочинений Пушкина.

Пусть глумится над чувствами комик.

  Современные комики только и делают, что глумятся над глубокими чувствами. Пошляки!

Пусть смердят современные книжки.

  Чего теперь только не печатают?! Да здравствует цензура!

Пусть поэты себе зубоскалят,...

  Все эти Губерманы, Иртеньевы и прочие (исключая Тимура Кибирова!) только и делают что «шутят»: за такие шутки в зубах бывают промежутки!

А прозаики роятся в хламе!

  Современная постмодернистская проза (Пелевин, Сорокин и так далее) только и делает, что роется в хламе, вместо того, чтобы вслед за Фёдором Достоевским и Львом Толстым искать новые пути.

Я с любовью знаком не из Даля!

  В смысле ты знаком со словом «любовь» не из словаря, и знаешь что это такое в реальной жизни.

Я страдаю не в греческой драме!

  В смысле твоим чувствам не две с половиной тысячи лет, а всё происходит здесь и сейчас.

Я о Боге узнал не у Канта!
Честь моя не у Гегеля взята!

  Это значит, что твоя реальная поэзия — не философские построения, а живая суть твоей любви.

Помню я мончегорские гланды
И чернику, вкусней винограда...

  Без комментариев.

          49
   Любовь! Что может быть сильней?

Моя любовь — не птица и не кошка:
Во мне живёт, как будто понарошку.

  Это сюжет из палаточно-костёрной жизни. Вы пели

То ли птица, то ли кошка, то ли женщина была...

  Дальше не помню. Но вот что у тебя дальше:

Как-будто просто так ко мне зашла:
Разделась, шмыг в кровать и замерла.

  Это очень яркий образ и при этом абсолютно автобиографический. Женщина, которую ты описываешь, вполне реальная, из плоти и крови, а не абстрактная муза.

Но если когти ей (не приведи Господь!)
Придётся выпустить, и душу распороть,
То кровь струится песней соловьиной

  Это уже чистая физиология: ты всегда боялся крови, и поэтому такой образ в твоих стихах необычен и редкостен. Но кровь крови рознь, и поэтическая кровь не алая, а голубая.

Из сердца, что болит наполовину.

  Сердце болит наполовину, не потому что у тебя там живут две возлюбленные, а потому что половина сердце тебе нужна самому, а половину ты можешь отдать Лине.
Это как в её песенке:

Для тебя я сердце поделила на части:
Каждому досталось по одной!

  Это ещё хуже: не половина, а часть. Куда девались остальные? Нашим детям? Подругам? Любовникам? Думай, как хочешь!
          50
  Любовь и смерть! Что может быть идеальнее?

Со страхом смерти свыкся я:
Меня забавит кровь и сперма!
И боль сердечная моя!
И то, что я (увы!) не первый.

  Кровь, так же как и сперма, символы жизни. В те годы твоя «сердечная боль» была твоей любовью. Ну а то, что ты был у любимой не первым в принципе ничего не значит.

И только слёзы милых глаз,
Упрёки, жалобы и стоны
Тревожат разум мой сейчас,
Как нецелованное лоно.

  Но даже нецелованное лоно не заменит секса с любимой. То, что свято, оказалось созданным из плоти и крови, и эту святость можно не только пощупать, но и выебать!

Любовь! Не правда ли, смешно:
Избито чернью это слово!
Но ей не по зубам оно,
И смысла не несёт дурного.

  Да! Любовью называют всё, что угодно. И любовь Данте к Беатриче, и любовь Петрарки к Лауре, и любовь Саши к Маше. Но всё таки это слово самообновляется. И втоптать его в грязь — нельзя!

Любовь и смерть! Другого нет
Понятья, равного по силе
Двум этим: ими я согрет,
Как лошадь загнанная в мыле!

  Любовь и смерть! И этим всё сказано! («Любовь до гроба: дураки оба!») Ну а что касается приземлённого образа «лошадь загнанная в мыле!», так ведь это не про любовь и смерть, а про тебя, и про твои чувства: что может быть прекраснее домашнего животного лошади, если всадник любит её, а она всадника. И ты — этот всадник!

         51
  Любовь и секс! Что может быть ближе?!

Камыши в воде зелёной.
Ветерок какой-то странный.
Сквозь трусы намокло лоно
У купальщицы случайной.

  Это явления одного порядка: природа (камыши, ветерок) и секс. Ты ощущаешь как будто бы собственным телом, как вода проникает сквозь ткань трусов молоденькой женщины и смачивает её лоно.

Рядом мчатся электрички.
Я лежу на мягкой травке
И любуюсь по привычке
На купальники и плавки.

  Как писал Масаока Сики предметы технологической цивилизации делаются поэтическими на фоне традиционно поэтического. А что может быть поэтичнее пляжа, полного полураздетых людей? Наша цивилизация позволяет раздеваться до лифчика и трусиков, и они почти ничего не скрывают.

И сезон не в меру дачный
Бродит в жилах тёплой кровью.
И над озером удачно
Раздаётся плач коровий.

  Дачный сезон на Карельском перешейке длиться месяцев пять — не больше. И тёплая кровь северян отдыхает в тепле и копит жар для того, чтобы перенести суровую зиму.

И не хочется бояться
И тревожится за близких,
Словно запретив кусаться
Молока налили киски.

  За близких приходиться бояться постоянно. Не даром как-то во сне твой отчим промычал: «Не трогайте дочь! Не трогайте внуков!» И это всё из-за тебя; из-за твоих заскоков.
  А что касается киски, то это можно понять всмысде кормления котёнка, а можно понять всмысле: молоко — мужская сперма, а киска — женское лоно.
  Такова твоя извращённая сексуальность!
          52
  Секс и власть! Что может быть опаснее?

Товарищ Сталин, я Вас не люблю!
Но так же не могу Вас ненавидеть.

  За такие стихи при товарище Сталине тебя бы расстреляли. А теперь травоядные времена: можно дёргать мёртвого тигра за усы.

Лишь об одном я Господа молю:
Чтоб дал он мне возможность Вас предвидеть!

  То есть знать, что Владимир Владимирович не метит в нового Сталина.

России крест по-прежнему тяжёл,

  Да! России ещё далеко до процветания, и нищета (особенно в многодетных семьях) ещё очень распространена.

И Ваши чугуном литые руки

  Потому что Сталину ставили памятники (в том числе с руками), в том числе и из чугуна. И ещё: «чугуном литые руки» - это руки, которые давят всех окружающих!

Не спрячет от меня ни димедрол

  То есть ни наркотизация, чтобы справиться с инакомыслящими.
Ни Ваши фарисейские потуги!

  То есть вопли, типа «братья и сёстры!» (как обратился Сталин к советскому народу в начале Великой Отечественной Войны)!

           53
  Товарищ Сталин! Один из великих тиранов двадцатого века!

«Поднимите мне веки! Откройте мне рот!»

  Так мог говорить только Вий у Гоголя, главная нечисть у хохлов. (Он тоже просил поднять ему веки!)

Говорил с бодуна вождь народов.

  Как известно Сталин любил грузинские вина, и до того, как заболел, часто выпивал.

«Я вчера пригубил слишком чистую кровь,
И сегодня склоняет на рвоту!»

  Сталин упился кровью ни в чём не повинных праведников. И у них была чистая кровь.

Кровопийца, чего ты не умер ещё?
Кол осиновый в сердце меж рёбер.

  Обычно вампиров убивают осиновым колом в сердце.

Но садится к тебе Люцифер на плечо,

  Как прирученная птица садится человеку на плечо, так Люцифер, вождь падших ангелов, садится на плечо Сталина.

И гуляет вампир по Европе!

  Как писали классики Марксизма-Ленинизма: «призрак бродит по Европе — это призрак коммунизма!»
  На этом о Сталине всё!

         54
  Изабель Аджани! Любил ли ты её?
  Когда она полностью обнажённой снималась в фильме «Королева Марго» или занималась там сексом перед кинокамерой, ты не ревновал. Ведь это искусство! Но когда твоя страсть к ней стала между тобой и Линой, ты выбрал Лину.

Изабель
Аджани!
Весь апрель
Были дни
Под дождём...

  Да! Этот апрель был чем-то похож на неё. Такой же чистый и омытый слезами дождей. И ещё:

Подождём,
Чтоб потом
В горле ком!

  Любовь! Что такое любовь? Можно ли любить сразу двух? А трёх? А десятерых? Ты готов любить целый мир, и не только женщин, но и мужчин, стариков и старух, детей и животных, и растения! Ты готов заключить в своё сердце всё живое! (А может, и не живое!) Рассветы и закаты; горы и долины; землю и небеса! Ведь Земля — живая! А всё живое прекрасно!
  Ну а мёртвому — его могила!

          55
Каждый вечер проходит как нечто ужасное:
Ничего не понять из того, что случилось!

  Это всё о том, что засыпая вечером и просыпаясь утром, ты ничего не помнишь из того, что было ночью. А помнить было чего!

И по белому чёрное...

  То есть по белой коже (ведь спишь ты по большей части с европейскими женщинами) чёрное бельё (что очень сексуально!)!

По чёрному красное...

  Что отсылает к названию романа Стендаля  «Чёрное и красное». Или к наряду Софи Марсо в одном из её ранних фильмов: под чёрной кожаной курткой красное платье!

И в итоге сдаёшься пространству на милость!

  То есть берёшь числом, а не качеством.

Повторение — знак неоправданной пошлости.

  Повторение: после Аджани — Марсо. Или после очередной женщины следующая женщина.

И в объятиях Вронского тает Каренина.

  Без комментариев.

Для спасения нет ни единой возможности.

  Да! Спасения нет: остаётся полигамия. Ты — бычок-производитель. И тебе не жить со своей единственной женщиной.

Только так ли всё просто, француженка, женщина?

  Можно ли любить всех женщин, которых ты оплодотворил? И стоит ли их любить? Но дети без любви — выродки, а ты производишь только гениев. Значит: ты их любишь!
  Счастливого плавания, самец!

          56
  Прогресс ускоряется, и если даже в дальнейшем он будет замедляться, то всё равно его скорость останется критической. Это всё ведёт к тому, что прогресс выходит из под контроля:

Люди, раньше срока полубоги,
Давящие весело на газ,...

  Человек быстро едет по незнакомой дороге: сейчас она широка и удобна, но он не знает, какая она будет в дальнейшем: оборвётся ли в пропасть или приведёт в болото, а может превратится в тропинку в лесу. Но он едет на полной скорости и не задумывается о том, что ждёт его в будущем.

Верю я, что век чудес жестоких
Только начинается для вас!

  К жестоким чудесам привел в своём романе «Солярис» Станислав Лем своих героев. А на Земле жестокие чудеса уже ждут людей в ближайшем будущем.

И когда вы ужаснётесь силе
Той, которую вам не понять,
Я перевернусь в своей могиле
И начну жестоко хохотать!

  Похороните меня, люди! И я отдам вам свою силу ту, которую вам не понять. Это Великая Сила: сила астрала по сравнению с вашим менталом. Пока я живу, она во мне и я её сдерживаю. Но стоит мне умереть, и она вся выйдет наружу!
   Люди, раньше срока полубоги!

            57
  Да! Ты — шизофреник!
Куда стучать? В какие двери?
Какие стёкла бить ногой?

  Когда-то ты был готов на это: искать Её повсюду; в чужих домах и подъездах; в электричках и трамваях; в лесах и болотах!

И словно бешеные звери,
Терзают тени разум мой!

  Ты бежал за Её тенью и не знал, что она ждёт тебя дома, пока не открыл весь мир вашей жизни (и не только дневной — в прошлом! - но и ночной — сейчас!).

О! Кто ты, вечный искуситель?
Ты Сатана или Господь?

  Твой вечный искуситель — твоя судьба, переломанная во многих местах и так и не сшитая тобой заново! (Попытайся это сделать теперь!)

Тебя всегда я ненавидел,
Кто б ни был ты: душа иль плоть!

В личине президента или
В личине батюшки-царя
Твои глаза навек застыли,
Мне в сердце дерзкий взор вперя.

  То есть это значит, что предпринятые властью попытки тебя задушить, тебя (на время!) задушили. Но ты всё вспомнил («Если вспомнит кровь, и если память вернётся!») И теперь не играет роли: сколько и когда тебя мучили?

Убит ли буду на дуэли,
Или повешен за грехи,
Или умру в своей постели,
Но всё едино: мы — враги!

  Да! Вы с Сатаной враги! И Бог, как память, как истина, как всё добро в твоей жизни, в тебе не победим!

          58
  Ты — шизофреник, и твоя судьба показывает, что ты можешь выжить. Ты родился вместе со своим братом Геннадием зимой тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. Геннадия взяла на воспитание приёмная семья, а тебя отдали твоему отчиму, отцу твоей сводной сестры (у вас была общая мать). Твоя мама скончалась от ваших с Геннадием родов, и твоя мачеха заменила у вас с сестрой мать. Она была похожа на твою мать и играла её роль.
  Так ты рос, сочинял стихи, а Геннадий изучал математику и физику. Потом вас убили и в тело Геннадия врастили твой мозг. Так появился ты: зомби с человеческой душой. В конце концов ты заболел, попал в больницу, а пока ты там был, твою сестру ваша мачеха довела до самоубийства, а вместо неё подсунула свою дочь и дочь твоего отчима.
  Так завершился первый цикл твоего безумия. Потом было ещё несколько циклов, но уже не таких страшных. Ты убивал себя и воскресал. Убивали тебя и ты воскресал. И так до бесконечности, пока ты сам не умрёшь своею смертью. Что это будет за смерть, никто не знает. И как тебя окончательно погубить, тоже никто не знает. Но по всему видно Бог бережёт тебя для великих свершений. И пока ты не сделаешь всего того, что должен сделать, смерть к тебе не придёт.
  Вот в общих чертах кредо твоего безумия. Что в нём правда, а что ложь, покажет будущее. Но на самом деле правда здесь на сто процентов, а лжи нет совсем, за тем исключением, что ты не зомби и не биоробот, а просто измученный жизнью страдалец.
  Да хранит тебя Бог!
         
            59
  Да! Ты — шизофреник! Но ты и поэт:

Каждую ночь он, как только появятся звёзды,
Брался за ручку и бодро бумагу марал!

  Когда-то ты писал по ночам. Но с тех пор принимаешь лекарства и по ночам спишь.

Было ему так легко, беззаботно и просто,
Словно он сам стихотворною строчкою стал.

  Ты сжился со своей поэзией. Ты пишешь, как дышишь. А дышишь ты тяжело из-за беспробудного курения сигарет. И только твоя поэзия дышит легко, потому что ты — мастер!

После, под утро гасил электричество бедный
Наш графоман и спокойно ложился в кровать!

  Ты и теперь, с лекарствами часто не спишь по ночам, потому что укол перестаёт заранее действовать, или ты переспал в предыдущую ночь много больше часов, чем нужно для нормального отдыха. Тогда ты целыми ночами читаешь.
И засыпал, нездоровый, усталый и бледный,
Чтобы под вечер вернуться к бумаге опять...

  Ты постоянно возвращаешься к бумаге, даже если тебе не о чем писать. Тогда ты пишешь ни о чём (как писал Пушкин: «две строчки сами придут, с собою рифму приведут»!). Но даже писать ни о чём — высшее мастерство.
  Ты — мастер.
 
               60
  Твои стихи порой загадочны. Взять хотя бы это:

Колдовала осенью старушка,
И играла осенью в игрушки.

  Старуха — это смерть. И осень — это смерть. Но что такое игрушки? Видимо «игрушки смерти». То есть боль, страх и конец.

И не знала ничего плохого:
Все слова ей заменяло Слово!

  То есть смерть — от Бога. «Ведь в евангелие от Иоанна сказано, что Слово — это Бог!»

И когда она вернулась к печке,
Погасили домовые свечки,...

  Домовые — нежить. Значит в смерти есть и что-то сатанинское. Но свечки — символ храма, а печка — символ Дома (места, где живёт человек). Значит здесь собираются во едино Бог, Сатана и человек.

И запели домовые хором:
«Пролетают лебеди над бором!
Возвратятся лебеди весною,
Потому что ты бываешь злою!»

  Лебеди — перелётные птицы, значит это не только смерть, но и воскресение (реинкарнация?).
И с улыбкой слушала старуха...
И смеялась громко, что есть духу!

  То есть смерть — повод посмеяться! (Смерти? Над смертью? О смерти?)
  Вот такая эсхатология!

              61
  Помните ли вы романс на стихи Михаила Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...» У тебя есть стихи по этому поводу:

Выхожу на дорогу,
А в груди — пустота!
Вижу девичью ногу:
Торчит из куста.

Кто-то (видно весёлый!)
Погулял на беду
Этой девочки голой...
Ну а я не уйду!

Сяду рядом с белёсой
Упокойницей я,
И омоют труп слёзы
И сперма моя!

  В общем, без комментариев.
  Но сейчас не об этом. На мотив романса на стихи Лермонтова можно петь:

Никогда я не был в Коста-Рике,
Фортепьяно пальцем не ласкал!

  Имеется ввиду эмигрировавший в Коста-Рику из России русский композитор Рахманинов. Хотя ты совершенно не разбираешься в музыке, но имя Рахманинова у тебя на слуху.

Отчего же так близки мне крики
Чаек над поверхностями скал?

  Совершенно не музыкальные крики чаек в тропических морях над скалами — образ совершенно из Джека Лондона.

Словно понемногу тают силы;
Словно я изгой в своей стране.

  Рядом с такой экзотикой не долго почувствовать, что и ты эмигрировал из России. А что касается сил, то «старость — не радость»!


И прошу у Бога и у милой:
«Всё же  вспоминайте обо мне!»

  Ты ставишь свою любовь к Богу в один ряд с любовью к своей музе. Это ново. Но это не всё. Как и Бог — бог, так и муза тебе — твоя богиня.
  А все остальные: идите к чертям свинячьим!

          62
     Я — Робинзон
  Ты — Робинзон. Это очередное твоё загадочное стихотворение:

Лазурное моря и мягкий песок...
Чего ещё нужно от жизни, приятель?

  Лазурное моря и мягкий песок — это Рай. А кроме Рая человеку ничего не нужно. Даже при реинкарнациях, человек ищет Рай, если не на Земле, то на Небе.

То запад потухнет, то вспыхнет восток,
А ты всё лежишь на песчаной кровати!

  Не надо есть. Не надо пить. Это абсолютная смерть. Ты спишь и спишь, не смотря на восходы и закаты.

И знаешь, что теща, долги и жена
Остались в каком-то кровавом ненастье,...

  Да! Это смерть, если даже жену ты забыл. А кровавое ненастье — наша повседневная жизнь.

А здесь только бьётся о берег волна,
И ты говоришь с Эпикуром о счастье.

  Волны Леты омывают твой берег, и Эпикур, древнегреческий философ, говорит с тобой о счастье. Но что такое счастье по Эпикуру? Это минимум еды, минимум питья и много философских размышлений. А на том свете остаётся только последнее: не надо ни еды, ни питья. (Если хочешь: напейся из Леты!) Тебе ни холодно, ни тепло, так как покойники не мёрзнут и не потеют; тебе не страшно и не больно; и вообще это и есть Рай!
  До новых воплощений!

           ПОСЛЕСЛОВИЕ
  Вот и закончилась книга о тебе, твоих стихах и твоей Лине. Ты выдержал этот марафон с честью, так как много твоих стихов осталось не прокомментировано. Но ты об этом не знаешь и видимо никогда не узнаешь.
  Остались твои сны: ночные и дневные. Но и о них ты ничего не знаешь. Как то тебе всю ночь снилось женское лоно: разъёбанное и текущее смазкой. Но и этот сон ты со временем забыл.
  И только момент твоей последней встречи с Музой ты запомнишь навсегда. Она стояла одна, на ветру и её волосы развевались так, что казалось она хотела взлететь. Так, неоперённой птицей, ты её и запомнишь.
  А теперь прикури сигаретку и выйди на балкон: под тобою с высоты десятого этажа лежат новостройки (спальные районы города!).
  Полный ****ец...




          ШЕКСПИР  И  Я

       ГЛАВА  ПЕРВАЯ
Меня зовут Дмитрий Князков. От метро до моего дома ровна одна сигарета пути: если идёшь быстрее, то быстрее и куришь. Я люблю свой дом, вернее свою квартиру. И ещё я люблю тебя, Алексей. Когда ты был худой и стройный, помнишь, мы ехали в электричке из Петергофа: была уже ночь, зима, а свет в вагоне не горел. И в этом таинственном полумраке под свет огоньков в окне электрички я чуть не признался тебе в любви. А потом на одной из лекций написал и подарил тебе:
Глуп Красненков, как пень древоносный!
Видно не додал ему мозгов Зевс Всемогущий,
Щедро деля их между людьми остальными.
Стал Алексей Михалиу думать другими своими частями:
Плечи, и грудь, и другие используя члены.
Как не просила Зевеса жена, Волоокая Гера,
Мозга не дал Зевес, немало себя позабавив!
  Ты был так глуп, что думал, что по-прежнему девственник. Ты не зачинал детей и не воспитывал их. И Галя, и Марина, и Лина продолжали твой род, а ты как обычно онанировал. 

          1
Потомства ждём мы от прекрасных роз,
Чтоб красота вовек не умерла,
Но если рок оригинал унёс,
Мы б помнили – наследнику хвала.
Но ты, помолвленный печалью глаз,
Горишь лишь от себя, голодный там,
Где изобилье радовало нас:
Ты слишком чёрств, жесток к чужим устам.
Ты тот, что украшая мир, кричишь,
Весну встречая, красотой своей,
В своём бутоне сохранённой лишь,
И, нежный скряга, скупостью сильней.
     Не будь обжорой: пожалей наш мир;
     Не то с червями ты продолжишь пир.

           ГЛАВА  ВТОРАЯ
  Когда Галя бежала за тобой и твоими друзьями-второкурсниками на электричку, ты этого почти не замечал. Потом вы ехали уже вместе друг на против друга, и ты не смел с ней заговорить. Тебя восхищали её прелестные ушки с маленькими серёжками, а её маленькие кисти твоих рук. Теперь тебе за сорок, а ей за пятьдесят. И что вам сказать на этот сонет:
      2
Вот сорок зим белят твоё чело;
Траншеи в поле красоты твоей;
И красоту в лохмотья обнесло
Ту, что собой гордилась всё сильней.
И если спросят: где былые дни,
Когда красив и молод был; враньём
Не отвечай: в моих глазах они…
Как стыдно, Боже мой, пред вороньём!
Но как же честно было б отвечать:
Вот мой ребёнок, мой наследник, мой
Ответ на старость! Он похож на мать;
Но также на меня своей красой.
   Стать молодым под старость вновь спеши!
   И жар крови в тебе и жар души.
  Только то, что ещё с третьего семестра Галина пропала и появилась снова только к пятому семестру. Что бы это значило? Но тогда тебе было не до подобных вопросов. Ты снова растолстел и чувствовал себя всё хуже и хуже. Тебе было не до учёбы.
  А потом ты отрёкся от факультета. Ты написал заявление об отчислении тебя по собственному желанию. Безумие нарастало. А если бы вы с Галей поженились, удержала бы она тебя?
  Теперь ты бакалавр и вот уже четверть века не учишься и не работаешь. Нельзя же назвать работой эту писульку, которую ты сочиняешь про меня.
   Арривидерчи!

        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  Твои родители были не твои РОДИТЕЛИ. Тебя воспитывали отчим и мачеха. Твой отец, японец, видел тебя пару раз за свою жизнь. Настоящей мамы ты не видел вообще: она умерла при ваших с Геннадием родах. Твой брат-близнец Геннадий объединён теперь с тобой (как это случилось, история умалчивает).  Поскольку ты совсем не знаешь своих настоящих родителей, я не буду о них говорить. Что же касается твоих приёмных родителей, то они были люди сложные.
  С матерью у тебя сложились напряжённые отношения. Сначала ты ей полностью доверял. Потом, когда ты понял всё её двуличие, ты перестал ей доверять. Ты стал к ней относиться с холодной настороженностью. С отчимом же было наоборот. Сначала, когда ты понял, что он не твой биологический отец, ты стал презирать его, а потом наоборот стал ему полностью доверять. На это у тебя были особые причины.

         3    
Ты видишь в зеркале себя. Спроси:
Пришло ли время создавать других
Таких, как ты; как время ни грози –
Обманешь женщин только – только их.
Где лоно невозделанное ждёт,
Пренебрегая пахотой твоей?
Кто безрассуден так, что предпочтёт
Из-за любви к себе не чтить детей?
Ты – зеркало родителей своих:
В тебя смотрясь, апрелем прошлых лет
Они горды; так в окна глаз на миг
Под старость ты получишь свой ответ.
     Но если память о себе не чтишь,
     Умри один и сам себя простишь.

   Твоя болезнь такова, что любые твои мысли не вызовут шока: их будут считать бредом больного человека. Поэтому бредь дальше, я же займусь сонетами Шекспира.

          ГЛАВА  ЧЕТВЁРТАЯ
  Шекспир даёт образный пример ведения бизнеса. Конечный результат бизнеса доход. Какой смысл в красоте, если она не даёт дохода? Все твои писульки не имеют никакого веса: все они лишены коммерческой выгоды.
  Поэтому отсюда следует:
        4
Зачем ты тратишь на себя своё
Наследство красоты, прелестный друг?
Взаймы природа красоту даёт
Лишь тем, кто щедр в ответ её услуг.
Так почему, прекрасный скряга, ты
Всё тратишь на себя? Ты ростовщик
Без прибыли: богатства до беды
Тебя доводят; жизнь твоя тупик.
Договорись с собой, обвесь себя,
Пока Природа не прогонит в срок.
Какой бухгалтерский отчёт, скрепя
Печатью смерти, ляжет на листок?
    Не пущенная в рост, порвётся нить;
    А то душеприказчик будет жить.

  Если бы у меня были большие деньги, я взялся бы за большие дела. Мне не нужна шикарная машина, загородная вила и так далее. Мне нужна власть. А власть денег самая сильная. Но у меня нет денег.
  Как их заработать? Написать этот роман и продать его издателям! Чем не посильная задача? Проза идёт хорошо, а стихопроза ещё лучше. Поэзия, внедрённая в прозаический текст, это большая сила.
  Заканчивая главу, скажу, что как я тебя не люблю, но деньги я люблю больше тебя, а потому сочиняю этот текст. Ты был моим идолом, но я тебя продам. А заодно продам и Шекспира.
  Этот текст будет залогом моей силы. Знание — сила? Нет! Деньги — сила! А знание, что у тебя нет денег, просто маразм импотента. Тот, кто не может заработать, нравственный импотент. Поэтому, как бы ни были красивы твои стихи, они только убожество. Перейдём к следующему:

      ГЛАВА  ПЯТАЯ
  Помнишь, мы ехали зимой, в декабре тысяча девятьсот девяносто четвёртого года в электричке. Света в вагоне не было, а на улице было темно, только фонари и окна домов освещали наш путь. Я хотел признаться тебе в любви, но сказал, что возможно мы поедем ко мне домой, в гости. Но потом я опять передумал.
   А за окном электрички падал снег...

          5
То время, что творит за пядью пядь
Твой образ, что задерживает взгляд,
Тираном будет для него опять,
Лишив красы, забрав её назад;
Поскольку лето приведёт к зиме
И там погубит; соки станут льдом;
Лист опадёт; и в снежной бахроме
Всё будет голо, словно в сне пустом.
И если лета отжим нами был
Не сохранён в стекляшке для людей,
То с красотой уйдёт так много сил;
Не будет даже памяти о ней.
    Но коль эссенцию цветов влекут,
    Они теряют только вид – не вкус.

  Второй эпизод, сохранивший свой аромат, когда через месяц, в январе тысяча девятьсот девяносто пятого года, ты приехал ко мне в гости. Войдя ко мне в квартиру, ты потребовал полотенце и пошёл принять у меня в ванной холодный душ. Ты сказал, что голодаешь из принципа какого-то левого пророка, и заглушаешь голод холодным душем. Это было так странно и прекрасно, что я сделал тебе комплимент: «Ты удивил меня, а меня не так то просто удивить: ты возможно удивил меня в первый и последний раз!» Несмотря на всю твою тупость и незнание, ты был прекрасен. И я тебя любил. Но потом ты снова растолстел, но так и не поумнел. Поэтому всё в прошлом.

         ГЛАВА   ШЕСТАЯ
  Сколько у тебя детей? На этот вопрос не ответит, возможно, само ФСБ. Тысяча? Две тысячи? Десять тысяч?
  Теперь ты работаешь каждую ночь: ты в самом расцвете мужских сил! И пусть спермы для онанизма осталось мало, её качество позволяет тебе оплодотворять всех женщин, которые это пожелают.

         6
Так пусть зима тебя не погребёт
В своих снегах, покуда отжим твой
Сосуд не полнит, чашу не нальёт
Напитком красоты твоей земной.
Не ростовщик ты: ссуду оплатить
Спешит счастливец; десять к одному
Процент твой – можешь породить
Себя другого, радостен в дому.
Десятикратно был бы веселей,
Когда детей десяток десять раз
Произвели бы каждый; для смертей
Не оставалось жатвы бы сейчас.
    Не будь придирчивым, красавец мой,
    Не то червей в наследниках открой.

  Как же совместить твою великую ЛЮБОВЬ, с твоим статусом самца-оплодотворителя? Возможно, всё дело в том, что ты об этом ничего не знаешь и не помнишь ни одну из своих женщин. Поэтому нет и измены. Ещё в детстве ты хотел иметь много детей от разных женщин. Теперь твоя мечта осуществилась без ущерба для твоей ЛЮБВИ!
  Женщины, если бы вы знали, как тебе всё это осто****ело! А мне каково знать о всех твоих проделках? Да! Ты не любишь мужчин. Ты любишь женщин. Но сам твой кобелизм может свести с ума кого угодно. Это уже не измены и не разврат. Это нечто большее, а именно:
     ЖИЗНЬ!

       ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
  День начался как обычно. Ты проснулся, позавтракал, посмотрел телевизор. Учиться было не надо: ты только что вышел в академический отпуск. И вот отец говорит, что надо ехать на дачу, а то там некому кормить котов. И ты поехал. День клонился к закату. Ты пошёл в тамбур электрички перед своей остановкой и впереди тебя к выходу прошла девушка: её милый овал лица гармонировал с милыми овалами грудей, которые обрисовывала её футболка. Так начался ТВОЙ РОМАН.
     7
Когда восток окрасится зарёй
Светила, все глаза внизу к нему
Прикованы, как женщине святой,
Величеству святому самому.
И в час, когда на холм небесный свет
Взобрался, словно юноша простой,
По прежнему из глаз ему привет –
Как славен путь светила золотой!
Но вот с вершины утомлённый день
Спускается, как дряхлый старичок,
И преданных ему съедает тень,
И отворачивают прочь зрачок.
    И ты, вступившей в полдень дней своих,
    Умрёшь без сына, мрачен, строг и тих.

  Потом она расхваливала пред тобой своего младшего брата (не вашего ли сына?), что он знает всех древнегреческих и древнеримских богов и героев, что он очень умён и ловок, и зовёт её «мама Лина». А ты в это время застрял над своей историософией, над линейками в гуманитарных науках и прочей ерунде. Никакой взлёт творческой фантазии тебя не преследовал от новой влюблённости (как впоследствии оказалось первой и последней твоей любви!).  Да и стихи твои были корявы и беспомощны. Лишь спустя три года (обещанного три года ждут!) ты стал писать по настоящему, да и историософия наконец выплыла на большой простор.
         ГЛАВА   ВОСЬМАЯ
  Музыка твоей поэзии родилась из музыки твоей любви: с тех пор твоя муза (ОНА) одна и та же: это твоя Лина.  Лишь с этого момента твоя поэзия получил жёсткую струну на лире, которую, как ты не напрягал, нельзя было оборвать. Твоя недоношенная влюблённость в Соню порвала струну ещё в январе тысяча девятьсот девяносто пятого года, выдержав меньше года. Возможно, обрывки этой струны, помешали сразу родиться новой струне, и прошло целых три года, прежде чем ты почувствовал свою новую и единственную музу.

          8
Зачем грустишь от музыки, когда
И сам ты – музыка? Где радость, там
Лишь радость; привлекает ерунда
Досадная; и ты лелеешь хлам.
И если струн настроенных союз
Ты отвергаешь, оскорбляют слух
Они лишь потому, что брачных уз
Бежишь ты, неуёмный гордый дух.
Смотри: струна супруг своей струны
Поют в согласии, отец, мать, сын;
Тебе же эти речи так странны:
Молчать ты хочешь и молчать один.
   И песнею без слов они твердят:
   Никто ты, если даже и богат.

  Но лишь спустя ещё почти два года ты понял, кто ты такой и где твои корни. Этим завершился ещё один цикл твоей жизни. С тех пор ты всё понимаешь, но никому ничего без лишний нужды не говоришь, а если говоришь, то все принимают твои слова за бред, потому что ты — типа того — шизофреник.
  Да какой ты к чёрту шизофреник! Ты понормальнее многих так называемых умных людей, и только твоя струна в тебе поёт и звучит:
            ЛИНА!

         ГЛАВА   ДЕВЯТАЯ
  Шеспир в «Сонетах» призывает рожать детей, причём исключительно тем, кто красив и умён. А ты, шизофреник, и глуп, и толст, в общем, не красив. К тому же ты шизофреник, а шизофрения передаётся по наследству.
  Но я хочу, что бы ты жил вечно в своих детях, внуках и так далее. Твой поэтический образ привлекает к тебе самых красивых и прославленных девушек и женщин. Так что вдов и жён у тебя будет предостаточно. Что же касается детей, то им ты завещаешь переданные по наследству бесчисленные таланты. С ними они не пропадут в жизни.
  Теперь о Шекспире. Если бы я тебя не любил, как Шекспир любил своего неизвестного, я не хотел бы для тебя такой судьбы. Но если уж ты так не любишь себя, что обрёк себя на беспросветный онанизм, то лучшее, что может дать тебе жизнь, это этот текст, который я написал, любя тебя.

    9
Когда б не слёзы вдовьи, ты бы смог
Себя не тратить в одиноких днях?
О! Если ты умрёшь бездетным, долг
Всех вдов и жён оплакивать твой прах.
Весь мир – твоя вдова; скорбит она
Что образ твой не сохранён детьми;
Обычная вдова найдёт сполна
В глазах детей, что выросли людьми.
Что тратит в мире мот, не страшно нам:
Перестановка то лишь, красота
Без сделок выгодных лишь стыд и срам:
Теряем мы её и навсегда.
     К другим любви в груди нет у того,
     Кто разрушитель счастья своего.

  Да! Мы теряем тебя навсегда, если бы не моя уверенность в том, что твоя ночная жизнь не то же самое, что твоя дневная жизнь; что в мире много девушек и женщин мечтающих о тебе.
  Да продлишься ты в своих потомках!

          ГЛАВА   ДЕСЯТАЯ
  Твой онанизм тебя погубит. Вот твои стихи для Евгении из июньского номера за двух тысяч восьмой год газеты INTIMA.NET:

Тело -
Струна!
Дело:
Она!

Ласка
В ночи...
Сладко?
Кричи!

  Ну чем не разврат? Такие стихи можно сочинить или в момент оргазма, или обкурившись грибов. А ты, со своим воображением, даже не понимаешь, что ты сочиняешь. Сравните с Шекспиром:
 
      10
Неправда то, что любишь что-то ты:
К себе ты не разумен без конца;
Другими ты любим, и красоты
Твоей нельзя любить одним слепцам.
Себя ты ненавидишь, и себе
Ты строишь козни, разрушать стремясь
Тот кров, что был дарован по судьбе
Тебе, загнать себя ты хочешь в грязь.
О, изменись, чтоб изменил я мысль
Свою и сохранил к тебе любовь;
Великодушен будь, и добр, и мил;
По крайней мере добросерден вновь.
   Роди себя другого для меня:
   Я не дождусь решительного дня.

  Себя ты ненавидишь!

        ГЛАВА   ОДИНАДЦАТАЯ
  Твои дети так милы и красивы. Особенно твои дочери. На каждой твоя печать и печати их матерей. Всё лучшее от отца и матери они вбирают в себя. Красота, ум, доброта и сила — вот их удел. А твой удел дальше загнивать в своём онанизме. Ты воображаешь себя самцом-оплодотворителем, но на самом деле ты всего лишь шизофреник-онанист! Так и сдохнешь задохнувшись в своих миазмах...

            11
Пока стареешь, будешь расцветать
В ребёнке милом том, что отделил,
В своей крови, под старость чтоб опять
Стать молодым в нём, радостен и мил.
То мудрость, красота и божество;
Без этого лишь дряхлость, старость, смерть;
Когда б все думали как ты, всего
Лет шестьдесят осталось бы терпеть.
Пусть карлики, уроды и скопцы
Бесплодными погибнут; ты же, друг,
Кого Природа прочила в отцы,
Ты приумножь богатство у подруг.
   Тебя печатью сделала Она,
   Так приумножь тех оттисков сполна.

  Ты хуже, чем карлик и урод. Ты — шизофреник-онанист. И не тебе зачинать детей. Но ты прекрасен в своём безумии, и твоё безумие ведёт тебя по жизни. Твои дочери прекрасны. Твои сыновья талантливы. Некоторые возможно гениальны. Но ты никого и ничего не знаешь. Ты не в силах даже изучить теорию групп для продолжения своих исследований. Тебе нужны схемы Дынкина, а ты ковыряешься в сервантных подгруппах и нильпотентных группах, что ни на шаг не приближает тебя к развитию твоих теорий. Возможно теории расширения групп тебе бы помогли, но этого мало.
  В общем, ты во всех смыслах неудачник: тебе не дала ни одна женщина, ты не можешь логически обосновать свою историософию, и вообще твоя любовь бесплодна!

         ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
  Ты уже стареешь Запас твоей спермы иссякает. Время на исходе. Это как перевал: до сих пор ты подымался вверх, теперь же дорога ведёт вниз. Конечно, спускаться под гору приятнее, чем подниматься, но это уже не развитие, а разложение. Постепенно будут уходить силы, и уходить в песок, поскольку ты на самом деле бесплоден. Постепенно притупиться острота ума, и душевные силы не позволят больше сочинять стихи. Всё уйдёт. Останется только старческая импотенция, а с ней долго не проживёшь!

         12
Когда удары слышу я часов,
Что предвещают ночь, сменяя день;
Когда фиалку зрю без лепестков
И кудри соболиные, как тень;
Когда деревья вижу без листвы,
Что стадо укрывали от жары,
И зелень лета лишь в снопах, увы,
Ту, что везут на дрогах, что стары;
Я мучаюсь вопросом красоты
И понимаю, должен умереть,
Как всё, что тленно в мире, милый ты
И то, что скоро будешь ты стареть.
     От Времени серпа защиты нет –
     Потомство лишь даст за тебя ответ.

  Так пусть ты продолжишься в своих детях. Возможно, среди них будут великие математики или историософы, но ты об этом не узнаешь.
  Когда же придёт смерть?
  Дай Бог, не поздно и не рано. Всему  свой срок и ты свой срок должен прожить, не ропща и не ускоряя событий эвтанадией (то есть зарекись от самоубийства!). Потом Бог всё изучит и даст тебе ответ на все твои вопросы. Твоя душа в первые сорок дней всё увидит и всё поймёт. Но держись до последнего! Это моя единственная просьба...

          ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
  Твой настоящий отец (то есть биологический), японский поэт, но его отец — американский лётчик. Поэтому твой отец любит Россию и не любит Штаты. Возможно, что твой американский дед сын Джека Лондона и отец Мэрлин Монро (то есть актриса — твоя тётя!). Таким образом ты оказался в «тёплой компании» с гениальными людьми. И если на детях гениев природа отдыхает, то на внуках пожалуй что и не отдыхает. Во всяком случае твой японский отец хороший поэт, но не гений. Что же касается твоей японской бабушки, то она родом из Нагасаки, то есть была облучена во время ядерной бомбардировки этого города, и твой отец, твоя сестра и ты лишь плод замечательной мутации генов (то есть положительной мутации).

     13
О, будь собой! Но, милая любовь,
Ты будешь сам собой пока лишь жив,
И к смерти свою душу приготовь,
Свой милый образ детям подарив.
Чтоб красота, что арендуешь ты,
Не кончилась с тобой: и даже смерть
Твой облик не сотрёт и красоты
Твоей образчик будем мы иметь.
Кто дому столь прекрасному прийти
В упадок даст, когда уход даст шанс
От холода ветров его спасти
И смерти сна, что не грозит сейчас.
     Лишь моты! Помни: у тебя отец
     Был; пусть твой сын так скажет наконец.

  Такова твоя предыстория. Какова будет дальнейшая судьба твоих детей неизвестно. Я лишь надеюсь, что им не придётся жить в постапокалептическом мире. Иначе все мутации ни к чему. Одна положительная на сотни тысяч отрицательных. Скажите спасибо, что не на миллионы.
  Живите, юные!

        ГЛАВА   ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  Звёзды ничего не предсказывают. Поведение человека определяется решением интегрального уравнения, где заложены все его характеристики, его прошлое и характеристики его оппонентов, с которыми он вошёл в контакт. Это интегральное уравнение зачастую решается только численно, причём в нём как параметр участвует число
которое является вероятностью наших знаний о жизни этого человека. Решением этого интегрального уравнения будет вероятность стабильности ситуации, в которой оказался человек, как функции времени или притока энергии в систему.

         14
Со звёзд не собираю схемы я,
Но астрономией владею всё ж,
Не так, чтобы предсказывать князьям,
Чуму и голод, год на что похож.
И по знаменьям, что на небе все,
Я государям не могу вещать,
И времени во всей его красе
Моменты не могу предугадать.
Но знание своё из глаз твоих –
Из неизменных звёзд – я вывожу,
И знаю: красота и правда их
В потомстве будет, то, чем дорожу.
     Иначе предсказание прими:
     Конец красы и правды меж людьми.

  Ничего подобного астрология не может. Если даже в характеристики человека в описанном интегральном уравнении закладываются время и место его рождения, его имя и фамилия, то к астрологии это не имеет никакого отношения. Определяют не звёзды, а судьба.
  И последнее: в этом интегральном уравнении заложено не всё, но очень многое. Человек может противиться своей судьбе, и в этом его величие!


        ГЛАВА   ПЯТНАДЦАТАЯ
  Бог — это то, что выше человека, как человек, то есть существо разумное, выше живого. И живое в  вою очередь выше неживого. Поэтому Бога можно так же математически описать, как любую форму материи.
  Кроме того Реальность выше Бога, поскольку реальность накапливает весь и любой опыт, в том числе и опыт Бога. Кстати Бог, или что-то очень похожее может быть не одно во Вселенной. Возможна даже иерархия богов, с Высшим Творцом во главе. Возможно, эти боги — не боги, а просто нечто Высшее по сравнению с человеком. Так в романе «Солярис» Станислава Лема океан на планете Солярис оказался неким Высшим Существом по сравнению с человеком (не обязательно Богом!).  Используя наш математический аппарат, мы могли бы его описать, тем самым
понять и вступить в контакт. Так что космос нам больше не страшен!

      15
Когда я думаю, что всё, что жизнь
Лишь краткий миг в своих расцвете сил;
Что лишь спектакли среди звёзд чужих
На этой сцене Бог наш сотворил;
Что рост людей, как прочих, тот же Бог
И контролирует, и стережёт;
И в высшей точке их не уберёг,
И падают, и память их сотрёт;
Тогда в моих глазах богаче всех
Ты делаешься: Время спорит зло
О красоте твоей, сквозь плачь и смех,
И Увяданье счастье унесло.
      И с Временем борясь, тебя любя,
      Я сохраню твой образ для себя.

  Время не страшно не только для богов, но и для человека, если признать, что существуют реинкарнации человека в человека (не в живое, но в разумное!). Таким образом жизнь продляется на тысячелетия, и время перестаёт ограничивать человеческий век сотней лет.
 
    ГЛАВА    ШЕСТНАДЦАТАЯ
  Живопись, поэзия, скульптура. Всё призвано запечатлеть прекрасное и остановить Время. Даже Евангелия лишь проза, запечатлевшая личность Иисуса Христа.
  Что же касается Иисуса, то он говорил: желающий себя спасти, себя потеряет; потерявший же себя во Имя Моё, себя спасёт. Вот абсолютная теорема человеческой жизни. Люби Бога; возлюби ближнего своего, больше чем самого себя; люби и благословляй врагов своих. На этой любви строится здание Мировой Церкви. В этот Храм, куда впускают каждого, должны стремится люди.

      16
Но почему тирана Время ты
Не победишь иначе, чем в стихах?
Сейчас ты на вершине красоты,
И вся судьба твоя в твоих руках.
И девственные многие сады
Благочестиво приняли б тебя,
И подарили б нечто как и ты,
Рисунка поточнее, и любя.
Ни живопись, ни тщетные стихи
Мои ни красоты твоей сквозь стон,
Ни внутренних достоинств дорогих
Не донесут до будущих времён.
     Но потеряв себя, ты сохранишь;
     И мастером себя запечатлишь.

  А искусство лишь слабый отблеск Истины Христианства. Искусство началось с третьей эры человечества, эры позднего палеоантропа (неандертальца) и раннего неоантропа. С нашей праматери Евы и её потомков. Но это искусство было лишь прикладным. Настоящее искусство родилось «в Галилейских болотах, где зиждется Бог.» Лишь с этого времени, то есть после Рождества Христова, появилась возможно в творчестве достигнуть Бога, и Бог стал для людей живым и близким.

       ГЛАВА   СЕМНАДЦАТАЯ
  Шекспир объяснялся в любви к неизвестному. Я буду писать о любви к тебе: у тебя прекрасная душа (а когда-то было прекрасно и тело!). В твоих глазах — бездонный мир. Твои слова как бальзам на страдающую мою душу. В твоих речах нет ума, зато бездна любви: любви к ближнему, любви к жизни, любви к природе. Ты любим мною!
  Твои глаза — это отдельная тема для разговора. Не то серые, не то голубые, а на самом деле помесь того и другого, они (твои глаза) смотрят то мягко и тепло, то грустно и влюблённо. В них нет обмана, загадки или кокетства: ты — всегда ты! Твои глаза правдивы, потому что в них только любовь. О! Как я люблю твои глаза!

       17
Поверит кто моим стихам, когда
Они твоими качествами все
Наполнены, хотя гробница там –
И половины нет, что есть в красе?
Когда бы прелесть глаз твоих
Я смог бы передать в своих стихах,
Потомок бы сказал: «То лживый стих:
Небесных черт не ведали в глазах!»
А потому и рукопись мою,
Как стариков болтливых, все презрят;
Поэта бредом то, что я люблю,
Античной песни званьем наградят.
     Но жив ребёнок будет твой тогда,
     Ты жив вдвойне: сонеты – не вода.

  Запечатлеваю тебя для потомков: лицо круглое, глаза большие, губы пухлые (возможно даже бантиком); нос прямой, выдающийся, как клюв; подбородок маленький (не бойцовский); рост высокий, живот большой, ноги длинные, руки нормальные; кисти рук маленькие и изящные. Остальное приложится!

      ГЛАВА   ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  Смерть не разлучит нас с тобой. Ты будешь жить в моей прозе, как майское утро будет приходить с каждым годом заново. Ничто, ни угроза третьей мировой войны, ни угроза экологической катастрофы не помешают человечеству вновь и вновь встречать весну.  Весна жизни. Весна года. Весна нашей любви.

        18
Сравню ли я тебя с погожим днём?
Ты мягче, краше; майские цветы
Ветрами сотрясаемы; потом
Срок лета меньше срока красоты.
Порой горяч собой небесный глаз;
А часто затуманен тучей он;
Прекрасное порой пугает нас,
По воле случая, иль если сон.
Но лето, что принадлежит тебе,
Не потускнеет, и хвалиться Смерть
Не будет: подчиняясь своей судьбе
Ты умер; вечность будешь ты иметь.
      Пока глаз видит, дышит человек,
      Ты будешь жить в сонетах и не век.

  Теперь уже осень нашей жизни...

На исходе лета
Осень позвала:
«Не дождусь рассвета
На краю села!
И багрянец листьев
В жилах весь иссяк,
Словно поле чистит
Снегопад-простак;
Словно звёзд иголки
На краю села
Метят в небе колко
Тех, кого звала!»

       ГЛАВА    ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  Шекспир боялся времени, как хищника или убийцу. Я же благословляю время как историю, изученную с помощью историософии. Область изучения историософии долговременные временные функции, где время их длительности есть функция типообразующего принципа. Более короткие временные функции есть область изучения социологии или социологии культуры. Ещё более короткие временные функции есть область психологии.
  Что касается историософия, то она возникла из того наблюдения, что классовая теория Маркса и Энгельса, теория цивилизаций Шпенглера и этнография Льва Гумилёва, имеют одинаковое по времени тело своего развития (около тысячи лет). То есть из этого частного наблюдения развивается вся теория. В целом время сыграло решающую роль.

       19
Убийца Время! Когти затупи,
Заставь сожрать судьбу её приплод;
И птицу феникс кровью утопи,
И тигра всех зубов лиши злой рот;
Твори и мрак, и свет, тепло, и дрожь;
Что хочешь делай, Время,  всё бери
Во всей Вселенной, но одно не трожь,
Одно лишь преступленье не твори:
Чело возлюбленного моего
Не режь часами, не черти пером.
Оставь не тронутой красу его,
Как образец для тех, кто жив потом.
    Но не смотря на худшее, живым
    В моих стихах ты будешь и моим.

  Таким образом Время нам вовсе не страшно: не человеческий век, а тысячелетие длится  то, что однажды началось и не может быстро закончиться. Лишь глобальное уничтожение народа носителя временной функции может уничтожить развитие во времени. История для нас уже не пустыня, где время от времени возникают какие-то события, а вполне осмысленный процесс.
       ГЛАВА   ДВАДЦАТАЯ
  Что мне женщины?! Я сам себе женщина. Я не говорю, что я дрочу, я утверждаю, что моя психология биполярна.
  Создал Бог игрушку — женские глаза! (Как восклицает Михаил Афанасьевич Булгаков). Твои глаза лучше любых женских глаз. В них ты прячешь всю свою духовную мощь. Да! Ты силён не умом, а душой и сердцем. О ты, уплывающий в даль батискаф, сердце своё сбереги! (как пел Михаил Щербаков)

        20
Написанным Природою лицом
Ты обладаешь, страсти господин;
С непостоянством женщин не знаком,
Но сердцем – женщина, как ты один;
Глазами женщины, любой предмет,
Как позолотой, крася без игры;
Мужскою статью той, что краше нет,
Ты душам женщин обещал миры.
Сперва Природой женщиной ты был,
Любовью воспылав к тебе, дала
Она то, что не нужно мне; ты мил,
Но отнят у меня: ты был мила.
     Для удовольствия ты женщин тут,
     Так пусть мою любовь они возьмут.

  Женщины в твоей жизни были или стервами, или ты их не замечал. Ты не знал никакой женской ласки, даже ласка твоей мачехи была отравлена ядом лжи и себялюбия.
  Твои знакомые и подруги не смели тебя ласкать ни словом, ни делом: ты был холоден, как ледышка, и каким образом Лина отогрелась в твоих объятиях совершенно непонятно. Ты как полюс вечного холода, вечно в своей прекрасной душе девственник и богоизбран. Ты не можешь найти ни в чьём лице себе ответа: признавайся в любви кому хочешь и сколько хочешь; в ответ не услышишь ничего. Голая пустыня. И звезда с звездою говорит!

        ГЛАВА   ДВАДЦАТЬ  ПЕРВАЯ
  Моя мама, с которой я совместно живу в квартире, пробует классифицировать моих друзей, которые мне звонят по телефону (видимо, на моих любовников и просто друзей). Подруг же у меня нет и, скорее всего, не будет.
  Но тебе я желаю заполучить страстную подругу, которая растопит лёд твоей невинности. Пусть она нарожает тебе детей, причём не таких даунов, как ты. И пусть ваши ночи будут горячи, а дни проходят в ожидании ночи!

       21
Не тот поэт я гордый, Муза чья,
За вдохновеньем ходит к красоте,
Что небо даже красит, и моя
Поэзия не вилы на воде;
Творя сравненья с небом и землёй
И перлами морей и суши, с тем
Апрельским первоцветом, с песней той,
Что весь небесный купол чтит затем.
Я истинно люблю, позвольте мне
Писать правдиво, сверитесь потом:
Предмет моей любви, пусть я в огне,
Рождённых матерью красивей в том.
      Молву кто любит, пусть и говорит,
      Я ж торговать не буду, страстью сыт.

Вот тебе:

Очи нежной красавицы влажно глядят;
На холмах всё твердеет сосков виноград:
Луноликая, тело похожая на
Полный зёрнышек красных упругий гранат!
Я её поцелую, к себе привлеку;
Посажу ягодиц на колени дугу;
И скажу ей три слова: «Тебя я люблю!»
И желаний красотки огонь утолю...

      ГЛАВА   ДВАДЦАТЬ   ВТОРАЯ
  Одна барышня с психологического факультета Государственного Санкт-Петербургского Университета решила бороться со своими комплексами. Начала бодро, потом пошли пробуксовки, потом она не могла отличить свои комплексы от не комплексов, и наконец борьба вошла в новую фазу.
  Так и у нас с тобой, как у той барышни и её комплексов: чем дальше я тебя гоню, тем ближе и роднее ты мне становишься.
  Я не могу без тебя! Я люблю тебя! Как мне жить?

      22
Мне зеркало судья, но я не стар,
Покуда молод ты, но мой конец
С сединами твоими, мой удар
Меня схоронит, если ты мертвец.
И одеянья сердца моего
Твоя краса, так как мне старше быть?
Твоя душа в груди моей живёт;
Моя – в твоей, и всё не рвётся нить!
Поэтому ты береги себя,
Не для себя, а для меня, дружок,
И сердце, словно няня возлюбя
Своё дитя, спасаю в должный срок.
       И не получишь сердца своего,
       Когда моё сердечко не живёт.

  Меня зовут Дмитрий Князьков, и я люблю Алексея Красненкова. Я работаю физиком в институте при физическом факультете, а он бьёт баклуши у себя дома на инвалидности. И мы не виделись больше двадцати лет. Но это ничего не значит. Я всегда буду помнить тебя, Алексей, и любить той любовью, которой не страшны время и расстояния.
  А теперь о детях. У меня нет и, видимо, никогда не будет детей. Твои дети тебя погубить. Как самец-осеменитель ты не имеешь равных. А потому прости меня за весь этот текст!

      ГЛАВА   ДВАДЦАТЬ   ТРЕТЬЯ
  Последняя строка этого сонета Шекспира есть точная цитата из Сергея Есенина. Близость у этих поэтов отсутствует: они диаметрально противоположны друг другу. Также тебе ближе Александр Блок, чем Сергей Есенин. Пусть ты тоже по матери из рязанцев. Твои стихи чем ближе по времени к настоящему моменту, тем более и более бессмысленны. Ты вообще не умеешь писать, а точнее сначала пробовал плохо писать, но понятно, а чем дальше, тем больше и больше разучивался даже тому, что у тебя было в начале.
  Ты — не поэт! И даже не литератор. Ты — графоман! И я это сейчас докажу: твои так называемые стихи не обладают ни толком, ни ладом, ни гладкостью, ни даже смыслом. Это рифмованный бред.

      23
Актёр плохой на сцене словно я,
От страха позабывший текст и роль,
Или большая, толстая свинья,
Чьё сердце глохнет, чья страшна юдоль.
Я так робею, произнесть забыв
Слова любви, что совершенны все;
И кажется, слабею от любви,
От мощи той, что дань твоей красе.
Пусть книги красноречие возьмут
Из сердца моего, что говорит,
О том, что любит, жаждет славы тут,
Поболее, чем мой язык-бандит.
    Читать мой взгляд скорее научись,
     Ведь ты не знаешь, что такое жизнь.

  В общем, ты — не Пушкин. Ты или неизмеримо ниже, или неизмеримо выше Пушкина. Второе не отрицает первое. Крайности сходятся:

Есть речи: значенье темно иль ничтожно,
Но им без волненья внимать невозможно!

       ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ЧЕТВЁРТАЯ
  Лессинг рассматривал поэзию на фоне живописи: если поэзия — это действие, то живопись — лишь картинка. Твоя поэзия — это застывшее движение или порыв. А хорошая живопись — это пойманное в мгновение движение, то есть тоже порыв. Поэтому твоя поэзия живописна, особенно если сравнить твои последние стихи с живописью авангарда: и у тебя, и в авангардной живописи нет явного содержания и смысла; зато и там, и там много скрытых (потаённых) смыслов.

         24
Художник словно, я запечатлел
Твой образ в сердце, что болит от мук;
И тело – рама, лучшее из дел
Художников то перспектива, друг;
И мастерство увидеть – не предел,
Чтоб истину увидеть в мастерской
Моей груди, твои глаза посмел
Назвать я окнами, любимый мой.
Глаза глазам о правде говорят:
Мои – изобразили облик твой,
Твои – мне окна, где порой горят
Закаты и восходы надо мной.
   Но мудрости у глаз в помине нет;
   Изображают облик, а не свет.

  В общем ты начал как ультрареалист, а заканчиваешь как авангардист. Возможно в твоём лице оба течения объединяются. И Леонид Пастернак, и Николай Заболоцкий начинали как авангардисты, а во второй половине жизни стали писать классические стихи. Ты поступил наоборот. Даже пародируя Пушкина ты остаёшься ультрареалистом. Твои детали в этой пародии вещественны как живая вещь. А ультрареализм в твоих авангардных стихах складывается не из предметного образа, а из искренности интонации и её интимности.
   Так что поэзия — штука сложная!

      ГЛАВА   ДВАДЦАТЬ   ПЯТАЯ
  Я жив! И этого немало.
  И я люблю, что тоже здорово!
  Жизнь моя началась с физико-математической школы. Поэтому первый семестр на физическом факультете прошёл для меня легко и просто. Дальше моя учёба застопорилась, так как я обленился до последней степени. Мне даже пришлось просить у тебя помощи по некоторым задачам. Потом ты вышел в академический отпуск, а я продолжил учёбу на кафедре физики твёрдого тела. И теперь я профессор, а ты — инвалид, и этим всё сказано.

       25
Бахвалятся пусть почестями те,
Кому благоволит порой звезда;
Тогда как я, безвестный и в беде,
Я радуюсь тому, чем жив всегда.
Как ноготки под солнцем, лепестки
Пусть распускают, милость королей
Кого задела; так же коротки
Их дни: лишь взгляд, и нет карьеры всей.
Но и солдат, имевший сто побед,
Однажды поражение своё
Имеет, и солдата больше нет:
Из книги чести вырвали его.
        Но счастлив я; люблю я, и любим;
        И это не развеется, как дым.

  Наш Физический Факультет расположен через площадь напротив НИИФа (Научно Исследовательского Института Физики). Сначала, на первом курсе студенты ходят только на физфак; потом всё больше и больше посещают НИИФ. В конце концов, если студенты или аспиранты не преподают на физфаке, они полностью переключаются на Институт. Оба здания построены в одинаковой манере: из стекла и бетона, с большими окнами, рёбрами и торцами, что придаёт всей архитектуре модерновый вид. В общем, современная архитектура.

        ГЛАВА   ДВАДЦАТЬ   ШЕСТАЯ
  Кол судьбы у Шекспира не так страшен, как крест моей любви к тебе, Алексей. Возможно, лет через сто или двести имя Алексей в России, станет похожим на имя Иисус для христиан. Тогда настанет время Новейшего Завета, и возможно, этот текст включат в его канон. Тогда я стану твоим евангелистом. Потому что об Иисусе Христе писали четверо; точнее писало больше, но другие были лишены кто национального самосознания, кто права переписки (а кто и того, и другого!).

       26
Моей любви милорд, как твой вассал,
Достоинства чьи  неустанно чту,
Я посылаю этот стих, пусть мал
Мой бедный ум – долг уваженья тут,
Долг столь великий, что в сравненье гол
Мой бедный ум, но я надеюсь всё ж,
Что доброй мыслью ты прикроешь кол
Моей судьбы и чувственную дрожь,
Пока звезда, что направляет путь,
Не взглянет милосердно на меня,
Любовь мою украсит хоть чуть-чуть,
И с уваженьем взглянешь ты, маня.
        Тогда возможно чувством похвалюсь,
         А до того не жди – тебя боюсь.

  Как твой евангелист, я обязан отделить в тебе божественную природу от человеческой природы. То, что ты ешь, пьёшь, ходишь в сортир, моешься и бреешься, ещё не значит, что ты полностью человек. Твоя природа позволяет тебе выходить целым и невредимым из множества ловушек, которые ставят на тебе офицеры ФСБ. Ты зачастую не подчиняешься законам и вычислениям, сделанным по твоей же методе, потому что знаешь о подобных вычислениях и сопротивляешься им.
  В общем, твоя божественная природа заключается в том, что ты не соответствуешь вычислениям для обычного человека. Значит ты — Бог!

        ГЛАВА   ДВАДЦАТЬ   СЕДЬМАЯ
  Ты — не мой любовник (и уже не молодой!). Ты любовник своих женщин, так как занимаешься сексом только в целях детопроизводства. Поэтому секс с мужчинами тебе заказан.
  Да и что такое секс мужчины с мужчиной? Одна пародия на соитие. У женщины есть то, что нужно мужчине, то есть лоно. А что может предложить мужчина мужчине? Один разврат.
  Что касается секса женщины  с женщиной, то тут есть свои тонкости: женщина может использовать фаллоимитатор. При этом возможен как вагинальный оргазм, так и клиторальный оргазм. Вообще у женщин есть такие разные штучки, которых нет у мужчин: женщина может ласкать и массировать себе соски, клитор, мочки и раковины ушей, сдвигать и раздвигать ноги. А мужчина? Мужчина только может ласкать себе головку!

        27
Устав в пути, в постель ложусь, но ум
Спешит вновь в путь, и начинает вновь
К тебе вести вперёд дорогой дум,
И я слепец к тебе, моя  любовь.
Воображение моей души
Невидящему взору предаёт
Твой образ милый, тот, к кому спешит
Моя душа с невиданных высот.
Как драгоценный камень в мраке, твой
Бездонный образ для меня и ночь
Ласкает, старость сделать молодой
Спешит, и горести уносит прочь.
      Днем – тело, ночью – ум не ждёт покой:
       Всё для тебя, любовник молодой.

  Онанизм не проблема, а способ решения проблемы: если у человека (всё равно: женщины или мужчины) нет достойного партнёра противоположного пола, он может удовлетворять себя сам. И в этом нет ничего страшного. Страшнее отдаваться всяким козлам!

       ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ВОСЬМАЯ
  Какое время лучше для секса: день или ночь? Днём всё хорошо видно: каждый изгиб тела партнёра (недаром художники пишут при естественном освещение0. Конечнно ночью можно включить электрическое освещение, или зажечь свечу или камин. Но будет ли это так красиво, как при солнечном свете?
  Некоторые вообще предпочитают секс в темноте. Когда не видно — не стыдно! Это хорошо для строгих людей, которые не терпят человеческой наготы. Все остальные предпочитают секс на свету (и не только эксгибиционисты). Мужчины любят глазами.
  А женщины любят ушами. Поэтому твои стихи так заводят девушек и женщин. В них ты описываешь свою любовь, а разговор о любви всегда пленял и пленяет женский пол.

       28
Как мне покой найти себе, когда
Я отдыха не знаю наяву;
Когда и ночью я не сплю – беда,
И день не говорит, что я живу.
И оба, хоть враги друг другу, мстят
Мне тем, что соглашаются идти
Один трудом, другой разлукой рад
Замучить нас на выбранном пути.
И льщу я дню: на небе тучи – ты
Свет заменяешь призрачной игрой;
И льщу я ночи: в дебрях пустоты
Когда нет звёзд, путь освещаешь мой.
      Но каждый день моя печаль растёт;
      И ночью каждой гибну от невзгод.

  И пусть богема меняет ночь и день в своей жизни местами; и пусть у поэтов так часто случается бессонница (особенно при полнолунии); всё же и ночь, и день имеют свои прелести, свои плюсы и минусы. Лучше жить вообще, а не жить конкретно днём или конкретно ночью.
  Будем жить!

     ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ДЕВЯТАЯ
  Шекспир любил своего неизвестного чисто платонически. Я же люблю тебя чувственно:

Нельзя тебя знать, и в тебя не влюбиться!
Нельзя, ты пойми, никак!

  Так пела Мария Краймбери на слова, по видимому, Лидии Рябининой. И это относится не только к женщинам, но и мужчинам. Действительно! Чем мужчины хуже женщин? Мужская дружба крепче женской любви. Мужская дружба — это Д,Артаньян и три мушкетёра (итого четыре мушкетёра!). А женская любовь — это Антоний и Клеопатра. Если первое ведёт к победе, то второе всегда в проигрыше. Клеопатра погубила Антония в битве при Акции, когда убежала со своей галерой с поля битвы. И Антоний бросился за ней, и битва была проиграна. А мушкетёры, объединённые дружбой, всегда побеждали, и даже их поражения превращались в победы.

      29
В презрение Фортуны и людей,
Отверженность оплакал я свою;
И небо я тревожу без затей;
Судьбу свою кляну я и пою,
Что внешность одолжил  у одного,
А у другого – множество друзей;
Искусство, кругозор, то у того,
И не довольствовался тем, чем богатей
Всего я сам, но презирая сам
Себя, я помню то, что и тогда
Я пел бы гимны горним воротам,
Подобно жаворонку, юному всегда.
    Любви твоей богатство дольше для,
    Я пожалею даже короля.

  Я люблю тебя, но люблю не дружбой, а любовью. Пусть тебя увлекают женщины, в конце концов ты поймёшь, что все женщины лживы. А мужчины, наоборот, достойны любви!
        ГЛАВА  ТРИДЦАТАЯ
  Моей любви не страшна сама смерть! Пусть многое остаётся в прошлом, но тому, кто любит, есть только одна дорога — дорога любви.
  Когда я вспоминаю тебя, у меня на душе делается легко, сердце стучит быстрее, разгоняю застоявшуюся кровь по жилам, и в голове возникают праздничные видения. Ты для меня никогда не умрёшь. И пусть мы с тобой не виделись больше двадцати лет, что нам годы и расстояния, если мои чувства к тебе живы!

        30
Когда зову на суд заветных дум
Я прошлое своё, рыдаю я,
Оплакивая юности костюм,
Стремления. О, молодость моя!
Оплакиваю горестно друзей,
Ушедших в смерти мрак, свою любовь
И многое, что было в жизни сей,
И вот уж нет и не воскреснет вновь.
И вот беду считаю за бедой,
Печальный счёт страданиям своим,
Как будто вновь оплачиваю той,
Что раньше заплатил трудом пустым.
     Но если вспомню о тебе, мой друг,
     То сразу исчезает мой недуг.

  Не знаю, как ты относишься ко мне: считаешь
ли своим другом или давно забыл меня? Любил ли ты когда-нибудь меня? Вспоминаешь ли наши разговоры? Например о том, что интелектуальный труд самый энергозатратный по сравнению с физическим трудом. Или что Заболоцкий значительно слабее Хармса в литературе, потому что работая в той области, где важнее всего парадоксы, Хармс продуктивнее Заболоцкого.
  В общем «живите, юные!» А я сыт своей любовью и мне ничего не надо от жизни кроме смерти, да пожалуй ещё выкурит свою последнюю сигарету!

       ГЛАВА   ТРИДЦАТЬ   ПЕРВАЯ
  Да! Покойники есть между нами. Один из них — Сергей Булах. Другой покойник — Юрий Михайлович Шестаков. Если первый полностью на твоей совести, то второй не имеет к нам никакого отношения.
  Сергей Булах — бывший наш сокурсник. Он закончил как и ты бакалавратуру, только ни три года раньше, а в магистратуре закосил все занятия и стал активно искать работу. После твоего самоубийства в январе тысяча девятьсот девяносто восьмого года Сергей стал относится к жизни вообще и к своей жизни в частности наплевательски, то есть цинично. Поэтому он и погиб при электро-разрезке.
  Как помер Шестаков, я не знаю. Знаю только, что это он воспитал из тебя поэта. Если бы не он, ты бы никогда не научился правильно рифмовать, и вообще освоить грамотную технику стиха. Поэзия, не смотря на всю её лёгкость, штука сложная, и стать настоящим поэтом не так то легко.

            31
Сердцами всеми ты мне дорог, друг,
Которые, я полагал, мертвы;
Там царствует любовь, а не недуг,
И те, кто похоронен, живы вы!
Как много слёз я пролил лишь о вас;
Проценты то любви к тебе, и вот
Украла их любовь из нежных глаз,
Могила ты, где жизнь моя живёт;
Трофеи всех возлюбленных друзей
Теперь твои, свои права тебе
Они отдали на меня, злодей,
И то, что было многим, ты теперь.
      Их образы в тебе я вижу, друг,
      И ты со всеми ними мой сюртук.

  Ты — поэт живого образа, один из столпов ультрарелизма. Твои метафоры наполнены конкретным смыслом, на казалось бы всю их бессмысленность. У тебя ещё многое впереди!

      ГЛАВА  ТРИДЦАТЬ  ВТОРАЯ
  Если сравнивать всех известных поэтов, которых я читал, то истинная поэзия начинается там, где кончается жизнь Это не совсем смерть. Это смерть ради жизни, то есть Бога. Приди к Богу, и получишь награду, в виде дара творчества или одного из талантов в одном из искусств. Не пытайся распылятся на разные виды искусств: Бог даёт строго ограниченное поле творчества, поле, которое при массированном ударе ведёт в вечность, а при распылении сил — только пшик.
  Сочиняй стихи и прозу, но помни, что твоя стихопроза не новый прорыв в искусстве, а лишь продолжение и развитие классической традиции. У Пушкина в главе «Евгения Онегина» о путешествии Онегина стихи перемежаются прозой. Также в повести «Египетские ночи» стихи вплетены в прозаический текст. Правда у Бориса Пастернака в романе «Доктор Живаго» стихи вынесены в конец книги и составляют отдельную главу. А у Булгакова в прозе нет стихов совсем, хотя в романе «Мастер и Маргарита» и есть внутренний вставной роман о Понтии Пилате.

        32
Когда б ты пережил отрадный день,
Когда пройдоха Смерть возьмёт меня,
И перечтёшь стихи мои, как тень
Прекрасней что поют день ото дня,
Пусть их перо другое превзойдёт,
И достиженья после высоки
Счастливых лириков, храни их тот,
Кого любил у берега реки.
И напиши мне после: «Если б друг
Жил вместе с веком, Муза б принесла
Плоды достойнее её подруг,
И образованным теперь хвала,
      Но если умер он, тогда стихи
      Других – для рифмы, друга – для любви!»

  В общем всяк избирает свой путь, и твоя стихопроза только шаг в сравнение с русской литературной традицией.

       ГЛАВА  ТРИДЦАТЬ  ТРЕТЬЯ
  Шекспир восклицает: если есть пятна на Солнце, как не завестисть червям в самом святом: в любви, в дружбе, в родительских отношениях? Любовь конечно не картошка: не выбросишь в окошка, и порой самая чёрная страсть именуется любовью; но как быть к первой любви у юношей и девушек?
  Я люблю тебя. Но эта плотская страсть имеет ещё и духовный аспект. Твоя душа меня восхищает: твоё сердце не ведает гнили. Оно стучит, как мотор любви, порождая всё новые и новые стихи.
  Ты — поэт!
  Но как мне любить тебя, если между нами годы и километры? Пойми: я ничего не жду от тебя, но «сегодня должен быть уверен, что завтра днём увижу Вас!».

     33
Я видел много раз немой восход,
Когда позолотят вершины гор,
Зелёные луга осветит тот,
Кому алхимия небес не вздор;
Но вскоре тучи по небу летят,
И облик опозоренный тая,
Оно на запад, звёзды где горят,
Крадётся, как любовь к тебе моя.
Так и моё светило только час
Меня порадовало, как любовь,
Но туча скрыла бедное тотчас,
И не увижу счастья в жизни вновь.
    Когда небесное светило тут
    Всё в пятнах, как земные переждут?

  Солнце, как божественное светило дня, не имеет равных по своей божественной сути. Недаром первый монотеизм — монотеизм Эхнатона — был культом Солнца. Лишь потом древние евреи придумали Единого Бога, который был настолько абстрактен, что даже не связан с Солнцем. А потому: Богу слава!

      ГЛАВА   ТРИДЦАТЬ  ЧЕТВЁРТАЯ
  Пусть ты пел в одной из своих ранних песен:

Подожди; дожди; жди!
Ты оставил любовь позади,
И теперь у тебя впереди
Дожди!

  И пусть она пела:

Дождь целовал твои глаза
Той холодною весною:
Он прощался так с тобою!

  И пусть:

Музыка нас связала:
Тайною нашей стала!

  Все эти песни ничего не значат перед последующими стихами.

       34
Зачем ты день погожий обещал,
И без плаща меня отправил в путь,
И низким тучам долго позволял
Завесой скрыть тебя, как жизни суть?
И недостаточно пробиться сквозь
Тебе тот дождь, чтоб платье осушить,
Никто не станет хвастаться, что гвоздь
Из обуви извлечь не поспешил.
Твой стыд не станет лекарем моим,
Пусть ты раскаялся, в убытке я;
Раскаянье обидчика пустым
Сочтёт обиженный, любовь моя.
     Но слёзы – жемчуг сердца твоего,
     И искупаешь ты проступок свой.

        ГЛАВА  ТРИДЦАТЬ  ПЯТАЯ
  Любовь и ненависть! Что может быть противоположней друг другу и всё таки близко друг с другом?

Любовь и смерть! Другого нет
Понятья, равного по силе,
Двум этим... Ими я согрет,
Как лошадь загнанная, в мыле!

  Любовь и ненависть? Нет: любовь и смерть! Или нежность и жестокость:

Нежность и жестокость гложут мне
Душу, осквернённую развратом,
Словно сердце в розовом огне
Сдавленно как прежде Петроградом...

  Все противоположности когда-нибудь сходятся. Хотя бы в одном чувстве любви:

        35
Что совершил – забудь: у роз – шипы,
А в родниках  порой бывает грязь;
Затмения небесных тел грубы;
В бутоне червь живёт, собой гордясь.
Проступки есть у всех, и даже я
В стихах своих оправдывал тебя,
Твою ошибку пусть, любовь моя,
Загладить поскорее торопясь.
Разумность чувствам здесь я придаю –
И противоположность адвокат –
И тяжбу на себя в суд  подаю.
Любовь и ненависть во мне горят.
      И поневоле я пособник твой,
      Мой милый вор, обманутый судьбой.

  Суд над любовью невозможен: она сама свой собственный судья. И потому: да любите друг друга больше, чем самих себя!
         ГЛАВА  ТРИДЦАТЬ  ШЕСТАЯ
  Моя любовь к тебе — мой позор. И пусть мои чувства останутся неизвестными для тебя. Живи в своей невинности,
а мои грехи будут моими грехами. Можешь даже не подавать мне руки при встрече.

     36
Нас двое, пусть любовь у нас одна,
Но пятна своего позора я
Один несу, и не твоя вина
Что разное нам зло, любовь моя.
Грехи пусть наши чувства наши тут
Не умаляют глупостью своей,
Но у любви у нашей дни крадут,
И так нам мало счастья в жизни всей.
Я, может быть, при встрече не подам
Тебе руки, чтоб честь твою сберечь;
И ты публично не приветствуй сам
Меня и избегай со мною встреч.
      Да будет так! Поскольку я люблю
       Тебя – ты мой; тебя не погублю.

  Да! Твоя честь прежде всего! Не люби меня, но сохраняй свою невинность и невинность собственной души: смотри какие угодно сны; разглядывай какие угодно картинки; онанируй на самые свои дерзкие фантазии; но будь искренним с самим собой.
  В твоих стихах — твоя душа. И пусть эти переводы сонетов Шекспира не удались; и пусть переводчик из тебя дерьмовый, так что любой твой перевод больше похож на твои собственные стихи; но пиши, пиши и пиши. Чем больше ты напишешь, тем более долгое время будет существовать и процветать Россия. Потому что ты — Демиург, а это значит, что твоя личная жизнь — не личная жизнь, а заговор на будущее твоей Родины!
  И последнее: ты можешь жить как угодно и где угодно; но ты обязан жить как можно дольше, чтобы  своей жизнью заговорить Россию от бед.

      ГЛАВА  ТРИДЦАТЬ   СЕДЬМАЯ
  Ты всё имеешь, что нужно человеку: еду, питьё, одежду, кров; но ты не имеешь самого главного: признания, а через признание больших денег. Поэтому ты скоро лишишься квартиры. Если бы у тебя были деньги! Но их нет.
  Ты поэт-ультрареалист. В твоей поэзии описывается твой быт, но не домашние дела, а бытие твоей души. Твоё нравственное развитие можно проследить по твоим стихам. Казалось бы: почему тогда такие твои стихи невостребованны? Вроде бы всё есть: и жизнь, и поэзия, и глубокий смысл. Но тут смысл превращается в бессмыслицу: ты пишешь слова, не понимая, зачем они нужны: всё ради рифмы. То есть это рифмованный бред!

           37
Как старец радуется  за дитя,
Так я хромой от дел Фортуны злой
Спасение ищу в тебе, хотя
Уже не мой ты, и уже чужой.
Поскольку ум, богатство, красоту
И вместе всё по-королевски ты
В себе имеешь, хоть частицу ту
В любви своей имею, как мечты.
И вот я не хромой, не бедный, нет,
Поскольку так существенна та тень,
Что на меня легла, ведь я – поэт,
И жив твоею славой ночь и день.
       Всё в мире лучшее к твоим ногам,
       И счастлив ты, я так же счастлив сам.

  Да! Ты уже не мой, а принадлежишь всему миру через поэзию. Твоя поэзия имеет мировое значение. В отличие от поэзии Александра Пушкина, которая чисто русская и плохо переводима на иностранные языки, твоя поэзия шагает по миру в полный рост (и между звёзд). Твой рифмованный бред при переводе приобретает глубокий смысл и твои стихи звучат на разных языках — от английского языка до китайского языка — как всесильные пророчества.

      ГЛАВА   ТРИДЦАТЬ   ВОСЬМАЯ
  Мой труд по твоему прославлению не имеет смысла: ты и так знаменит своими стихами (пусть даже рифмованным бредом!). Но я пишу, не чтобы прославиться сам, а ради заработка, то есть хочу заработать денег на твоей Славе и  своей Любви.
  Да! Моя любовь к тебе обращается в коммерчески выгодный товар. Любовь — вот десятая муза, всегда находящая сбыт между людьми. И если я пишу вяло и туманно, то это от того, что мне важнее тема Тебя, чем Себя Самого! Что я знаю о тебе? Очень и очень мало. Пусть я гомосексуалист, но я же не дурак, чтобы не понимать твоей гомофобии.
  Люби женщин и будь счастлив!

       38
Как Музе тему творчества искать,
Когда ты дышишь весь в моих стихах
Своею темой, драгоценный тать,
Похитивший любовь мою и страх.
За мой успех себя благодари,
Когда найдёшь достойное для глаз
В моих стихах; как рифме не парить,
Когда ты даришь столько рифм сейчас?
Десятой Музой будь, всех девяти
Достойнее; за вдохновеньем кто
К тебе придёт, впусти его, впусти:
Он сочинит бессмертное зато.
      И если Муза краше у меня,
      Мне – труд, тебе – хвала, наследье – дням.

  Да! Шекспир бессмертен не только в своих пьесах, но и в сонетах. А твои сонеты «до» слишком индивидуалистичны, а «после» лишены смысла. Если твой каждый сонет «до» имеет своё название, то есть все они не складываются в цикл, то все сонеты «после» практически обезличены, за исключением нескольких первых сонетов «после».
  Таков итог твоего творчества!


     ГЛАВА  ТРИДЦАТЬ  ДЕВЯТАЯ
  Да! Любовь к тебе — штука сложная. Ты так велик и прекрасен, что никто не в силах объять тебя своей любовью. Даже твоя Лина. Пусть она «знахарок просила, чтоб вернули тебя», и пусть ты сам осознал, что она — твоя муза, настоящая, сильная, по сравнению с ублюдочной музой Соней, любовь к которой уже через год после начала исчерпала себя. И пусть ты силён своей музой; но даже сама Лина не понимает, какой силой владеет, и чем может гордится, в отличии от других твоих барышень.

        39
Твои достоинства как мне воспеть,
Когда ты часть и часть меня?
Как может похвала себя стерпеть?
Кого, как не себя, хвалю по дням?
Хотя бы ради этого жить врозь,
И пусть любовь не будет больше той,
Чтоб мне воспеть тебя, хотя вы вскользь,
Тебя лишь называть своей мечтой.
Разлука, как бы ты была горька,
Когда бы не досуг для мыслей тех,
Любовь что превозносят в облака,
И время занято игрой утех.
      Единое раздвоенное тут,
      И отдалённому хвалу поют.

  Единое раздвоенное тут — это ты и твоя Лина. Если эта струна лопнет, тебе не жить. Так что напрягай свои силы с умом; не позволяй слишком перегружать себя любовью ли, творчеством или онанизмом. Трудись по мере сил; воспевай свою музу, и помни: это твоя жизнь. Твоя Муза не просто женщина, твоя жена и мать твоих детей. Твоя Муза — это нечто богоносное, божественное, то, что позволяет тебе видеть свет даже в самых длинных и мрачных туннелях.
   Живи с миром, и пусть твоя жизнь будет полна света и любви!

        ГЛАВА   СОРОКОВАЯ
  Ты присвоил себе любовь многих женщин. Актрисы,, певицы и балерины только в череде их. Ты готов обрюхатить хоть скользкую жабу, если в итоге получится жабёнышь, достойный тебя.
  Как хорошо всё таки, что я — мужчина. А то ты бы и мимо меня не прошёл. И как всё таки хорошо, что я не люблю женщин, а не то вполне возможна моя возлюбленная оказалась в одной постели с тобой. Но этому не бывать: мы находимся в параллельных плоскостях!
 
          40
Прими мои любви все, милый мой.
Что нового узнаешь после в том?
Нет истинной любви, любви простой,
С тех пор как ты отправил всё на слом.
И если ты любовницу мою
Берёшь за то лишь, что она моя,
И вкус твой, из которого я пью,
Обманывает сам себя – не я.
Но я тебя прощаю, милый вор,
Пусть ты присвоил всё, чем я владел;
И пусть моя любовь к тебе – позор,
Любви удары слаще злобы дел.
       Очарованье злое, будь добром;
       Но не гони моей любви потом.

  Ты научился русскому стилю. Точнее твой учитель Андрей Вадимович Грунтовский научил тебя базовым движениям русского стиля. Три-четыре тренировки, и вот ты вооружён против насилия над собой. Но я думаю, никакое насилие не есть страшнее духовного насилия, а против духовного насилия не спасёт и каратэ. У-шу, кунфу и цигун помогут овладеть внутренним спокойствием, но даже они не спасут от ментального насилия. А тебе, который организовал биоинтернет, они не помогут вдвойне, ибо ты заранее знаешь, что хотят с тобой и твоими близкими сделать нехорошие люди.
  Спасайся, кто может!

       ГЛАВА   СОРОК   ПЕРВАЯ
  Твои измены — не измены. Ты любишь всех и вся, весь белый свет, и не только христианский мир, а всю планету Земля. В твоей любви нет действия: твои стихи — твои поступки. Так что твоя поэзия любит всё, что знает, и знает всё, что любит.
  Когда б ты не писал стихов (а было время, когда ты стихов не писал), ты не смог бы выразить свою любовь ко всему живому (а может быть и не живому!).  В твоих стихах нет места не любви, то есть зависти, раздражению, злобе. Ты пишешь, как ты дышишь, а твоё сердце дышит любовью.
  Да! Твоё сердце — это сердце святого! Не ищи в моих словах богохульства или ереси: какая может быть ересь, если мы стоим на пороге Новой Веры (Новой Религии!)? Я не хочу обожествлять Тебя. Этим займутся в будущем. Но я люблю тебя и желаю тебе выдержать жизнь своей души до конца земной жизни!

        41
Проступки милые по воле зла,
Когда меня нет в сердце у тебя,
Вполне приличны юности козла –
Соблазн всегда с тобой, тебя любя.
Ты добр, и значит ты всегда любим;
Красив ты, значит жизнью ты богат;
А женщинам, воинственным самим,
Откажет кто, любови женской рад?
Мои владенья мог бы ты не брать,
И отчитать и красоту, и цвет,
Которые ведут тебя опять
К изменам двум, страшней которых нет.
      Её ты соблазняешь красотой –
      Себе ты изменяешь, милый мой.

  Не соблазняйся красотой Лины: вам не дано любить друг друга наяву:

Я не знаю, что мне делать с этою бедой:
У меня на свете было всё, да не то!
       ГЛАВА   СОРОК   ВТОРАЯ
  Да! Мы с тобой одно с тех пор, как я узнал и полюбил тебя. Мне не нужны женщины из под тебя. Мне нужен ты. И пусть ты — шизофреник-онанист; и пусть ты иногда говоришь так, как будто бредишь; твоё сердце свято!
  Я мог бы полюбить Лину так, как её любишь ты, и потому что ты её любишь. Но я не сделаю этого. Мне нужна жизнь, а не смерть! А твоя любовь к Лине — это смерть, которую вы несёте своим чувством будущей религии. Ваша жизнь в ваших руках, но и жизнь множества будущих поколений в ваших руках. И не только жизнь физическая, но и жизнь духовная. Любите друг друга, но не встречайтесь и не общайтесь, как я не встречаюсь и не общаюсь с тобой. Да будет так!

       42
Печаль моя не  что она – твоя,
Хотя её любил я горячо,
А в том, что ты – её, любовь моя:
Любви потеря ляжет на плечо.
Влюблённые обидчики мои,
Я оправдаю вас, сказав: она
Твоя, поскольку я силён в любви –
Люблю её, и в этом вся вина.
Тебя теряя, сохраню любовь;
Её теряя, страсть находишь ты;
Друг друга вы находите, и вновь
Кладёте крест мой на меня, скоты.
        Но друг мой дорогой и я – одно;
        И значит любит лишь меня давно.

  Я силён в своей любви к тебе: мне ничего не нужно от тебя, лишь бы знать, что ты дышишь и живёшь где-то на Земле. Если бы это было не так, я бы почувствовал это. Но, в целом, жизнь моя имеет смысл только в тебе.
  Живи, мой любимый, и знай, что где-то рядом живу я!

         ГЛАВА   СОРОК   ТРЕТЬЯ
  Я сплю любя: засыпая, думаю о тебе, а по ночам ты мне снишься. Мои сны странны: то я тебя соблазняю; то к тебе приходят девки. То мы спасаем мир от третьей мировой войны. То украинцы захватывают наш город, и мы спасаемся в подворотнях.
  Мои сны странны и чудесны: однажды ты мне приснился с Линой (или не Линой, а Алсу?). Вы так любили друг друга! (Причём любили не в смысле физической близости, а вас тянуло друг к другу сильнее, чем намагниченные куски металла!) Любовь — это магнетизм, и моя любовь к тебе не исключение. Вот только тебя ко мне скорее всего не тянет, а то ты подал бы весть о себе. Или какой-нибудь знак.
  В общем любовь бывает и односторонняя...

       43
Чем я сильней глаза смежаю, тем
Они сильнее видят, видя днесь
Хлам всякий, но во сне моём затем
Тебя я вижу, в мраке ты мой весь.
И светлыми становятся углы
И тени; о! как светел ты, мой друг,
Когда и тень твоя, пусть так малы
Её возможности, сияет вдруг.
Какое счастье видеть наяву
Тебя, мой друг, когда и ночью ты
Сияешь так, что я одним живу:
Тебя увидеть, гений красоты.
      Мне дни ночами, если без тебя;
      А ночью днями, если сплю любя.

  Мои сны были бы безмятежными, если бы ты не снился мне. Но ты мне снишься. И поэтому я просыпаюсь то в липком поту, то сжавшись от холода. Это бывает почти каждую ночь. Впрочем, я не страдаю бессонницей. Мои сны меня пугают, но они не мешают мне спать.
  А потому благословенна моя любовь к тебе!

      ГЛАВА    СОРОК   ЧЕТВЁРТАЯ
  «Мои мысли — мои скакуны!» А твоя мысль — необъезженный жеребчик. Твои мысли распространяются во все стороны от тебя. Скорее всего они состоят из нейтринных полей. Нейтрино — самая лёгкая частица, но этих частиц много, и поэтому они есть везде. Мысли человека, его биополе и сама его душа состоит из нейтрино. Видимо, человеческий организм способен взаимодействовать с этими мельчайшими частицами (живые организмы стабилизируют поля нейтрино!).
  Ты не способен контролировать собственное биополе. Поэтому, когда ты думаешь, твои мысли звучат как слова и образы. Ты — ментальный урод, и вся твоя болезнь должна бы заключаться в этом, если бы длительное воздействие нейролептиков не сказалось на твоём характере: ты стал злым!

         44
Когда бы мыслью плоть моя была,
То расстоянье сократилось б вдруг,
Поскольку мысль меня б перенесла
Сквозь расстояния к тебе, мой друг.
И пусть жилец я отдалённых мест,
Моим не страшно мыслям: топь, и мель,
И сушу с морем, всё, что есть окрест,
Преодолеют, если видят цель.
Но той убит я мыслью, что не мысль,
Воды с землёю много есть во мне,
И далеко уехал тот, что мил:
И время провожу я, как во сне.
       Вода с землёю медленны в ходьбе,
       Осталось тосковать лишь по тебе.

  Теперь ты принимаешь нейролептики против собственных чувств, а именно против агрессивности и злобы. Если бы ты их не принимал то уже через несколько дней, максимум через неделю, ты бы стал очень злым.
  Лечись, друг!

     ГЛАВА   СОРОК   ПЯТАЯ
  Воздух есть газ, а огонь — это плазма; и мне помнится сон, который преследует меня не первую ночь. Производится испытание космической ракеты. Перед центральным пультом рекреация, где собрались гости. Я среди них. Оказывается ракета взлетает где-то рядом. Запуск неудачный: ядовитый газ начинает отравлять всё вокруг. Я сбегаю вниз по лестнице на первый или цокольный этаж. На улицу не выйти: там ядовитый газ. Часть детской группы застряла на цокольном этаже. До убежища, где находится основная масса детей, надо пробежать открытым пространством метров двести, и я предлагаю, чтобы побежал я. Сон заканчивается.

        45
Но воздух, очищающий огонь –
Всегда твои, где  б ни был ты, мой друг;
И первый мысль моя, второй исконь
Моё желание, как лёгкий дух.
Когда они к тебя летят в любви,
С двумя другими коротаю день,
И к смерти клонятся лета мои,
И меланхолия моя, как тень.
Так длится, не вернёшься ты пока,
Вернув те элементы, что с тобой,
Но вот вернулись, и опять легка
Моя душа и с нею образ твой.
      Пока я рад, но отсылаю вновь
      К тебе огонь и воздух, как любовь.

  Таким образом воздух отравлен, а огонь убивает. Мне помнится другой сон: авария на экспериментальном производстве. Я подбегаю к лифту, а он уже спускается ниже; тогда я открываю створки дверей в шахту и прыгаю на крышу лифта. Через люк я попадаю в сам лифт, а из лифта в убежище в подвале: там сидят люди, причём сидят на корточках. Какой-то газ — не газ? - спускается с потолка и плавает под ногами.
  Таковы мои кошмары. А то, что в них нет тебя, ни о чём не говорит!
       ГЛАВА    СОРОК    ШЕСТАЯ
  Твои глаза! Что может быть прекраснее?

Твои глаза:
Такие синие, как небо!
Назад нельзя:
Такая сила притяженья!

  Как поёт Светлана Лобода, вполне возможно на слова и музыку Лины. Но мои глаза этого не видят: ты живёшь в моём сердце. Вот уже более двадцати лет мы не встречались (ни днём, ни ночью). И пусть ты снова раздобрел (в смысле: растолстел), при нашей последней встрече летом двух тысяч второго года мы обменялись приветствиями и разошлись.
 
     46
Мои глаза и сердце на войне
Друг с другом, если вижу образ твой,
Глаза желают зреть тебя вдвойне,
А сердца запрещает голос мой.
И заявляет сердце, что ты – в нём,
Ответчики, хрустальные глаза,
Опровергают эту мысль потом,
Твердя, что только в них твоя краса.
И мысли, арендаторы любви,
Решают долгий спор о тех правах,
И сердцу отдавая жар крови,
Глазам же отдавая свет в лучах.
    Итак, глазам твоя лишь внешность, друг,
    А сердцу – охлаждающий испуг.

  Ты живёшь в моём сердце и ничто не в силах вырвать тебя оттуда. Ты можешь меня ненавидеть или любить, или быть ко мне инденферентным (как сказала тебе Соня в ответ на твои признания в любви), но я то чувствую и буду чувствовать к тебе лишь любовь.
  Прости меня, мой мальчик!

       ГЛАВА   СОРОК    СЕДЬМАЯ
  Вот твой портрет: жирный, сто восемьдесят шесть сантиметров роста, с пронзительным стальным взглядом и всегда влажными губами. Мои глаза так и видят тебя быстрым и сильным, идущим своей дорогой без разбора: есть ли дорога или нет?
  Но кто ты такой? Если бог, то почему в тебе столько земного? И если человек, почему не подчиняешься тобой же открытым законам?
  Мог ли Иисус Христос ходить по нужде? И могли ли апостолы есть и пить? И могли ли святые сморкаться и плевать? Всё это слишком сложно, чтобы понять человеческому уму!

       47
Союз глазами с сердцем заключён:
Друг другу делают они добро;
Когда глаза смежает смертный сон,
Иль сердце душит жар любви порой,
Тогда глаза глядят на твой портрет
И к пиру живописному зовут
То сердце, что с глазами делит свет
От мыслей о тебе, что сердце жгут.
Так твой портрет, моя любовь к тебе
Всегда со мной, и ты не дальше, чем
Моя любовь, покорная судьбе,
Она во мне, ты с нею вместе с тем.
        Когда же спит она, мои глаза
        Меня уносят с милым в небеса.

  Если бы ты был богочеловеком или человекобогом, почему твой создатель обрёк тебя на позор. Ведь именно позор то, что все твои устремления слышат окружающие тебя люди. И позор то, что твоя душа ничего не может скрыть от окружающих тебя людей.
  Где конец и начало всего того, что можно о тебе сказать? И можно ли вообще говорить о тебе?

        ГЛАВА   СОРОК   ВОСЬМАЯ
  Даже честный человек не достоин читать чужой души, как своей. То, что поэт или писатель хочет открыть миру, он переносит на бумагу. Но ни грамма больше!
  Ты поэт ультрареализма, но твоя душа и без поэзии открыта миру, причём не только миру людей, но вообще всему сущему. Даже облака слышат тебя, не говоря уже об воронах и собаках. Но лишь люди слышат слова, исторгнутые из твоего сердца (вот именно: не головы, а сердца!), и способны отвечать тебе тоже словами. С остальным ты общаешься невербально...

      48
Как я заботился, пускаясь в путь,
Безделицу любую спрятать так,
Чтоб вор не потревожил ту ничуть,
Для пользы же моей, любой пустяк!
Но ты для сердца самый дорогой,
Мне утешенье, а потом печаль,
Забота не простая, милый мой,
Добыча вора злого, как ни жаль.
Тебя не запер ни в какой сундук;
Ты там, где нет тебя, хотя ты есть:
В своей груди тебя храню, мой друг,
Покинуть можешь ты больную днесь.
     Да и оттуда мог бы вор украсть,
     Поскольку даже честный любит сласть.

  Но ты не в силах ни одного человека научить тому, чем владеешь сам. Твоё искусство не передаваемо. Может быть твои дети и внуки способны стать телепатами, но сам ты и этого не контролируешь. От тебя вообще ничего не зависит. Ты только соринка в глазу у Бога. И ты ещё мечтаешь о житейском благополучии? Нет! Не дождёшься! Всё будет так, как ты не хочешь, чтобы твоя жизнь научила тебя хоть чему-нибудь, помимо чревоугодия и онанизма.
   Живи и мучайся!

       ГЛАВА    СОРОК   ДЕВЯТАЯ
  Истина для Шекспира в любви. В любви же для него смысл жизни. А твоя жизнь бессмысленна, так как не общаясь с любимой или со мной, ты не общаешься и с Богом. Бог для тебя только источник силы, чтобы жить и побеждать в жизни. Но нет смысла там, где нет любви!
  Твоя любовь в тебе самом и в том знании, что милая с тобою общается, а ты с ней не общаешься, вернее не помнишь вашего общения. Но это для тебя не главное: главное в том, что твоя милая тобой удовлетворена, и ты знаешь об этом. А я знаю, что ты меня не любишь...
 
      49
Когда же время истины придёт,
И ты мои изъяны разглядишь,
И сумму подытожит твой полёт,
Ревизию моим деяньям лишь;
Когда ты мимо, как чужой, пройдёшь,
Едва коснувшись взглядом дорогим,
И холодностью душу обожжёшь,
(Любовь уже не та, чтоб был своим),
На время то, я мысль в себе ращу,
О том, чего я стою на земле,
И руку подниму и опущу,
Свидетелем твоих беспечных лет.
     Закон на стороне всегда твоей,
      И брось меня – люблю я лишь сильней.

  Твоя холодность причина твоей страсти: ты можешь взглядом удовлетворить девушку или женщину и почувствовать её оргазм. Это для тебя не тайна за семью печатями. Ты можешь чувствовать чужое тело так же как своё. При этом ты чувствуешь все чужие органы как свои. (Даже те, которых у тебя нет: например, влагалище.) Пусть ты всего лишь врач, но ты чувствуешь духовное удовлетворение, общаясь с чужими телами (особенно женскими!).
  Так будь терапевтом! (А не хирургом или костоправом!)

        ГЛАВА   ПЯТИДЕСЯТАЯ
  Дорога Шекспира тяжела не только для Шекспира. Дорога тяжела мне, когда я знаю, что эта дорога — не дорога к тебе! Мои пути длинны и ни на что не похожи. Сначала это были пути мальчика, потом мужа, и вот уже старость подкралась ко мне. Силы мои на исходе, и нет просвета в моей любви к тебе!
  Я люблю тебя нежно, как старик любит молодую любовницу (пусть даже нимфетку!), как старуха-мать любит своих внуков. Твои внуки уже выросли за одну ночь, и в этом чуде повинен Бог. Ты хотел иметь много женщин, и от каждой из них хотел иметь детей ( и не одного ребёнка!). Но так же ты хотел поделиться со своими друзьями своим счастьем, и это счастье — твои дочери, выросшие за не сколько дней из новорожденных во взрослых девушек.
  Счастья вам, друзья!

         50
Как тяжела дорога мне, когда
В конце пути мне отдых скажет: «Ты
Так далёко от друга, как вода,
Что унесла любимые черты!»
Животное с трудом меня везёт,
Как будто зная, как же мне горька
С тобой разлука, и наоборот
Медлительно шагает сквозь века.
Коня и шпора больше не зовёт
Скорей шагать, и слышен тяжкий стон,
Но боль  моя сильней наоборот,
Чем боль его от шпор, в крови пусть он.
       И этот стон напоминает мне:
       Печаль лишь впереди, и я в огне.

  Твои ночи полны страсти, пусть даже ты не помнишь об этом. Об этом помнят твои трусы, которые мокры от ночных выделений. И это факт. Ты весь течёшь куда-то, как река в весеннее половодье. Так приплыви к моему порогу!

       ГЛАВА   ПЯТЬДЕСЯТ    ПЕРВАЯ
  Пути назад нет. Прошлое всё дальше и дальше. Даже тот момент, когда в электричке зимой (в декабре) тысяча девятьсот девяносто четвёртого года мы ехали из Петергофа на Балтийский вокзал во тьме (света в вагоне не было!), освещаемой огнями за окном вагона, и я хотел признаться тебе в любви, но я этого не сделал, потому что пожалел твою невинность, в которой пребывала твоя душа (пусть твоё тело уже развратили женщины и онанизм!).
  Куда тебе идти? К каким высотам в поэзии?
  Моя проза только бледный слепок с твоей души: когда бы любовь овеществилась, ты был бы замурован в любви, и не только женщин, и даже не только мужчин, но также детей и стариков. Наши пожилые преподаватели тоже восхищались твоим сердцем. И дети, и не только твои, любили тебя за правдивость и честность. Людям мило добро!

      51
Медлительность коня я оправдал
С тобой разлукой; мне куда спешить,
Когда я еду прочь, мой идеал?
Поеду вспять быстрей своей души.
Какое оправдание тогда
Коню я подыщу, когда быстрей
Я ветра мчусь, а мне всё ерунда:
Не признаю я этих скоростей.
И никакая лошадь не мила,
Когда я в совершеннейшей любви
Со ржанием  к тебе лечу – стрела –
И в скачке огненной мечты мои.
      Раз медлил я, пускаясь в путь свой прочь,
      В пути назад конь должен мне помочь.

  Ты не так умён, сколько добр. И то, что ты снова раздобрел (то есть растолстел), свидетельствует о твоей доброте. В твоей доброте твоя добродетель.
  Так будь добр: люби весь мир!

         ГЛАВА   ПЯТЬДЕСЯТ   ВТОРАЯ
  Я, как и Шекспир, тайный жмот. Я храню великие ценности: свои воспоминания. И пусть моя любовь к тебе ещё не окончилась; и пусть я жду тайных встреч с тобой; и пусть мы ещё живы, и значит есть надежда на свидание. Нет! Не в этом моё богатство, а в том, что в моей груди горит огонь и я вижу свет!
  Я люблю тебя!
  И пусть ты не любишь меня, годы нашей учёбы в Университете стали лучшим моментом моей жизни (вот именно: годы в один момент, потому что в один момент я вспоминаю все годы!). Мы были счастливы: вернее, я был счастлив, а ты никогда не умел расслабиться и получить удовольствие от текущего момента.

       52
Я как богач скупой, чей тайный ключ
К заветному сокровищу ведёт,
Которое, пусть после всё наскучь,
Порою созерцаю, тайный жмот.
Поэтому и праздники милы,
Что редко посещают скучный год,
Как камни ожерелья: пусть малы,
Но вид их душу бесконечно жжёт.
Так время, что хранит тебя в моей
Груди, подобно сундуку старья,
Мне счастье дарит редкостное всей
Моей любовью, горд которой я.
     Благослови достоинства твои,
     Отец Небесный, для моей любви!

    Сундук старья — это наши студенческие годы в Университете. Некоторые студенты, едва поступив на физфак и начав учёбу, тут же пасуют перед знаниями, в них вкладываемые преподавателями, и не сдают ни одного экзамена; другие понимают по своим успехам, что им не закончить обучения; третьи, как и ты, со скрипом получают бакалаврский диплом. И лишь немногие, как я, учатся всю жизнь!
        ГЛАВА   ПЯТЬДЕСЯТ   ТРЕТЬЯ
  В твоей поэзии Лина прекрасней Елены Прекрасной. Греческая Елена только тень твоей Лины. И тысячи теней вокруг неё — все остальные девушки, видимые тобой на улице (пусть даже красавицы-раскрасавицы!). А что до тебя, то у тебя, конечно, красивое лицо и ястребиный профиль, но ты толст, и твой позвоночник под тяжестью живота вогнулся дугой вовнутрь.
  Но я люблю тебя даже таким: куском мяса, поскольку это мясо одухотворено твоей душой, и только с твоей смертью это мясо станет действительно только мясом. Твоя душа свята. И этот свет твоей души дышит не только в твоих глазах, но и во всех твоих движениях. Когда-то ты восторгался мелкой моторикой Лины не зная, что и твоя мелкая моторика отражает твою душу в жизни!

        53
Какое вещество суть образ твой,
Коль миллион теней к тебе спешит,
Ведь каждому довольно и одной,
К тебе ж любая тень благоволит?
Адонис – вот неточный твой портрет;
Изобрази Елену, и опять
Ты в греческой одежде красишь свет,
Тирана Время, отсылаешь вспять.
Об осени тверди иль о весне,
Одна – твоя лишь щедрость, красота
Твоя – другая , мнится мне,
В любом обличии мой без труда.
       Во внешней красоте любой – лишь ты,
       Но сердце постоянней красоты.

  В мелкой моторике Лины отражалась её женская сущность. Так и в твоей мелкой моторике отражается твоё мужество, твоя мужская сущность. Это не только предмет для возбуждения, но и предмет для нежности, которую испытывают смотрящие на тебя женщины...
  И я...
         ГЛАВА    ПЯТЬДЕСЯТ    ЧЕТВЁРТАЯ
  Плоды шиповника — полезное лекарственное растение. Впрочем и из лепестков розы делают розовую воду. А из моей прозы вырастает твой образ могучего, высокого, широкоплечего мужчины (мэна, как говорят англо-саксы! Впрочем men по-английски не только мужчина, но и человек!)  Я настолько люблю тебя, что готов поделиться твоим образом с миллионами читателей:
  Вот ты: ты идёшь изящной, мощной походкой; глаза твои устремлены вперёд; ты смотришь холодно и твёрдо. Но иногда походка твоя разбалтывается; взгляд затуманивается и ты уже не смотришь никуда, а только в землю. Это значит, что все тебя достали, и ты поскорее хочешь остаться один. Лишь длительное одиночество вылечит тебя от твоего душевного недуга!

     54
Насколько красивее красота,
Когда и добродетель тоже с ней!
Прекрасна роза видом, но всегда
Прекрасней тем, чем аромат сильней.
Цветов шиповника окрас густой
Не уступает розам в красоте;
Такие же шипы, и летний зной
Подобно же живит бутоны те;
Но внешность их лишь для себя живёт:
Умрут известные себе лишь там.
Но ароматы роз хранит народ,
Сладчайшие, и угождают нам.
     Так от тебя останется отжим
      Стихов моих,  мечтой ты служишь им.

  Да! Отжим моей прозы сохранит тебя для мира. Кто я такой, чтобы описывать себя? Худой высокий человек в очках? И кому нужен мой образ?
  Но ты будешь жить в вечности, и не только благодоря своим стихам, но и своему образу, который сохранят для потомков не только мои слова, но и слова многих других...

      ГЛАВА   ПЯТЬДЕСЯТ   ПЯТАЯ
  Ни мрамор тебя не запечатлел, ни гранит, ни бронза. Но ты выглядишь живее всех живых в своих стихах. И эти стихи будут жить века, и не только на русском языке.
  Герой Шекспира, пусть даже и безыменный, останется жить в его сонетах. А ты останешься жить не только в своих детях и внуках, но и в моей прозе...
  Как я себе это представляю?
  Очень просто: вот твой взгляд, звук твоего слова, движение твоей руки. Всё это запечатлено и не сотрётся, пусть даже тебя не снимали в кино. Во времена Шекспира не было ни кино, ни телевидения. И даже в наше время кумиров снимают лишь изредка: одни засекречены; другие, как например Владимир Семёнович Высоцкий, не угодны властям. Но в наше время возможности любительской видео съёмки  не ограничены!

        55
Ни мрамор, ни кумиры всех царей
Мои стихи красой не победят,
В стихах себя живого ты живей,
И камень старый временней сто крат.
Когда война сожрёт былой кумир,
И каменщиков труд уже забыт,
Ни Марса меч, ни печи сальный жир
Не потревожат, что писал пиит.
И смерти вопреки бессмертным ты
Останешься в сердцах потомков так,
Что изживая мир до пустоты,
Ты будешь жить, божественный, в веках.
       До Страшного Суда по крайней мере,
       Живи, любимый, радостным примером.

  А что касается Страшного Суда, то он уже идёт и будет идти ещё не одно тысячелетие. Апокалипсис — это событие, размазанное во время, начиная с девятнадцатого века по христианскому лето исчислению и так далее в далёкое будущее!

        ГЛАВА    ПЯТЬДЕСЯТ   ШЕСТАЯ
   Летом возможно всё! И твой бред тоже:

Снится сон без перерыва,
Что старуха в платье белом
Вдоль полей летит игриво,
Где сгорает колос спелый...

И чего бы не летать ей,
Если осень впереди?
Эй! старуха в белом платье!
Эй, старуха, погоди!

  Вот такой вот образ из Басё:

В пути я занемог!
И всё бежит, кружит мой сон
По выжженным полям...

  Всё это твоя поэзия!

        56
Сильнее будь, чем страсть, моя любовь,
Чем аппетит, что утолён едой
Сегодня, завтра просит пищи вновь,
Чем жажда в поле в полдень золотой.
Такой и ты вернись: сегодня пусть
От сытости слипаются глаза,
На завтра снова отправляйся в путь,
И вялостью не бей на тормоза.
Пусть будет пресыщенье – океан,
На берега которого одних
Зовёт огонь любви, что Богом дан,
И снова радость встречи манит их.
     Или зови зимой всё это сам,
     Чтоб лето было радостнее нам.

  Так сочиняй стихи!

         ГЛАВА   ПЯТЬДЕСЯТ   СЕДЬМАЯ
  Как пел Гребенщиков:

Где ты сейчас? С кем ты теперь?

  Я ни с кем. Я со своею любовью. И не только любовью к тебе, а с любовью вообще. Это твой дар — любовь ко всему миру и ко всем в нём живущим. Я служу этой любви, а вместе с ней служу тебе, моя любовь!
  Печать небесного раба заставляет меня служить миру. Я один на один с Богом. И Бог мой не ты, а Творец Вселенной, как и положено истинно верующему. Но и ты мой Бог. Дело в том, что я понимаю, что ни ты, ни я этого не поймём. Осознание твоего величия — дело будущего, и, возможно, отдалённого будущего.
  По откровению Иоанна Богослова ты — пророк, суть две маслины: вы с твоим братом Геннадием суть два пророка, как две маслины. Поскольку из вас сделали одно, ты отвечаешь и за мозг Алексея, и за тело Геннадия. Главное здесь цифра два, так как вас было двое!

        57
Я – раб твой, как мне не служить твоим
Желаниям? И Время не терплю;
Служить тебе слугою лишь седым,
На что иначе тратить, коль люблю?
Не сетую на долгие часы
Когда тебе служить я не могу;
Ни на разлуки те, что злы, как псы,
Когда ты гонишь прочь, и я бегу.
Не смею я и ревновать тебя,
Предполагать, где ты, не вижу коль
Твоей красы, на мне печать раба;
Всё выполнить сейчас готов – изволь!
      Любовь глупа; и прихотям твоим
       Готово оправданье – ты любим!

  Да! Вы любимы, Алексей с Геннадием!

        ГЛАВА    ПЯТЬДЕСЯТ    ВОСЬМАЯ
  Ревность не самый страшный грех. Сребролюбие, чревоугодие, блуд гораздо более тяжёлые грехи, чем ревность. И только если ревность ведёт к действию (вплоть до убийства) , она становится важным грехом.
  А моя ревность светла («печаль моя светла: печаль моя полна тобою.»). Я не хочу тобою обладать. Я даже не хочу с тобою говорить (видимо потому, что мысленно постоянно с тобою разговариваю!). Мне бы только хотелось хоть раз тебя ещё увидеть. Как говорится перед смертью («перед смертью не надышишься!» - как говорят студенты перед аудиторией, в которой происходит экзамен).
  Да! Смерть твоя близка: я вижу над тобою крылья ангела смерти, пусть и не вижу тебя. Готовься, милый друг! Там — встретимся...

      58
От рабства, Купидон, меня избавь,
Чтоб постоянно за тобой следил,
И требовал отчёт по праву прав,
Пусть я слуга, кого ты обделил.
И пусть тюрьма – разлука лишь с тобой –
Страданию послужит; твой отказ,
Не обвинит тебя, что ты – чужой,
Я буду раб твой, раб твой без прикрас.
Где пожелаешь будь; твои права
Так велики, что время отдавать
Кому захочешь можешь (не слова
Всё это), можешь и себя прощать.
      Мне остаётся ждать, пусть – это ад,
      Что хочешь делай, прав и виноват.

  Моя ревность не исчерпается с твоей смертью: я буду ревновать тебя к Богу. И пусть такая ревность чуть ли не ересь, какая может быть ересь, если канон не установлен и список обязательных книг не составлен?
  Может быть и моя проза попадёт в канон. Ну что же! Я буду счастлив!

        ГЛАВА   ПЯТЬДЕСЯТ   ДЕВЯТАЯ
  История повторяется и повторяется: каждое государство из одного разряда похоже на все остальные государства. Древние номы, древние империи и средневековая раздробленность везде одинаковы. Даже государства мезоамерики пройдя стадию городов-государств пришли в итоге к империям: инков, тольтеков и ацтеков. До империй были города-государства майя, городов-государство Теночтитлан, и города-государства доинкской культуры. Так же средневековая Япония напоминает своей феодальной раздробленностью средневековую Европу. То, что Китай, Индия и Индокитай в  своём средневековье сильно отличаются от классического феодализма ни о чём не говорит. Просто культура этих стран возобладала над государственностью.
      59
И если в мире нового ничуть,
А всё, что есть случалось, как наш ум
Обманывается, творя свой путь,
Дитя былое в свой рядя костюм.
О если бы архивы пятисот
Прошедших лет открыли мне тебя,
Написанные прежде чем народ
Читать учился, грамоту терпя,
Чтоб  я увидел то, что древний мир
Тебя воспеть бы мог; сильней они,
Иль совершенней мы, но твой кумир
Коловращенье лишь и в наши дни.
     Но я уверен: предки красоты
     Такой не видели большой, как ты.

  Таким образом история — это спираль, в отношении эр — пока скручивающаяся (вполне возможно в ближайшем будущем начнёт закручиваться), в отношении временных функций — стабильно существующая тысячу лет (примерно!).
  И всю эту красоту первым увидел ты!

        ГЛАВА   ШЕСТИДЕСЯТАЯ
  Красота история не отменяет красоту поэзии всех времён и народов. Для любого европейца это прежде всего красота Иисуса Христа:

Я родился и вырос вне лона Европы:
В Галилейских пределах, где зиждется Бог;
И повсюду я слышал настигающий топот
Окровавленных римских солдатских сапог!

И когда я вознёсся как солнце весною
На распятии бледным кровавым Христом,
Он так пел надо мною, так пел надо мною
Иудейским пасхальным святым соловьём!

  Для христианина нулевые годы самые важные!

     60
Как волны моря к берегу  летят,
Так наши дни, шутя, спешат к концу,
И новые прошедших торопят,
Вперёд, и промедленье не к лицу.
Рожденье выползает, как дитя,
И к зрелости придти едва успев,
Знамения уже к тебе летят,
И Время губит дар свой, заболев.
Дар юности пронзает Время тут
И роет борозды на поле лба,
Прекрасное часы его сожрут,
Его косой всё скошено. Труба.
      До будущего  доживут стихи,
      И лишь они. И хватит тут хи-хи.

  А твои стихи лишь подтверждают твой путь посреди мира человеческой истории. Ты всемирен, в отличии от Пушкина, который только национален. А ты в ряду с Гёте, Ли Бо, Ду Фу и Омаром Хайямом интернационален, и поэтому вечен!

        ГЛАВА   ШЕСТЬДЕСЯТ   ПЕРВАЯ
  Бессонница, особенно бессонница поэта, имеет свои плюсы. Время бодрствования распространяется на ночь, и время сознательной жизни увеличивается за счёт сна. Отсюда твои «Поэмы бессонницы». Но о них я говорить не буду. Не буду о них также я писать.
  О другом: ты — поэт, но также ты мной любим; при этом ты не посвятил мне ни одного, пусть даже самого маленького стишка (что говорит о том, что ты меня забыл!).
  Любимый мой!...
  Если ты действительно меня забыл, я прощаю тебе это: люби кого хочешь, хоть Лину, хоть Полину, хоть Еву!

          61
Твоя ли воля не даёт закрыть
Глаза мне ночью? Ты ли тень
Свою мне посылаешь, время длить
В ночи без сна, как будто длится день?
И твой ли дух вдали от дома мне
Мерещится и видит праздность ту,
Что невозможна вместе и во сне?
И этим ли я ревность обрету?
Твоя любовь пусть и сильна, но нет!
Моя любовь меня лишает сна;
Моя любовь сильней, ведь я – поэт!
Нет отдыха мне! Ведь твой страж она.
     Когда ты бодрствуешь вдали, слежу
     Я за тобой, тобою дорожу.

  Ты должен знать: даже если ты поэт, и у тебя есть муза, которой ты служишь, это не значит, что ты должен забыть меня. Я — всего лишь маленький человек (профессор физики), но я люблю тебя так, как тебя не полюбит никто, потому что человек слаб, а моя любовь сильна, и мне многое по силам. Быть любимым так приятно, но в то же время любовь обязывает: мы в ответе за тех, кого мы приручили (то есть позволили любить себя!)!

          ГЛАВА   ШЕСТЬДЕСЯТ   ВТОРАЯ
  Да! Скоро я — старик. И моя любовь подсказывает мне, что ты тоже состарился. А Лина пусть гордится тем, что она красива, умна и добрячка. Хотя добро в ней только от вашей любви, а так она злюка из злюк. Да и ума в ней немного, разве что женского. И красоту она с возрастом потеряет, если уже не потеряла. Но это не мешает тебе любить свою Лину, а мне — любить тебя!
  Твои стихи горды, красивы и звучны. Но ты не весь в своих стихах; часть тебя прячется в твоей прозе... А моя проза скоро дойдёт до середины и начнёт завершаться.
  Пиши стихи, поэт!

     62
Грех себялюбия  в моих глазах,
В моей душе, он безраздельно мой;
И нет спасения,  пусть божий страх
Проникнет в сердце мне моей бедой.
И мнится, я красивее иных,
Умнее, добродетельнее я,
Я сам сужу свой горделивый стих,
Красив – ведь это Родина моя!
Но зеркало показывает мне
Морщинистого, дряхлого меня,
И понимаю, вялый, как во сне:
Себя любить чудовищно, маня.
      Тебя в себе люблю лишь, красота
      Твоя отрадой старости взята.

  Я не академик, не колежский ассесор, по кресту не дворянин и даже не дворянин своего двора, своим двором введённый во дворянство. Я — только физик, причём физик-экспериментатор, а не теоретик. И этим всё сказано. Больше добавить нечего. Ты остался глубоко в прошлом. Ты бил баклуши двадцать лет, которые я трудился в своей лаборатории. И теперь «попрыгунья-стрекоза лето красное пропела!».
  Сам виноват!

        ГЛАВА    ШЕСТЬДЕСЯТ    ТРЕТЬЯ
  Да! Мы подходим к старости. Но что такое старость для мудрых? Время расцвета мудрости!
  Ты же — поэт. И твоя поэтическая строка гнётся и ломается под потоками времени. Ты уже не выдерживаешь размер, не слышишь музыки поэтических интонаций; твой общий тон делается заумным. Вообще всё рушится. И под этими развалинами поэзии тебе суждено дальше сочинять стихи!
  Но я люблю тебя и помогу тебе. Сейчас только нужно пережить переходный этап, и новая музыка поэзии откроется тебе. Интонации стихов, не похожие на прежние интонации, придут в твою поэзию. Ты откроешься новой жизни. И новой поэзии...

     63
Когда возлюбленный, как я сейчас
Рукою Времени вдруг стариком
Окажется, и утро без прикрас
Поедет к ночи жизни прямиком;
Когда свернётся кровь и сеть морщин,
Чело его покроют; и король
Прекрасного останется один
И на один со смертью, помня роль;
Для времени такого строю я
Защиту из стихов, как от ножа,
Которой не страшна печаль моя,
Не вырежет он всё, моя душа.
      В строках моих чернильных будешь жить,
      Моя любовь – подобие души.

  Нож в руке безумца — это страшно. Как писал Арсений Тарковский:

...когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке!

  Так написать мог только истинный поэт!


        ГЛАВА   ШЕСТЬДЕСЯТ  ЧЕТВЁРТАЯ
  Как писал Гавриил Державин:

Река Времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царство и царей!

А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То и оно жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.

  Так что, мой бедный Шекспир, даже воспетый тобою молодой красавец может исчезнуть вместе с твоими сонетами.
       64
Когда я вижу Времени дела
Над гордостью, добром былых веков;
И башни славные судьба смела,
И бронзы покорежила покров;
Когда я вижу: смелый океан
У царства суши землю отобрал,
А почва твёрдая ввела в обман
Стихию вод, и те теряют вал;
Когда я перемены вижу те,
Иль славных идеалов крах,
Всё это учит думать: красоте
Твоей не суждено прожить в веках.
       И эта мысль меня гнетёт, как смерть:
       Боишься потерять то, что имел.

  Даже стихи не вечны, как не вечен любой человеческий язык или не вечна любая бумажная книга. На языке перестают говорить и народ, его носитель, или исчезает, или обновляет свой язык. Книги сжигают, топят и рвут на самокрутки.
  Ни что не вечно под Луной!

         ГЛАВА    ШЕСТЬДЕСЯТ    ПЯТАЯ
  Твои стихи переживут всё: войны, голод, конец света и даже прекращение книгопечатания. Они будут передаваться изустно и в электронном виде. Всё это предстоит твоим стихам. А моя проза войдёт в канон и станет основой Новой Священной Книги.
  Время циклично, и цикл развития русской культуры ещё не дошёл до своей середины — своего апогея. Она зачиналась во времена Петровских реформ, взорвалась новыми смыслами в девятнадцатом веке, прошла сквозь трагичный двадцатый век и широко растеклась в новом двадцать первом веке.   
  Символом нового века стала твоя поэзия. Сначала чистая и юная, потом всё более и более зрелая, и под конец новая форма поэзии ультрареализма — короткая строка. Эти короткие рифмованные строки как нельзя больше подходят под твоё содержание. А содержание — это короткие ёмкие образы из одного-двух слов. 

    65
Раз бронзу, камень, море, землю, всё –
Всё пересилит бренность мира та,
Как красоте бороться, что несёт
Себя подобно маленьким цветам?
Дыханию как лета устоять
Против осады неизменных дней,
Когда и скалы могут разломать,
И сталь ворот не будет их сильней?
О, мысль пугающая! Спрячет где
Свой клад от сундука же своего
Безбрежность, Время? Порчу красоте
Кто запретит ему, сомнёт его?
      Никто, когда б не чудо вещества:
      В чернилах красота твоя жива.

  Вещество чернил заменило вещество жидкокристаллического экрана. Жидкие кристалла — особая форма существования вещества, чем-то близкого полимерам. Но в целом, дело не в этом.

        ГЛАВА   ШЕСТЬДЕСЯТ   ШЕСТАЯ
  Со смертью Сталина в России стала возможна оттепель. Но в целом Сталинское правление — это вакханалия бесовских сил:

«Поднимите мне веки! Откройте мне рот!» -
Говорил с бодуна Вождь Народов, -
«Я вчера пригубил слишком чистую кровь
И сегодня склоняет на рвоту!»

Кровопийца, чего ты не умер ещё?
Кол осиновый в сердце меж рёбер!
Но садиться к тебе Люцифер на плечо,
И гуляет вампир по Европе!

  Всё самое страшное в истории России связано со Сталиным. И это уже не величие, а вакханалия сатанизма!



       66
И смерть зову, устав всё это зреть, -
Достоинства от роду бедняков,
И веру, от которой тошно впредь,
И роскошь, что ничтожества покров,
И почести не по заслугам всем,
И девственность, поруганную злым,
И совершенство, что не чтят совсем,
И силу, что видна одним седым,
И связанный язык былых искусств,
И блажь, что учит только грязной лжи,
И честность, что лишь глупость наших чувств,
И добродетель где искать – скажи,
      Устав от этого, я б умер, но
      Любовь моя живёт здесь всё равно.

  Все эти ужасы были возможны при Сталине, и потом уже отзывались сатанизмом девяностых годов двадцатого века. На пустом месте возросла новая жизнь:
  Аллилуйя!

       ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ  СЕДЬМАЯ
  Природа обанкротилась. Твои стихи лишь прикрывают её срам. И зачем нужна красота твоих стихов, если действительность ужасна и страшна?! Пусть:

Стыдливо прикрывая наготу,
Она к одежде руку протянула.
И капельки воды по животу,
По бёдрам вниз текли, и с моря дуло.
Я извинился робко перед ней
За то, что одиночество нарушил,
И поспешил её обнять скорей,
Как море обнимает влагой сушу!

  Прекрасные стихи! Ты подтвердил ими своё звание поэта. Но что делать, если жизнь порождает чудовищ? И чудовищная нагота Природы — это не нагота прекрасной девушки!

         67
Зачем одновременно с порчей жить
И скрашивать её своей красой,
Чтобы греху содомскому служить
Обязана была краса собой?
Зачем фальшивые румяна свой
Цвет взяли у румян его щеки?
И почему убогой красотой
Должны мы любоваться, чудаки?
Зачем сейчас существовать ему,
Природа обанкротилась когда?
Благодаря творенью своему
Она лишь существует иногда.
       Она хранит его, чтоб доказать,
       Что некогда была щедра и мать.

  Когда-то, до расщепления ядра атома человечеством, Природа была щедра. Теперь это не так!

       ГЛАВА   ШЕСТЬДЕСЯТ    ВОСЬМАЯ
  Красота замечательна сама по себе. В твоих стихах красота живёт по особенному. Вот образец:

«Я помню: был холодный вечер
Слепого солнечного дня;
Заняться, право, было нечем,
И ты поцеловал меня!»

Я, пусть тогда мне было мало,
Воспоминание храню
О том, как ты тогда стонала
И ножкой била в простыню...

  Эта красота не мертва, даже не мертвенна. Пусть иные пожилые женщины мажутся слоями в свой грим, пусть иные лысые мужики носят роскошные парики; твоя красота не нуждается в гриме!

      68
И красота его – лишь образец,
Минувших дней волшебных, как цветы,
Когда не знал юнец её венец,
И не было людской лишь красоты;
Когда не остригали мертвецов,
Их золотые локоны для тех,
Кто не снимает парики с голов,
Но прежде это вызывало смех.
Видны в нём времена былые те,
Без украшательства жила когда
Былая красота, и красоте
Не дёргали из лета кто куда.
     Хранит Природа этот образец,
     Искусству виден чтоб его конец.

  Красота высокого Эроса выше любой другой красоты. Поэтому твои стихи и звучат по особенному.
  Пиши, поэт!

        ГЛАВА   ШЕСТЬДЕСЯТ   ДЕВЯТАЯ
  Шекспир обвиняет своего друга в доступности. Ты тоже легкодоступен. Но не для меня!
  Но твои запахи невыносимы: от тебя постоянно пахнет мочой. Видимо, твой маленький кроткий член не способен писать далеко, и ты постоянно описываешь свои брюки.
  Да! При всей твоей духовной красоте у тебя маленький короткий член. И этим ты не можешь возбудить никого!
  Пусть маленький, но зато ёбкий! - возразят мне. Но этого ты не можешь знать, так как наяву не обладал ни одной женщиной. А что касается онанизма, то он не показатель.

      69
Та часть тебя, что видит этот мир,
Не лишена, пожалуй, ничего;
Все языки ты пригласил на пир,
Расхваливать тебя, кто их зовёт;
Хвалой увенчан ты, но языки,
Тебя что хвалят, и корят тебя,
Когда их взгляды в сердце глубоки,
И видят беспристрастно и любя.
Они глядят на красоту души
Твою, поступками её судив;
И эти скряги, так же торгаши,
Тебя бранят, в зловонье нарядив.
        Но почему твой запах злей, чем вид?
        Своей доступностью мой друг убит.

  Что касается твоей духовной красоты, то она относительна. Бывают моменты, когда ты не можешь избавиться от чужих мыслей. И эти мысли — бесы! - мучают тебя. Тогда, даже на самый благожелательный взгляд, ты — духовный урод!
  Что же касается твоего ума, то

Глуп Красненков, как пень древоносный!

  И больше ничего!
        ГЛАВА  СЕМИДЕСЯТАЯ
  Ты по гороскопу Дракон. И потому:

Рыло, как у кабана;
Зубы, как у тигра!
Любит хитрого она
За драконьи игры:

То ли в попку, то ли в рот! -
Всё ей интересно...
И дракон её поймёт
И найдёт ей место!

  Твои драконьи игры могут привести тебя в самые глубины разврата. И это при всей твоей духовной красоте уже едва ли Высокий Эрос. А может быть и он. Иван Антонович Ефремов на этот счёт не оставил указаний.

     70
И пусть хулят тебя – то не изъян,
Ведь клевета так липнет к красоте;
Кантовка подозрение твоя –
То ворон, призывающий к беде.
Так будь хорошим ты, но клевета
Твою лишь добродетель подтвердит,
Мила поскольку порче красота,
А ты расцвет, чья сила говорит.
Ты миновал опасность юных дней,
Не атакованный, с победой иль;
Похвально это, но, тебе видней,
Всё ж не достаточно, чтоб был ты мил.
     Когда б порок не портил красоту,
     Тебя бы обходили за версту.

    Как соответствует Высокий Эрос и разврат? И может ли быть в одних обстоятельствах то Высоким Эросом, и то же при других обстоятельствах развратом? «Чем выше любовь, тем ниже поцелуи!»

      ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
  Тебе, видимо, суждено умереть раньше, чем мне. Но твои стихи не исчезнут вместе с тобой: запечатлевшая их бумага будет говорить с миром вместо тебя.
  Ты — герой! Но не герой в древнегреческом смысле (полубог), а герой в современном смысле:

Доброе утро, последний герой!
Доброе утро тебе и таким, как ты!
Доброе утро, последний герой!
Здравствуй, последний герой!

  Именно в этом смысле. Ты — красавец, в смысле талантливый человек. А говоря попросту: гений! В этом царстве приведений ты — гений!
  Ты — не просто гений: ты — Бог! Но это уже решат без меня...

       71
Когда умру я, помни обо мне
Не дольше, чем колокола звенят,
Что возвещают, что в смертельном сне
С червями я общаться, грешный, рад.
И даже если перечтёшь стихи,
Не вспоминай руки, создавшей их,
Поскольку я прошу: Бог, помоги
Ему забыть меня, любя других.
А то, когда смешаюсь с глиной я,
Сонет увидев, и не вспоминай
Меня: так велика любовь моя,
Что не хочу страданья через край.
      Чтоб плача не увидел этот мир,
      И не было б веселья меж людьми.

  Музыка твоего стиха глубже, чем музыка бардовской или рок- поэзии. Там внешняя музыка может только гармонировать со смыслом, у тебя же смысл звучит как музыка. В этом твоя сила!

        ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ    ВТОРАЯ
  Мне стыдно от того, что я постоянно повторяю, что я тебя люблю. Шекспир в своих сонетах обращался к неизвестному и потому ему было менее стыдно, чем мне. А я же говорю:
  Я, Дмитрий Князьков, люблю тебя, Алексея Красненкова!
  Я мог бы солгать, сделав тебя, как Шекспир своего героя, неизвестным, но тогда я не смог бы приводить твоих стихов в тексте, чтобы показать всю красоту твоей души. А без этого моя задача становилась бы слишком сложной; я бы сказал: невыполнимой!

Скорей всего меня забыла ты,
А на моих устах одна молитва:
«Чистейший образец чистейшей красоты,
Ту, что не будет мной забыта,
Спаси и сохрани!»

  Ну разве после этих строк ты не красавец?
       72
Чтоб мир тебя рассказывать  не звал
О прелестях моих, скорей забудь
Меня совсем, ведь я не идеал,
Чтоб вместе нам с тобою длить наш путь.
Или солги чего-то обо мне,
Чего не заслужил, конечно, я,
Чтоб более хвалы в смертельном сне
Я получил, чем истина моя.
Чтоб  истинная, грешная любовь
Сомненьям не подверглась от того,
Что хвалишь ты меня и вновь, и вновь,
Изринь  меня из сердца своего.
       Мне стыдно от того, что сделал я;
       И ты забудь меня, любовь моя.

  Эта проза сильнее, чем просто современная проза. Это стихопроза. И не только потому, что я привожу в качестве примеров твои стихи, а потому, что она нанизана на переводы (твои переводы!) сонетов Шекспира.
        ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ   ТРЕТЬЯ
  Да! Время юности прошло. Скоро мы будем стариками. Как говорится: седина в бороду — бес в ребро. Я уже чувствую, что меня влечёт к молоденьким девушкам. По системе Набокова я уже Гумберт Гумберт, и нимфетки доступны мне. Но я ещё держусь в рамках приличия, потому что не каждому пожилому мужчине случается встретить нимфетку, которая бы его соблазнила....
 
О, эти девочки-подростки,
Любимые в пятнадцать лет:
Они горят, горят как блёстки
И так и просятся в сонет!
Пусть их тела совсем не броски,
Их лица излучают свет,
И так забавны их причёски...
Я не смеюсь над ними! Нет!
    В них свежесть мира! В них видна
    Та допотопная волна,
    Что вынесла людей на сушу
    Из глубины былых морей,
    Где плавал искуситель-змей,
    Которому я продал душу!

        73
Во мне ты видишь время года то,
Когда и жёлтых листьев не найдёшь
На ветках голых, где птиц пело сто,
И не тверди, что пенье – это ложь.
Во мне ты сумерки увидишь дня,
Когда на западе он гаснет, ночь
Его забрала, словно  и меня
Забрала Смерть, и гонит, гонит прочь.
Во мне ты видишь праведный огонь
На пепле юности, которую питал,
Теперь же ложе смерти мне исконь
Положено, как Смерти идеал.
      Ты понимаешь это, и любовь
      Твоя ко мне сильней потерей вновь.

      ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ    ЧЕТВЁРТАЯ
  Оно лишь ценно творчеством твоим! Вот слова, которые я взял бы эпиграфом к своей прозе. Твоё творчество не только в воспевании нимфеток, но и вообще любви мужчины и женщины:

Меня не успехи манили,
А чистая девичья кровь!

  То есть не дефлорация, а чистые месячные девушек или женщин (хотя что может быть чистого в месячном женском цикле?).

      74
Но сильно не горюй, арест когда
Меня навек отсюда заберёт,
Ведь жизнь моя в стихах, не ерунда –
Читай их нежно, мой прекрасный мот.
Читая эти строчки вновь и вновь,
Ты будешь видеть часть меня, что я
Тебе отдал на век, моя любовь,
Земля земле, а ты – душа моя.
Отбросы жизни потеряешь лишь –
Червей добычу – тело, Смерти дань.
Так низменно оно! – ты говоришь,
Тогда забудь его и честным стань.
          Оно лишь ценно творчеством своим,
          Но это при тебе и всем другим.

  Твоё творчество чем ближе к настоящей минуте, тем чище и чище. Ты уже не Гумберт Гумберт. Ты — гений, и твоя гениальность проявляется во всех твоих последних стихах. Я не привожу их, за неимением места для этого, но я помню, что ты сочинил уже немало шедевров, то есть стихов, которые звучат, как скрипка и как набат одновременно. Эти стихи возвеличат тебя не только среди людей, но и среди поэтов, потому что ты не просто поэт, ты — Единственный Поэт!

         ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ   ПЯТАЯ
  Я обжираюсь твоей поэзией. В твоих словах жизнь, вся жизнь и полностью жизнь. Ты — поэт ультрареализма. Долой соцреализм! Выбросим Евтушенко с Вознесенским с корабля современности! Вперёд!

Евтушенко с Вознесенским
Очень милые ребята:
Ах! Советский, джентльменский
Весь набор им было надо:
Деньги, слава, бабы, водка...
Что ещё им нужно, цепким?
Лишь удачная наводка
Как держать по ветру кепки!

Не скажу, что нынче то же -
Те же люди в том же крое!
Но иные вон из кожи
Лезут, тщась вернуть былое:
Шестаковы, Шестаковы,
Вы не знаете натура,
Так стремясь одеть оковы
На поток литературы!

     75
Для мыслей ты – как пища для зверей,
Или как ливень для земли сухой;
И я веду борьбу с собой сильней,
Чем скряга тот с добычей золотой:
То горд он, наслаждаясь им, а то
Боится, обворуют что его;
Так я горжусь твоей красотой,
А то стыжусь величья своего;
Порой пресыщен пиршеством своим,
Но скоро голод снова зрит тебя;
Другие удовольствия, как дым:
Смотрю лишь на тебя, тебя любя.
         Так чахну я, и обжираюсь я,
         Любуясь на тебя, любовь моя.
        ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ   ШЕСТАЯ
  Повторяю одно и то же: люблю, люблю, люблю... А ты сочиняешь стихи, которые Шестаков при всём своём таланте счёл бы недоработанными. Вообще Шестаков был известный ретроград:

Куда идти? Кому молиться?
Я знать наверно не хочу:
Дорогу выберу как птица!
Затеплю веру как свечу!
Пусть Шестаков уверен свято,
Что истина для всех одна!
Мне истины его не надо:
Мне хватит своего говна!

  Так ты обмакнул Юрия Михайловича Шестакова в говно. И зачем тебе было это делать? Лишь из чистого озорства, да и только!

          76
Зачем мои стихи так не модны
И далеки от новых перемен?
Зачем не обращаются они
Ни к словотворчеству, ни в рифмы крен?
Зачем одно и то же в рифму я
Творю, в одежду старую рядясь?
Зачем по слову узнанность моя
Рожденье выдаёт своё и связь?
О, знай, любовь моя: лишь о тебе
И о любви я сочиняю днесь,
И старые одежды на трубе
Моих стихов висят и сохнут здесь.
         Ведь Солнце то же в небе каждый день,
         Одно и то же мне твердить не лень.

   Да! Шестаков хороший поэт, но для гения слишком сухой. Поэтому он воспитал Михаила Некваса, а не тебя.

       ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ   СЕДЬМАЯ
  Зеркало показывает твоё широкое одутловатое лицо.
  Часы тикают и тикают, и уносят сейчас в вечность.
  Моя книга, как мать твоих детей, сохраняет твой образ. Ещё не мало слов есть у меня, но все они о любви к тебе. И я не стану повторяться. Поэтому буду писать о твоих стихах.
  Вот образец Высокого Эроса:

Когда ты раздвинешь колени
И то, что лежит между ног,
Покажешь мне лишь на мгновенье,
И спрячешь опять, как цветок

Лицо покраснеет, и губы
Раздвинуться в хищный оскал,
И глаз сладострастные трупы
Расскажут, о чём я не знал...

  Практически на одном дыхании в неё входит Эрос и выдаёт такой накал чувственности, что я задыхаюсь...

      77
Покажет зеркало твоё тебя,
Часы отмерят молодость твою,
А чистые листы, тебя любя,
Хранят печать того, что я пою:
Морщины на лице твоём твердят:
Тебе могильный приготовлен сон;
А тень часов подскажет, что возврат
К былому невозможен, в книге он;
А всё, что мысль не в силах удержать,
Найдёшь в той книге, что была твоей,
Она воспоминания, как мать,
Хранит о детях, ласковей и злей.
        Услуга эта зеркала, часов,
         Обогатит и даст немало слов.

  И таково большинство твоих стихов!

       ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ    ВОСЬМАЯ
  Твоё невежество стало твоим спасением. Ты отказался от науки, ты отрёкся от знания ради своей поэзии.

Мне снится, что я уже умер.
Что скажут теперь обо мне?
Припишут две чёрточки к сумме
И выведут ноль в стороне:
«Итог!» - уверять меня станут,
Но я рассмеюсь из земли:
«Теперь,» - я отвечу, - «константу
На этот итог раздели!»

  Вот когда знание математики тебя подвело: ты выболтал свою бесконечность. А я готов в конце концов добиться конечного итога в виде суммы зарплаты и грантов за свою работу.

       78
Так часто звал тебя, как Музу, я
И находил вновь помощь для стихов,
Что перья все сильнее соловья
Запели о тебе, моя любовь.
Твои глаза их заставляют петь:
Невежество летает выше крыш;
Как мог такое долго я терпеть:
Учёные запели с чувством лишь.
Но более тем, что слагаю я,
Гордись, меня лишь вдохновляешь ты;
В стихах чужих ты украшения,
Стиль улучшаешь этой пустоты.
       Но для меня – искусство только ты:
       Невежество поднял до красоты.

  Твоё невежество — твой крест, и потому неси его гордо. Хоп! И нет ничего....

      ГЛАВА   СЕМЬДЕСЯТ    ДЕВЯТАЯ
  Другой стихотворец может украсть, мой поэт, тебя у меня. Но даже он должен будет признать в тебе поэта. Пусть Константин Лукьянов и Владимир Сподарев обгадили твой образ в своих стихах (их мы и приводить не будем), но:

Люди, раньше срока полубоги,
Давящие весело на газ,
Верю я, что век чудес жестоких
Только начинается для вас!

И когда вы ужаснётесь силе
Той, которую вам не понять,
Я перевернусь в своей могиле
И начну жестоко хохотать!

   Век чудес жестоких — это заключительные слова из романа «Солярис» польского фантаста Станислава Лема. А про силу писали братья Стругацкие в повести «Беспокойство».

        79
Пока взывал я к помощи твоей,
Одни стихи изящество твоё
Хранили, но теперь их нет больней –
Другому чувство отдаю своё.
Я признаю, твоя что тема, друг,
Достойнее перо себе найдёт,
Но чтоб не вышло из поэта рук,
Он взял твоё, твоё лишь отдаёт:
Украл он добродетель у тебя,
Найдя её в поступках лишь твоих,
И красоту твою, тебя любя,
Нашёл в твоих чертах, столь дорогих.
        И значит не благодари его,
        Ведь всё, что тратит он – из твоего.

  Всё, что тратят твои друзья-стихотворцы, из твоей души и твоей поэзии. Они грубы и безжалостны. И тем хуже для них!

        ГЛАВА   ВОСЕМИДЕСЯТАЯ
  Другие стихотворцы не опишут тебя так, как ты описал других поэтов. И пусть эти поэты мертвы, ты их любишь, как не любят тебя твои друзья!

И вот сидит, как прежде одинок,
Сергей Есенин в мраморном обличьи:
Играют дети возле белых ног,
И бабушки застыли в безразличье!

Так хочется спросить его убийц:
Вы знали, что убитый вами — гений?
Что вы убили тысячи страниц
Ещё им не написанных творений?

  О тебе так не написал пока никто. Пишут всякую грязь, хотя чище тебя человека не найти. Выливают помои своего подсознания. А ты идёшь своей дорогой и не обращаешь на них внимания!

       80
И знание лишает сил меня,
Что превосходней моего перо
Тебя воспело, радостью маня
Тебя к себе, пусть это и старо.
Твои достоинства, как океан
Несут в себе любые паруса –
Я буду здесь, борьбою обуян,
Благодаря за это небеса.
И даже небольшая помощь мне
Поможет удержаться на плаву,
А он плывёт по радужной волне,
Не зная то, что я ещё живу.
     Тогда его успехи, если я
     На берег выброшен – печаль моя.

И даже небольшая помощь тебе со стороны друзей-стихотворцев, помогла бы тебе выжить. Но они только увеличивают тяжесть твоей ноши, обгаживая тебя.

        ГЛАВА    ВОСЕМЬДЕСЯТ   ПЕРВАЯ
  Вот твой ответ твоим друзьям-стихотворцам, точнее одному из них: главному, Константину Николаевичу Лукьянову:

Константин
Лукьянов,
Инстинктин
По пьяной
Лавочке
И рифмам...
Павочка,
Пари вам!

  Последние две строки, казалось бы, не имеют никакого отношения к Лукьянову. Павочка — это тип лона (мало распространённый!), которым обладает твоя Лина. И в которое входил этот Костя: ты сам слышал это ночью, когда пешком пришёл к дому Кости, и слышал как в его квартире на первом этаже он трахал Лину...

         81
Тебе ли эпитафию писать,
Иль мне тебе, когда я буду жив,
Отсюда нашу память не забрать,
Пусть буду я забыт и молчалив.
И вечную получит имя жизнь
Твоё, пусть я, скончавшись, лишь умру.
Могилу лишь простую одолжить
Мне может смерть, тебя же не сотрут:
Гробница глаз людских тебе грозит,
Стихи мои, что памятник тебе,
Прочтут, и образ твой заговорит
На языках потомков, в их толпе.
      Ты будешь жить – велит перо моё –
      В дыханье жизни, в истине её.

  Помру ли я раньше тебя или позже, я, Дмитрий Князьков, поставлю тебе и себе монумент в виде этой прозы.

        ГЛАВА   ВОСЕМЬДЕСЯТ   ВТОРАЯ

  Как ты ни красив, твои друзья-стихотворцы ужасают своей непоэтической природой:

Михаил Божков — мой друг!
Рубаи — его недуг,
Но персидские мотивы
У него бегут из рук...

Или:

Михаил Божков
ЛИТовских кружков
Был завсегдатаем,
Но в стихах суров!

  Это твои стихи о том самом Божкове, который моется раз в месяц, или (если моется чаще) так потеет, что запах его пота всегда при нём!
      82
С моею Музой пусть не обручён,
А значит без позора можешь зреть
Слова, что посвящает легион
Тебе писак, способный лишь корпеть.
Умен, как и прекрасен, так же ты,
А потому, мою хвалу забыв,
Ты вынужден искать для красоты
Всё новые стихи, где ты красив.
Так и живи; но всё ж пока они
В риторике изощрялись все,
Ты был мной нарисован в эти дни
В своей небесной истинной красе.
      Их грубое художество для тех,
      Чья кровь не красит щеки краше всех.

  В твоих стихах — твоя красота, но всё же риторика есть и у тебя, и пусть Божков, описанный тобой некрасив, но и он звучит в твоих стихах.
      ГЛАВА    ВОСЕМЬДЕСЯТ   ТРЕТЬЯ
  Когда-то мы с Константином Лукьяновым упражнялись в буриме: я написал:

...с глазами этрусской Мадонны...

  А он добавил:

А стоило это две тонны!

  То есть две тысячи рублей по тем деньгам, когда доллар стоил приблизительно шесть тысяч рублей, то есть за копейки!

       83
Я никогда не видел, чтобы ты
В приукрашении нуждался, потому
Считал,  в тебе достаток красоты,
И не нужны слова те никому.
Я потому не прославлял тебя,
Что сам живой свидетель ты того,
Как новое перо, о лист скрипя,
Не может показать тебя всего.
Молчанье это ты мне в грех вменил,
Но оставаться бессловесным, знак
Того, что я пустых не трачу сил
На то, что тратит рой других писак.
       В твоих глазах так много жизни, что
       Поэта перед ними два – ничто.

  В твоих глазах так много жизни, что твоя поэзия не прекращает течение этой жизни, но ускоряет его. В твоих стихах отливается, как скульптором в бронзе, застывшее мгновение. И даже твои переводы сонетов Шекспира несут на себе печать твоей поэзии. Ты — гениальный поэт, и все пародии Лукьянова, все филипики твоих друзей-стихотворцев не способны разрушить мир твоей поэзии!
  Аминь!

       ГЛАВА   ВОСЕМЬДЕЯТ   ЧЕТВЁРТАЯ
  В твоей поэзии — море жизни! И даже не море: океан! Послушайте, что ты пишешь о себе и о зеркале:

Смешной человече с глазами навыкат
Привиделся в зеркале мне.
Ему подмигнул я, и зеркало мигом
Мигнуло на той стороне!
И долго смотрели в тиши друг на друга
Безумные наши глаза,
И не было в мире порочнее круга,
Чем взгляда туда и назад...

  Ну разве не гениально? Куда там Лукьянову или Сподареву достигнуть такой вершины! И с этой вершины ты бухнулся в пропасть графомании. Таковы твои последние стихи.

         84
Кто скажет больше, чем что ты – один
Такой, запас душевной доброты
Примером мог бы стать, когда бы сын
Тебе подобный рос, красив, как ты.
И скудность тощая  живёт в пере,
Что славы не добавило б тебе,
Но пишет кто по утренней поре,
Что ты – есть ты, воздаст хвалу судьбе.
Пусть он скопирует природы дар,
Не замарав, что совершенно так,
И копия, как молнии удар,
Заставит восхищаться всех в веках.
        Проклятье добавляешь к красоте,
        Чем лучше хвалят эти, хуже – те.

  А вот и конец твоей поэзии: чем лучше — тем хуже! Ты исписался, у тебя наблюдается мелкотемье. Ты уже не можешь парить в своей поэзии на горних высотах! И всё это потому, что ты пережил возраст поэта...

     ГЛАВА   ВОСЕМЬДЕСЯТ   ПЯТАЯ
  Ты хорош не только в лирике, но и в пародии:

Похмельной жаждою томим
К ларьку неспешно я тащился,
И милитон с лицом дурным
На перекрёстке мне явился:
Перстами лёгкими, как сон,
Схватил за шиворотку он;
Зубами клацнув, я заплакал!
И он под дых ударил вдруг,
И я услышал дальний звук,
И ноги затряслись от страха!

Как труп в блевоте я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, алкаш! Опохмелись!
Исполнись волею моей!
Последней стопкой подлечись
И больше никогда не пей!»
 
          85
Моя лишь Муза вежливо молчит
В то время, как другие воздают
Тебе хвалу, которой, видно, сыт,
Ты всеми  Музами обласкан тут.
Моим хорошим мыслям – не слова –
Неграмотного клирика «Аминь!»
На каждый гимн, что помнит голова,
Печёный графоманами, прикинь.
«Всё так, всё верно!» всем я говорю,
Тебя кто восхваляет, и ещё
Тебе я добавляю похвалу,
Но это в мыслях там, где жизнь течёт.
       Других ты уважай за воздух слов,
       Меня – за мысли, в тайне, без оков.

  Эта пародия на стихотворение «Пророк» Александра Пушкина доказывает, что и на Пушкина можно написать пародию!
      ГЛАВА   ВОСЕМЬДЕСЯТ   ШЕСТАЯ
  Пародию на Михаила Лермонтова легче написать, чем пародию на Александра Пушкина. Вот пример:

Когда апрельские коты
Орут в душе кошачьим матом,
Не жди к себе в постель звезды!
Не жди! Не мучайся! Не надо!
Не Чикатило ты — другой
Ещё не ведомый избранник
С кристально чистою душой,
С амбициями и из ранних!

  Собственно это пародия на одну строку Лермонтова:

Нет, я — не Байрон, я другой...

  Но и эту строку ты спародировал гениально!

         86
Его ли гордый парус ярких строф
Держащий курс к трофею своему,
В мозгу мне запер мысли, и без слов
Я умираю, видно по всему?
Его ли дух, кого учил писать
Как смертным не дано былого дух,
Украл мои слова? Но нет, не тать
Украл мои слова, нарушив слух.
Ни он, ни наглый друг его ночной,
Что пичкает познаньями его,
Молчанием, победой надо мной,
Не могут хвастаться, я всё ж живой.
       Но красота твоя в его строках,
        И я бессилен возразить в стихах.

  Пародий на Шекспира ты не писал, если не считать пародией твои переводы Сонетов Шекспира....

       ГЛАВА   ВОСЕМЬДЕСЯТ   СЕДЬМАЯ
  Скупа природа на красоту, но красота твоей поэзии никогда не прекратится. Делись ею со всеми, иначе ты — нищий!

Мой дом по эту сторону холма,
А дом её по сторону другую...
И не дружны поэтому дома
Её и мой — ну прямо ни в какую!

И весь мой путь, вся жизнь моя идёт
Сквозь этот холм: сквозь чернозём и глину
Себе я рою путь который год,
Не разгибая сгорбленную спину...

  Мир обладает твоей поэзией, а ты обладаешь миром; и одно невозможно без другого. И цена, которую ты платишь за это, не так велика: твоё безумие!

         87
Прощай, ты слишком дорог для меня,
Тебе твоя цена известна, друг.
Ты славен привилегией огня,
Мои права всего лишь мой недуг,
И как мне обладать тобой, когда
Ты сам не хочешь этого, скупец?
Нет оснований мне, и красота
Патент мой опровергла наконец.
Себя ты мне дарил, не зная цен,
А может ошибаясь сам в цене:
Поэтому твой дар, чредой измен,
Тобою взят назад, и горе мне.
     Тобой владел я, как в прекрасном сне:
     Во сне – король, проснулся – нищ вполне.

  Измены в поэзии невозможны: разве что поэт изменит сам себе, написав без должного таланта. Во сне ты можешь всё; наяву может лишь твоя поэзия, а потому пиши, пиши и пиши!

         ГЛАВА    ВОСЕМЬДЕСЯТ   ВОСЬМАЯ
  Твоя поэзия — это твоя красота, а красота не может быть безобразна! И даже те твои стихи, где ты описываешь нечто некрасивое, прекрасны в своём безобразии:

Старушки, бомжи, мужики,
Девицы, менты, инвалиды -
Все лезут и лезут в стихи,
Когда ты их пишешь для вида;

Когда в электричке сидишь,
Как рыцарь последний искусства,
И рифмы в блокнотик строчишь,
Мозги напрягая до хруста!

  Да! Безобразное может быть прекрасным: подтверждением этой теоремы является твоё стихотворение, приведённое только что. Но и этого мало: безобразное может быть прекрасным само по себе. Чтобы это подтвердить, пришлось бы написать отдельную книгу!

        88
Когда ты вознамеришься меня
Принизить или даже осмеять,
На стороне твоей я, честь храня,
Пусть ты нарушил клятву, юный тать;
Своим я слабостям сам счёт веду,
Свои пороки знаю и грехи,
О них я расскажу всем на беду,
И ты любим останешься с тоски.
От этого я выиграю сам,
Поскольку мысли все мои – к тебе,
Себе вредя обидами, я дам
Прекрасный повод не кричать к судьбе.
         Любовь моя такая, что снесу
         Обиды все, любя твою красу.

  Обиды, безобразное, скупость — всё это не так страшно, как могло бы показаться!
 

        ГЛАВА   ВОСЕМЬДЕСЯТ   ДЕВЯТАЯ
  В следующем твоём стихотворении покопался Шестаков: «Какое дело безумному движению до тебя? И не лучше ли сказать не «не ведает никто», а «не ведаю о том»?» Да! Конечно Шестакову лучше знать:

Я бесприютный странник в этом мире:
Куда иду — не ведает никто:
За мною остаются вёрсты, мили;
Огни вокзалов, площадей, мостов...
И та, что мне явилась утешеньем,
Всё дальше, безвозвратней и странней...
Остановись, безумное движенье!
Тебе назло я не расстанусь с ней.

  Но ты, как графоман отверг все претензии Шестакова. Ты сам себе судья и критик. Сам разбираешь свои стихи и судишь их!

      89
Скажи, что я в разлуке виноват,
И сам себя тогда я обвиню,
Скажи, что я – хромой, и буду рад
Сам спотыкаться о свою фигню.
И вполовину ты не осрамишь
Меня, скрывая череду измен,
Как сам себя я опорочу лишь:
С тобой я не знаком, как старый хрен,
И мест я избегаю, где лишь ты,
И имя с языка я стёр твоё,
Чтоб я не выдал тайну красоты,
Знакомство с обладателем её.
     С собой я буду спорить потому,
      Что ненавистна жизнь моя ему.

  Я не выдам тайну твоей красоты, хотя бы потому, что не знаю её. И в этом твоё преимущество...

        ГЛАВА   ДЕВЯНОСТАЯ
  Пусть она бросит тебя, как ты забыл меня! Пусть выйдет замуж за другого. Но ты в своей поэзии будь верен ей:

Эта ночь мне послана судьбою,
Чтобы за стеной ребёнок пел;
Чтобы демон ночи надо мною
От любви и плакал, и хрипел;
Чтобы лай собак остервенелых
Разгонял безжалостную тьму;
Чтобы ты мучительно и смело
Отдавалась мужу своему!

  И в дождь, и в холода, и в зной ты будешь верен ей, и в этом твоя красота. Даже смерть не разлучит вас, и в будущей жизни вы опять встретитесь!

       90
Что ж, отвернись, но лучше отвернись
Сейчас, когда мир против весь меня;
Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,
Не будь последним злом, меня виня.
Не будь последней болью ты моей,
И в арьергарде горя не приди;
Дождливым утром, после всех ночей
Не будь моим, печалят ведь дожди.
Когда замыслишь бросить, не бросай
Последним после мелких всех невзгод,
Но первым будь, где бедствий урожай
Фортуна посылает в этот год.
        И горести другие – только бред,
        Когда меня ты бросил в свой ответ.

  А я люблю тебя безответно, без всякой надежды на взаимность. И твоя красота не для меня. Потому что я мужчина, и ты мужчина, и у нас не может быть общих детей. Разве что я наделаю тебе внуков?!

        ГЛАВА   ДЕВЯНОСТО   ПЕРВАЯ
   Гордость своей поэзией в тебе сочетается с коренным развратом. Вот стихотворение измены:
 
...Я не могу...Любовь возможна...
...Нас разлучат...Еще чуть-чуть...
...Любое оправданье ложно...
...Не прожигай мне взглядом грудь...

Так мы глазами говорили
На протяжение секунд
Двух-трех. Возможно, мы любили
И несмотря на всех паскуд.
  Гордость своей любовью в тебе сильнее любой другой гордости!

       91
Кто горд рожденьем, кто – делами дня,
Кто – золотом, кто – силой боевой,
Кто – платьем, что не радует меня,
Кто – лошадьми, а кто – ручной совой,
И каждому своя отрада та,
В которой наслаждение его;
Но частности людей мне пустота;
Другое в мире мне милей всего:
Твоя любовь рожденья выше, и
Любых нарядов и любых богатств,
Горжусь тобой сильней, чем лошадьми,
Тобой владея, я король всех царств.
         Несчастный только тем, что можешь ты
         Забрать всё это царство красоты.

  И ты уже не заберёшь это царство красоты, потому что оно — в твоих стихах!
 
       ГЛАВА   ДЕВЯНОСТО   ВТОРАЯ
  И ещё о твоих изменах своей музе (не мне!):

Изабель
Аджани,
Весь апрель
Были дни

Под дождём...
Подождём,
Чтоб потом
В горле ком!

   Кто такая Изабель Аджани? Французская актриса, на двадцать лет старшая тебя. И это не всё. Она тебя любит. А ты её?
 
          92
Но сделай худшее – себя себе
Возьми назад, с гарантией ты мой;
И жизнь моя продлится на тропе
Моей любви к тебе, пока живой.
И значит это худшее из зол
Мне не страшно, когда найду конец;
И значит мне не страшен мой позор –
Твоя сиюминутность: я мертвец.
Своим непостоянством мучь меня –
Я всё равно умру, разлюбишь коль;
Какое право славное – по дням
Я жизни счёт веду: любить изволь!
         Но есть ли что-то, что всегда со мной?
         Твою измену пережду живой.

  Изабпель Аджани в постели ты зовёшь Белкой. И в этом нет ничего страшного. Ты — её любовник. Она — твоя любовница. Потому что ты не мусульманин, чтобы иметь восемь жён. А так, люби — как любится!

         ГЛАВА   ДЕВЯНОСТО   ТРЕТЬЯ
  Твои измены не знают границ. Вот превосходное стихотворение и  превосходный образчик твоей измены:

Каждый вечер проходит, как нечто ужасное:
Ничего не понять из  того, что случилось!
И по белому чёрное, по чёрному красное,
И в итоге сдаёшься пространству на милость...

Повторение — жест неоправданной пошлости:
И в объятиях Вронского тает Каренина:
Для спасения нет ни единой возможности...
Только так ли всё просто, француженка, женщина?

  Это стихотворение посвящено Софи Марсо, сыгравшей роль Анны Карениной в английском фильме по этому роману Льва Толстого. Из стихотворения всё ясно, что скрывает автор за этим секретом полишинеля. Разврат!

    93
И буду жить, обманутый супруг,
И буду верить, что тобой любим,
Хотя любовь уж уплыла из рук,
Покинут я любовником своим, -
Я ненависть не зрю в глазах твоих,
По ним я перемены не найду.
В историях измен людей других
Гримасы и морщины на беду.
Но небо захотело, чтоб любовь
В твоем лице безвыходно жила,
Пусть мысли изменяют вновь и вновь –
Твоя краса по-прежнему мила.
         И схожа с Евы яблоком она,
         Сияет красота, пусть злом полна.

  И всё таки ты — мусульманин, потому что столько жён может быть только в гареме султана. Как султану изменить своему гарему? С чужим гаремом!

         ГЛАВА   ДЕВЯНОСТО   ЧЕТВЁРТАЯ

  Рок играет твоей любовью. Тебе мало живых женщин. Ты позарился на Клеопатру:

Древние боги зовут на алтарь эту деву
Ноги бесстыже раздвинув лежать в тёмном храме...
Смейся, царица: тебе не дождаться посева:
Люди алтарь разрушают, что строили сами!

Пляски блудницы тебе остаются, и жертва
Та, что богам не угодна, не будет во благо!
Неповоротлив истории каменный жернов...
Только тебя вспоминая, краснеет бумага!

  Царица Клеопатра была известная развратница и поэтому тебе под стать: разврат во всех его видах — это то, чем ты занимался, занимаешься и будешь заниматься! И в этом твой Рок.

     94
Кто может ранить, но не ранит, тот
Не делает положенного Злом;
Приводит кто в движенье небосвод,
Но остаётся месте на своём, -
Достойны эти милости небес,
И сберегают силу от утрат;
И внешностью владеют платы без,
Когда другие их бедней в сто крат.
И дарит лету аромат цветок,
Хотя бы жил он только для себя,
Но коль заразу впустит в уголок,
Сорняк любой красивее, скорбя.
      Красивое тут стало, как порок,
      Когда в деяния играет Рок.

  Твоя внешность сатира под стать твоей душе. Ты одновременно и божество, и развратник, и поэт (вспомните миф о поединке сатира Пана с Аполлоном на лирах!).
   Аминь!
     ГЛАВА   ДЕВЯНОСТО   ПЯТАЯ
  В твоей поэзии разврат не главное: главное — дружба! Дружите со своими подругами, друзья!

Маша! Облик ваш прекрасен
И загадочно-певуч,
И затмить вас может разве
Только солнца яркий луч.

Но душа у вас потёмки:
Там, в безумной глубине
Постоянно длятся ломки,
Чуждые по духу мне.

  Таким образом портрет твоей подруги выявляет её недостатки, не внешние, физические, но внутренние, духовные. Ты был бы счастлив, если бы твоя подруга была чиста, как только что расцветшая роза, но это не так. К тому же она призналась тебе, что носит звание лейтенанта ФСБ!
       95
Милы твои позорные дела,
Которые как порча в цвете роз,
Пятнают красоту, что расцвела;
Грехи твои, для розы как мороз.
Язык, что рассказал проступки дней,
Фривольно замечая о грехах,
Не может осудить тебя верней,
Чем похвалив тебя на Божий страх.
Твоих пороков так роскошен дом,
Что выбрали тебя своим жильём,
Завеса красоты любым пятном
Способна торговать, как то враньё.
      Ты счастлив, если сердце сбережёшь;
      В употребление тупеет нож.

  В следующей главе мы продолжим рассмотрение твоей подруги.
        ГЛАВА   ДЕВЯНОСТО  ШЕСТАЯ
  И снова о подруге-Маше:

Разговоры длинные
И дела старинные
У нас с нею были;
Но когда бессонница
Ночью в темя ломится,
Кажется, любили!
А потом задание
За её старание
Дали ей другое,
И моя красавица,
Чтобы с делом справиться,
Вышла из запоя...

  Вот такая вот подруга-Маша. Недаром Виа Гра пела:

Подруги просили слёзно:
Алёна спасайся пока не поздно!
«Держись от него подальше!»
Печально сказала подруга-Маша.

         96
Иные говорят, беспутство грех,
Иные – молодость; но людям злым
Очарованьем кажется успех,
Твои пороки нравятся иным,
Подобно камню королевы ты
На троне почитаем и в грехах,
И святы в благородстве красоты
Проступки, что в других вселяют страх.
Как много искалечил б волк ягнят,
Когда б в овечью шкуру сам залез!
Как много юных ты б толкнул в разврат,
Когда б использовался в полный вес!
      Не делай этого, любовь моя,
      Ведь виноватым буду только я.

           ГЛАВА   ДЕВНОСТО   СЕДЬМАЯ
  Твои стихи прекрасны даже зимою, когда морозы и вьюги убивают всё живое:

За окном метель:
Ждёт меня постель.

Лечь, забыться сном
Думать об одном,

Что любила ты,
Ангел красоты,

Тёплую постель
В час, когда метель...

  Тёплая постель конечно хорошо, но не будем забывать, что осень и твоей и моей жизни уже миновала, и нас ждёт зимний холод. И конечно, ты выдержишь его, потому что предпочитаешь холод жаре, а мне суждено замёрзнуть в мудрой зиме своих лет...

     97
С зимой разлука схожа для меня
С тобой, о, радость мимолётных лет!
Какой мороз лишил меня огня!
Какую наготу терпел поэт!
А было время летнего тепла,
И плодовитой осени, и дней
Весны, что забеременеть могла
От господина умершего с ней.
И всё ж обильный этот урожай
Казался мне надеждою сирот,
Твоё поскольку лето через край,
А если нет тебя, то птиц полёт
      Казался низок так, как смерть сама,
      И мнилось мне: а не близка ль зима?

  Пиши, поэт!
   
       ГЛАВА    ДЕВЯНОСТО    ВОСЬМАЯ
  А лето наших жизней было так недавно:

На улице тепло, и сердце
Стучит с прозрачным небом в такт!
И загорелым иноверцам
Я улыбаюсь, как простак.

И пыль, и влагу, и свободу,
И лёгкость девичьих шагов,
И благодатную погоду
Я принимаю, как любовь...

   Казалось бы: как недавно это было! И вот: нет ничего... Ты пропел своё лето, как стрекоза, а я, как муравей, приготовился к зиме: я занимался наукой, ты — поэзией и онанизмом!

    98
С тобою был в разлуке я весной,
Когда апрель, столь юный, что звенел,
И танцевал Сатурн тогда с тобой,
И радовались все: апрель! апрель!
Но песни птиц и аромат цветов
Не радовали более меня,
И лето задохнулось от  оков
С тобой разлуки, тяжестью звеня.
Не восхищала лилий белизна,
Ни красочный густой оттенок роз;
Ведь сила в красоте, жива она
Одним тобой, и страшен мне склероз.
          Казалось что зима, и без тебя
          Они как тени, время торопя.

   Да! Цветы лишь тени без тебя и без твоей поэзии. Твои стихи промелькнули, как яркий метеор на ночном небе современной России, и снова темно, и нечего сказать ни о любви, ни о жизни, ни о поэзиии...


        ГЛАВА    ДЕВЯНОСТО    ДЕВЯТАЯ
  Твои прекрасные стихи лучше твоих переводов сонетов Шекспира. И пусть цветы цветут в его сонетах, в твоих стихах — твоя любовь:

Там, в Багдаде шумно, суетливо,
А у нас с тобой одна беда:
Для меня ты чересчур красива,
А меня пугает красота:

Роза неспроста шипы имеет;
Соловей не зря ночной певец;
А любовь не зря незримо зреет
В глубине тоскующих сердец...

  Багдад в этом стихотворении упоминается ради восточной экзотики, как отметка о том, что дело происходит в гареме, где одна из жён или наложниц затмила собой всех других. А гарем — место сладострастия, а ты — развратник!

         99
Я раннюю фиалку обругал:
«Откуда ты украла аромат,
Как не дыхание, что идеал?
И цвет пурпурный у неё лишь взят!»
А лилию ругаю: цвет руки
Твоей взяла. Как на иголках те
Бледнели и краснели маяки
Из роз, твоей подобных красоте.
А третия не только цвет взяла,
Но и дыхание твоё, мой друг,
За воровство  её, что больше зла
Ей принесло,  червяк шлёт много мук.
         Я наблюдаю многие цветы,
         Но все украли у тебя, всё – ты!

  И пусть цветы не краше тебя, ты живёшь в моём сердце, как изысканный цветок!

        ГЛАВА    СОТАЯ
  Ты разбираешься ли в стихах, милый мой? Достигаешь ли ты высот поэзии Евгения Баратынского? Или твоя муза не знает иного назначения, как соперничать с классиками?

Холодно. Дождик. Хреново.
Чувства над бездной скользят.
Всё это в целом не ново,
Просто иначе нельзя!

Мысли и те поминутно
Падают в пропасть любви,
И Баратынского смутно
Видят кумиром своим...

  Поэзия Баратынского — поэзия мысли, а твоя поэзия ультрареализма — поэзия образа. Странные метафоры, неожиданные сравнения — вот твой удел!

        100
Где ты была так долго, Муза, и
Забыла говорить о красоте?
Ты воспевала ль низменность любви
В никчёмной песне, радуясь беде?
Вернись, забывчивая, искупи
То время, что потратила в грехах;
В прекрасных рифмах злобу утопи,
Для  тех, кто разбирается в стихах.
Очнись и осмотри лицо моей
Любви, родная: нет ли там морщин?
И если есть, сатирой их огрей,
Добычу Времени – поток седин.
          И славу я создам быстрее, чем
          Её разрушит время на совсем.

  И пусть твои переводы сонетов Шекспира нервны и дёрганы, в них тоже заметна поэзия ультрарелиазма, и Шекспир — первый ультрареалист!

         ГЛАВА   СТО   ПЕРВАЯ

  Ты — не такой, как я хочу; ты такой, какой ты есть и твоя поэзия тебя не красит, но возвеличивает:

Никогда я не был в Коста-Рике,
Фортепьяно пальцем не ласкал...
От чего же так близки мне крики
Чаек над поверхностями скал?

Словно понемногу тают силы...
Словно я изгой в своей стране....
И прошу у Бога и у милой:
Всё же вспоминайте обо мне!

  Коста-Рика упоминается в этом стихотворение потому, что в ней жил композитор и пианист Рахманинов. Он после октябрьского переворота тысяча девятьсот семнадцатого года в России  эмигрировал из России в западное полушарие Земли.

         101
О, Муза, чем искупишь то, что ты
Забыла добродетель красоты:
И истина, и красота – мечты
О милом; от него зависишь ты.
В ответ же Муза гордо говорит:
«Добро приукрашения не ждёт,
А красота художника бежит,
И лучшее, всё ж лучшее цветёт!»
И будешь ли немой, когда ему
Хвала не нужна? Но молчать не смей:
Гробниц раззолоченных можешь тьму
Ему создать в лице грядущих дней.
       Исполни ж, Муза, как я научу,
       Чтоб был таким он, как я захочу.

  И твои стихи не являются гробницей Рахманинову, но прославляют вас обоих в мировой истории!

         ГЛАВА   СТО   ВТОРАЯ
  Твоя поэзия течёт из твоего сердца соловьиной песней. Она так легка, забавна и воздушна, что твои читатели почти не ощущают тяжести твоих слов:

Любовь моя — не птица и не кошка:
Во мне живёт как-будто понарошку;
Как будто просто так ко мне зашла,
Разделась, шмыг в кровать и замерла...

Но если когти ей (не приведи Господ!)
Придётся выпустить и душу распороть,
То кровь струится песней соловьиной
Из сердца, что болит наполовину!

  А тяжесть твоих переводов сонетов Шекспира полностью вина самого Шекспира: если бы он писал как ты, то и переводы звучали бы лучше!
       102
Моя любовь усилилась, хотя
Слабей по виду стала, внешней но:
Любовь товаром сделается та,
Чью ценность обнародует смешно.
Моя любовь когда-то молодой
Была, и песни сочиняй тогда,
Как соловей в начале лета в зной
Поёт, но умолкает без труда,
Не потому что завершился год,
И летом запретил он меркнуть ночь,
Но потому, что тяжестью забот
Отягощён, и прелесть мчится прочь.
         Поэтому порой молчу и я,
         Язык смиряя, вроде соловья.

  Молчи и ты, поэт!

        ГЛАВА   СТО    ТРЕТЬЯ
  Три года прошло с тех пор как Иисус Христос начал служение, а затем был распят. Три с половиной года длилось твоё первое творческое лето, то есть когда ты писал настоящие стихи, и при этом не был болен:

Того, кто был один из них,
Она навряд ли б полюбила,
Но он спокоен, мрачен, тих,
Дарил ей неземную силу.

И неземная страсть её,
Как рыба, плавала по телу...
Он говорил: «Любовь — моё!»
Да! Да! Она его хотела!

  И эти три года Шекспир описывал в сонетах свою любовь. И вот уже четвёртый год начинается, а нет конца и края этой любви!

      103
Убожество рождает Муза там,
Где есть возможность Гением блеснуть;
При этом тема тем ценнее нам,
Чем меньше похвалы наводит муть.
О, не вини меня за немоту!
Зри в зеркало – там прячется лицо,
Что рифмам не подарит красоту:
Моё перо здесь налито свинцом.
Не грешно ль улучшать предмет тогда,
Что совершенством был и до того?
Ведь цель моих стихов лишь красота,
Что неизменно лишь в тебе живёт.
     И более, чем помещает стих,
     Живёт в тебе, когда ты строг и тих.

  Три года, и точка!

         ГЛАВА    СТО    ЧЕТВЁРТАЯ
  Три года Шекспир упивался своей любовью к неизвестному, и те же три года шло земное служение Иисуса Христа:

Того, кто был один из них,
Он выбрал в качестве Иуды,
Чтоб не чернить своих святых
Учеников; а тот паскуда

Любил ходить вокруг неё,
И строить глазки, и в постель
Тащить чужое — не своё...
Да! Да! И он её хотел!

  А ты за три года написал две книги: «Обратный отсчёт» и «Поэзия в прозе»! А за следующие двадцать лет написал ещё семь книг (не считая пополнения книги «Поэзия в прозе» почти в четыре раза)!

       104
Ты не состаришься вовек, мой друг,
Останешься всегда таким, как был:
Холодных три зимы сменили круг,
И трижды осень остужала пыл,
Прелестных три весны рождали май
В чреде сезонов, - вот, что видел я:
Апрельских аромата три чрез край
Сгорали в трёх июнях, жизнь моя.
Ты юн по-прежнему, но красота
Украдкой удаляется твоя
От цифры ноль, она уже не та,
Но всё ж могу обманываться я.
      И этого страшась, скажу глазам:
      Век не рождённый, умерла краса!

  Красота не умрёт никогда в твоих стихах: твоя поэзия — залог твоей вечной жизни, и если тебя забудут, то твои стихи будут жить без автора ещё много веков!

       ГЛАВА   СТО   ПЯТАЯ
  Красота твоей поэзии не нуждается в рекламе. Более того, она говорит сама за себя:

Там, где с ангелом шпиль всё плывёт над Невой,
Там, где рябь на каналах бледна,
Я нашёл  свой приют, дом единственный свой:
Небо — крыша, и воздух — стена!

Я отсюда уехать могу лишь в Дубки,
Словно в парк вокруг дома гулять
Выйти так, чтобы эхом шаги
Возвращались от дома опять...

  Это написано не в том смысле, что я — бомж, но что моя душа созвучна историческому центру Петербурга, а в Дубках, как цари в своих загородных резиденциях, я общаюсь с природой!
     105
Не идолопоклонник я, и пусть
Не идол мой возлюбленный, скажу:
Все песни, и хвалы мои, и грусть –
Всё одному; ему принадлежу.
Сегодня, завтра и вчера он добр
И постоянен в совершенстве днесь,
И значит, что стихи мои – не вздор:
Всегда одно в них, словно Бог в них, есть.
Прекрасный, добрый, верный – всё в стихах;
Прекрасный, добрый, верный – все слова;
И в этих вариациях размах –
Три темы, чтоб болела голова.
       Прекрасный, добрый, верный – лишь одно
       Когда-то было грешникам дано.

  Да! Ты прекрасный, добрый, верный, но не умный: если бы ты был умным, ты сам бы писал эту прозу вместо меня, и расплачивался за свою любовь...
        ГЛАВА   СТО    ШЕСТАЯ
  Красоты рыцарей и прекрасных дам ни у кого не вызывают удивления. Удивительней красота, скажем, крестьянской свадьбы (или попойки в честь свадьбы?)!

Крестьяне пляшут, льётся пиво,
И заводные кулаки
О кружки чешутся лениво:
Хотят подраться мужики!

Ну что ж поделать? Пусть дерутся,
Поскольку пара синяков
И даже крайность — пара трупов -
Привычно всё для мужиков.

  Красота безобразного мира крестьян была в своё время отмечена Питерем Брейгелем Старшим, прозванным «Мужицким» именно из-за своей тяги к крестьянским темам. Его картина «Крестьянский танец» стала толчком к написанию только что приведённого стихотворения.
      106
Когда я вижу в книгах лет былых
Прекраснейших и рыцарей, и дам
Бытописанье, сложенное в стих
Красивейшей строкой не по векам,
Тогда в той красоте рук, ног, губ, глаз
Я вижу, что хотел былой поэт
Ту красоту, которой ты сейчас
Владеешь, и другой такой же нет.
Тогда они – пророчества тебя,
И так как только мысленно смотря,
Они воспели образ твой, трубя,
Не слишком сильно, прямо говоря.
        Ведь даже очевидцы красоты
        Глаз с языком не выстроят мосты.

   Да! Красота мимолётна, а красота ли это крестьян или рыцарей — значения не имеет.
        ГЛАВА   СТО   СЕДЬМАЯ
  Умрём все мы: и цари, и президенты. Как писал Галич устами Сталина:

Если ж я умру (что может статься!),
Вечным будет царствие моё!

  И с тех пор не прошло полвека, как Советский Союз исчез:

Товарищ Сталин, я вас не люблю!
Но так же не могу вас ненавидеть.
Лишь об одном я Господа молю,
Чтоб дал он мне возможность вас предвидеть:
России крест по прежнему тяжёл,
И ваши чугуном литые руки
Не спрячет от меня ни димедролл,
Ни ваши фарисейские потуги!

  Срок жизни нам определяет Бог, и с этим ничего не поделаешь:

       107
Ни страх мой, ни пророчества души
Не в силах срок любви определить,
Когда оковы сбросить поспешив,
Ты продолжаешь неустанно жить.
Пережила затмение луна,
И мрачные авгуры на мели,
Не ясным было, что опять сполна
Надежды мира гордо обрели.
Теперь целитель время мне судья,
Моя любовь свежее, даже смерть
Мне подчинилась, жив поскольку я
В своих стихах, там буду жизнь иметь.
        И в этом творчестве твой монумент,
        Когда умрёт и царь, и президент.

  Но стихи будут жить, пока остаётся грамотным хоть один человек!
          ГЛАВА    СТО    ВОСЬМАЯ
  Все твои восьмистишия вышли из этого восьмистишия Александра Сергеевича Пушкина:

Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла е совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.

  Соперничать с этим восьмистишием очень сложно, но ты попытался это сделать, и вот результат: сначала триста с лишним восьмистиший; потом тысяча восьмистиший; потом ещё тысяча восьмистиший (правда в этих тысячах встречаются и поэмы, и сонеты, и отдельные катрены!).

     108
Что дух мой не сказал тебе в стихах
Такого, что живёт в мозгах людей?
Что нового получит там размах,
Что я не написал красе твоей?
Нет, ничего; но, милый мальчик, я
Твержу одно и тоже, обречён
За старое старьё, любовь моя,
Не принимая, словно не при чём.
И вечная любовь оделась вновь,
Не принимая к сердцу старый кал,
И новую вливает в жилы кровь,
И век слугой её навеки стал.
      И первая любовь родилась там,
      Где чувства суждены лишь мертвецам.

  Теперь Пушкин давно мертвец, и лишь его стихи и проза сохранили его образ для нас. Но и это не мало, поскольку говорят, что Пушкин — это классика!

           ГЛАВА   СТО   ДЕВЯТАЯ

  Ещё одно восьмистишие Пушкина также вызывало твою зависть:

Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелёно-бледный,
Скука, холод и гранит -
Всё же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьётся локон золотой.

  Разврат у Пушкина, также как и у тебя, очень поэтичен... Но что если это любовь? Но что если это Высокий Эрос? Не важно: Пушкин ты или не Пушкин! Важно то, чтобы твои стихи звучали высоко, как колокол на колокольне, что взывает к Богу!
    109
Не говори: тебе не верен я,
Разлука пусть умерила огонь,
Себя скорей покину, соловья,
Чем грудь твою, о ком мой долгий стон.
Там дом моей любви, когда блуждал,
То возвращался в срок к твоим ногам,
Неизменённый временем, нахал,
Измены пятна все смывая сам.
Все слабости в натуре пусть моей,
Не верь в то, что испортить я могу
Любовь к тебе, которой нет добрей,
Которую я в сердце берегу.
        Я говорю, что этот мир – ничто:
        Не нужен мне, кроме тебя, ни кто.

  Моя любовь к тебе пусть не так высока, как твоя любовь к Лине или любовь Александра Пушкина к неизвестным, но я не пошёл на разврат и не развратил тебя, а только тихо мечтаю о тебе!
         ГЛАВА   СТО    ДЕСЯТАЯ
  Вот и твоё стихотворение — ответ Пушкину:

Одетый в мрамор и гранит,
А всё же нищий и голодный,
Он триста лет уже стоит,
Вдыхая невский воздух водный,
Но мне в нём нравится одно,
Что не смотря на все старнаья,
Здесь для меня горит окно,
И произносятся признанья.

  Разврат у тебя менее эротичен, чем у Пушкина, и даже у Шекспира. Но как сравнить Шекспира с Пушкиным, если первый в основном драматург, а второй в основном поэт? Основа обязывает! И поэтому не будем пристрастны к сонетам Шекспира, особенно в твоём переводе.

       110
Но, правда: я сновал туда-сюда,
И делал из себя шута людей,
Уродовал и мысли без труда,
И новые грехи, былых сильней.
И правда то, что я смотрел чужим
На правду, но всем высшим я клянусь,
Что заблужденья эти молодым
Меня вновь сделали, в мечтаньях пусть.
Теперь покончено, и нет конца,
Свой аппетит не заостряю вновь,
Не вызову грусть твоего лица,
Не испытаю верную любовь.
     Прими меня, предпочитая пусть
     Меня лишь небу, в чувственную грудь.

  Небо поможет нам! (Как поётся в современной песне!) А ты, пусть я тебя люблю и отношусь к тебе в рамках Высокого Эроса, будь в своих стихах также глубок, как Пушкин и Шекспир!

        ГЛАВА   СТО   ОДИНАДЦАТАЯ
  А теперь небольшой экспромт:

Болезнь
Моя,
Не лезь,
Где я

Тебя
Не жду,
Любя
Беду...

  Твоя болезнь — шизофрения! Но откуда она взялась? Непонятно...

         111
Брани Фортуну только за меня,
Богиню, виновата что в грехах,
Которую в публичности виня,
Поступки низшие несёт в руках.
Отсюда и моё на лбу клеймо,
Моя натура им поглощена,
Рука красильщика в грязи самой,
Жалей меня; во мне моя вина.
Я буду пить, послушный пациент,
Настойки уксусные от беды:
Не будет горечь горькой: дух измен
Не будет наказаньем красоты.
      Так пожалей меня, мой милый друг:
      Твоею жалостью излечен мой недуг.

  Возможно это шизофренический бред, но ты и твой брат-близнец Геннадий с помощью скальпеля хирурга объединённые в одном человек (или биороботе?), заболели естественным профессиональным расстройством: шизофренией. И это всё объясняет!
      ГЛАВА    СТО     ДВЕНАДЦАТАЯ
  А теперь небольшое подражание Осипу Мандельштаму:

Как собака, чувствуя смерть,
Под заветный идущая куст,
Я ломаю привычную твердь,
Ощущая в суставах хруст.
И на плечи мне прыгнул не волк -
Среброгривая тень его,
Понимая, что будет толк -
Океан без окна, вещество.

 Здесь:

Только я ведь не волк по природе своей,
И меня только равный убьёт.

  И другое:

Океан без окна, вещество.
 
      112
Своей любовью сглаживать клеймо,
Что отпечатал злой скандал на лбу,
Ты не устанешь, ибо что трюмо
Чужих речей, коль презирать толпу?
Ты для меня – весь мир, и должен я
Узнать свои грехи с твоих лишь слов;
Никто другой мне в мире не судья;
Ни для кого я не несу основ.
Заботу я о мнениях других
Бросаю в бездну; как гадюки слух,
Для критика я глуше всех глухих:
Смотри, как я оправдываю дух!
           Ты в мыслях весь моих, весь остальной
           Мир мёртв, как тот  запущенный больной.

  В общем Мандельштам не подражаем!

       ГЛАВА   СТО    ТРИНАДЦАТАЯ
  Твои глаза видят только любимую тобой Лину:

Не снять мне маску с этих глаз,
Не разорвать корсет:
Ты убегаешь каждый раз,
Едва завидишь свет.

И бархат платья и волос,
И алость ярких губ
Страшнее матерных угроз
Тех, кто бывает груб.

  Так ночами ты не помнишь того, что было. А корсет (то есть лифчик) лежит у тебя под кроватью:

Нашёл под кроватью колготки и лифчик,
А чьи — не припомню... Гуд монин, счастливчик!

         113
С тех пор, как мы в разлуке, взгляд мой там,
Где ты, мои глаза пусть видят всё ж,
Не отдаются видимым местам,
И то, что видят признают за ложь.
До сердца не доносят форму, цвет
Цветка, и птицы, тела всяк разбег;
Душа не хочет видеть этот свет,
Улавливать, удерживать объект.
Изысканное ль, грубое узрят;
Приятное ль, уродливое зло,
День или ночь, молитву иль разврат,
Ворону или голубя – облом.
       Полна тобой, моя душа не зрит,
       Неверным делает взгляд-инвалид.

  В этом стихотворение Маргариты Константиновой одна неточность: колготки и лифчик под кроватью нашёл не ты, а твоя мачеха, когда мыла пол. Тем не менее это случилось.

         ГЛАВА   СТО    ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  В следующем твоём стихотворение учавствует в основном не зрение, а слух:

Лёгкой поступью блудницы вавилонской,
Тихим шелестом покровов и ресниц,
И сандалий в землю стуком конским
Ты велишь прохожим падать ниц!

Только я не раб своих желаний
И твоих отваров не боюсь:
В этот час, кварталам слишком ранний,
Я шепчу одно себе: «Не трусь!»

  Слух, осязание, обоняние, а не зрение — вот что отличает настоящую любовь от влюблённости. Влюблённость любит глазами. Любовь объемлет мир всеми чувствами, и даже шестым чувством!
 
          114
Моя ль душа возвышена тобой,
И жадно пьёт чуму монархов – лесть?
Иль правду говорит мой взгляд чумной,
Наученный алхимии той днесь,
Чтоб создавать из призраков, химер
Небесных херувимов, что тебя
Напоминают в счастье например;
Плохое – лучшим, ненависть – любя?
Но нет, то виновата зренья лесть:
По-королевски пью её; глаза
Отлично знают, радость ей принесть
Как так, чтоб не держали тормоза.
         Когда отравлен я, то меньший грех
         Винить глаза и взгляд первее всех.

  Шекспир любит, видимо, в основном зрением. Для него образ возлюбленного значит больше, чем всё остальное. Не так у тебя...

        ГЛАВА   СТО   ПЯТНАДЦАТАЯ
  Время, наш с тобой конвоир, не знает, что мы написали в тысяча девятьсот девяносто пятом году стихотворение:

В темноте много жизни, я знаю:
Тьма обычно совсем не черна:
Выйди в поле зимою босая
И услышь, как рыдает струна;

И большие провалы чернеют
Средь сереющих вглубь облаков,
И далёкие звёзды не греют
Твоих синих озябших шагов...

  Первоначально это стихотворение было другим, но наш общий друг и сокурсник Сергей Булах предложил третью и четвёртую строки, а потом ты сам изменил седьмую и восьмую строки. Так родился этот маленький шедевр!

          115
Те строки лгали, что я написал;
Которые, что не могу сильней
Любить тебя, твердили; но не знал
Тогда причину быть любви моей.
Но Время, чьи случайности сотрут
Указы королей, любой обет,
И портят красоту, и вновь толкнут
На путь непостоянств духовный свет,
Его я опасаюсь и твержу:
Люблю тебя сильней всего сейчас;
Я в этом был уверен, но сужу
Об этом нынче горько, без прикрас.
      Любовь – дитя, и значит полный рост
      Приписывать не стоит ей без слёз.

  Да! Любовь дитя: кричит, гадит и не хочет есть. Чудовищное создание! Но оно растёт, и когда влюблённость перерастёт в Истинную Любовь, или любовь-смерть, всё изменится.

          ГЛАВА    СТО     ШЕСТНАДЦАТАЯ
  Да! Любовь возможна между двух душ, если она взаимная и следует заветам Высокого Эроса:

Не хочу любить святую,
Куртизанку не хочу,
Не хочу жену чужую,
Умную пошлю к врачу,

Нежную взбешу словами,
Чопорной не дам огня,
А нужна мне, между нами,
Та, что любит лишь меня.

  Таким образом ты — единоличник! Ты хочешь одну собственную жену, свою и только свою. Поэтому твоя любовь-смерть связана исключительно с монизмом твоих желаний. Да и секс требует личной гигиены, то есть верности своему партнёру (извините, супругу!).

      116
Да не признаю я препятствий для
Союза душ; любовь та – не любовь,
Которая меняется, любя,
Или сбивается с дороги вновь.
Нет, это установленный предел,
Всегда неколебимый средь всех бурь,
Для судна всякого маяк сквозь мель,
Для всякого царя совет сквозь дурь.
Любовь не шут у Времени в плену,
Пусть властно Время чувства убивать;
Не изменяется любовь в войну
И голод; до конца велит играть.
        Когда б я заблуждался, не любил
        Никто и не растрачивал свой пыл.

  Голод способствует любви: голодные поэты лучше пишут, а голодные влюблённые лучше хранят верность друг другу!

        ГЛАВА   СТО     СЕМНАДЦАТАЯ
  Твоя любовь не знает предела: ты любишь так, как будто это последний день твоей жизни:

Клянись всем, что меж нами было,
Клянись теперь в последний раз,
Клянись, что лишь меня любила,
И любишь лишь меня сейчас!
Иначе я, как лошадь в мыле
На землю упаду, хрипя...
Клянись мне, что любила, или
Я не смогу любить тебя!

  Такой накал чувств у тебя не опровергает строк поэта Гандлевского:

Как не напрягать нам слово,
Как не повторять,
Но сонета шестьдесят шестого
Не перекричать.

   В данном случае Гандлевский имеет в виду шестьдесят шестой сонет Шекспира!

       117
Скажи: я пренебрёг всем тем, чем я
Обязан оплатить твои дела,
Забыв взывать к тебе, любовь моя,
К кому любовь навеки привела,
Что часто я с чужими время длил,
Растрачивая право на себя,
Что ветер парус мой прочь уносил
От глаз твоих, кого я жил любя,
И обвиняй все те грехи мои,
Что лишь догадки вызовут твои;
Возьми меня в прицел твоей любви,
Но не стреляй без крайности; пойми,
         Старался этим я лишь доказать
         Всё постоянство чувств своих опять.
 
      ГЛАВА   СТО    ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  Твоя любовь одновременно возвышена и чувственна. Ты любишь (или любил?) конкретную женщину, твою музу:

Постепенно в комнате темнело,
И когда раздался частый стук,
Понял я, что не могу без тела
Лишь душой тебя любить, мой друг:

Не касаясь пальцами лодыжек,
И губами грудь не теребя,
Не хочу, не чувствую, не вижу,
Не могу душой любить тебя!

  Опять же любовь-смерть, следуя Высокому Эросу, любит не только через глаза, а через все твои чувства; любит так, что не остаётся места ни для ревности, ни для похоти. И пусть Константин Лукьянов под псевдонимом Инст Ирокейнен сочиняет порнуху в стихах (слава Богу, что не в прозе!), твой Высокий Эрос ведёт тебя дорогой добра к твоей музе!

      118
И как мы возбуждаем аппетит,
Приправой острой нёбо бередя;
Недуги как мы лечим через стыд,
К опасности болезненной придя;
Я насыщался прелестью твоей,
Которой всё ж насытится нельзя,
И находил болезнь всего верней,
Где нет её, лекарства тормозя.
Такая вот политика любви
Изъяны породила, довела
До медицины здравости мои:
Добро переедая, жаждал зла.
         Из этого я вывел свой урок:
         Тобой кто болен, дай врачам зарок.

  И пусть врачи тебя не лечат!

         ГЛАВА   СТО    ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  Твои грехи — грехи России! Ты — русский, и этим всё сказано:

Русь, Россия, о, как ты жестока!
Азиатские скулы твои
И глаза без любви и без Бога
Вызывают припадок любви.

И кромсают друг друга на части
Твои страшные в гневе сыны,
Словно зубы драконовой пасти
На полях благодатной страны.

  Вы спросите: какая здесь связь с Шекспиром? Отвечу: любовь к человеку, любовь к Родине — всё любовь, в которой не избежать грехов; тёмная сторона человеческой души всё равно проявляет себя в любой любви. Ещё через две главы я покажу, как твои стихи привели к преступлению в стихотворном творчестве. А пока — Шекспир:

     119
Я пил настойки из Сирены слёз
Из перегонных баков злых, как Ад;
Надежды после страхов перенёс,
Проигрывая, всё вернув назад.
О, сердце, сколько сделало грехов
Ты полагаясь счастью своему!
И из орбит глаза моих стихов,
Как в лихорадке, вылезли во тьму.
О, польза зла! Теперь я нахожу,
Что лучшее сильнее от тебя;
Разрушенное чувство приложу
Свидетелем, сильней ещё любя.
        Пристыженный, вернулся я к любви
        И втрое приобрёл, чем соловьи.

  В данном случае соловей — от слова «сало».

         ГЛАВА   СТО   ДВАДЦАТАЯ
  Следующее твоё стихотворение называется: посвящается евреям, эмигрировавшим из России:

Только русским некуда деваться!
Только русским Родина одна:
Остаётся горько рассмеяться
И испить кровавого вина

В той России, что одна от Бога;
В той России, что прекрасней нет;
В той России, где поэт до срока
Погибает, если он — поэт!

  Поэт не только в России, но и в Англии «больше, чем поэт»!
Такой поэт как Шекспир (несмотря на то, что он больше драматург, чем поэт!) не может быть чисто национальным. Это мировое достояние. А его интернационализм проявляется в универсальности тех категорий, которыми он оперирует!
 
    120
Дурное обращение твоё
Мне лишь на пользу; то, что испытал
Обязано согнуть моё старьё,
Когда бы мозг мой из железа стал.
И если обращением моим
Ты потрясён, как сам меня потряс,
Ты обречён на муки, словно дым
Из Ада, я, тиран, обрёк как раз.
О, если б наша горя ночь могла
Хранить мою любовь, мою печаль
И предложить бальзам тебе от зла
Для раненной груди, как ту медаль!
     Но плата – прегрешение твоё;
     Я искуплю твоё, а ты – моё.

  Твои стихи тебя прославят, как прославили Шекспира его сонеты, но сонеты — это слишком узкая форма по срвнению с твоими восьмистишьями!
        ГЛАВА  СТО   ДВАДЦАТЬ   ПЕРВАЯ
  Следующее восьмистишие показывает как далеко можно зайти в своей оппозиции:

Не будут путинские ****и
В мехах и роскоши ходить!
Чего тогда скажите ради
Я буду мучиться и жить?
И мыслить, и любить, и верить,
Когда бы мерзкий изувер
Закрыл передо мною двери
Лет через двадцать, как теперь?

   Первая строка относит нас к пьесе «Бег» Михаила Булгакова: там генерал Хлудов говорит министру Корзухину: «И ещё скажите, что заграничным шлюхам собольих манжет не видать! Пушной товар!» после того, как велел сжечь вагоны с «экспортным пушным товаром, предназначенным за границу».

        121
Быть лучше низким, чем считаться им,
Когда тебя напрасно все чернят,
И удовольствие отдав другим,
Вокруг тебя ругают за разврат.
Зачем фальшивые глаза других
Приветствуют огонь моей крови?
Зачем напрасное шпионство их
За слабостями преданной любви?
Нет, я – есть я и те, кто ценит грех,
Имеют собственный лишь грех в виду;
И перекошенность смешная тех,
Кто глупо пышет, принесёт беду.
       Когда бы не твердили общность зла –
       Все люди скверны – взяв в пример козла.

  Двадцать лет с написания этого стихотворения прошло, а двери по прежнему закрыты передо мной. И некуда стучать... И некого просить...

          ГЛАВА   СТО    ДВАДЦАТЬ    ВТОРАЯ
  А теперь: любовь и война! Как часто женщины путают секс (даже не любовь!) с войной, и в том их вина, пусть «у войны не женское лицо», но у смерти то лицо женское!

И долго над бездной кружился огромный
Крылами своими орёл;
И долго смотрел, как в ущелии томно
Девица мочила подол
В холодном прозрачном ручье, и наверно
Казалось ему, что она
Хотела взлететь, но испачкалась в скверне...
Не знал он, что в мире война!

  Да! В мире война: теперь война на Украине, до этого война в Южной Осетии, до этого война в Чечне. Вечные локальные войны! До каких пор будет литься русская кровь и будут умирать русские солдаты?!

         122
Подарок твой всегда в моём мозгу,
Записанная в память книга та,
Которую оставить я могу
Во веки вечные – то красота –
По крайней мере мозг и сердце тех
Всё ж жив пока, и каждый не отдаст
Тебе свою часть, утеряв вовек
Мои сонеты, что пишу сейчас.
То бедное хранилище не всё
Способно удержать, и нет нужды
Его хранить: что время унесёт,
То унесёт, но вечность красоты.
         Держать заметки в книге о тебе –
         Признать забывчивость в своей судьбе.
  Надеюсь сонеты Шекспира в твоём переводе на русский язык не потеряются никогда...  Аминь!

        ГЛАВА   СТО   ДВАДЦАТЬ   ТРЕТЬЯ
   В следующем твоём стихотворение тема Времени перепутана с темой Памяти:

Нам только память остаётся
На долгий, долгий, долгий срок,
Как та вода на дне колодца,
Как тот нетронутый песок.

А если что и разобьётся,
Осколки разбросав у ног,
То память, бегом иноходца,
К тому же приведёт в свой срок!

  Тема времени опять лихо закручена на теме памяти: память останавливает время, и ты помнишь зиму, Мончегорск, свою Лину и многое-многое другое.

      123
Нет, Время! Хвастаться не будешь ты,
Что я меняюсь; новых пирамид
Мне не страшна постройка высоты:
Они всего лишь изменили вид.
Мы старым восхищаемся затем,
Что наши сроки кратки на земле:
Скорей за новую из старых тем
Мы примем, чем  уверимся во зле.
И хроникам твоим, и самому
Бросаю вызов, прошлого стыдясь,
Не удивляясь больше ничему,
Поскольку ты обманываешь длясь.
          В одном даю обет, борясь с тобой,
          Что буду верен пред твоей косой.

  Коса — косой, а роса — росой! Таков мой ответ времени: когда утренние росы очищают природу, я готов очиститься с помощью любви к тебе...

        ГЛАВА    СТО   ДВАДЦАТЬ   ЧЕТВЁРТАЯ
  Да! Ты помнишь:

Я пил святую воду из колодца,
Где раньше были земли новгородцев;

Я слушал тихий шелест листьев, и
Я признавался девушке в любви!

Но жизнь текла упорно быстрой речкой,
И я забыл те давние словечки:

Я предал их, и жизнь разорвалась...
Что мне осталось? Грязь. Одна лишь грязь.

  Моя любовь со мной, а твоя любовь лишь в твоей памяти. И пусть ты никому ни в чём не признавался в те далёкие годы; и пусть ты ничего не забывал, раз ничего и не было; но правда поэзии — за тобой!

       124
Когда бы положеньем в свете ты
Была бы рождена, любовь моя,
Была бы лишена отца-звезды,
Подвластна Времени лишь, как и я.
Но нет случайностей в тебе, бежишь
Разврата пышности, опалы той,
Что нас порабощает силой лишь
И не зовётся больше красотой.
Политики не жаждешь, что часов
Потребу кратких действует она;
Своей политикой живёшь без слов,
Без света солнца, ливням не верна.
        Свидетелями Времени шутов
        Я призываю умирать без слов.

  Свет солнца ещё озаряет твой путь, и ночь ещё не настала, а потому — вперёд!

        ГЛАВА   СТО   ДВАДЦАТЬ    ПЯТАЯ
  Через год уже в другой экспедиции ты готов был полюбить другую (если бы до этого знал первую), так что даже она себя считала твоей музой некоторое время, пока ты не разъяснил, что твоя муза ЛИНА.

Помню вечер у быстрой реки:
Как костёр наш горит и мерцает,
Приближает, а не отдаляет,
Но по-прежнему мы далеки!

«Не судьба!» - скажет кто-то из вас,
Но как-будто из тёмного бреда
Угольки всё мерцают, и это
Увлажняет поверхности глаз...

  Да! Твоя муза не эта — другая! А тогда ты её вовсе не замечал. Она проходила каким-то фоном, школьница из школьниц, и сам ты — школьник, и всё вместе — ваша любовь!


       125
И значило бы что-то для меня
Всё это, если б нёс я балдахин,
И показные почести по дням
Тебе бы отдавал, как сукин сын?
Не видел разве я тех, кто живёт
Лишь внешним, показным, теряя всё,
Изысканным живёт, набив живот;
Их жизнь простого вкуса не несёт.
Позволь мне преданно служить душе,
И бедное, но вольное прими
То приношенье, что сложил уже
В своих стихах – залог своей любви.
       Осведомитель, прочь! Душа моя
       Тебе не властна, утверждаю я.

  И твоя душа не властна времени в моей стихопрозе!

       ГЛАВА   СТО   ДВАДЦАТЬ   ШЕСТАЯ
  И вот заключительный сонет Шекспира, посвящённый его неизвестному другу и возлюбленному. Что сказать? Если это не любовь-смерть, то и не любовь-жизнь. В чём разница? Отвечаю: любовь-смерть — это любовь на расстоянии, во время длительных разлук, без переписок, встреч и расставаний. А любовь-жизнь — это семья, дети, получка, долги, жена и тёща.
  Я предпочитаю любовь-смерть. Только в ней я нахожу то высокое, что если и не является Высоким Эросом, то хорошо его подменяет...
     126
Ты, мальчик мой, во власти лишь своей:
Серп, зеркало, часы Вселенной всей;
По мере увяданья лишь цветёшь:
Друзей твоих закат – всего лишь ложь;
Когда Природа – разрушенью власть,
Ты годы лишь назад, её лишь часть;
Чтобы её искусство посрамить
Могло минут стремительную нить;
Всё ж бойся ты её, избранник мой:
Она не вечно властна над тобой:
       Придётся ей всё ж подводить счета:
       В уплату долга Времени – мечта!

  Твоих стихов от моего имени больше не будет: ты уже и так оскорбил свою музу, президента, своих подруг и друзей, и ещё много-много кого, кого я даже не называю. Твои стихи конечно прекрасны, но в них есть один недостаток (являющийся продолжением их достоинств) — это стихи ультрареализма, и в них слишком яркие образы. Твоя образность порождена всей твоей жизнью: ты — шизофреник-онанист-толстяк! И с этим уже ничего не поделаешь. Скорая твоя смерть освободит тебя от таких обвинений, но с ними ты и умрёшь...
   Аллилуйя!


        ГЛАВА   СТО   ДВАДЦАТЬ   СЕДЬМАЯ
  Теперь я — Алексей Красненков, а ты — Лина (и даже не Дмитрий Князьков!) Ты была также брюнеткой, пока не покрасилась в рыжий цвет. Не знаю: сейчас ты брюнетка или рыжая? Любовь-смерть (по Дмитрию Князькову) — всё, что мне осталось. А так хорошо всё начиналось:

Женская любовь! Нет тебя короче:
Сердце ты моё разрываешь в клочья...
Женская любовь! Не хватает ночи,
Чтобы всё понять, то что днём не хочешь...

  И так днями мы разговаривали в присутствие твоей подруги Наташи, а по ночам ты мне отдавалась, только я об этом и не догадывался! Возможно даже ты предлагала мне пригласить ночью твою подругу Наташу для увеличения страсти соития...

    127
Пусть прежде чёрный цвет был не красив,
И если всё ж красив, не звался так;
Но ныне в чёрном цвете отразив
Пороки красоты, поёт дурак!
Когда присвоила Природы власть
Рука любая с помощью искусств,
У красоты её достоинств часть
Отобрала с позором сила чувств.
И потому черны, как воронье,
И брови, и глаза любви моей,
Как траур по достоинствам её,
Не светлым, но всех светлых красивей.
      Но траур так идёт ей, что скажу:
      Она прекрасна, ясно и ежу!

  Да! Ты отдавалась мне со всей страстью семнадцатилетней девушки. И что толку в том, что я об этом и не догадывался,
если следы тех ночей оставались в моём теле и в моей душе? Ты отдавалась мне пока не понесла от меня, и даже после этого наш секс был неистов!

        ГЛАВА   СТО   ДВАДЦАТЬ   ВОСЬМАЯ
  И вот мои стихи, посвящённые нашей любви:

Мучил вопрос среди белого дня,
Мучил вопрос: Вы люби ль меня?

Было ли лето, и был ли июль?
Голову вы ли ласкали мою?

Пальцами кудри ласкали ль мои?
Клялись ли в вечной священной любви?

Мучил вопрос среди белого дня:
Вы ли любили ль? Любили ль меня?

  Музыка этого стиха сродни музыки фортепьяно или скрипки. Но я не буду столь самонадеян и не скажу, кто эту музыку сочинил (Моцарт? Бетховен?).  Во времена Шекспира европейская музыка ещё жила средневековьем. И потому не будем уточнять: музыка ли это?

        128
Когда ты музыку играешь ту,
Подвластна милым пальцам что, мой слух
Так тянется на эту красоту,
Что я завидую тем клавишам… А вдруг?
Хочу я целовать твою ладонь,
Тогда мои как губы в краске лишь
От смелости, что рождена исконь
Той древесиной, что ты говоришь.
Чтоб их касались, поменялись бы
С танцующими щепками они,
Что пальцами касаешься судьбы,
Которая прекрасна в наши дни.
       Раз клавиши так счастливы с тобой,
       Отдай им  пальцы, губы – мне, с зарёй.

  Отдай мне свои губы!

        ГЛАВА  СТО   ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
  Разврат в стихах мне ведом:

...и лепесток за лепестком
Раскрылась трепетная роза...
(Прошу не забывать о том,
Что лирика — совсем не проза!)

О! Как мила жена и мать
Своим бесстыдством первозданным,
Когда чуть слышно вдруг стонать
Решиться голосом стеклянным.

  Чем отличается похоть от Высокого Эроса? Видимо, грубостью осуществления; не взаимностью со стороны мужчины ли, женщины ли; неискренностью (когда женщина имитирует оргазм) или безответностью (похожей на изнасилование). В общем здесь много тонкостей, которые я не понимаю, да и возможно никто не понимает...
      129
Растрата духа в уголках стыда –
Вот что такое похоть; до того
Она дика, чрезмерна, и тогда
Не ведает предела своего.
Презрение за наслажденьем вслед;
Охотятся за ним, насытясь но,
Ему достойный ненависть ответ,
Приманке как проглоченной давно.
С ума сведёт любого, и всегда
Чрезмерно получаемое им;
Испытываешь – Рай, а после – Ад;
До – обещанье счастья, после – дым.
         Всё это мир отлично знает, но
         Никто не знает, жить как, всё равно.

  В общем секс, похоть и Высокий Эрос так переплетены друг с другом, что не сразу их отличишь!

         ГЛАВА   СТО     ТРИДЦАТАЯ
  Да! Ты — моё божество:

Я не видел тебя обнажённой,
Я не слышал признаний твоих...
Отчего же мне кажется жёлтым
Наш роман, пополам на двоих?

Виноваты, наверно, дефекты
Моего воспитания, и
Моя нравственность строит прожекты,
А безнравственность хочет любви!

  Бывают женщины с тяжёлым дыханием. Да и моё дыхание от курения сделалось тяжёлым. А твоё дыхание, моя любимая? (Да будет мне позволено именовать тебя так не только в стихах, но и в прозе!)

     130
Глаза моей любимой с солнцем в спор
Не вступят, и коралл краснее губ;
И груди бурый цвет не снег с тех пор,
Как выпадет, волос источник груб;
И на щеках её не вижу роз
Дамасских: алых, белых, золотых;
И аромат из уст любой невроз
К психозу приведёт, как этот стих.
Люблю её я голос, всё же звук
У музыки приятней, чем её;
Не знаю, как богини ходят, друг,
Но шаг тяжёл твой, божество моё.
      Но всё же не уступит красотой
      Моя любимая красе любой.

    Красота моей возлюбленной не нуждается в описании. Замечу только, что когда-то её грудь была двумя небольшими полусферами; затем твёрдыми шарами; и наконец под тяжестью размеров и материнства её грудь опала, и стала двумя большими бурдюками!
       ГЛАВА   СТО   ТРИДЦАТЬ   ПЕРВАЯ
  Шекспир пишет о лице и глазах любимой. Я же ещё раз вспомню о твоих волосах:

Колокольчик в твоих волосах!
И колокольчик в твоих волосах!
Колокольчик в твоих волосах
Звучит соль-диезом!

  Тогда ты ещё не покрасилась в рыжий цвет и носила забавный хвостик из волос. С тех пор хвостик (или два хвостика по обе стороны лица) неизбежно возбуждают меня.
  А что касается лица и глаз, то глаза у тебя синие (а может быть голубые?), а лицо круглое:

Висит в киоске журнал:
Я на обложке узнал
Лица знакомый овал!

  Так вот с песенками и прибамбасами я творю твой образ!

        131
Ты деспотична так – какая есть
Как те, беду творит чья красота,
Поскольку знаешь, отдаю я честь
За бриллиант твоей любви в мечтах.
Но некоторые, тебя кто зрят,
Твердят: твоё лицо не для любви;
Сказать, что заблуждаются, я рад,
Они, но я кляну глаза твои.
И чтобы подтвердить ту клятву, я
На стонов тысячу при мысли о лице
Твоём твержу себе, любовь моя:
Ты чернотой светлей, чем что в конце.
        Ни в чём ты не черна, как лишь в делах,
        Отсюда и злословие – твой прах.

  И в делах ты светла, не смотря на свои измены; но чем больше ты изменяешь мне, тем больше я возбуждаюсь!
        ГЛАВА   СТО   ТРИДЦАТЬ   ВТОРАЯ
Теперь я приведу свой стишок, где упоминаются Венеры Палеолита: это фигурки из кости животных, находимые в слоях Верхнего Палеолита, и представляющие собой ожиревших женщин с большими грудями и практически без лица:

Среди Венер Палеолита
Была бы ты Мадонна Лита:

Мешки грудей и живота
Несла твоя бы нагота!

Но на челе твоём фиадки
Цвели б весной свежо и жалко,

И свет влюблённых синих глаз
Лишал бы разума тотчас!

  Пусть у возлюбленной Шекспира глаза чёрные, у моей возлюбленной глаза синие!

     132
Люблю твои глаза; они же как
Те любящие в трауре черны;
Пренебрежением своим, мой враг,
Меня ты мучишь; мучишь без вины.
И утреннее солнце всех небес
Не красит так востока серых щёк;
И яркая звезда на небе без
Светила так не красит, словно рок;
Как в трауре твои глаза, любовь.
О, пусть и сердцу подобает так
Одеться в траур, чтоб не вынес вновь
Твою же жалость, мой небесный враг.
       И я клянусь: вся красота черна,
       И в этом, милая, твоя вина.

  Красота не черна: она — как небо!
        ГЛАВА  СТО  ТРИДЦАТЬ  ТРЕТЬЯ
  Чем больше у тебя бывает мужиков, тем сильнее я возбуждаюсь (как в романе Оруэла «1984»). И тем сильнее люблю тебя:

Чтобы женщиной девочка стала,
Нужно много блудливых мужчин:
Одного для падения мало,
Но один будет ей Господин.

Он протянет ей руку в клоаку
Безрассудных девичьих страстей...
Это здесь именуется браком,
И зовётся любовью у Ней!

  Так что не один друг может обладать моей возлюбленной, но все мои друзья и все мои враги, и прочие знакомые и полузнакомые мужики. Сколько же у неё любовников? Тьма!

      133
Будь проклята, любимая, за то,
Страдать заставив друга и меня!
Не хватит мучить сердце красотой
Моё лишь, но и друга заманя?
У самого меня отняла ты,
Другое я присвоила теперь;
Лишен себя, его и красоты
Твоей – тройная пытка, милый зверь!
В стальную камеру груди своей
Меня закрой, но друга отпусти;
Твои оковы будут пусть сильней,
Но сердце – страж его, не мучишь ты.
      И всё ж жестоко это: я – в тебе.
      И всё моё обязано терпеть.

  Что же касается тебя, Дмитрий Князьков, то твои признания в любви ко мне меня конечно позабавили, но я люблю женщин, а ещё вернее одну Лину, и с мужчиной мы можем быть только друзьями!
 
    ГЛАВА   СТО   ТРИДЦАТЬ   ЧЕТВЁРТАЯ
  Я начал писать настоящие стихи на рубеже тысячелетий, поэтому отсюда:

Я был молод, ты тоже была молода;
Это было столетья назад и года.

Мы умели любить, как никто не умел -
Это было влеченье двух девственных тел.

Что ж с того, что пытались тела осквернить
До того, как мы стали друг друга любить?

Ты была молода, я был девственно молод,
И с тех пор на двоих мир желанья расколот...

  Что ж с того, что мы с тобой осквернили себя развратом? Ведь это уже не разврат, а Высокий Эрос!

        134
Итак теперь признал я: твой, любя,
Он, сам я лишь заложник воли твой,
Я откажусь от права на себя,
Чтоб ты его вернула, был он мой.
Но ты не сделаешь того, рабом
Он будет добрый алчная твоим,
Он, как гарант, подписывался в том,
Что он обязан быть тобой любим.
Ты поручительство своей красе
Используешь, как в прибыль ростовщик,
И привлекаешь в суд деянья все
Его, и я теряюсь, как должник.
         Его я потерял: и им, и мной
         Владеешь; пусть оплатит долг он свой.

  Суд над нами ещё и не начинался, и судья нам будет Время. Лишь оно (Время) способно отделить мух от котлет, то есть любовь от похоти.
  Вперёд!
         ГЛАВА   СТО   ТРИДЦАТЬ    ПЯТАЯ
  По английски Уилл – половой акт по русски, а потому::

Ревнивцы всех времён и всех народов!
Соперники несчастные мои!
Вам не понять, что я пришёл из родов
Далёких от жеманства и любви.

Вам не понять, что с первых детских криков
Я так жесток, как мир со мной жесток.
Вам не понять, как мне, рублёвских ликов.
Вам не понять, что мною дышит Бог!

  Вот мы и добрались от полового акта до Бога. А что толку в Боге, если посредством половых актов не будут производить детей? Кто будет молиться Ему и прославлять Его?

        135
У женщин пусть желанья, но твой Уилл
Есть у тебя, ещё Уилл, и ещё.
Достаточно меня, - я говорил,
Тебя я домогаюсь, совмещён.
Ужели ты, желанье чьё дико,
В своей не спрячешь похоть мою?
Зачем других любовь чтишь высоко,
Мою же оставляешь на краю?
Пусть море велико, но любит дождь,
К своим запасам прибавляя всё;
Так ты, богатая на Уиллов, всё ж
Добавь меня, что боль свою несёт.
        Пусть похоть соискателей зовёт,
        Ведь я один Уилл, как всех список тот.

  И при чём здесь похоть, когда у Шекспира — Высокий Эрос.
Да! Именно Высокий Эрос. Свою ревность он (Шекспир!) воспринимает как страсть: чем больше любовников у его возлюбленной, тем сильнее он любит её. И в этом главная загадка Высокого Эроса...

    ГЛАВА   СТО    ТРИДЦАТЬ   ШЕСТАЯ
  Как Бог у людей один, так и муж у жены один и жена одна у мужа:

Кто ты, демон утешитель?
Кто ты, ангел, боль несущий?
Вы вошли в мою обитель,
Словно я и сам не сущий,

Словно телом я бесплотен,
Словно ликом осиян,
Словно славен я в народе,
И меня боится хан...

  Последнее стихотворение посвящено иконописцу Андрею Рублёву. Его живопись (если иконопись можно назвать живописью) является примером русского предвозрождения, то есть примером того, что могло быть и что не случилось. Россия пошла другим (своим) путём.

           136
Когда б ты упрекнула: к правде я
Приблизился; скажи: один я Уилл;
К желаниям близка душа твоя,
Исполни же желаний скорбный пыл.
Моя любовь наполнит лишь тебя,
В сокровищницу чувств положит страсть.
С вещами крупными возясь, копя
Их, мы уверены, одна не даст
Нам ничего, так пусть я не учтён
Пройду, пусть в списке должен быть один.
Считай меня ничем, но пусть мой стон
Любим тобою будет, Паладин.
      Моё лишь имя полюби, и я
     Любим  тобою буду, Уилл, моя.

  Полюби моё имя — Алексей! - Лина!

        ГЛАВА   СТО  ТРИДЦАТЬ    СЕДЬМАЯ
  Африканский ревнивец Пушкин сам давал поводы ревновать себя, то есть был бабником. И в этом весь смысл следующего стихотворения:

Мужчины, я не Пушкин, я другой:
Мне не нужны любовницы и жёны,
Мелькающие пёстрой чередой
Передо мной, глядящим полусонно.

Я знаю: вы мечтаете о том,
Что бартер совершу я неумело:
Всех женщин вы меняете гуртом
На ту, что мне порядком надоела...

  Если жена может надоесть мужу, значит они никогда не любили друг друга, иначе воспоминания о былой любви воспламенит в них новую страсть!

         137
Любовь, слепой глупец, моим глазам
Что сделала: не видят ничего?
Пусть знают красоту, но видят там
Лишь худшее и отблески его.
Когда глазам, испорченным мольбой,
Судьба пристать в той бухте, что другим,
Зачем из них ты выковала свой
Ад, что содержит сердца здравый смысл?
И почему моя душа своим
То полагает, чем владеют все?
Или зачем глаза не видят дым
Там от  огня, чтоб льстить твоей красе?
          Я заблуждался, полагая то,
          Что добродетельна ты красотой.

  Да! Моя Лина добродетельна красотой: она так мила и так трогательна, что невозможно не возбуждаться каждый раз, при виде её (особенно если она будет в эротическом белье!).
        ГЛАВА   СТО   ТРИДЦАТЬ    ВОСЬМАЯ
  Ниже приведённое стихотворение может быть посвящено как женщине, так и мужчине. Как не вспомнить тебя, Дмитрий Князьков, и твои признания в любви ко мне! (Здесь они бы оказались взаимны!)

Я уже позабыл о тебе,
Что лелеял когда-то и помнил.
Если б я тебя встретил в толпе,
То навряд ли б окликнул и обнял.

Жизнь натужная, словно струна,
Всё звенит одиноким мотивом.
И я выпил бы с другом вина,
Но с предателем выпью лишь пиво...

  В мои годы и моя жена постарела. Правда, я не видел её старой, но это ни о чём не говорит, а только о том, что её образ в моей душе вечно молод!

      138
Когда моя любовь клянётся, что
Она верна, я верю, знаю пусть,
Она мне лжёт, считая красотой
Мою ввести в обман возможно грусть.
Тщеславно верит в то, что я – юнец,
Пусть лучшие года уж позади,
Беру тогда на веру двух сердец
Обман тот, и скрываю, что в пути.
Но почему неверность скрыть она
Пытается, а я – свои года?
Одежда лучшая любви – струна,
Натянутая меж сердец всегда.
        Поэтому лгу ей и мне она,
        Скрывая все изъяны, льстим сполна.

  Взаимные изъяны двух супругов — фундамент их взаимной любви. И этот фундамент прочен.

       ГЛАВА   СТО   ТРИДЦАТЬ   ДЕВЯТАЯ
  Имя Наташа в России священно: Наташа Ростова; Наталия Пушкина (Гончарова)! А потому:

Наташенька, Наташенька, когда-то
Вы были так божественно милы:
Вели себя по-скромному, как надо,
И продавались лишь из под полы.

Прошли года; вы не похорошели,
Напротив: вы увяли в цвете дней!
И виноваты в этом скверном деле
Старуха-ревность и  разврат-злодей...

  Да! Разврат никого не украшает! Но где же Высокий Эрос? Боюсь вся разница в восприятии одного и того же. Там, где разврат стыдится, Высокий Эрос гордо восхищается: «что посмеешь, то и пожмёшь»! И глаза моей любимой (Лины — не Наташи!) подскажут мне, что она гордится нашими чувствами и отношнниями. 

       139
Не призывай оправдывать то зло,
Что ты кладёшь на сердце мне сполна,
Не рань глазами,  пусть язык, как лом,
Использует всю силу, Сатана.
Тверди, других что любишь, но других
Не ешь глазами на моих глазах.
Что ранить хитростью, когда затих
Мой разум бедный, весь в твоих руках?
Я извиню тебя: «Моя любовь
Отлично знает, взгляды что её
Мои враги, и неприятель вновь
Не ранит сердце скорбное моё.»
      Не делай так, ведь я почти убит,
      Меня добей скорей, пусть не болит.

   Люби других, но лишь физически: в душе люби лишь меня!
        ГЛАВА   СТО  СОРОКОВАЯ
  Врач уверяет, что выздоровление возможно. Ты утверждаешь, что любишь меня. Я утверждаю, что главное — Высокий Эрос:

Она меня не понимает,
Но если вечером она
Мне скажет, что она дурная,
Скажу в ответ: «Моя вина!»

Ночь будет длиться слишком долго,
И утром я услышу вновь:
«Ты неудобен, как заколка!»
В ответ: «Тогда прольётся кровь!»

  Да! Высокий Эрос присутствует в этих стихах, и дело не в том, что стихи о любви (небесной ли? Земной?), дело в том, что накал страсти отрицает присутствие похоти. В стихах Константина Лукьянова под псевдонимом Инст Ирокейнен сплошная похоть, и редко когда возвышается до Высокого Эроса!

       140
Мудра будь, как жестока: не вини
Терпенья моего презреньем злым,
Чтобы печаль в словах не сохранить,
Слова не спели то, как больно им.
Когда б благоразумием простым
Ты отличалась и твердила хоть,
Что любишь, безнадёжным так больным
Врачи твердят, что излечима плоть.
Ведь если я отчаюсь, я с ума
Сойду, и глупость о тебе скажу,
А в наше время сумасшедших тьма,
Чтоб верить бредням, ясно и ежу.
        Чтоб оклеветана ты не была,
        Отдай мне взгляд и будь со мной мила.

  Отдай мне не взгляд — душу!

         ГЛАВА  СТО   СОРОК   ПЕРВАЯ
  Пять чувств способны рассказать следующее:

Выхожу на дорогу,
А в груди пустота!
Вижу девичью ногу:
Торчит из куста.
Кто-то (видно, весёлый)
Погулял на беду
Этой девочки голой,
Ну а я не уйду:
Сяду рядом с белесой
Упокойницей я,
И омоют труп слезы
И сперма моя!

  Все пять чувств любят тебя, Лина! И даже насилие над тобой (без членовредительства!) лишь возбуждает меня: Высокий Эрос встречается и в любви садо-мазо!
          141
Я не люблю тебя глазами, ведь
Они в тебе изъянов видят тьму;
Но сердце будет видеть  тайно впредь
Лишь красоты и страсти бахрому.
И уши не в восторге от тебя,
И прикасаться не хочу к тебе,
Ни вкус, ни обоняние, любя,
Тебе не хочет серенаду спеть.
Но чувств моих пять не служить тебе
Не могут обязать моей души,
И оставляют голым на тропе
Меня, как девку юную мужик.
        Одно лишь преимущество в чуме
        Любви, что я завяз в ней как в тюрьме.

  Любовь — не чума! Любовь — Высокий Эрос! И даже влюблённость или страсть могут быть высокими, если их испытывает высокодуховный человек!

         ГЛАВА   СТО   СОРОК   ВТОРАЯ
  Насилие способно вызывать такие чувства, что порой обычный секс кажется перед ними игрушкой:

Её трусы свалялись вбок
И были выпачканы в сперме,
А больше тряпок (видит Бог!)
На ней и не было на стерве.

Она рыдала и сквозь плач
Просила наказать подонков:
Два русских и какой-то хач
Её насиловали тонко!

  Изнасилование, как способ удовлетворения своих эротических фантазий, довольно распространено среди мужчин и женщин. И даже женщины порою насилуют мужчин (что кажется совсем невероятным!). Но моя любовь живёт и без этого садо-мазо.

      142
Любовь – мой грех, достоинство твоё –
Презрение к моей чумной любви.
Сравни с моим желание своё:
Упрёка нет, но если есть, ловить
Его губами ты не будешь днесь
В фальшивых узах, арендуя их
В чужих постелях, где теряла честь,
Лишив доходов мужиков иных.
Законной будь к тебе моя любовь,
Как ты обхаживаешь тех порой
Своими взглядами, кто грязен вновь,
Тебя я домогаюсь, как больной.
     И если  хочешь ты иметь сполна,
     То что сама не делаешь – хана.

  Грязь не пристаёт к истинной любви: истинную любовь невозможно запачкать: такова сила чувства, которое я испытываю к тебе!

        ГЛАВА   СТО   СОРОК   ТРЕТЬЯ
  Следующий сонет Шекспира описывает тот образ, как хозяйка ловит курицу, забыв о своём ребёнке. Поскольку у меня нет подходящего восьмистишия к этому сонету, предлагаю следующее:

Голова моя покрыта вся коростами,
Сам я леший из лесной глуши!
Приезжайте вы ко мне и будьте гостями,
А не то в моих владеньях ни души;

Только волки с медведями шастают,
Только вороны по вечерам
Вылетают из домов крыластые
И орут, что мочи нет и срам...

   Приведённое восьмистишие не совсем подходит к теме сонета, но я знаю, что где-то они (сонет и восьмистишие) пересекаются.

     143
Как та хозяйка, чтоб поймать, бежит,
Пернатое создание одно,
Ребёнка бросив, чтобы изловить
То, удержать что хочет всё равно,
Когда её ребёнок к ней спешит,
Она ж поглощена погоней вся
За тем, что перед ней, теряя вид,
Несётся, а ребёнок голося
Рыдает, так и ты стремишься то
Поймать, что убегает, как дитя
Я издали смотрю, и красотой
Своею всё ж дари меня, шутя.
      Итак, я помолюсь, поймала чтоб
      Ты Уилла своего, и чмокну в лоб.

  Как та хозяйка ребёнка, ты должна поймать свой половой акт, и в этом весь смысл сонета!

       ГЛАВА СТО  СОРОК   ЧЕТВЁРТАЯ
  Два крыла — это две любви: у меня только одно крыло и поэтому:

В полубезумия бреду
Я изнывал от чёрной муки:
Ты говорила мне: «Приду.
Не откажи в одной услуге:

Подай берет мне и пальто
И жди меня до пол шестого,
И если не придёт никто,
То знай, что я нашла другого.»

  И этот другой мною не любим! Как я люблю тебя, так я не ревную ко всем твоим любовникам (даже если они получили статус мужа!). Но я не люблю их: мне до них по барабану!

        144
Есть у меня любви две, два крыла,
Которые влияют на меня,
И худшее – то женщина, цвет зла,
А лучшее – мужчина, цвет огня.
Чтоб в Ад свести меня, подруга та
Соблазном друга увела навек,
Святого совратила, красота,
Своим нечистым блеском, словно смех.
И стал ли добрый ангел духом злым
Наверно не скажу, удалены
Они, в плену друг друга днём своим,
Как в лапах извращенца Сатаны.
      В сомненьях я живу, не зная как
      Мой добрый ангел злому дал в пятак.

  Мой добрый ангел — это ты, а мой злой ангел — твой муж (если он у тебя есть). То есть всё наоборот. Я не гомосексуалист, хотя и не гомофоб, просто я тебя не ревную к каждому фонарному столбу!

        ГЛАВА   СТО   СОРОК   ПЯТАЯ
  Любовь — странное чувство: оно где-то близко к ненависти, но я люблю, а не ненавижу так, что оба эти чувства звучат в одном:

Я вас любил, я вас люблю сейчас,
Я устремлю любовь на бесконечность!
Не постыдясь прозрачных ваших глаз,
Я всё это сказал бы вам при встрече.

Но я вас больше видеть не хочу,
А потому беру листок бумаги
И это восьмистишие строчу
В припадке безрассудства и отваги.

  Да! Я больше не хочу тебя видеть, и не только потому что ты постарела и подурнела, но потому что память моя мне дороже любых встреч и свиданий!
 
      145
Уста, что создала Любовь,
Сказали: «Ненавижу!» мне,
И я о ней тоскую вновь,
Увидела, что я в огне,
И дарит милостью меня,
Браня язык за доброту
И приговоры, мягче дня,
По-новому скажу: мечту
Назвала нежностью своей,
И «ненавижу» слово вдруг
Любовью стало лишь моей,
Как день и ночь сменяют круг.
        И слово «ненавижу» тут
        Звучит как «не тебя, мой плут».

  Любовь всё длится и длится, как тот Уилл, в тишине ночи, если бы я тебя ненавидел, то не горел бы такой страстью при нашем соитии...

       ГЛАВА   СТО   СОРОК   ШЕСТАЯ
  Смерть предстаёт перед нами в разных обличьях: любовь-смерть приходит с возрастом, а любовь-жизнь становится пошлым бытом:

Когда мы любим, мы не знаем,
Что страстью жадною своей
Мы беспощадно убиваем,
И чем нежнее, тем больней.

Разбойник в тёмной чаще леса
В сравненье с нами херувим:
Лишает жизни он без стресса,
А мы гордимся делом злым!

  Страсть приводит к зачатию, зачатие — к смерти от родов. Весь роман Евгения Водолазкина «Лавр» построен на этом, и смерть, которую мужчина приносит женщине, ничто по сравнению с любовью- смертью!
 
      146
Душа моя, мой грешный центр земли,
Зачем зовёшь мятежность снов и сил?
Зачем ты чахнешь у себя внутри?
И кто твою темницу нарядил?
Зачем такую цену платишь за
Аренду злую дома своего?
Чтоб черви как наследников гроза
Доели до конца потом его?
Тогда, душа, живи за счёт слуги,
И пусть он чахнет лишь себе во вред;
Купи блаженство, суеты беги;
Насыщена внутри, снаружи – бред.
       Кормись за счёт той Смерти, что людей
       Не жалует; умрёт – и нет смертей.

  Такова жизнь: как любит рифмовать Лина: се ля ви! (Я бы предпочёл рифму «соловьи», но хозяин — барин, и не мне править стихи Лины!)


         ГЛАВА   СТО  СОРОК   СЕДЬМАЯ
  Белое женское бельё — цвет Высокого Эроса? Или чёрное? А может быть красное?

Шёл снег, и белый полушубок,
И белая ушанка так
Скрывали яркость алых губок
И смелой бодрости в шагах,

Что я готов забыть был сырость,
Зубную боль, дома, кусты -
Всё в белизне девичьей — милость
Которую забыла ты...

  Только белое прозрачное кружевное бельё делает девушку невестой даже с десятым у неё мужчиной. И врачи не помогут этому фетишизму, потому что в этом закон Высокого Эроса!

      147
Моя любовь, как лихорадка, ждёт
Того, что увеличит боли лишь;
Питаясь тем, что вредно наперёд,
Но аппетиту похоть простишь.
Рассудок – врач, лечивший от любви,
Разгневанный невежеством моим,
Меня покинул, и недуги – пли,
Поскольку смерть – названье дал я им.
Не излечиться мне, безумцу, тут;
Я в лихорадке от смятенья тщусь
Сказать хоть что-то умное, сочтут
За бред мои слова и мыслей груз.
     Так клялся я, что белокура ты.
     Но ты образчик чёрной красоты.

  Этот маниакальный бред не способен развеять даже галлопередол: я так тебя люблю в любом белье, что даже твои морщины (если они у тебя появились!) меня лишь возбуждают к поцелуям!

       ГЛАВА  СТО  СОРОК ВОСЬМАЯ
  Глаза видят голубое небо днём и лунный свет ночью. Но Петербургское небо — это святое небо (небо апостола Святого Петра!):

Напрасен труд, и поиски нелепы:
Все бабы ****и, мир — сплошной бардак;
И если бы не питерское небо
Прозрачно-бледное, то был бы только мрак.

Вы говорите город — это люди,
Архитектура, прошлое — ну нет!
Пусть ничего здесь больше и не будет
Помимо неба, я увижу свет!...

  Итак, глаза видят Петербургское небо. А дальше что? А дальше — твои синие глаза, синие, как это небо...
  Я люблю тебя, Лина!

     148
Увы мне! Что  любовь в мои глаза
Вложила, что не вижу ничего?
Куда мой здравый смысл, как тормоза,
Девался, что не чувствую его?
Когда б прекрасно то, что назову
Таким, зачем со мною спорит мир?
Любовь показывает то, что наяву
Глаза влюблённых, как дырявый сыр.
Как могут верно говорить глаза,
Измученные болью и тоской?
Неудивительно, что в них слеза:
Не видит солнце, скрыто пеленой.
      Любовь слепая! Очи ослепив
      Слезами, скрыла красоты нарыв.

  И пусть твоя красота поблекла; и пусть тебе за сорок лет; и пусть я не увижу тебя до самой смерти
            Лина, я люблю тебя!

        ГЛАВА  СТО   СОРОК   ДЕВЯТАЯ
  Всё лучшее моё — от тебя, и даже грязь делается святой, если эту грязь видишь ты:

Не плачь, любимая, напрасно:
Пусть финиш близится и пусть
В слезах ты сказочно прекрасна
(Тебе к лицу печаль и грусть!),

Но так же ты красива, если
Улыбкой давишься стыдясь,
Увидев яйца не на месте,
Увидев на головке грязь...

  Любовь не имеет границ и любовь любит всё, даже грязь, если эта грязь моей любимой. Ты меня заставляла есть свой кал, но даже это не заставило меня разлюбить тебя!

      149
Зачем коришь изменами меня,
Когда на стороне твоей весь я?
Не думаю я что ль день ото дня
Лишь о тебе, любовь, печаль моя?
Кого, кто враг твой, другом назову?
Кого противного тебе люблю?
Когда ты смотришь хмуро, я ль реву
От боли, в наказание молюсь?
Какое есть достоинств моё,
Чтоб возгордившись я забыл тебя,
Когда всё лучшее моё – твоё,
Глазам твоим послушно, всё терпя?
       Но презирай меня и дальше, я –
       Слепой, но любит зрячих боль твоя.

  Твои подруги меня тоже не испугают. Приводи их хоть десяток — всех выебу (а в виде десерта поимею тебя)!  О,
как я силён! Или у меня сперматоксикоз? Что скажет твоя подруга-Маша?

       ГЛАВА  СТО ПЕТЯДЕСЯТАЯ
  Видимо, у меня всё же сперматоксикоз, если от любви к тебе я пишу такие стихи:

Трахаться, трахаться, трахаться...
Пламя зажглось моё — ах! - с конца!
Член мой вибрирует, вытянут!
Если придёшь, тебя выебут!

Значит любовь не напрасная,
Если на это согласная
Ты, моя милая жёнушка...
Так хорошо? Хорошо? Ну как?

  Такую страсть не способны вместить никакие глаза. И даже Инст Ирокейнен не способен подняться до такого Высокого Эроса!

       150
Могущество твоё с какой из сил
Дружно, что недостатками горжусь,
Опровергая зрение и пыл,
И белый свет назвать я ночью тщусь?
Откуда делать грешное святым
Твоя способность, что и в худшем зле
Такая сила и искусство, им
Способна радость вызвать на Земле?
Кто научил тебя твоей любви,
Которую я ненавидеть мог?
Пусть я люблю достоинства твои,
Не презирай меня, Бог недотрог.
           И если недостойная любовь
           Во мне родилась, уважай же вновь.

  Такова моя любовь!
  А какова твоя любовь, Лина?

      ГЛАВА  СТО  ПЯТЬДЕСЯТ   ПЕРВАЯ
  Измены — изменами, а мой спермотоксикоз вызывает следующие стихи:

Нежная и ласковая;
Ёбаная, но не моя

Сколько у тебя мужиков
Было, если ты без трусов

Ходишь и без бюстгальтера?
Трахаться давно как пора!

Ты — дыра, и хочет мой член
Ласковых с тобой перемен!

  Вот такой я фетишист, что возбуждаюсь от вида твоих трусиков!

      151
Любовь не совестлива, молода,
Но кто не знает, совесть кто родил?
Поэтому обманом, красота,
Не выгадай себе достаток сил
Изменами своими, и когда
Ты изменяешь мне, то я – себе,
Душа моя твердит, что красота
Заставит от любви любого петь.
Комок же плоти именем твоим
Тут поднят, указует на тебя;
И гордый этим, он согласен в дым
Перед тобой развеяться, любя.
        И недостатком совести зови,
        Встаю и падаю что от любви.

    Никакая измена так не возбуждает мужчину, как измена ему женщины, но не в душе, а в постели, особенно если эту измену он (этот мужчина) одобрил сам!

       ГЛАВА  СТО   ПЯТЬДЕСЯТ  ВТОРАЯ
  Мой супружеский обет связан с тем, что я ничего не помню: у меня могут быть сотни и тысячи женщин (как в гареме!), но в душе я верен своей Лине, и не помню не только этих женщин, но и свою Лину:

Жизнь кончается, как деньги у жены,
И тогда ты ясно понимаешь,
Что тебе, женатому, нужны
Глупые признания: «Ты знаешь,

В жизни я чего-то не пойму,
Ну а смерть проста, как три копейки:
Утопи меня, как ту Му-Му,
И поплачь на парковой скамейке...»

  Так я ввожу псевдоним своей Лины: Му-Му! Под этим именем я провожу её по многим стихам и поэмам...

      152
Отступник я в любви своей к тебе,
Но дважды ты отступница в любви:
Обет супружеский нарушен, бед
Залогом новых и грехов твоих.
Зачем я нарушением двух клятв
Тебя корю, когда нарушил сто?
И клятвы все мои, когда я рад
То приписать тебе, не видно что.
Я клялся в доброте твоей, любви,
И верности, и постоянстве, чтоб
Представить светлыми грехи твои,
Опровергал их клятвенно и в лоб.
       Я клялся, что светла ты, хуже чтоб
       Тем подтвердить, что мне заказан гроб.

  Ну а мне гроб не нужен: я буду лежать в мавзолее, забальзамированный в мумию, и встречать новых и новых посетителей, которые придут посмотреть на меня!

       ГЛАВА   СТО   ПЯТЬДЕСЯТ  ТРЕТЬЯ
  Моя любовь-смерть приведёт меня к смерти, а твоя любовь-жизнь подарит тебе кучу детей и внуков. Что же касается до Дмитрия Князькова, то я, Алексей Красненков («глуп, как пень древоносный»!), готов ему простить его излияния и признания в любви ко мне.
  Моя любовь и твоя любовь! (Да ещё любовь ко мне Дмитрия Князькова!) Что может быть чище и возвышенней? Тут не только Высокий Эрос, но и служение Прекрасной Даме. И даже если Александр Блок со мною не согласится, я уверен, что это служение Прекрасной Даме не отрицает секса и деторождения у любящих.
  Источник горяч, как горяча наша с любимой кровь! (Именно «кровь»  - одна на двоих, поскольку наши тела так переплелись и сблизились, что даже наши дети это замечают!) И пусть я холоднокровен, и любимая моя холодна и часто просит согреть её (и не только в постели!), но наш Высокий Эрос жгуч, как ядерная бомба!

     153
Свой факел отложив, спит Купидон.
Одна из дев Дианы, видя то,
Его схватила, и погас огонь
В источнике, что рядом был зато:
Его он позаимствовал Любовь
И жар сердец и душ, и навсегда
В купанье превратился, что и кровь
Больного вылечит и кто в годах.
Но взглядом милой факел вновь зажжён,
Для пробы мальчик тронул грудь мою;
Я заболел от этого, и стон
К источнику понёс, где я пою,
       Что не купание лекарство мне –
       Глаза моей любимой, что во сне.

  Да! Я ясно вижу глаза любимой (не только её лицо, тело, фигуру, но и выражение глаз!). И если мне суждено скоро умереть, я войду в иной мир под знаком любви!

         ГЛАВА   СТО   ПЯТЬДЕСЯТ   ЧЕТВЁРТАЯ
  Бог Любви — не Бог Измен; но измены любимой только возбуждают меня. Так же я надеюсь, что мои сексуальные похождения (сходные с гигантоманией!) не только вызывают ревность моей любимой, но и возбуждают её: предлагала же она мне секс втроём: она, я и её подруга!
  О! Эти подруги моей любимой! Как они хотят влезть в нашу постель! А я -сперматозавр без выходных! - готов затрахать столько женщин, сколько мне предложат: все эти измены оправдываются только тем, что я о них ничего не помню: не дай мне Бог изменить любимой наяву (то есть так, чтобы сделать это в здравом уме и при ясной памяти!)...
       154
Однажды бог Любви блаженно спал,
Свой факел рядом с телом положив,
Когда рой нимф невинных пробегал
Вприпрыжку мимо; взять его спешив,
Обезоружила одна из жриц
Сердец начальника, что легион
Согрел любовников, мильон страниц
Что написали там, где грелся он.
И погасила факел тот в воде
Источника, что близко протекал,
И жар любви, что приведёт к беде
Источник получил; но идеал
       Мне ближе, чем далёкий жар любви:
       Нагрет источник, но не жар лови!

  Сегодня, шестнадцатого апреля двух тысяч двадцать третьего года, Православная Пасха: этот праздник отмечает конец моей работы, и вместе с тем начало моего бессмертия, а вместе с ним бессмертия Лины и Дмитрия!
              КОНЕЦ
    

         Пп -2
          или
           ПРОЗА
           ПОЭМ

         ПРЕДИСЛОВИЕ
  Мои поэмы и мои большие стихотворения практически не отличаются одно от другого (ни по длине, ни по содержанию). Темы в них простые и плоские; односюжетные по своему принципу. В основном это любовь (любовь ли к женщине или Богу). Чем позднее писались поэмы, тем линейнее становился сюжет. В первой из них ещё перерабатывается библейский миф. Потом темы закручивались вокруг одного: личности автора. В поздних поэмах сюжета нет вообще, всё кружится вокруг одной темы или мысли.
  Всё о себе, да о себе: давайте лучше о судьбе!

       ГЛАВА  ПЕРВАЯ
  Я начал писать эту поэму очень давно: в тысяча девятьсот девяносто шестом году. Зимой. В декабре.
  Сначала всё пошло бодро, но где-то к середине всё застопорилось и я смог закончить эту поэму только через пять лет, когда её незаконченный вариант мне вернул поэт Константин Лукьянов.
       ЭДЕМ
(из раннего)
        1
Ни времени, ни места нет,
Равнина, плоская, как шутка,
Песок, тепло, неяркий свет,

Повсюду ветер скачет шустро,
Кой где травинка шелестит,
Светло, тепло, легко и грустно,

Никто не гонит, не бранит,
Сплошное царство пустырей,
Где происходит жизнь и быт

Подвижных, диких, не зверей.
  Долгое время в последней строке мне слышалось что-то классическое. Причём я не мог вспомнить из какого автора и какого текста. Наверное это свойство любой классики напоминать друг друга.
        2
Они конечно были люди:
Имели головы и руки,
Одни - шиши, другие - груди,

Глаза, округлые, как люки,
Копны волос, опоры ног,
Тела им доставляли муки,

Когда они нагие, но
Без всякого стыда резвились,
Им как бы было все равно,

Что глотки их ужасно выли
При вырывание волос,
С груди, с лица ли, с головы ли...

Вообще, им чуждо было зло.
  В общем в этой поэме я разрабатываю библейский миф о грехопадении. Мой Эдем таков, что его можно принять  за Ад, но я принципиально пошёл этим путём, чтобы не впасть в ересь. 

        3
Им пищей были свет и воздух,
Им счастье доставлял песок,
То теплый и сухой, то волглый,

Он становился всем в свой срок,
Когда усталость их слепила,
Он нежил их тела, как мог,

Тогда его простая сила
Им отдавалась вся, и вот
Не угасавшее светило

Смотрело, как всегда с высот.

  Сам момент грехопадения описан мною как случайность: случайная флуктуация в равномерном поле райской жизни.
        4
Так длилось б вечно. Не рождаясь,
Не умирая, существа
Ничто не помнили, не ждали,

В их бессловесных головах
Не зарождался образ мира,
На безболезненных правах

Они играли зло и мило.
Однажды только просто так
Один, шутя, без задней мысли,

Направил в голову кулак
Одной весьма прелестной... Впрочем
То было существо пока,

Но загодя и с этих строчек
Мы девой назовем ее,
Тем самым выделяя прочно

И пол, и возраст, в общем все,
Что понимается, как личность.
Итак, удар был нанесен.

Девица сильно разозлилась,
Затем расплакалась, потом
От всех ушла, уединилась,

Легла и все ей стало в лом.
   
  Итак, появляется Дьявол. Уж он то точно существует: а то, что же это? Чего ни хватишься, ничего у вас нет!   
               5
Она лежала без движенья,
Казалось, кто-то наконец
Скончался, но иное зренье

Заметило копну колец
Ее волос, точеный профиль
И прочее... Другой жилец,

Не Аштарет, не Мефистофель,
А просто древний как закон
Вселенной, связанный по крови

С гадюками, баюкал сон.

  Итак, Ева после грехопадения. Что бы это значило?

         6
Девица наконец проснулась,
Глаза с трудом раскрыв и губы,
Полумечтательно зевнула,

И вспомнила и страх, и трубы,
Увидела людей вокруг,
Хотела заорать: «Кому бы

Могла я лучшей из подруг
Стать?» Поняла, что мыслит,
И вспомнила касанье рук,

Какие-то круги и числа,
Увидела в районе ног
Кровь, улыбнулась кисло,

Сказала: «Людям нужен Бог!»

  Момент дефлорации появился в окончательных вариантах поэмы, когда стало ясно, что ни сам автор не девственник, ни его жена не девственница.
 
           7
Сперва ее баюкал сон,
Земля качалась под ногами,
И воздуха пьянящий сок

Ее ощупывал руками,
Какое-то томленье в теле,
Ее мусолило губами,

Она качалась на постели
Песка, но вдруг поднялся шум,
Земля исчезла, видный еле

Чешуйчатый его костюм,
И пасть на месте бывшем  Солнца
Кричали девушке: «Бум-бум!»

И существо вонзилось донце
В лежащую без чувств и силы,
И разорвала в кровь оконце

Меж ног, казавшееся милым,
Под ветра злобные напевы,
Она еще раз попросила

И кто-то дал ей имя:
                «Ева»
  Что же в самом деле думал Дьявол? Если мысли Бога для человека тайна за семью печатями, то мысли Дьявола очень человечны. И видимо, Дьявол думал о нарушении симметрии в Раю, а точнее нарушении гармонии между человеком и Богом.

        8
Нельзя узнать что в самом деле
Подумал развратитель тел,
Ведь дело в общем-то не в теле,

Хотя возможно он имел
Желанье отомстить бездумным
Безмозглым людям, между дел

Он поступил вообще-то мудро,
И поступить не мог мудрей,
Людей он этим вывел в люди,

За что его прозвали:
                «Змей»


 Самый ответственный момент: девушка после дефлорации. Что она чувствует? Наверное то же, что и после изнасилования (не обязательно связанного с дефлорацией!).

           9
Девица плакала от боли,
Не зная, что ей предпринять,
Каталась по песку и долго

Стонала, плакала опять,
И обратила вдруг вниманье,
Где тот же или нет (как знать?),

Но все ж достойный надруганья,
Опять играл своею силой...
Ему сказала: «Друг, вниманье!

Теперь ты будешь самый милый!»

  Это уже тема личной судьбы поэта: его жены и детей, которых его жена могла зачать только от него. Поэтому не имеет смысла искать прототипы героев этой поэмы: мир овладел женой поэта и она родила ему детей!

         10
Когда они одни остались,
Она его свалила с ног,
Его женой навеки стала,

Детей родила много, но
Каких то скажем так, калек,
Которых видеть нам дано,

Так появился человек,
Все позабыл и сказку эту
В давно забытый всеми век

Придумал словно был поэтом.

декабрь 1996-декабрь1997-август 1998 - декабрь 2001

       ГЛАВА  ВТОРАЯ
  Следующая поэма разрабатывает древнегреческий миф о Прометее. В ней я переписываю  всю историю греческих богов. Заодно я изобретаю новых богов.
     НОВЫЙ ПРОМЕТЕЙ

              1
Девушка жила – Земля,
А над нею парень – Космос,
И влюбленность разделя
Девы, подарил ей сносный
Космос дар: живую жизнь.
Птицы, травы, люди, звери
И титанов шесть больших, -
Вот что Космос ей отмерял.
Здравый Смысл родил богов –
Это был титан всех злее.
Остальные – пять ветров,
Старший звался Прометеем.

  Новые боги по моей версии чисто житейские и не имеют с древнегреческими богами ничего общего. Главный бог — Смотри и Слушай — это бог средств массовой коммуникации, то есть газеты, кино, телевидение и так далее. Остальные и так понятны.

          2
Боги вышли из грязи.
Старший был Смотри и  Слушай
Или попросту Сиси,
Он Разврату вместо мужа.
Деньги, брат их, говорил,
Что сестрица их, Наука,
Не имеет равных сил –
Всех побьет в пределах круга.
Здравый Смысл, отец богов,
В игры деток не совался
И подох без лишних слов,
И Наука всем призналась:
«Я схоластикой была
И схоластикой осталась,
Но скажу вам не со зла:
Мной достигнуто не мало.
Так что мне не возражать,
Если я чего-то ляпну.
Впрочем, следует вам знать,
Что похожа я на папу!»
И Сиси ответил ей:
«Ты для нас закон единый!
Деньги разве что сильней…
Так что с ним наполовину!»
И Разврат задрала юбку
И сказала: «Я людей
Удержу на грани хрупкой
Властью пошлою своей!»

  Здесь я пародирую разновидность христианства — протестантизм. Раз Вы успешны, значит так захотел Бог. Раз Вы богаты, значит Вы угодны Богу. Только вместо Бога здесь боги, что более естественно и понятно.

            3
На Земле жилось не ново,
Словно в Дантовом аду,
И жрецы богов фиговых
Требовали им еду.
Пили, трахались и жрали
Эти самые жрецы
Так, что даже уставали.
И как честные отцы
Говорили детям: «Ешьте!
Вы святые, раз сыты,
Значит вы росли прилежней,
Значит дал вам красоты,
И ума, и славы главный
Бог Сиси наш!» А они
Отвечали: «Так забавно
Веру подлую хранить!»

  Вера Прометея — это другая разновидность христианства: православие. Защищайте слабых. Любите обиженных. Накормите голодных. Веруйте в Истинного Единого Бога.

          4
Прометей любил не жадных,
Не красивых, не крутых,
Не увертливо-развратных,
А совсем-совсем других.
Он богов презрел душою,
Верил в разум, думал: «Бог
Всяк един и властен мною.
Я в саду его цветок!
Люди же пусть и не верят
В лжебогов из грязи, им
Поклоняются, как звери
Обесчещены людьми.
Дам им новую науку,
Дам им новую любовь,
Чтоб любили так друг друга,
Чтоб любой без лишних слов
Дал любому денег, хлеба,
Не жалел ни жизнь свою,
Ни суждений тех нелепых,
Чем безумцев узнают!»

  Казнь Прометея случилась в согласии с древнегреческой легендой: только роли у богов ней несколько иные.

           5
И Сиси распял титана,
А Разврат отгрызла печень,
Деньги подленьким обманом
Спеленали цепью плечи,
А Наука приковала,
Горько слезы проливая,
Прометея прям к Уралу,
Чтоб жрецам жить не страдая.

  Люди естественно не поняли Прометея, а лжебоги остались у власти. Вообще роль лжебогов в человеческой истории ещё мало обговорена: Здравый Смысл породил их по своему образу и подобию, а поэтому они так естественны и незаметны в человеческой истории.
          6
«Ешьте! Пейте!» – говорили
Те жрецы своим сынам, -
«А страдания постыли
Нам, а значит также вам!»
Прометей кричал:
«В мученьях
Очищается душа!»
«А на что душа!» – в смятенье
Думали, едой шурша,
Дети тех жрецов. – «Ответа
Нет на это, знают все,
А поэтому поэта
Закуем во всей красе!
Нам Разврат, Наука, Деньги
И Сиси твердят в любви:
«Плюньте на все откровенья!
Жизни ценны лишь свои!»
 
  Здесь всё таки упоминается Единый Бог Вседержитель.
Я не хочу пугать читателей и (шире) людей, но ещё Христос сказал, что нельзя поклоняться сразу двум богам: Истинному и мамоне (то есть деньгам). Придётся, уважаемый читатель, выбирать.
        7
И наука как наука,
И любовь опять разврат:
Предали титана-друга
Люди, а судья и рад!
Бог-судья и Бог-властитель
Не потерпит власть других,
Прометея не обидит
И предателей своих!
          2002
        ГЛАВА   ТРЕТЬЯ
  Практически с этой поэмы я начал писать поэмы вообще. Поэтому я прошу у Пушкина и Бродского разрешения создать нечто объёмное. Фамилии Базаров и Кирсанов взяты мною из романа Тургенева «Отцы и дети». Здесь я пародирую фамилия своего знакомого, а именно Рогожин. В первой же своей поэме я ввожу любовную линию (пусть в лоб и неумело). Под королевой всех наук я подразумеваю Физику. Что касается до дискуссии о поэзии и творчестве вообще, то она происходила исключительно в воображение автора, то есть её реплики происходят исключительно как внутренний диалог автора с самим собой. Ну и так далее...

ВЕСЕННИЙ СЕМИНАР

Александр Сергеич Пушкин,
Дивный мастер крупной формы,
Музу записав в подружки,
Умоляю, дайте фору.

Бродский Джозеф, умоляю,
Не пытайтесь сбить на прозу:
Вы поэт деталей, знаю,
Мне же нужно выбрать позу:

То ли написать поэму
То ли томную балладу;
Не хочу составить схему
(Впрочем может и не надо).

Кто хоть раз вкусил искусства
(Пробовал писать стихи),
Тот знаком с подобным чувством:
Слышать времени шаги.

И вопрос встает занятный:
Я великий или нет?
То есть выяснить мне надо:
Я поэт иль не поэт?

Как-то раз сошлись студенты
Королевы всех наук,
И подобно диссидентам,
Стали спорить все и вдруг.

Все они стихи писали,
Но не знали: хорошо ль?
Что-то вроде трали-вали,
Трам-там-там, ну и еще.

А иные увлекались
Так сказать стихом свободным,
А иные и не знали
О стихе чего угодно.

Главный был у них Базаров,
Заместителем Кирсанов –
Обожатели базаров,
Споров, криков и капканов.

Говорит Базаров : «Тихо!
Я хочу решить наш спор
Без насилия и крика,
Потому всем уговор:

Будем говорить по кругу,
Первый я, потом Кирсанов.»
Согласились все друг с другом
И утихли как ни странно.

А весна уже стучала
В окна, двери и сердца,
И капель вокруг рыдала,
И стирая пот с лица,

Радостно спешил профессор
На заумный семинар,
И порхал не чуя веса
Своего и млад, и стар.

Все любви покорны были,
Все влюблялись кто в кого,
И студентка полюбила
Замдекана самого.

И влюбленные друг в друга,
Стали говорить по кругу
Физики, титаны духа,
Чувствуя печаль и скуку.

«Я,»- сказал сперва Кирсанов,-
«Думаю, что если будут
Нас читать пусть даже спьяну
Графоманы или люди

Это значит мы поэты.»
«Нет,»- сказал в ответ Петров,-
«Главное, чтоб всех эстетов
Не рвало от наших слов.»

«Лично я,»- сказала Маша,-
«Сочиняю для себя,
И плюя на споры ваши,
И развязку торопя,

Я скажу: поэт лишь тот,
Кто себя таким считает.»
«Это может и урод!»-
Отвечал Денис Исаев.

«Время – вот кто всем судья,»-
Говорил Антонов Леша,-
«Время скажет, знаю я,
Кто плохой, а кто хороший.»

И сказала наконец
Молчаливая Полина:
«Только каменный подлец
Своего не любит сына!

Пусть решают люди: кто
Графоман, а кто поэт:
Мы играем не в лото,
Победителей тут нет.

Но творцы мы все, и значит
Любим все свои стихи,
И нельзя сказать иначе:
Мы – творцы, а для других

Все равно…» И замолчала,
Затянулся спор на час,
Сердце Лешино устало,
И устал у Леши глаз.

Он скосил его налево
И увидел ( Боже мой!)
Не Полину, нет, но Еву,
Образ женщины земной,

Искусительницу Бога,
И погибель мужиков.
Он смотрел еще немного
И тогда сказал без слов

Выраженьем глаз влюбленных,
Выражением лица:
«Гибну, милая, без стона
В лапах чувства-подлеца!

Не прошу, писать не буду
Неразборчивых стихов,
Я приму тебя, как чудо!»
Снова замолчал без слов.

И не нужно человеку
Никаких других признаний,
Как по таящему снегу
Полететь порою ранней,

Полететь душой и сердцем
В тихий, предрассветный час
К милой барышне-соседке,
Что возможно любит вас.
          2001

  Следующая поэма сочинялась на одном дыхании, как лирическое стихотворение. Поэтому вернее назвать эту поэму большим стихотворением. В нём вовсю развивается тема любви. Причём любви доводящей до самоубийства. В общем текст говорит сам за себя. Отмечу только, что подобная истинная любовь встречается не часто: большинство людей на неё неспособны, и потому поэт вправе использовать такой сюжет как материал для поэзии.

                БЕЗУМНАЯ СКАЗКА

Когда я жил, когда я думал,
Мне виделось таким простым
Приобретение костюма
И маски яркой вместе с ним.

Прошли года, я изменился,
И изменился мир вокруг,
Я не скажу, что я влюбился,
Я полюбил тебя, мой друг.

Какая разница? Отвечу:
Мне важно чувство, а не быт.
Вы говорите, я беспечен,
А я отвечу: я забыт.

«Ты далеко, ты не со мню,» -
И это все, что нужно тут
Произнести, махнув рукою
На разных мелочных паскуд.

Так шли недели, я трудился,
И вдруг кричат : «Тебе письмо!»
Подумал я: «Как это мило:
Оно пришло ко мне САМО!»

В письме слова: «Прощай, любимый!
Я покидаю милый край,
Но прежде мне необходимо
Сказать одно тебе: прощай!

Тебя я сразу полюбила,
Я долго жила как в бреду,
И вот теперь чужая сила
Меня зовет и я иду,

Не жди меня, я не приеду,
И не ищи меня, мой друг.»
А время близилось к обеду,
И ложка падала из рук.

Я долго думал: «Боже правый!
Найти и снова потерять!
Какие нынче все же нравы?!
Что за характеры опять?!»

Я долго жил в сплошном тумане,
Чего-то ел, чего-то пил,
Твои глаза покорной лани
Меня лишали чувств и сил,

Я вспоминал, и память больно
Мне душу рвала на куски:
Я мусорил вокруг невольно,
И забывал менять носки.

Однажды я увидел ( Боже!)
В толпе тебя, но не узнал
Овал лица и гладкость кожи,
Я был задумчив, я устал.

И только после, в час бессонный,
Когда прозрачная луна
Из сердца вырывала стоны,
Я понял: ты была она.

Потом еще прошло полгода,
Еще чего-то было, я
Не замечал войны, погоды,
Всего, чем была жизнь моя.

Я жил не здесь, а там, далеко,
Где листья падают с дерев,
Где не боясь единорога,
В лесах гуляют толпы дев,

Где Аполлон своею лирой
Рождает музыку, и где
Все дышит негою и миром,
И рыбки плавают в воде.

«Я помню чудное мгновенье!»-
Там повторяет вновь и вновь
Любезный сердцу русский гений,
Нашедший счастье и любовь.

Короче, я шизофренией
От безнадеги заболел:
Я звал Лаурой и Марией
Ту, что любить когда-то смел.

Теперь смеюсь я беззаботно
Провалом бесполезным рта,
И говорю врачу охотно,
Что мир сожрала пустота,

Что люди лишь марионетки
В руках убийц и палачей,
Что зря на свет приходят детки,
Что я свободен, я ничей,

Что ждет нас скорая победа,
А может быть Армагеддон,
Что мне не нравятся обеды,
Что дует тут со всех сторон.

«И, вправду, дует что-то братцы,
Какой-то братцы сквознячок.»
И продолжая улыбаться,
Герой стреляет в свой висок.
         2001
  Вторая поэма о любви тоже по сути большое лирическое стихотворение. В нём я обыгрываю свой главный сюжет запретной любви. Её предыстория, то есть мой материализм (естественно как физика) описывается без подробностей, но достаточно развёрнуто, чтобы понять насколько я был далёк от Бога. Слепота души, глухость чувств только симптомы подобного материализма. Поэтому тайная любовь началась как грехопадение и привела к вере!

АВТОБИОГРАФИЯ ПОЭТА

Смотрю бессонными очами,
Вхожу в забытый всеми храм,
Стремлюсь душой к отцу и маме,
Влеком душой куда-то сам,

Я всюду помню, всюду знаю:
Я не такой как люди все,
Моя душа совсем чужая
В своей не мыслимой красе.

Я рос среди людей жестоких,
Холодных, глупых и чужих,
Я не пошел по их дороге,
Я научился видеть их.

Моя душа была слепая:
Не зная вобщем ничего,
Она любила, как святая,
И не искала своего.

Я беззаботно предавался
Обычным играм детским, я
У края пропасти смеялся,
В грязи купаясь, как свинья.

Когда впервые повлюблялись
Смешные сверстники мои,
Я был душою крепче стали
И не хотел ничьей любви.

Тоска неясная на сердце
Меня влекла из дома прочь:
Меня смешили иноверцы,
Луна, и виноград, и ночь.

Я был, как говорят иные,
Матерьялистом, я умел
Оспаривать дела чужие,
Своих не исполняя дел.

Когда луна прозрачной лампой
Светилась в небе между звезд,
Я видел в свете этом слабом
Хрустальный невесомый мост.

Он вел меня от сатанизма
Всеотрицания к любви,
Я забывал о прозаизмах
И сочинял стихи свои.

Но люди…Люди не хотели
Меня понять, и обрекли
На сумасшествие, посмели
Меня отправить в ад Земли.

Я не боялся испытаний,
Мучений, пыток, просто я
Еще ходил дорогой знаний,
Не зная, где любовь моя.

И после, после, в час вечерний,
Когда неяркая луна
И солнца слабый и неверный
Закат сиял, вошла она

В прозрачном белом платье, белых
Чулках и красных башмаках,
Я удивился: «Как посмела
Развратница явиться так?

Неужто хочет эта дева,
Чтоб овладел мужчина ей?
Неужто съела плод от древа?
Неужто постарался змей?»

И что же? Я минутой позже
Был упоен и позабыл,
Что не хотел ни мягкой кожи,
Ни сердца той, что я любил,

Как два вампира в час закатный
Слились мы в страстный поцелуй,
Такой прекрасный и развратный,
Как рот одетый на стрелу.

Что было после? Было утро,
Проснулся я и не нашел
Того, на что надеясь смутно,
Искал. Я посмотрел на стол.

Лежала там записка: «Милый,
Тебе приснилось все, поверь,
Так будет лучше,» Через силу
Я отворил входную дверь

И вышел на морозный воздух,
Я осмотрелся: яркий свет
Слепил снега и небо, просто
Хотел сказать ему я: «Нет!»

Но испугался и обратно
Вернулся в дом, во мне кричал
Вчерашний страстный час закатный:
Что будет дальше, я не знал…
         2001

       ГЛАВА  ЧЕТВЁРТАЯ
  В поэме «Осень» я рассматриваю свою альтернативную судьбу с выходом к судьбе реальной (которая, впрочем, тоже альтернативна). Это опять поэма о любви, где герой обрёл счастье в браке с любимой женщиной. Как говорится: с милым Рай в шалаше!

      ОСЕНЬ

Вот и осень постучалась
Дождиком в окошко,
И прическа растрепалась
У тебя немножко.

Ты сидишь со мною рядом,
Как большая птица,
И меня ругаешь матом,
Если загорится,

И прижалась головою
К моему плечу,
Я люблю тебя такою,
Потому молчу,

Пусть решается задача
У меня хреново,
Я люблю тебя, не плачу,
Не кручу по новой,

Что в кармане только ветер,
Что в желудке пусто,
Что не сходится с ответом,
Вызывая чувство

Нетерпенья в клетках мозга…
"Ты не физик!" - шепчешь,-
"По тебе рыдает розга!
Обними покрепче!"

"Ты всегда была садисткой!" -
Отвечаю грустно,
И тебя в объятьях стиснув
Чуть ли  не до хруста,

Отрываюсь от занятий:
Этот вечер наш,
Вечер стонов и объятий,
Если ты мне дашь.

А под утро будет снова
Небо в тучах, дождь,
Холод, матерное слово,
Серенькая ложь,

Что зарплата будет завтра,
Может грант дадут,
Что на завтрак космонавты
Винегрет жуют,

Что нельзя нам падать духом,
Потому что мы
Вместе счастливы друг с другом
И не ждем зимы.

Только ночью сон присниться:
Ты богата, я
Не с тобой и словно птица
Вроде соловья

Все пишу стихи, поэмы,
Рифмами плюясь,
Подбираю мысли в тему,
Подчищаю грязь,

И творю искусство, словно
Александр второй,
А в душе моей бескровно
Корчится другой,

И кричит, и плачет, просит,
Чтобы ты пришла,
И такая ж точно осень
Сдула со стола

Сквозняком и вихрем желтой
Праздничной листвы
Рукопись, мадонну Джотто,
Крошки от халвы,

Повалила чашку кофе,
Залила тетрадь
С попурри из философий
Совести под стать.

И одет в багрянец листьев,
Лежа на ковре,
Труп мой сжал рукою чистой
Белый твой берет.
         2001

  Следующая поэма возвращает к идее судьбы, через фиксирование её в фотографиях. Теперь этих фотографий нет в моём фотоальбоме: часть я уничтожил, часть выбросил. Но поэма осталась, а вместе с ней остались воспоминания о тех фотографиях.

            ПЛЯСКИ СМЕРТИ

Как Гамлет - с черепом,
Беседую с альбомом,
Где фотографий
Длинный строгий ряд
Мне горло наполняет влажным комом
И возвращает памятью назад.

Вот я с сестрою:
Милая девчушка!
Вот как бы мать:
Противный резкий взгляд!
Вот я реву
Поломанной игрушкой.
Вот елку нам устроил детский сад.

Одна из фотографий,
Как издевкой,
Хохочет,
Обнажая желтый рот,
Другая извиняется неловко,
Что я так некрасив,
Что я - урод.

Пытаюсь отыскать себя в альбоме,
Как жемчуг ищут курицы в дерьме,
Но ничего не вижу в фотках,
Кроме
Красивых черепов,
Нагих как смерть.

Вот пляшет неумело
Детский остов,
Вот тетенька
С курносой синевой,
Вот труп из гроба наблюдает звезды,
Торча из гроба
Круглой головой.

И наконец любимая:
Не правда ль,
Твой трупик розовый
Я раньше так любил!?
Грудей твоих медвяная отрава
И пухлость ног
Меня лишают сил.

Но я уже не зритель в этом зале:
Театр теней
Почти сошел с ума.
И спрашиваешь ты:
"А вы узнали
Меня?
Ведь это я сама!

Ведь вы меня любили раньше, Леша!
Ведь были вы со мной всегда на ты!
Но вот я вас пугаю,
Нехороший,
Боитесь вы
Смертельной красоты!"

"Ну что вы!" -
Отвечаю я любимой, -
" Давай, как прежде,
Говори мне ты,
Ведь мне сейчас
Любовь необходима,
Твои необходимы мне черты."
…………………………
Альбом закрыт,
И череп вновь в могиле,
Я Гамлетом по комнате мечусь,
Я, словно лошадь загнанная в мыле,
Мечтаю навсегда
Лишиться чувств.

"Любимая!
Меня вы не любили!"
Хорошенькая проповедь,
Но я
Еще решаю строго:
Или,
Или,
Не зная,
Что уже ты не моя.

Что там, где ты
Давно настала осень,
И листья падают
С морщинистых дубов,
Что у тебя детей
Семь или восемь,
И что тебе не надо мужиков.

И листья,
Словно ангелы паденья,
Ложатся на асфальт и на траву,
И неизбежно их
Сырое тленье,
И тихо так,
Что слышен тленья звук.

А дети,
Словно новые деревья,
Уже растут  и ветками шумят,
И молодости
Сочные напевы
Переполняют
Твой осенний сад.

Любимая!
Тебе я не был мужем!
Но дети,
Даже если не мои,
Мне так милы,
Когда смеясь по лужам
Они идут дорогою любви.

Живите, юные!
Для вас одна дорога:
Дорога к свету, солнцу и любви,
А мне пора уйти,
И слава Богу,
Что видел я
Во тьме глаза твои.

И что играть
С бессмысленным азартом,
С таким бесстрастным каменным лицом,
Когда мне не увидеть больше марта
И не почувствовать себя отцом.

Живите, юные!
Я вас не проклинаю,
За то, что вы угробили меня!
Я твёрдо,
Я на сто процентов знаю,
Что мной зажжённого
Не потушить огня!
      10-4-89 - 2001

  Новая поэма описывает мою поездку в декабре тысяча девятьсот девяносто шестого года в Мончегорск, маленький городок Мурманской области. Я приехал туда к своей девушке, тогда школьнице и с трудом разыскал её. У нас состоялось свидание, вернее разговор на улице, на морозе. Я был сильно в неё влюблён. А она, видимо, любила меня. Потом воспоминания стали чахнуть и стираться, и вот этим я закончил.

            МУЗА
Не могу забыть тот день и час
Встречи нашей трепетной и звонкой
В городке, где разыскал я вас,
Где вы мне в любви признались тонко.

Ничего я мог бы не понять,
Если бы не знал о том заране,
И уехал в Петроград опять
По дороге встреч и расставаний.

Было так: я бредил наяву,
И однажды ночью шел куда-то,
И кричал, и думал, что зову
Вас, но было звать не надо.

И кольцо сорвал я с пальца кисти
Правой, не на левую, а бросил
В темноту, и золотой тот выстрел
Означал, что завершилась осень.

И когда зима свое начало
Подтвердила белым маскарадом,
Моя мама к вам меня послала,
Только было ехать к вам не надо.

Вы стояли в куртке без подкладки,
И в сорочке легонькой под курткой,
Задавали странные загадки,
Я вас понимал порою смутно,

И глаза светились бледным светом,
И худое трепетное тельце
Так хотело и рвалось при этом
Хоть на миг ко мне прильнуть, я еле

Совладал с собой и не ответил,
На  позывы сердца и рассудка,
И когда забылись страсти эти,
Было мне до омерзенья жутко,

Словно я лишился целой жизни
И забыл про самое святое,
Словно больше не было в отчизне
Для меня ни счастья, ни покоя.

Боль утраты била странным током
Мне по нервам, и сжимаясь телом
Умолял, упрашивал я Бога,
Чтобы снова вы меня хотели.
      
Это было так давно, и странно
Ничего не помню я об этом,
Словно это было лишь обманом,
Выдумкой безумца иль поэта.
 ………………………………….
Ты спросила: « Ты и есть тот Леша,
Что рифмует странные стихи,
С дерзостью безумца иль Гавроша,
Посвящая музе от сохи?»

И затем спросила: «Значит муза,
Алексей Михалыч, ваша я?»
Я хотел ответить как медуза:
«Милая, любимая моя!»

Но сказал: «Чего там! Ты хотела
Выйти замуж за кого-то вроде?
Замысел хороший, в чем же дело?
Выходи, а я опять свободен.»

Ты спросила: « Значит я красива?
Значит любишь ты меня? Скажи!»
Словно берег в страстный час отлива
Колебалось сердце без души,

И стучало громко и упорно,
И проваливалось бешено опять…
Я ответил кротко и покорно:
«Ах, зачем тебе все это знать?»

И когда позвонишь ты мне снова,
Снова будут речи о пустом,
Потому что нету в мире слова,
Чтоб о сердце рассказать моем,

Я люблю тебя еще сильнее,
Если можно быть еще сильней
И любить, в безумстве костенея,
Впрочем, как в бреду не костеней,

Это значит, что не будет счастья,
Ничего не будет у меня,
И ночами воя вслух от страсти
Я прошу забвенья, не огня.
   1996, декабрь - 2001

  Эта поэма была одной из первых: так сказать проба пера. О чём она? Да ни о чём: просто Белый Человек в отличие от Чёрного человека Сергея Есенина. Этот белый человек был убит по ходу поэмы, и всё завязано на этом: это уже смерть, но ещё не любовь. До лирических поэм ещё далеко, а чувств никаких нет. 

      БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

Часам к шести он вышел погулять,
Ларьки вовсю вели свою торговлю,
Он оставлял в квартире мать,
Он ко всему был приготовлен,

Старушка-мать его просила
Так поздно не ходить гулять,
Но он пошел. Прохладно было,
И дождик начался опять.

Он шел по городу как равный,
Как будто тысячи людей
И он, холодный, своенравный,
Являлись парой плоскостей.

Он мог презреть и быть презренным,
Он мог любить и не любить,
Он замедлял свой шаг мгновенно.
Чтобы машину не разбить.

Он был чужим, и это знали,
Его не трогала шпана,
Его однажды убивали,
Но срикошетила стена.

Куда он шел? Гулял он просто,
Гулял, как всем, кому светло
В подлунном мире, схожем с тостом
За жизнь, за ведьм и помело.

Он был любим и помнил это,
Но это было все равно,
Любовь - дыхание поэта,
Он тоже был влюблен давно.

Он шел, но вот раздался выстрел,
Сухой щелчок - и нет его,
Произошло все это быстро,
И я не понял одного:

Зачем сейчас? Зачем не раньше?
Не позже, наконец, зачем?
Ведь ЦРУ всегда на страже,
А он был неудобен всем.
.........................................................
Его без шума хоронили,
Сошлась родня, сошлись друзья.
Когда? За что? И как? убили
Не разговаривали зря.

Он был при жизни незаметен,
Он умер так же, как и все,
И обстоятельства вот эти
Сейчас цвели во всей красе:

Его не слушали, но пел он.
Его не знали, он писал.
Его безжизненное тело
При жизни было идеал:

Весь мир от звезд до инфузорий
Он помещал в своих стихах.
Он мог строкой приблизить горе,
Он мог строкой обрушить страх,

Он пел до хрипоты о Боге,
Писал шутя, любил всерьез,
Он знал куда ведут дороги,
Он проповедовал до слез.

Писал в сонетах о безумье,
Писал в балладах о любви...
И вот он умер! умер! умер!
Его похоронили вы!
............................................
«Поэзия вечна, а человек -
Паук, плетущий слов плетенку!»
Наверно, так бы он изрек,
Внушая своему котенку,

Но кошек не любил поэт,
Людей он ненавидел тоже,
Так что ж! Читай его весь свет,
И ненавидеть всех если сможешь.
      2000

    ГЛАВА   ПЯТАЯ
  Теперь начинаются поэмы, главная тема которых судьба автора. Свою судьбу автор не выбирал: она пришла к нему в бредовом кошмаре, когда он наконец понял, кто он такой. Как самец-осеменитель автор не имеет себе равных. А его любовь — его крест. И только то, что он ничего не помнит, помогает ему смириться со своей судьбой.

           СУДЬБА
            Глава первая
                1
Судьба – злодейка и чертовка:
Одним позор, другим почет…
Я взял перо наизготовку
И начинаю свой полет,
Порой хватаясь за головку
(Не ту, где варятся мозги)
Чтоб музу удержать плутовку
У края гробовой доски.

              2
Я знаю, что судьба подобна
Спирали или зебре, как
Мне говорил один способный
И трезвомыслящий чувак:
Он предлагал мне взгляд удобный
На жизнь и прочую фигню,
Тем запуская камень пробный
Узнать: ценю иль не ценю?

             3
Но я теперь лишь понял в целом,
Что я, свободный, словно дым,
Погряз в разврате столь умелом,
Что даже наслаждаюсь им,
И что жара вольна над телом
Не только, но и над душой,
И словно говорит: «За дело!
А там поймешь, кто ты такой.»
         4
Меня любили три актрисы,
Пять балерин, одна звезда
(Читатель ждет уж с визгом крысы
Хорошей рифмы к ней «****а»)
Меня любили директриссы,
Студентки, шлюхи и клопы,
И все хотели, как подлизы
Внушить, что я – часть их судьбы.

             5
Меня сводили с ними ночью,
Я что-то делал с ними, я
Все забывал потом воочью,
И только совесть днем моя
Еще пыталась мне пророчить,
Что я, как рыцарь, верен ей,
Чьи помню волосы и очи,
И речи полные страстей.

           6
Но это после… Засыпаю
В своем удушливом поту,
В типичной планировки рае,
Где сочиняю на беду
Свои стихи вот эти, с края,
Где ложе шаткое, над ним
Ковер, зато стена другая
С портретом, сердцу дорогим.

             7
Смотрю в лицо своей прабабки,
И очи строгие в ночи,
И тем удерживаю лапки
От жажды скверной подрочить,
И помню: человек я, бабки
Лишь сор, а сам я червь и бог,
И царь, и раб, одевший тапки,
Чтобы пойти отлить в горшок.

            8
Такие мысли поминутно
Приходят вечером. Потом
Я засыпаю и под утро
Я, как пророк с закрытым ртом,
Пытаюсь вспомнить что-то смутно,
Трусы, и ляжки, и слова,
Уроки древней камасутры,
И кто был прав, кто не права.

         9
Так я живу зимой и летом
(Но нынче лето и жара,
И мозги бедного поэта
Давно свалили со двора)
И осенью, и даже бледной
Весною в платье голубом,
Что ходит, словно лучик света,
И говорит: «Жива любовь!»
      10
Да! я продался этим бабам,
Чтоб жить с любимой хоть в ночи,
Пускай меня осудит папа,
Чей путь усеяли мечи.
«По лезвию идя, царапай,» -
Он говорил мне, - «Лишь ступни!»
Ноя в крови и ранах, дабы
Свой идеал не уценить.

         11
Порой, конечно, днем я вижу
И слышу милую мою,
Ее при этом ненавижу,
И презираю, и люблю,
И рвет моих раздумий крышу
От странных знаний. Видит Бог,
Их передать нельзя поближе,
Чем в трех словах:
«Мой смертный рок!»

           12
Но я уже твердил, что жизнью
Вполне доволен я своей:
Меня накормят, только свистни,
Меня напоят, только пей,
И мысли вяло, словно слизни,
Блуждают где-то в голове,
Что я живу в своей отчизне,
Как муравей в своей траве:
          13
Меня все знают, но не видят,
Меня все слышат, но не то,
Что я в своей святой обиде
(А может и не столь святой)
Хотел сказать. На инвалиде
Печать паяца для затей,
Я гений, призрак в лучшем виде,
Я скоморох, я чародей.
      14
Так кто же я? Стихи рыгаю,
Чего-то думаю, чего
И сам порой не понимаю,
Страдаю сильно головой,
Душой порой, как лох, страдаю,
И все твердят: «Ах, Боже мой!
Какая душечка! Какая
Кисынька порой!

        15
Хочу его! Хочу,  ах, мама!
Как я хочу его в себя!»
И это у подножья храма!
Ах! растреклятая судьба!
Скорее фарс уже, не драма,
Готов сбежать хоть к черту в ад
От эротического хлама
Девиц, почуявших разврат!

           16
Так в целом я сейчас нескладно
Вам описал свой быт и стиль.
Одно могу сказать прохладно:
Я предлагаю сдать в утиль
Поток поэзии развратной
И записаться хоть в скопцы,
А то уже ругаюсь матом,
Лишь только б не попасть в отцы.

  Далее идёт мой первый верлибр. До этого я писал только рифмованную силабо-тонику или белые стихи (очень мало). Впрочем, возможно данная главка не верлибр, а белый разностопный стих.
  Автор приукрашивает свою судьбу: весной в Крыму я никого не любил и даже не замечал. А тем более автор не помнит ничего о Кириловке на Азовском море. Что же касается грязи, то свинья грязь найдёт.

       Глава вторая

Мы встретились давно
Мы встретились недавно
Я вас не замечал
Но я вас так любил
Когда весной в Крыму
Ходили по горам мы
Я чувствовал что вы
Мне самый нежный друг
Я помню крошку там
На море слишком мелком
Чтоб помнить вам о нем
Но я вас помню
Я
Люблю порой смотреть
На снимок мелкий блеклый
Где вы моя где я
Юнец и без усов
Усов и нынче нет
Но все же понимаю
И смех и плачь и боль
Той девочки смешной
Я вас любил и Бог
Свидетель
Я не знаю
Как мог я не понять
Что это есть любовь
………………………………               
А может быть я лгу
А может быть я просто
Бессмысленно влюбил
Тебя как в идеал
В свои глаза где ночь
И моря шум и звезды
И сам  я смел и добр
И утонуть не прочь
………………………………………
Любимая когда
Впервые полюбил я
Не помню точно сам
Но чувство словно Бог
Во мне росло и было
Оно похоже на
Нетронутый цветок
………………………………….
Теперь его втоптали
В грязь, какую только
Нашли в нашем любимом
Отечестве, в котором исстари
Полно свиней и грязи.

  Теперь я излагаю историю своей болезни. Вполне возможно, что на изложении истории моей болезни оказала влияние сама болезнь, то есть всё было не так, как написано ниже, но поэтическая фантазия допускает и не такое.

       Глава третья

            1
Жизнь, полосатая, как зебра
Меня пихала в никуда,
Мои не выдержали нервы
Ни перестройки, ни суда,
Который учинили в первый
Над отроком в двенадцать лет,
И я теперь спускаюсь в дебри,
Куда не заходил поэт.

        2
Меня пытали током, сексом,
Развратом, болью, молотком,
Меня манили сладким кексом
В прекрасный сумасшедший дом,
Меня давили, как под прессом,
И думали: я сдамся им
И буду трахаться без стрессов
Со всем советским деловым.

              3
Потом Союз исчез куда-то,
А я остался на один
С их доморощенным развратом,
Как недоделанный кретин,
Не помнил ничего, как надо:
Минувших дней, себя, любовь
И засекреченного гада,
Что пил младенческую кровь.

             4
Я был для них козлом для случки,
Пусть было мне пятнадцать лет,
Они трудились для получки,
И я не понял, что поэт,
Что должен написать о путче,
О ненависти и любви,
О деревце, цветке и тучке;
Я прогадал мечты свои.

            5
Я заболел шизофренией,
А может быть не заболел,
Но дал мне Бог власть над Россией,
Над миллионом глупых тел,
Я не назвал себя мессией,
Свой крест нести не захотел,
А испугавшись в сердце змия,
В психушку неудачно сел.
               6
Мне тело мяли и кололи,
Я знал, что выживу, но я
Рыдал и корчился от боли,
И боль была сильна моя,
Как если бы насыпать соли
На рану свежую в крови;
И шепотом слова мололи:
«О, Люцифер, благослови!»

           7
До этого я был на даче;
Я страхом сильно отягчен,
Не мог бы поступить иначе,
Когда бы даже крикнул Он:
«Твоя страна от боли плачет,
А ты не слышишь этот стон!»
Я был тогда в бегах на даче
И снился мне прекрасный сон:

Тихо. Слепой электрический свет
Тает в прохладе снегов.
Брызги стекла и куски сигарет
Спрятал прозрачный покров.

Где-то на небе сияет луна.
Тихо. И хочется выть.
Леса чернеет глухая стена.
Надо скорее отлить.

Уши замерзли и нос посинел.
Дом привлекает теплом.
Дом, где одно из горячечных тел
Думает вновь о другом.

Сердце стучит, как строчит пулемет.
Поезд за лесом шумит.
Жидкость течет и обратно зовет.
Страсть горяча, словно стыд.

Стукнула дверь, и опять никого.
Тихо. Не скрипнет постель,
Не закричит, как безумная, скво,
С треском не свалится ель.

Только морозец, и светит луна,
Только в беззвездной ночи
Светится лампочка в доме одна,
Тускло роняя лучи.

Вскоре погасла щелчком и она.
Тихо. Посыпался снег.
Кажется, в мире одна тишина,
Тяжесть объятий и век.
   
           8
Я слышал зовы электричек
За дальним небольшим холмом,
Я зажигал головки спичек,
И снова возвращался в дом,
Уже не слышно было птичек
И влага пряная вокруг
Мне открывала без отмычек
Ту даль, куда стремился слух.

  Опять же мотив судьбы, как полосатой зебры или светофора (то чёрные полосы, то белые; то зелёный свет, то красный). Опять же мотив младенческого счастья, когда непонятная жизнь кажется прекрасной. Ну и так далее...

      Глава четвертая
Ты еще не родилась,
Но светились звезды.
На балконе как то раз
Я смотрел не просто
С наслажденьем, а с тоской
С чувством: счастье рядом;
Кто-то там идет за мной
Смотрит тихим взглядом
Из далекой глубины;
Ничего не зная,
Ни Христа, ни сатаны,
Тайну обнимая
В легкий трепет сердца, я
Понимал, что скоро
Жизнь устроится моя
Зеброй, светофором.
     2002
  Моё поэтическое творчество описано в следующей поэме весьма подробно. Когда я начинал по новой своё поэтическое творчество, мне было лет семнадцать. ТО есть даже если бы уже тогда я создавал  свои шедевры, я был бы далеко не вундеркиндом. Но шедевры я стал создавать спустя шесть лет, а до тех пор был графоманом.

             ПОЭТ

               1
Начал я знакомиться
Со стихами в юности,
Раньше лишь черты лица
Знал писак по глупости,
И считал, что впереди
Это ни к чему мне:
В физики хотел идти
Деловитый умник.
         2
Пушкина, бывало, вслух
Крякал вдохновенно,
Чтоб порадовать подруг
Хваткой джентльменской,
Или Хармсом откровенно
Упивался, чтоб
Сбрендить после непременно,
Расшибив свой лоб.

        3
А вообще до фени мне
Лермонтов и Тютчев
Были, как не охренел
До того могуче.
После, лет в семнадцать, тучи
Привлекали взгляд, и я
Стал еще по жизни круче
И нашлась судьба моя.

            4
Стал читать Ахматову,
Блока, Гумилева,
Стал знакомых радовать
Поэтичным пловом,
Где нельзя понять ни слова,
Потому что я
Чокнулся тогда здорово,
Корча соловья:

           5
Музыку ища в стихе,
Забывал о рифме,
Смысла не было вообще,
Как урана в лимфе.
В то же время в логарифмах
Разбирался хорошо…
(Вот и смерил бы я им бы
Свой какой-нибудь стишок,

         6
И узнал бы в чем причина
Неудач среди родных
И знакомых) Как мужчина,
Был я слаб тогда и тих.
Мой литой в кавычках стих
Вы давал во мне
Графомана за двоих
По одной цене.
  К Пушкину я отношусь двояко. С одной стороны у него идеальная форма. С другой стороны у него пошлое содержание. Пошлое в смысле не глубокое (в отличие от Баратынского). Пушкин не играет смыслами, в его лирической интонации нет интимности. Он весь — светский человек. Поэтому я не люблю Пушкина.

     Баллада о Пушкине
Словно Пушкин в том лицее,
Я себя считал орлом,
И от страсти хорошея,
Вслух читал стихи о том,
Что неведомым цветком
Я хотел бы стать сейчас же,
Чтоб был сорван я потом,
То ль Лаурой, то ли Машей.

И кода вокруг смеялись,
Думал  я: им не понять,
Что кобыла ли, змея ли,
Или дерево, как мать,
Мне родны и близки, знать
Это можно сердцем даже,
А рассудком не сорвать
Тот цветок ни мне, ни Маше.            

Так что Пушкин был не я,
Я был кто-то, но не Пушкин,
Не сбылась мечта моя,
И смеялись все подружки,
И краснели женщин ушки
Делая при этом краше
От ступней и до макушек
Всех Лаур и даже Машей.

С тех времен прошли года,
Я люблю вас как и прежде,
Но не вспомню никогда
Без стыда тех «песен нежных».

  Как пел Михаил Щербаков:

Чином рядовой, лицом министр;
Беден, да не жаден; глуп, да быстр!
Нынче ж и умён, но звон другой,
Сколько не склоняйся над струной.

           7
Но потом я стал умен:
Вычислять стал рифму,
И логично, как пижон,
(«Сухо!» – говорим мы)
Изъяснять как логарифмы
Стал свои стихи,
Словно кровь, и желчь, и лимфа,
Стали мне враги,

          8
Словно музыка подохла
В сердце навсегда,
И мила мне стала догма,
Как венец труда.
Наблюдаю сквозь года
Грустную картину:
Раньше сплошь одна вода,
После паутина.

  Сальери, как антипод Пушкина-Моцарта меня тоже не привлекает: я не хочу быть антиподом Пушкина, Я вообще хочу стоять вне сравнений с Александром Сергеевичем, параллельно в своём творчестве к его творчеству. И поэтому:

       Баллада о Сальери
О, Сальери, дорогой,
Надобно признаться,
Музыкант ты был крутой
И умел стараться,
Ну ка, братец, сбацай
Нам про горе шалуна!
Как видали папарацци
Моцарта в реке вина!

Ты же трезвенник, Сальери,
И трудяга, дай нам Бог,
Закрывал бывало двери,
Чтобы помешать не мог
Тот, кто духом стал убог,
Тот, кого на пике славы
Ты недавно видел. Бог
На него нашел управу.

Так что  ты один лишь гений,
О Сальери, дорогой!
Не стыдись не преступлений,
Ни вранья, ни славы злой,
Пусть узнает тот другой,
Что ошибся до хрена,
Утопив велики свой
Божий дар в реке вина.

Так я думал временами,
Пивом балуясь с тобой,
Константин Лукьянов. Нами
Пройден не один запой.

       Баллада о Вийоне
Словно висельник Вийон,
Я ругаюсь без причины,
Но не ругань, долгий стон
Слышен в этом для мужчины,
Но с упорством дурачины
Продолжаю ругань я,
И меня с мужским почином
Поздравляют все друзья.


Словно висельник Вийон,
Я гуляю дни и ночи,
Не идет ко мне мой сон,
Вот и не смыкаю очи,
Вот и вымазался очень,
Словно старая свинья,
И меня, что есть мочи,
Поздравляют все друзья.

Словно висельник Вийон,
Я к своей готовлюсь казни,
Я достоин, как и он,
Чтоб устроили мне праздник
Вот такой, чтоб землю красным
Окровавил скоро я,
И меня, кто с чем (все с разным)
Поздравляют все друзья.

Вот свершилась казнь. Потом
Будут слезы: умер я
И меня на свете том
Поздравляют все друзья.

  И наконец возвращаемся к теме любви: у каждого Поэта есть Муза.  У двух разных Поэтов не может быть одной Музы. У одного Поэта не может быть двух разных Муз. Ну и так далее...

            9
Так был прожит год, другой,
И однажды муза страсти
И любви почти святой
Мне сказала: «Милый, здрасьте!
Это я тебя из пасти
Сатаны влеку домой,
К черту все твои напасти,
Милый, нежный, дорогой!

        10
Я тебя любила раньше,
Но был глух ты, словно пень.
А теперь проснись же! Встань же!
Скоро будет новый день!
Отойдет мирская лень,
В поэтическом запое,
Где моей любови сень,
Ты поймешь, что жизнь такое!»

             11
И вдобавок я скажу,
Что отлично с музой лажу,
Отдыхаю и тружусь,
И балдею с нею даже,
И соперничество наше
Только детская игра,
все равно, как муза скажет,
Так и будет до утра.
        2002

    ГЛАВА  ШЕСТАЯ
  Наконец я приступил к своей главной теме: любви. В следующей поэме абстрактно я изучаю любовь вообще, точнее любовь мужчины и женщины вообще, а не Высокою Любовь, и не свою любовь в частности. Пусть читатель сам делает выводы.

         ПОГОВОРИМ О ЛЮБВИ
Любили в темные века
Не так, как нынче. Нынче модно
Изображать собой быка,

И целоваться принародно.
Наедине же с дамой, он
Лишь семя дарит ей бесплодно.

А тот, кто истинно влюблен,
На сумасшедшего походит,
И обзовет любой пижон

Такого, задыхаясь в поте,
Ботаном, то есть травоядным,
А травояденье не в моде

У металлистов кровожадных,
Неофашистов агрессивных
И прочих буйных и развратных,

Порою чересчур активных,
Не в том однако направленье,
Но все это не стоит гривны.

Упомяну об отравленьях,
Вскрыванье вен, прыжках с высоток,
Но и об этом то же мненье:

То не любовь, а только мода
На жизнь и смерть в едином темпе
С друзьями, с обществом, с народом.

А вот, что нам близко по теме,
Так это подвиги рассудка:
Ни пьянство, ни разврат, ни дембель

Не удивляют так же жутко
Тех, кто когда-то были рядом,
Мужчин и женщин обоюдно,

Как измененье другом взгляда,
Допустим моего, на мир,
И больше ничего не надо,

Чтоб я для женщин стал кумир,
Но это тоже не любовь,
А женские моча и жир,

Когда бабенке вдарит кровь
В промежность, и узнать захочет
То, что знавала раньше, вновь,

Чтоб вновь забыть все после ночи…
Любовь родиться лишь в ответ
У той, возлюбленной короче,

Кому я буду, словно свет
Сиять своей дурацкой мыслью,
Что мир квадратен, как паркет,

Кому твердить я буду числа,
И вызывать тем раздраженье,
Потом презрение и кисло-

Смешную фразу: «Ваше мненье
Не соответствует науке!»
Потом отправят на леченье…

И так, пройдя все ада муки,
Вы жалость своего объекта
Любовью обозвать с натуги

Спешите… Вот макет проекта,
Который приведет к любви.
Но тут воскликнет смелый некто:

«Мир – это шар, как ни верти!»
На что ответ готов всегда:
«Будь мир бесформен – все свои!»

Ведь главное увидеть так,
Чтобы любовь родилась в сердце,
А форма знанья не беда,

У всех активных иноверцев
Слова различны, а любовь
Похожа, как похожи перцы,

И руки, головы, и кровь,
И все, что нам дано от Бога…
Так будет в  вашем сердце вновь

Дар, открывающий дорогу!
      2002

  Следующая поэма является подражанием Франсуа Вийону, подражанием скорее по форме, чем по содержанию, потому что содержание этой поэмы напоминает пасквиль. Я вспоминаю все свои обиды и переношу их на бумагу, чтобы изжить их из своей памяти. И в конце концов я всех прощаю!
        МОИ КРЕДИТОРЫ
  (подражание Франсуа Вийону)
              1
Баллады петь я не мастак,
Но в первый день зимы
Я так и быть вам кое как
Попачкаю умы.
Долгов за двадцать пять годков
Немало набралось,
И я без лишних слов врагов
Припомню на авось:
Не составлять же график -
Подобье биографии.

          2
Сперва я вспомню школяра
Волчкова Алексея.
(Ему б повеситься пора,
Но бережет он шею)
Меня травил дурак зоил
Шесть долгих школьных лет,
Он очень говорливым был,
А я, теперь поэт,
В отместку отвечаю:
Я гадов не прощаю!
      3
Другой красавец, сэр Цветков,
Он бабник, плут и врун,
Он развратил без лишних слов
Движеньем губ и рук
И прочего мою любовь,
При том он был мне шеф
И говорил мне: «Приготовь
Отчетик по душе:
Я душу забираю в ад!»
А я в ответ: Я очень рад!
         4
Теперь мы скопом помянем
Трех Юриев Михалычей:
Один под вечер, третий днем,
Второй с утра ваще
Имели девушку мою,
И были мне втроем
Учителя. Я им спою
С охотою при том:
Будь проклят тот учитель старый,
Кто учит жить почти задаром!
         5
Я помню бешенство и лесть,
Я помню: мылись в бане
Подруги три и с каждой треть
Михалычей по паре.
Потом один писал донос,
Второй ответил устно,
А третий, почесав свой нос,
Сказал спецмразям грустно:
«Он гений может быть, как знать?
Но мне вообще на все чихать!»
              6
А дальше Соня, Лена, Юля,
В одном лице, в трех именах,
В кармане прятавшая дулю,
Сменившая любовь на страх.
Она орудье только, что вы!
Она жалела даже нас,
Любимая, как те коровы
Любимы с горечью из глаз
Хозяином, что скот на мясо
Ведет для гостя-пидараса!

         7
Но нет и не было поверьте
Ни капли злости в тех словах,
Что я сказал на грани смерти
О дурах, гадах, дураках.
Ведь много их, всех не упомнишь,
Другой обидится еще,
Что вел себя излишне скромно,
Не делал дело горячо,
Не стал отъявленным поддонком,
Не изнасиловал ребенка.
              8
Я с детства с мразями знаком,
Меня калечили не раз,
И снежный вечер за окном
Меня навел на мысль сейчас,
Что скоро полночь; тихо в доме;
И даже колокол молчит
В какой-то тягостной истоме,
Как задремавший инвалид;
И ненавидя, и любя
Прощаю, человек, тебя!
     2001

  Следующая поэма, или Симфония, первая попытка социологического исследования жизни поэта: безденежье, а потом и бездомность, заставляют меня искать новые формы для выражения своих идей. Композиция симфонии четырёхчастна, но у меня три цикла из четырёх частей каждый. В них я спорю с самим Пушкиным (или я Сам с самим Пушкиным!). В целом, поэма тенденциозна.

      КРОЛИКИ И УДАВЫ
          Симфония

Власть отвратительна, как руки брадобрея,
Но деньги - власть другая - это то,
Что может не краснея, не чернея
Вас превратить в бездарное ничто.
Припев:
  И вот страна, подобно океану,
  Волнуется и гонит судно прочь
  От берега родного. Как ни странно,
  Но невозможно морякам помочь!

И я, подобно многим, погибаю:
И денег нет, и нет почти друзей,
И никуда бесплатно не пускают,
Бесплатно только Пушкина музей!

Речитатив:
  Пушкин!
  Он и в лесах не укроется:
  Бенкендорф высылает карателей,
  Тухачевского красная конница
  Пугачева рубает в куски...
  Пушкин!
  Он и в лесах не укроется!
  Вот какая дурь лезет в мозги.

И бунтовать бессмысленно: известно
В долг не дают, а силою - грабеж...
Как альпинист по плоскости отвесной,
По нищете ползу, глотая ложь.

Припев:
  И вот страна подобно океану
  Прибило судно к дальним берегам,
  И с берега удавы, как ни странно,
  Хотят команду кроликов «ням-ням».

Не надо лгать, товарищ президент,
Что вы заботитесь о нас убогих!
Ведь всем известно, каждый честный мент
Укажет путь  культурной недотроге!

Речитатив:
  При Пушкине
  Тоже были нищие.
  И сам Пушкин
  Был нищим.
  Но он был Пушкин,
  Поэтому ему давали в долг,
  А я не Пушкин,
  И потому просто нищий.

Но я одет, не голоден и даже
Имею право что-то говорить,
А потому давайте дружно скажем,
Что может президент руководить!

Припев:
  И вот страна, подобно океану,
  Несет в итоге нас в водоворот,
  На нашем судне тихо, как не странно,
  Никто не плачет, даже не поет!

И я пишу стихи сейчас свободно,
Забыв уроки пушкинской дуэли,
И президента крою принародно,
Что просто глупо в самом деле.

Речитатив:
  Посмотри,
  Товарищ Пушкин,
  Что они с тобою сделали!
  И перевернись в гробу.
      2002, январь

        ГЛАВА   СЕДЬМАЯ
  Теперь мы приступили к изучению моих баллад. Собственно: почему они баллады? Потому что так захотел сам автор. Это чисто поэтический произвол. Впрочем, все баллады у меня имеют сюжет, в отличие от большинства предшествующих поэм за исключением первых двух. Но там сюжет был чисто мифологический, в балладах же сюжеты чисто бытовые.
  В общем, вперёд, читатель! 
  БАЛЛАДА ШУВАЛОВСКИХ ОЗЕР
Я не хочу напрасно обвинять,
Но вот история озерного маньяка:
В Шувалово вокруг озер стоят
Коттеджи новых русских, по оврагам

Видать немало трупов под землей,
И девушек, и юношей, и просто
Бомжей. Пока я головой
Не заболел, ходил смотреть на звезды

Туда, в Шувалова, когда вода
Была прозрачней, небо голубее,
А к вечеру блестело, как слюда...
Но нынче страх меня сильнее.

Но днем однажды к станции спеша,
Косые взгляды местных обнаружил:
Как чистая и светлая душа,
Я этим был обижен и укушен.

На станции ко мне милиционер
Внезапно подошел и документы
Мне предъявить велел (Пример
Мне подсказал, что дело есть у мента)

Я слышал, что в глухом краю озер
Маньяк завелся, девушек двенадцать,
А может быть одиннадцать извел,
Короче он успел здесь постараться.

И вот мне милитон и говорит:
«Твои приметы, псих, как у маньяка!
Договоримся так: ты здесь забыт,
Но чтоб тебя не видел здесь, однако!»

Я сел в электропоезд и решил,
Что буду ездить  лишь с Удельной,
Но постепенно остывал мой пыл,
И я разглядывал соседей от безделья:

Красивая (что вовсе не порок),
С глазами голубыми, в летнем платье
Сидела девушка наискосок
И чья-то голова виднелась сзади:

Спиной ко мне сидел какой-то тип,
Одеждой и прической чем-то
Напоминал меня, как будто лип
Мы были пара, и к примеру летом

Красивая, похожая на лань,
Увидела нас девушка и села
На наши корни, и бельишка рвань
От нас не скрыла молодого тела,

И мы ее любили горячо,
И ветками ласкали через платье
И грудь, и бедра, и плечо,
Что с родинкой большою сзади,

И шею с нежной кожей... Вдруг
Он обернулся... Все... Я вскрикнул тихо:
То был не брат мне, не кузен, не друг,
То был маньяк, двойник всего лишь психа!
          2002

  Первая баллада — это фильм ужасов; вторая баллада — это триллер; третья баллада (она же первая по написанию) — авторское кино. И всё таки я не кинографичен: мои поэмы — это внутренние диалоги автора. А любовь, которую я ищу повсюду, вовсе не убегает от меня, а является моей частью!

        БАЛЛАДА ПАВЛОВСКОГО ПАРКА
Я гулял во многих парках
Пригородов Петербурга,
Но ни разу мне запарка
Не мешала делать жмурки,

Если видел я красотку
И вставало естество
У меня, как на кокотку
Из журнала моего.

Но по Павловску гуляя,
Девять муз увидел я,
И одна из них, нагая
(Ах, мечта! Мечта моя!)

Пятку бронзовую видеть
Ухитрилась, так застыв.
С этих пор на инвалиде,
(то есть мне) возник нарыв.

Он мешал ходить и думать,
И журналы утопив,
Девушек в других костюмах
Не разглядывал. Нарыв

Все чернел, но скоро левой
Я лишил себя ноги:
То гангрена юной девой
Передалась от любви.

Я бежал от этой страсти,
Как от страшного врага:
Гатчине сказал я:  «Здрасьте!»
Ну а Павловску: «Пока!»

Но и в Гатчине все то же:
Те же музы и хариты,
Так же милые до дрожи,
Так же злые к инвалиду,

Те живые, эти мрамор,
Бронза, гипс и даже окрик,
Отражение и дама,
Вся в морщин поблекших охре.

Перебрав все парки царских
Резиденций в Летний Сад
Я пошел в своей запарке,
Но и там я был не рад.

С этих пор я не гуляю:
Сидя в комнате своей,
В Интернете я играю
И общаюсь средь людей.
         2002

  БАЛЛАДА МУРИНСКОГО РУЧЬЯ

Вонючий Муринский ручей
Течет на севере, когда-то
Он был свободен, был ничей,
Теперь местечко Петрограда.

Стоят поблизости дома:
Хрущевки, брежневки, живут там
Друзья мои, любовь сама
Живет поблизости как будто.

Но по порядку я, друзья
Вам опишу забавный случай:
Пошел однажды ночью я
С бутылкой чрез ручей вонючий.

Приятель мой с бутылкой то ж
за мною шел во тьме кромешной.
(Он был на Ленина похож:
Почти святой, но не безгрешный)

Моста посередине я
Остановился, чтоб увидеть,
Сказать: «Вот здесь любовь моя
Живет поблизости!» Учтите,

Что я не врал, но я не знал,
В котором доме и квартире
Живет мой грешный идеал:
Я был в прострации и мире.

Бродил по жилам алкоголь,
И я смотрел на окна, ярко
Горящие, как звезд тех соль
На неба полотне немарком.

Не слышал мой дружок меня,
Он пьян был как ни странно в стельку,
Его не мучила фигня,
Он шел домой, он шел в постельку,

Его нога споткнулась об
Мою, упали дружно оба,
Я расшибил об камень лоб,
А он изведал страх потопа.

В ручье вонючем он лежал
И плакал матными словами:
«Чтоб сдох твой грешный идеал.
Иди, дружок, к такой то маме!»

Потом мы вместе кое-как
Дошли ругаясь до квартиры,
С тех пор на этом месте знак
Стоит: «С похмельем, милый!»
      2001

     ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
  Эту поэму попросил меня написать Юрий Михайлоич Письмак, профессор физики, научный руководитель моего бакалаврского диплома. Не скажу, что я такой любитель денег. Просто тема обязывала. Просто я стал на такую позицию, с которой было удобно писать эту поэму, а что касается её нравственного облика, то я полагаю, что любовь к деньгам ничем не хуже любой другой любви.

    ПОЭМА О ДОЛЛАРЕ

Если ты не при деньгах,
Значит ты дурак,
И фигурой ты не ах,
И лицом простак,
И не сведущ ты в делах,
И попал впросак.

Если ты умён и смел,
Деньги – это цель,
Если воровать посмел,
Если влез в постель;
А иначе твой удел –
Сядешь ты на мель.

Вот представь бумажных сто
Или десять сто!
(Не играем мы в лото,
Не крадём пальто –
А понять купил за что,
Главное здесь Кто?)

И шуршит, шуршит мотив
Новеньких купюр!
(Будешь если терпелив,
Поиграем в сюр:
Деньги только полюбив,
Выиграешь тур!)

Если банк твой или сейф
Зеленью набит,
Если ты не раб, а шеф
Девственных харит,
Значит слушай наш припев:
Доллар шур-шуршит!

Слушай байку, милый мой:
В час, когда заря
Постучит к тебе домой,
Знаешь, в снах паря,
Ты увидишь доллар свой,
Значит жил не зря!

А потом проснувшись, встав,
В завтрак съев омлет,
Вещи на ходу собрав,
(Не забыв кастет),
Ты пойдёшь, «пока!» сказав,
В офис, не в балет,

Где оценен каждый день
В долларовый счёт,
Где ни тучка и ни тень
Веру не проймёт
Тем, что денежный кистень
Твой убьёт народ,

Трудишься ты для себя,
Чтобы доллар взять,
Чтобы доллары любя,
Доллар не отдать,
Чтобы, каждый день трубя,
Всё продать (и мать!)

Знаю я, мой моралист,
Веришь ты в любовь;
Твой рассудок прям и чист,
И волнует кровь!
(Впрочем, даже онанист
Всё продать готов!)

Но и верю тоже я,
(Искренне причём),
Что бумажечка моя
Ходит королём,
Что и песни соловья
Оплатить рублём.

Мне чужого не урвать,
Но своё не дам:
Я не купленная ****ь:
Деньги – это храм!
И на доллары опять
Покупаюсь сам!

Впрочем, если в расслабон
Вечером пойдёшь,
Деньги трать, но не пижонь –
Заработал всё ж!
(Зарабатывай мильон,
Трать всего лишь грош!)

Деньги тем и хороши,
(Если много их),
Что пустив из них гроши
В оборот своих,
Ты получишь для души
Незабвенный стих…

Тратить деньги не мастак,
Долларов не взяв,
Сочиняю я, чудак,
Душу распростав
Над чужой идеей так,
Как не сможет граф,

Только нищий и простой
Русский человек,
Сочиняю гимн чужой
Людям имярек,
Тем, кто любит доллар свой –
НОВЫЙ БОГ ДЛЯ ВСЕХ!

  Да! Мои грехи тяжки, но даже следующая поэма не исчерпывает их. Основной мой грех — это то, что я отдал свою душу на растерзание миру. Если Иисус нёс свою проповедь только в тех границах, которые установил сам и только крестные муки его были насилием над ним; то меня этот мир изнасиловал полностью. Моя душа уже не моя, и только потеряв свою душу и крестившись в православную веру, я спас этим свою душу.
  Что же касается остальных моих грехов, то они не так страшны, как только что описанный грех. Что такое чревоугодие и онанизм по сравнению с потерей души? Да и кому какое дело: есть у меня душа или её нет?

     КОЕ-ЧТО О ГРЕХАХ

      «… Я царь – я раб – я червь – я Бог!»
          Гавриил Державин. Бог.

Я правил, правил и не раз
Минувшего стихи;
Я начинаю свой рассказ:
Тяжки мои грехи:

Чревоугодник, онанист
И праздный пустослов;
Я графоман, идеалист,
Крушитель всех основ;

Стихи рождаются во мне,
Как сорная трава;
Я их сжигал порой в огне;
Кружилась голова.

Но Бог всегда прощал меня:
Я воскресал не раз
И из воды, и из огня,
И из народных масс.

Я женщину одну любил
(Она не знаю где);
И чтобы остудить мой пыл,
Господь пытал везде

Её улыбкой, жестом рук,
И взглядом, и душой;
О ней мне намекал мой друг
И генерал большой.

О ней я помнил в час греха;
В молитвенных стихах,
Когда, ломаясь, бьёт строка
Не в бровь, а прямо в пах.

Я помнил милую везде,
Она же не со мной;
Она вообще не знаю где;
Я болен! (Боже мой!)

Но по порядку расскажу,
До жизни до такой
Как я дошёл… (Я не дышу;
Я брежу, ангел мой!)

Когда родился я и как
Не помню; помню страх,
Когда спускался ночью мрак;
Отец качал в руках

Меня, чтобы заснул скорей;
Но я не мог заснуть;
При не испорченности всей
Я прозревал свой путь.

Я рос и диким, и смешным,
Но знал уже тогда,
Что буду грешным, не святым,
И это не беда.

Я буду Бог, я буду червь,
Я буду царь и раб;
Не понимал ещё, зачем
Защёлкнут книжный шкаф;

И плод от древа всех дерев
Я съел скорей, скорей;
И древний бабушкин напев
Меня манил, как змей.

Я развратился, растолстел,
Я грязен, как свинья;
Моё одно из важных дел –
Раздвоенность моя:

Порывом детским я святой;
Но знанье, похоть, ложь
Своей невинной простотой
Меня бросают в дрожь.

Я обречён пророком быть,
Но даже смерти час
Своей не в силах разрешить –
Назначить без прикрас.

Я умереть хоть щас готов,
Но Бог меня не ждёт;
Я, сотрясатель всех основ,
Сотряс на оборот.

И даже верным милой быть
Могу лишь на словах,
Поскольку я готов любить
И всех позвать на трах.

Пусть всюду ложь; пусть всюду смерть;
И ночи не мои;
Вошёл я в мира круговерть,
Неся закон любви.

Пусть я не в силах помешать
Ночным моим гостям;
Пусть девки лезут мне в кровать
И предлагают срам;

Но днём я тот же онанист,
Чревоугодник я;
И графоман, идеалист,
И жирный, как свинья.

Я всё же пушкинский пророк,
И не устану жить;
И знаю, посылает Бог
Мне ангела – хранить;

Самоубийство – это грех:
Все муки претерплю
За милую, за вас, за всех
И Бога умолю

Простить людей, простить меня
И милую мою;
И веру в сердце сохраня,
Я буду петь, пою!...

   Я, как ультрареалист, пишу правду, какая бы страшная она не была. И поэтому следующая поэма о правде вполне естественна. В отличии от Евтушенко, соцреалиста, я не рассматриваю социологических аспектов правды, а только психологические аспекты меня интересуют.
  Остальное — в тексте!

       ПРАВДА
За правду нынче не сажают,
За правду нынче убивают,
Ногами за неё пинают!
Отчайся, правдолюб!

И мертвяки бредут ночами,
А ты боишься вместе с нами,
Что правдолюб наш вырвет знамя –
Ведь он такой же труп!

Ведь тело у тебя такое,
Что ничего в нём не укроешь:
Глаза, горящие от зноя,
И маленький зашитый рот;

Поскольку говорить боишься,
А правда так известна им вся,
А мы её уже боимся –
Идём наоборот.

Но понимаешь, милый мальчик,
Что вызываю я скандальчик:
Не напечатает журнальчик
Подобные стихи.

Их неизвестному солдату
Наш Евтушенко пел когда-то,
А мы настолько не богаты –
Хи-хи!

Я выйду ночью на дорогу
Затем, чтоб помолиться Богу,
Мою чтоб музу-недотрогу
Не растоптало зло;

Но правда, как земля сырая,
Меня к себе располагая,
Сказала, что меня не знает,
Что пишет на бело.

Война! Война! Нам в этом слове
Мерещится сиротско-вдовье,
Что нам конечно же не внове;
Но правде всё равно!

Она послала драться дедов;
А я конечно же с приветом,
И числюсь бешенным поэтом
Давным-давным-давно.

Но истина сияет в небе;
Её не стащишь по потребе
И не продашь, нуждаясь в хлебе –
Она, наверно, Бог!

Её никто из нас не знает;
Но с правдой сторона другая:
Она, как птичий щебет в мае,
Валяется у ног.

Её примеривает каждый;
Её берут в период жажды;
Её насилуют не дважды –
Два в степени пусть N!

Её в мордовские твердыни
Везут; её дают скотине
Как корм; и кормятся отныне
В тиши тюремных стен.

Кто не сидел в тюрьме, в психушке;
Кому морозили не ушки;
Кто отрывался от подушки
Затем, чтоб лишь поесть;

Тот вероятно и не знает,
Как сладок птичий щебет мая,
Какая есть цена другая:
Не книга – палимпсест.

И, заключая эти строки,
Опять не думая о Боге,
А лишь о музе-недотроге,
Я говорю: Пока!

Пока земля кругла как слива!
Пока есть водка или пиво!
Пока нам дышится игриво!
Пока бежит строка!

     ГЛАВА   ДЕВЯТАЯ
  В этой поэме я исследую всё: от русского менталитета до европейского и китайского менталитетов. Мне интересна эволюция взглядов на отношения мужчины и женщины в российском сознании. От индивидуального брака до полигамии. Многие скажут, что это невозможный разврат; а я утверждаю, что это реальность нашего времени. И от этого уже никуда не уйти!
    РАЗВРАТНИЦЫ И ПОЭТЫ
У поэта две мечты:
Только ты; или не ты –

То есть все другие разом
(Может ум зайти за разум!)

Древнерусский Домострой
Укрощает нас порой;

Но так хочется свободы!
И в народ… Эй, вы, уроды!

Пётр Первый отменил
Домострой и заявил:

«Немец – трутень тороватый –
Нам глава! И все богаты!»

Пушкин! Пушкин! Вдохновитель;
Всех поэтов погубитель

Русских и не только русских –
Объяснимся без закуски:

Что такое идеал?
Если, братец, не нахал,

Значит ты живи с женою
И, желательно, с одною.

Но потребность организма
(Как же тут без прозаизма?)

Требует: хочу любви!
Чтобы пели соловьи!

Чтоб закаты и восходы
С девой юной! (Юной, вроде?)

Как без промискуитета
Жить свободному поэту?

Поднимаешь поясок –
Ну а там и нет трусов!

И развратниц всех поэты
Вызывают на минеты;

И развратницы идут –
Честь, как бредни, не блюдут…

Солнце всходит и заходит –
Ничего не происходит;

Есть поэты, нет стихов –
Вырождается любовь!

Брак гражданский, проститутки…
Жизнь ломает – не до шутки!

Выбивается слеза!
(С чуткой рифмой: «Колбаса!»)

Век Европы гонит к мраку;
Ну а там – хоть рифму раком!

У китайцев нет любви –
Лишь пейзажи: все свои!
  Любовь порождает ревность. Любви без ревности не бывает. И я ревную не к каждому фонарному столбу, а к каждому из миллиардов ныне живущих мужчин. Все их члены меня бесят. И пусть «от каждого по сперматозоиду, каждому по уму», я не рассчитываю сохранить свою честь с такой женой.

    ВВЕДЕНИЕ  В  ЛЮБОВЬ

Любите
Не во вред!
Зовите
Девочек!

Ласкайте
Юношей!
Икайте
У ложа!

Одно я
Не пойму:
Как Цою
Спеть с Му-Му;

Как ревность
Солью глаз
На бренность
Всех из нас…

Любите
Бережно;
Живите
Веря, что

Когда-то
Каждому
****ато
Даст Му-Му:

****ей не
Изменить –
Затейник-
Бог на нить!

Но мне по
Силам знать:
Обмена
Не сыскать!

Свой крест я
Сам несу:
Невест я
В задницу!

(Не в смысле
Трахаю,
А в смысле
Бракую!)

А та, что
Мне одна,
Снята за
Грамм говна.

Конечно,
Скажите:
Есть нечто
Важное

В подкладке
Милой действ…
Но ждали
Не злодейств!

Но всё же!
Всё таки!
О, Боже!
Зонтики!

И мастер
Ренуар
Нам «здрасьте»
Возвращал!

О, бабы!
Женщины!
Вот кабы
Прельщены

Они, но
Сами мы
Повинны –
Заняты

Мужские
Души; и
Тугие
Кошельки

Берут всё
В розницу:
Поют ли,
Косятся…

Простите,
Милая!
Живите
Силою:

Терпеть я
Не хочу;
И петь я
Не учу:

Умру, и
Баста, и
Сотру гниль
Пастою…

  Любовь и смерть! Вот что в следующей поэме: любовь как смерть и смерть как любовь... Пусть ты сама обещала поставить точки в моих многоточиях, но этих многоточий ты не сотрёшь, потому что они в моей душе.  И любовь, и смерть имеют единый корень: это жизнь во всём её многообразии. И потому мой собственный уд, произведший столько потомства, сколько физически смог, мною вовсе не любим.

  ПОЭМА БЕЗ НАЗВАНИЯ

Начинаю поэму
О том,
Как подстроить под схему
Свой дом:

Мать, сестра и коварный
Отец
Предлагают запарный
Конец:

Умирать! Умирать!
Умирать!
Значит новая рать
Под кровать.

Не хочу, не хочу,
Не хочу
Возвращаться к врачу –
Палачу!

Значит надо бороться
Опять
Снова в воду колодца
Нырять,

Потому что окончен
Мой век:
Я больной очень-очень
Абрек:

В двадцать семь, в тридцать три,
В тридцать семь…
Ну ка слёзы утри
На совсем,

Потому что герои
Былых
Лет не жаждут коровьих
Твоих…

Выхожу на дорогу,
А там
Ничего, слава Богу,
В кустах:

Ни засады, ни трупов
Людских;
Так как только дал дуба
Твой псих.

Потому и мечтаю
Во снах,
Как с тобою играю
В кустах.

Потому, подчиняясь
Тебе,
Я с тобою играюсь,
Как бес.

Ты прости! Ты прости!
Ты прости:
Не зажать моё семя
В горсти;

Не оставить тебе
Свой двойник:
Я сжимаю, как бес,
Семенник.

Дети пусть, дети, дети,
С тобой –
Это грусть у поэта,
Как боль.

Возвращаюсь домой
Словно в склеп,
Где давно дорогой
Твой ослеп.

Возвращаюсь и плачу
Опять,
Потому что иначе
Не встать

Ото сна в той проклятой
Стране,
И иду на попятный
Во сне.

Ты прости: умирать
Лучше, чем
Жить опять и опять
Между схем,

Где сестра, мать и глупый
Отец
Потрошат, словно трупик,
Конец…
 
      ГЛАВА   ДЕСЯТАЯ
  Следующая поэма объясняет присутствие Бога в математике. Вот именно Бога с большой буквы, потому что разные мелкие божества есть в других науках. А я в момент бессонницы прозреваю Бога в числах. Число один — монизм, начало всего. Число два — число смерти. Число три — триединство божественного. И так далее. Не спите подольше и вам откроется не только это!

     ПОЭМА   БЕССОННИЦЫ

Бессонной ночью сняться сны
О том, что не сбылось,
О том, в чём нет моей вины,
В чём виновата злость,
О том, что в мире без войны
И мне пропасть пришлось.

Любил ли ты? Иль не любил?  -
Какая в том нужда?
Стихи любви любой дебил
Напишет – не беда!
А свой неутомимый пыл
Ты запихнёшь сюда!

Страдал ли ты? Иль не страдал?
Страданий здесь не счесть;
И не поможет идеал
Страдания учесть,
Когда по замыслам нахал
Твою роняет честь.

Ты ищешь истины, мой друг,
А правда состоит
В том, что убьёт любой недуг,
Убьёт любой бандит
Того, кто истину из рук
Моих принять решит.

И будет истина горька,
Как вересковый мёд:
Живи пока! Молись пока!
А истина умрёт.
Лишь Бог, как в небе облака,
Тебе мигнёт с высот.

Лишь Бог, как истина, велик,
Так как не знаем мы:
Никто величье не постиг,
Не избежал сумы;
О Боге много мудрых книг,
Но в них подход «с кормы».

Вот проявления Его!
А это Высший Смысл!
Но мы не знаем ничего,
За исключеньем числ –
Науку делаем всего:
Но в числах Бог прокис!

Направо Бог! Налево Бог!
А спать не суждено:
Всю ночь я бьюсь челом в порог
И удивляюсь, но
Не может заалеть восток
Пока не решено:

Я допускаю: Бога нет;
Есть истина и всё.
Я понимаю: я – поэт,
Не то чтобы Басё.
Но кто мне даст простой ответ:
Что сон мне принесёт?

Бессонница не лучший друг
Для вычурных умов.
Я допускаю: то – недуг,
Болезнь для дураков.
Но если вы не спите вдруг,
Прочтите! Лучших снов!

  В следующей поэме я вспоминаю своё отрочество, когда мы с археологическим кружком ездили в Крым. Это было весною. Деревья начинали зеленеть. Пахло свежими почками и землёй в свежей траве. Но потом я узнал, что такое бессонница. Я, влюблённый поэт, не могу заснуть. И в этом весь смысл.
  В общем, не до сна!

ВТОРАЯ  ПОЭМА БЕССОННИЦЫ
Я так хотел, чтоб было утро!
Но утра не было ещё.
Припоминаю что-то смутно,
Как лямки резали плечо:
Я нёс рюкзак не по себе
По горной узенькой тропе.

В палатке – ночь. Обед костровый
На сучьях, мхах и сушняке.
А утром начинаю снова
Нести рюкзак не по руке.
Ведь были! Были же рассветы!
Сейчас бессонница без сметы.

Мне не дождаться утра просто,
Затем, что утра больше нет:
Я был в горах и на погостах –
Везде встречал один рассвет.
И если ночью нету сна,
То значит вот она – Весна!

Весна в горах поёт зелёным;
Весна в Петрополе мокра;
Но я всегда был полусонным,
И знал, когда заснуть пора.
Но нынче сна – как не бывало:
Хоть залезай под одеяло!

В горах я был когда-то счастлив;
Потом был счастлив на селе.
Но счастье бесконечность даст ли?
Часы тревожат на столе
Однообразным тиканьем:
Я тишину хочу совсем!

Без метронома; без капели;
Без говорильни о пустом.
Я спать хочу на самом деле!
Мне не заснуть! И дело в том,
Что я – безумец и влюблённый,
Своим безумьем окрылённый!

Когда заснёшь – чуть-чуть полегче.
Когда бессонница – труба!
Я призываю человечность:
Пусть спит в ночи хотя б толпа!
Но я то спать ещё не начал:
Бессонницею напортачил.

И пусть толпа ночами дрыхнет –
Поэт ночами будет петь!
Дневник бессонницы, как иней
Весною станет индеветь.
И после потекут ручьи!
Желаю, милые, любви!

  Богоискательство русского человека никогда не кончится. Пусть Алексей Николаевич Толстой в романе «Хождение по мукам»  устами доктора Булавина, отца Кати и Даши, очернил богоискательство, как стремление к разрушению, и прежде всего разрушению государства, но на самом деле богоискательство — это духовный путь современного человека, то есть человека первой половины двадцать первого века. И бессонница здесь совершенно не при чём.

         БЕССОННИЦА

            1
Сплю я ночью: нету сна;
Только голос свыше, Бог
Говорит: «Любовь одна!

Ты пришёл в её чертог:
Будь же ласков с нею, сын!»
Знаю, что Господь наш строг:

Рыцарь я и Палладин –
Значит строже Бог ко мне,
Чем к другим сынам осин

В этой чёртовой стране…
Нету сна; грохочет ночь:
Слышу, лёжа на спине,

Плачет сын и плачет дочь;
Лает пёс; сигналки рёв –
Всё уносит сон мой прочь.

Снова слышу: «Бог суров!
Но любовь его сильна:
Бог основа всех основ!»

Снова спит моя страна.
Перебарываю я
Ту бессонницу без сна,

Что теперь судьба моя:
Тьма качает колыбель;
Ласки Божия струя

В мозг вольётся, как апрель
Дождиком омоет жизнь;
Словно май, что чист досель,

Говорит: «Сынок, держись!
Я отпраздную весну –
Сон твой будет свеж и чист!»

Сплю я снова, и ко сну
Подбирается гроза:
Я не знал свою вину:

Подсказали небеса.

  Во время бессонницы мне привиделись война и Пушкин в Болдино. Только это бессонница, а не осень, способствовала написанию поэмы. Только Чеченская война к тому времени была закончена, а война на Украине ещё не начата.
  Сплошные локальные войны!

      2
Это чёрная Луна
Освещает скорбный путь;
Это началась война;

Это ночь пришла и муть;
Только я виновник всей
Жизни, словно как-нибудь

Я вернулся из гостей
И принёс войну с собой
Словно, я чем, нету злей;

Словно болен головой;
Словно я один за всех
В этой жизни половой;

Словно нет сильней утех,
Онанизма в час ночной;
Словно ждёт меня успех;

В зиму – холод; летом – зной;
Дождь – весною; листопад –
Рыжей девушкой одной,

Той, которой сам не рад –
Осенью, что Пушкин наш
Полюбил за маскарад

Листьев жёлтых и Наташ –
Будущих невест и муз!
Словно это наш типаж:

Осень Болдина на вкус
Он попробовал и сник;
Ночь пришла, как рой медуз:

Понял ночью наш старик
(Я и сам не молодой!):
Это усыпанья миг:

Всё смешалось предо мной…

  Раньше мне часто снился сталинский ГУЛАГ. Лагеря, лагеря, лагеря... И я среди них. Потом мне стали сниться украинцы, что они захватили Петербург  и начинают распоряжаться, сначала метро, а потом и на моей улице. В общем сплошные кощмары!

      3
Сплю я. Снится, что страна
Вся погружена во мрак:
Значит, близится война;

Значит, это Божий знак;
Значит в том моя вина,
Может, что случилось так;

Что приблизилась война;
Что горит моя земля;
Что нам горечь суждена;

Значит голые поля;
Замела пороша дней;
Значит, слёзы нам суля,

Полетел в потёмках змей,
Словно будущее съев,
Змей-Горыныч, змей-злодей

Открывает страшный зев…
Сплю я ночью; снится мне,
Что от страха околев,

Я в своей родной стране
Просыпаюсь, и в ночи
С чёрным светом наравне,

Вижу свет ночной свечи,
Что о будущем моём
Повествует: зла лучи,

Радиация, дурдом,
Прочая фигня, где я,
Как палач с раскрытым ртом.

Как подножная свинья…
Просыпаюсь вновь и вновь:
Слышу пенье соловья –

Это летняя любовь
Ловит в сети мой мирок;
Это молодая кровь;

Это как советский Рок
Ловит радостью огня,
Тем, которым дышит Бог…

Просыпаюсь. Всё фигня.

  Занимайтесь любовью, а не войной! (Вот всё, что хочется тут сказать!)

     4
Засыпаю снова я:
Милая приснилась мне
Летним пеньем соловья,

Холодящим льдом в вине,
Райской птицей в небесах,
Человеком на Луне,

Бойкой девушкой во снах!
Так приходит этот сон
На свой риск и на свой страх:

Сниться радостно мне он;
Словно я люблю её,
Не мудила, не пижон;

Словно это всё моё:
Я целую в губы ту,
Что меня, как воду пьёт.

Я нашёл свою мечту;
Я нашёл свою любовь;
Я нашёл свою звезду!

Ласки ей дарю я вновь;
С нею мы соединяясь,
Перемешиваем кровь –

Это не дерьмо, не грязь;
Это чувство нам дано
Богом, что змеёй виясь,

Обещает нам одно:
Счастья, мира и любви,
Без угрозы всем войной;

Бог деревьев и травы
Обещает чистый мир,
Где равны все, и свои

Все друг другу, и кумир
Там не нужен, там лишь Бог
Приглашает всех на пир…

Я проснулся: кот у ног
Тихо муркал, Палладин
Словно был он; сна поток

Вынес нас; но я один.

       ГЛАВА  ОДИНАДЦАТАЯ
  Рифма — вот всё, что связует следующую поэму. Без рифмы — это набор отдельных образов, на которые готова распасться поэма. В этой поэме я подошёл к самой границе осмысленной бессмыслицы. И дай Бог не пересечь эту границу!
   Читатель, вдохни и не выдыхай!

      РИФМА

Рифма
Звучит во мне:
Лимфа
Во мне в огне:

Нынче
Её ищу:
Ни чем
Не отпущу!

Если
Рифмую я
Чресла
И жизнь моя,

Значит
Таков закон:
Плачет
Незримый Он!

Если
Наоборот
Песни
Рифмуют рот,

Это
Такой припев:
Летом
Замёрзнет лев

С львицей
В зоосаду;
Снится,
Что я иду

Мимо
Их клеток тех,
Зримо.
Где львиный мех!

Снится:
Рифмую я
Птицу
И соловья.

Песни
Такой мотив
Честен
И говорлив.

Выйду
Весной гулять –
Вы тут
Со мной опять –

Песни
Мои, стихи;
Если
Под стать хи-хи

Эти
Слова и звук,
Метят
Всё, всё вокруг!

Рифмы
Звучат во мне
Зримо,
Как лёд в вине;

Рифмы
Плюются вкось –
Примы
Поют авось

Как бы
Телами их:
Жабы
В грудях своих

Душат
Былых певиц;
Сушат
Былых девиц!

Нынче
Мадонны тут
Линча
К себе зовут,

Чтобы
Всех линчевать:
Попы
Зовут в кровать!

Только
Их песни мне
Долго,
Как звук в струне,

Так не
Дают спать, что
Тянет
Надеть пальто;

Выйти,
Рифмуя всё,
Вы что
С Дали, с Басё

Взяли
Себе в сердца:
Мало,
Как свет слепца,

Но всё ж
Достаточно.
(Соврёшь;
Но нам дано

Больше,
Чем им, простым!)
Боль же
Дана другим.

Рифма –
Не пистолет:
Криво
Звенит поэт

Ею
В своих стихах,
Змею
Отдав свой страх

За то,
Что сотворил…
В пальто
Поэт наш мил;

Но без
Пальто он гол –
Нобель
Не дарит, мол,

Премий
Таким людям:
Прений,
В которых нам

Мало,
А больше смысл –
Жало,
Которым мы

Взяты
Им в оборот.
Гады
Со всех широт

Плачут,
Хохочут и
Прячут
Предел любви

В чёрных
Своих словах;
В торных
Своих путях!

Рифмы
Ещё слышны:
Сифой
Больны они;

Страхом
Коричневых
Шагов
По нам, по Вы.

Но звук
Звенит опять:
«Ты, друг,
Не лезь в кровать

Ко мне,
В мои трусы,
К войне
Склонив весы

Быстрых
Моих стихов;
Чистых
Моих основ!»

Это
Звучат шаги:
Летом
Идут враги

Наши,
И Командор
Пашет,
Не пряча взор,
Чтоб честь
Свою сберечь:
Почесть
Которой, меч

Рубит
Тот сук, где он
Любит
Своих мадонн.

И наш
Муж-Командор
Линой
Отвёл позор

От той
Своей любви,
Пустой,
Как суп с травы;

Пустой,
Как барабан;
Чувства,
Что и баран

Может
Прославить днесь,
Тоже
Борясь за честь

Девы
Своей любви;
Древа,
Где все свои…

Так что
Рифмуй, козёл,
Пальто
И лифчик, мол,

Это
Такой дурдом:
Летом
Все голышом!

  Следующая поэма является предвыборной агиткой. В ней я призываю голосовать за Владимира Владимировича Путина (почти словами Владимира Владимировича Маяковского!). Тема Сталина поднята не напрасно. Сталинский порядок не имеет ничего общего с русским порядком, при котором русские — не сдаются! Россия побеждала, побеждает и будет побеждать, потому что она — Россия! Холодная война ещё не окончена и американцы зря расслабились, посчитав, что Россия проиграла.
  Всё впереди!

          ПОЭМА   ДЛЯ     ГЕРОЯ

Всё разворовали
Абсолютно;
Лучшие пропали
В жизни мутной;

Беспредел; бесправие;
Бездетность…
Вы за равноправие?
Бесцельно.

Если жизнь и длится,
То на Марсе!
В водке утопиться,
В вальсе!

Только эти шутки –
Лишь цветочки:
Ягодки пойдут к нам
В мате дочек!

Вот старухи с лаской
Вспоминают,
(Не с цепной опаской –
Мысль другая!)

Что при Сталине, мол,
Был порядок!
Просекаю тему
Где-то рядом:

И фашистов с боем
Разгромили;
И разруху строем
Победили.

Ну а жертвы – где их
Не бывает?!
Нынче мрут – Россия
Вымирает!

И село, и город,
И заводы…
С этим делом скоро
От свободы

Вешаться начнут по
Всей России:
Здесь – годами; там – минутно:
В силе

Те же нам законы
Остаются:
В мать-природы лоно
****уться!

Так что нам порядок
Нужен крепкий!
Чтобы рядом не лежала
В кепке

Девяностых страшная
Свобода –
Драка рукопашная
Народа!

Президент, держи
Страну в узде:
Все законы хороши
В труде!

Трудный президентский
Труд освой –
Правил джентльменских
За собой!

И веди нас, кормчий,
В трудный Рай!
Тяжело пусть очень –
Боже, дай!
   Жизнь в твоих стихах — это продолжение рода; здесь ты самец-оплодотворитель! Наделать как можно больше детей от тебя — вот задача государства. А что до твоих эмоций, то это никого не интересует.

    ПОЭМА В СЕМИ ЧАСТЯХ

          1
Начиная новую поэму,
Не забудь, что это то ж стихи:
Научись, подстраивая схему;
Посвящая музе от сохи.

Но когда, как горнее величье,
Вдохновенье будет говорить,
Знай, что ты по праву птичью
Обрываешь начатую нить.

И когда придёт к тебе косая,
Не ругайся и не матерись:
Знай, что смерть – красавица слепая;
Ну а зрячей будет только жизнь!

  Новый рассвет! Новая жизнь! А к милой не успеть: она всегда на шаг впереди. И ты, как загнанная лошадь, не поспеваешь за ней...

    2
Когда
Я вижу рассвет наяву
Я вижу
Что новый день
Настаёт

Я иду к тебе
Милая
Я ползу к тебе
Милая
Я спешу к тебе
Милая

И всё ж не поспеваю

Потому что
Когда начинается новый день
Начинаются новые заботы
И дела
А старые
Остаются со мной
И я
Уже никуда не спешу
Курю анашу

И в путь!

  Вечер мне ничего не принесёт кроме сна. Поэма снова распадается на бессмыслицу, как бессмысленна человеческая жизнь. И вот завершается ещё один день!
      3
Вот и вечер наступает
На огни людские:
Муравейник засыпает –
Тут дела другие!

Кто-то выйдет на дорогу –
Помолиться Богу;
Кто-то тащит недотрогу
В уголок, к отрогу!
Только я не засыпаю:
Всё молюсь о чуде:
Потому что хата с краю –
Ничего не  будет!

И когда порой вечерней
Ярко светят окна,
Я всё думаю: «Вот черти!
Всех послать я мог на…»

  Круговорот продолжается, а бессмысленность не отступает. Дети повторяют путь родителей, а внуки — путь детей. И так далее... И тому подобное...

     4
Снова утро
Снова просыпаюсь
Принимаю лекарства
Чищу зубы
Одеваюсь
Иду на работу

Зачем?

Затем, что труд сделал из обезьяны человека
И труд
Облагораживает нас
Но после
С развитием цивилизации
Труд наоборот
Сделал из человека рабочую скотину

Вот и я
Половая скотина
Своего труда
Имею отношения
С бабами
И просто
Без отношений

Как козёл
Дон Жуан
И просто бабник

Любимая!
Встречу ли вновь тебя?
Обниму ли
Крепко-крепко?
Расцелую ли?
Когда?
Где?
С кем?

И в ответ:
НИКОГДА!

  Без женщины для меня нет Эроса. Высокий Эрос звучит в следующей части. И только Высокий Эрос способен исправить бессмыслицу происходящего!
       5
День и ночь
Ночь и день
Тяга прочь
Словно лень
И ходьба
Меж людей
И борьба
Тех идей
Что ко мне
Не идут
И во сне
Нервный зуд
Бабы без
Ничего
На отрез
Без всего
Голышом
Светят вниз
И потом
Ловят бриз
Ветерок
Их тела
Словно бог
Родила

  От Высокого Эроса я перехожу к Богу, так как только в Нём мы можем найти все смыслы. Только Бог объединяет разрозненные части этой поэмы. Без Него всё бессмысленно!

     6
Молюсь, Всевышний, я Тебе;
Молюсь все ночи к ряду,
Чтобы настал в моей судьбе
Денёк без снегопаду;

И чтоб закончилось в борьбе
Желание награду
Зацапать, дуя на трубе:
Мотив, подобный мату!


Когда мотив тот отзвучит,
Придёт Твоё величье;
И я, задумчивый пиит.
Узнаю право птичье:

Не быть беспочвенно убит!
Не быть задатком бычьим!
Не быть, как прежде, инвалид!
Но всё едино – вычет!

  И последняя маленькая часть — молитва к Богу. Наконец-то смысл обретён. И конец поэме.

     7
Я прошу Бога
Только об одном
Прими меня
В Твоё Воскресение
Когда
Оно
Случится

       ГЛАВА   ДВЕНАДЦАТАЯ
  Любовь снова появляется в моей очередной поэме. К этому времени я уже закурил и осознал всю развратность своей жизни. В этой поэме я вспоминаю ночь на Рождество тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Тогда я чуть не замёрз на Невском проспекте в центре Петрограда. И разврат меня не одолел, а я одолел разврат, девственник по мыслям, шизофреник по психике, графоман по стихам.
  Так прошла ночь, и начался новый день, а потом ещё один день, и ещё. Но это уже не важно: бесовская ночь под Рождество была и прошла. А я выжил и сочинил эту поэму!   

      СТАРЫЕ  МОТИВЫ
Когда я вспоминаю о тебе,
И сердце бьётся чаще, чаще,
Я закрываю дверь в своё купе,
И в одиночестве я счастлив!

Прелюдия конечно не нова,
Но я люблю тебя, мой ангел!
И всё на свете лишь слова,
Как пауки в консервной банке:

Друг друга жрут; друг друга пьют,
И соки жизни на исходе…
Слова! Простите этот труд:
Я одинок в своей свободе.

А ты, мой ангел, не права:
Я никогда с тобой в разлуке
Ни часу не был; пусть слова
Мне будут горестной порукой.

Я уходил из дома прочь;
Мела метель; мороз старался
Меня вернуть обратно; ночь,
С которой сильно разругался

Поэтишка (точнее, я),
Плясала вкривь, как сотни бесов…
Любовь! Любимая моя,
А есть ли смысл в интересах

Взаимных, если даже ночь
Меня не привела обратно?
И знал ли я, что вьюги дочь –
Лилит бесовская – развратна?!

Я – не развратник; я – поэт!
Приду к тебе однажды ночью;
Спрошу: «Не дашь ли сигарет?
Курить хочу!» И прочье, прочье…

  Это не поэма, а большое стихотворение, и оно о пьянстве.»Путник на краю поля» - так называется повесть Николая Коняева о Николае Рубцове (который был известен своим пьянством!). И вот я выхожу в поле и …

       ***
Выйду я в поле
В беспредельную рань!
Лучшая доля –
Подзаборная пьянь;

Лучший отрезок
Горькой жизни моей –
Выйти из леса
На просторы полей!

Если я выпью,
Протрезвею потом;
Если крик выпью –
Опустелый наш дом

Будет наполнен
Заводными гостями!
Если кто болен,
То он болен не нами:

Пьянствуя, сидя
По квартирам отдельным,
В белом прикиде
Горожанин удельный,

В белой горячке –
Не то, чтобы во поле! –
Эти болячки
Нашу скушают волю…

Выйду на площадь!
Поклонюсь я народу!
Если есть тёща –
Не попасть на свободу;

Если жена есть –
Ничего не узнаешь:
Поле, родная,
Это Божий анапест!

  Война началась, и раньше, чем начаться на земле, она началась в душе поэта. А мир, мир славянства, остался в прошлом. Потому что славяне — европейцы, а в далёком будущем вообще отдельная цивилизация. А русский — евразийцы и то же отдельная цивилизация, которая уже началась с петровских реформ.
        ВОЙНА И МИР
Россия с Украиной вместе
Делили прошлое вдвоём,
Чтоб замешать на этом тесте
Свой индивидуальный дом.

И пули, бомбы и ракеты
Скрестились в этом споре так,
Что замолчали все поэты
И заплясали вдруг гопак.

Пошли войною брат на брата;
Вцепились в волосы, нежны,
Друг другу сёстры, как комбаты
Несостоявшейся войны.

Друзья! Зачем нам эти склоки?
(Крым — русским, а полякам — Львов!)
Ведь все мы знаем: из берлоги
Поднялись Штаты на улов!

Что им до прошлого народов?!
Что им до чести и ума?!
Ведь сандвичей и бутербродов,
И гамбургеров съета тьма!

Когда великий князь Владимир
Крестил, затем святую, Русь,
Европа не смогла вместить мир -
Вместить языческую грусть!

И идолы в лесах осенних,
Где пахнет прелою листвой,
Нас до сих пор для вдохновений
Влекут, как прежде, за собой.

Что толку в игрищах военных?!
Что толку в храмах и дворцах?!
Но русских, боговдохновенных,
Политы кровью  каждый шлях!
Земля встаёт во тьме холодной
От Ладоги и до Керчи
И дышит влажной и свободной
Россией в пламени свечи.

Великий Пушкин, сын народа,
Шевченко, пламенный кобзарь,
Едины в свете небосвода:
Русь открывает свой букварь!

Земля российская под небом
Российским — всем едина мать!
Накормит всех вином и хлебом!
А вы зовёте убивать?!

Кого? Таких же богоборцев?
Таких же русских, как и вы?
И где найти вам миротворцев:
На Сены берегах? Невы?

Когда б гордились вы единством;
Когда б гордились мы родством;
Не повторилось б это свинство
С кровавой банею потом.

Но вы не смотрите на брата;
Вы отвернулись от родства!
Милее вам война и Штаты,
Чем примирения слова!

Так берегитесь, лизоблюды!
Трубите в воинскую медь!
И с вами пить с одной посуды
Россия может тож презреть!
      ГЛАВА   ТРИНАДЦАТАЯ
Следующая поэма — поэма о ремиссии, разговор с Богом и о Боге; немножко о любви и о жизни. И ещё о том, что треть жизни «подвешен на кресте» житейских мук, когда ни слова не говорят обо мне в СМИ, но почему-то все всё знают. И это тоже ни о чём (и обо всём сразу!).

  ПОЭМА  НИ  О  ЧЁМ
     (и обо всём сразу)
Неолит. Давно он был.
Я копал его.
А теперь о том забыл;
Бога одного

Помню в призрачном Аду:
Что? Поесть? Поспать?
Как нарочно на беду
Не заснуть опять.

Сочиняю из поэм
Новую поэму
Вне конструкций, линий, схем,
Словно теорему.

Доказательств бытия
Бога мне не надо,
Потому что только я
Знаю: листопадом

Завершатся дни мои...
После — ничего!
Ни признания в любви.
Ни чудес Его.

Только день, ещё лишь день,
И конец всему!
Словно тенью на плетень
Я молюсь Ему.

Лёгкой! Лёгкой смерти дай!
Чтобы не заметил...
Забираешь? Забирай!
Горний мир тих, светел.

А пока пишу, пишу
Так, что ручка скачет,
Словно бы по пашне жук -
Скарабей иначе.

Только бы успеть создать
Новое творенье,
А потом заснуть опять...
Может, воскресенье?

Но воскреснуть не судьба:
Столько раз рождался
К новой жизни, чтоб толпа
Гоготала: «Мал всяк!»

Потому что я толпе
Чуждый и не нужный;
Потому что на трубе
Воет ветер вьюжный.

Воет ветер за окном.
Кончился багрянец.
Но не знает он о том,
Что не вечен танец.

Будут вёсны, будет май,
Лето, после — осень...
Так что, глупый, забывай,
Если я — христосик!

Хоронить меня тебе,
Глупый зимний ветер!
Если встречу на тропе
На своей заветной

Я поэта-побратим,
Не скажу ни слова:
Я — не бог. Я жив иным.
Он же ждёт улова.

Ключник Пётр, былой рыбак,
Отворит мне двери.
А собрату же — никак:
Он в меня не верит!

Я крещу водой людей;
Иисус — огнём!
Я, наверное, злодей!
(Всяк своим путём.)

Но забвенье в Лете, знай,
Как спасенье тем,
Кто покинул милый край -
Смылся насовсем.

Много горя, много зла -
Надо всё забыть,
И вернуться в мир козла
Бесовской! (Как быть?!)

Возвращаться надо нам;
А тебе, любовь,
И подавно, только срам
Не прикроешь вновь.

Я — любовник; я — поэт!
Ты же — милый друг!
И других подружек нет,
Чтобы встали в круг.

Я люблю тебя такой,
Милая моя,
И не надо мне другой...
Но христосик я:

Не могу к тебе придти,
Поклониться, спеть
Серенаду на пути...
(Надо потерпеть!)

Иисус терпел и нам
Завещал терпеть.
Он висел с крестом три дня,
Я же — жизни треть!

Треть другая — детство; треть
Средняя — шиза:
Что и было, будет впредь!
(Я за то лишь «за»!)

И ремиссия моя
Вовсе не пробел,
Так как выздоровел я:
Как-то вот сумел!

Ну а Бог, любовь, долги
Божьи пред людьми -
Все заботы (не долги)
Пусть ругают СМИ.

Потому что я — поэт
Тайный, как и Он:
Для меня запретов нет,
А у них — закон:

Не печатать; не даавть
Интервью о мне...
Пусть в читателях — лишь мать
Лишь во всей стране!

А у них там за бугром
Русские стихи
Не оценят: «жёлтый дом»
Плачет и «хи-хи»!

О моих стихах  сказать
Можно и другое,
Если вдумчиво читать,
Не боясь запоя,

То услышите и гром
Майский, бури, вьюги,
И мелодии потом
О любви к подруге.

Я — не бог! Но Бог — во мне!
Я же — литератор!
Так и знайте в тишине
Не боясь разврата...
  Эта поэма обо мне и о брате Геннадии, тело которого я обживаю больше тридцати лет. Мой мозг Алексея способен решать простые математические задачки и немного понимает в физике. Но этого мало, чтобы быть научным работником. Я ненавижу науку. Но, боюсь, я также ненавижу поэзию. Я люблю лишь тебя, моя Лина!

        ЕВАНГЕЛИЕ ОТ АЛЕКСЕЯ

Когда холодное презренье
Мне помогает видеть ложь,
Я выхожу на откровенье
И начинаю свой правёжь.

А дело в том, что я родился -
Не я один, нас было два -
И оба в мире пригодились,
Чтоб музыку связать в слова.

Обоих музыка связала.
В сердцах обоих — красота.
Но тайной нашею не стала:
Не помогла закрыть уста!

Я сочинял; он жил наукой;
Я физику любил, он — стих;
У каждого своя подруга;
Но каждый мир здоров и тих.

Когда же нас перемешали,
Как сон по утренней росе,
Одним мы с ним навеки стали,
И смысла не было в красе.

Так два пророка, две маслины
Зажглись в ночи полярных вьюг.
И не было у нас ни Лины,
И ни Марии, милый друг!

Мы вместе жили; вместе спали;
Когда проклятия стихам,
Как бесов из  себя изгнали,
И групп теорию на хлам!
 
Но если б ты, мой добрый гений,
Мой брат по крови и двойник,
Родился не для преступлений
И вскоре многое постиг;

Но если ты, любя другую,
А в той, другой, любя себя,
Возжаждал сладость поцелуя
И стал влюбляться, торопясь

Влюбиться хоть в кого; я, пошлый,
И жил, и бредил, и любил
Лишь то, что оставалось в прошлом,
И как поэт, и как дебил.

И вот мы оба неразлучны,
Мой брат по крови. Если ты
Наукой занят, я беззвучно
Люблю любимой  той черты.

Когда б усталость нас сводила
С ума, с работой мы б смогли
И справиться; и верность милой
Хранить, как красоту Земли.

Но нас безумие настигло:
Мы — два в одном — сошли с ума!
Как-будто разум болью в иглах
Нам посадила жизнь сама.

И мы в психушке, брат бесценный!
За что меня?... За что тебя
На разговор тот откровенный
Влекут, лекарства теребя.

Мы бредим. Мы не в силах мыслить.
Мы начинаем свой полёт
И отрываемся от жизни,
И улетаем вновь вперёд!

Нас вылечили? Два фига вам!
Нас просто оглушили тем,
Что утверждается как право,
И называется совсем

Обычным словом — нейролептик,
И галлопередол, и с ним
Какой-то пасмурный балетик
Для отвлечения другим

От думы тягостной: коль скоро
Вы слышите мои мечты,
 То не бежать вам от позора:
От проституций красоты!

Какое право вы смеятся
Имеете над тем, что вам
Любой политик может сбацать?
Мой сокровенный мир на срам

Вы отдаёте, чтобы лазить
В пустынных тайниках души;
И эта сладкая зараза,
Которая твердит: спеши!

Посмейся радостно и жутко
Над тем, что непонятно всем!
И если память — незабудка,
То не забуду их трирем!

Враги, троянцы вторглись в душу:
Там глючит ЭВМ в тиши;
И вирус, что назвался мужем,
Рвёт ответвлённости души.

Но я не болен. Это правда.
Я перед вами тих и чист.
И если и наступит завтра,
Я не ****ун, я — онанист!

С мечтою тайною о Боге,
Которого забыли вы!
И если встречусь на дороге
С любимой, не примну травы.

  Следующее большое стихотворение посвящено действительно бывшей житейской ситуации. Эту ситуацию я сравниваю с красотами осени. А ситуация такова: я спустился в наш магазинчик «Двадцать четыре  часа» за тонкими сигаретами для сестры; в магазинчике кроме продавца находился какой-то мужик; этот мужик захотел посмотреть мою покупку (тонкие сигареты), потому что не видел такого прежде. Я сказал: «Нельзя!» Он сказал: «Какой жадный! Толстый и ещё в очках!» На что я ответил: «А ты — пидорас!» и быстро ушёл. Вот и всё.

          ***
Вот, я за табаком
Для сестры пошёл.
Осень плыла за окном:
Полюбуйся, мол:

Листьев злато-багрянец...
Хмуры небеса...
И пришёл я наконец
(Не смотреть б глазам!)

В магазин двадцать
Четыре часа....
И меня взяла опять
Осени краса:

Дождь. И холод. И бушует
Ветер за окном...
Ну зачем сестра балует
Этим табаком?

В магазине мужичишка
Очень средних лет.
Продавца я, как мальчишка,
Спросил сигарет:

«Жёлтого бы мне «Гламуру»!» -
Возопил тут я!
И мужицкая фигура,
Словно смерть моя,

Говорит: «А посмотреть бы:
Что это такое?»
(Я готов об этом петь бы,
Но это другое!)

Я ему: «Нельзя!» и взял
Сигареты в руки;
Он конечно же отвял:
«Жадные вы, суки!

Толстый и в очках!» -  сказал.
Что ему ответить?
Я совсем не идеал:
Дермецо в поэте!

Но, видать, в поэте
Пламень не погас:
Я ему ответил:
«А ты — пидорас!»
 
       ГЛАВА   ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  В следующей поэме постоянно упоминаются трусы, но ни разу не упоминается лифчик. В этом принцип: «чем выше любовь, тем ниже поцелуи!» Эпиграф из Иосифа Бродского заставляет задирать подол платья твоей женщины. В общем: сплошной Высокий Эрос, и больше говорить не о чем!

     ТЕЛО   ЖЕНЫ

«Красавице платье задрав,
Видишь то, что искал, а не новые дивные виды.»
    Иосиф Бродский. Конец прекрасной эпохи

Женское
Тело:
Энское
Дело

Об
Изнасиловании...
В гроб
Или, или идти...

Ну а
Обычно
Гнуть не
Прилично

Секс
Обоюдный...
(Экс-
Чудо-Юдо!)

Я -
Не красавиц!
«Чья?» -
Спросишь паву

И не
Ответит:
Сгинет
В поэте

Женская
Прелесть:
Венские
Трели

Вальсов
И полек!
Вас мне
Нисколько

Не
Убедить
Гнев
Позабыть!

Влажные
Губы...
Как же вы
Грубы!

То, что
В трусах,
Тоже
Не «ах!»

Девке
Подол,
Сделай
Ты, мол,

Милость,
Задрав!
Мы ли
Не love?

Только
Любовь
К польке
Здесь, вновь
Снимет
Трусы:
Нимбы
Чисты!

То, что
В трусах,
Тоже
В размах!

Впрочем,
Краса
Дрочит:
Кусать

Хочет
Меня!
Дрочит,
Маньяк...

Чисто
Земной
Истин
Со мной

Облик
Сейчас -
Оп ля! -
Ждёт вас!

Пава
Моя...
Слава...
И я
Славен
Тобой:
В праве
Любовь!

Даже
Трусы
Влажно
Красы

Чудной
Обресть...
Путник,
Ты есть?

   Творчество затянуто в один узел с любовью, мистицизмом, бессонницей, весной и прочими такими же важными вещами. Но творчество ультрареализма — это исповедь перед Богом. И потому ты ищешь Того, Кто может тебя спасти от тебя самого. И ты находишь Его в Любви (именно Любви с большой буквы, потому что все маленькие любови для этого не подходят!) Вот итог твоего творчества...

       ТВОРЧЕСТВО
И вот ты не спишь:
Бессонница!
А город Париж
Бессовестный

Тебя обдаёт
Туманами:
Зима не поёт
Изъянами:

Зима на Земле
Повсюду, и
Роман на столе
Не будет им,

Когда ты его,
Не читаный,
Забудешь всего
Лишь с бритвами:

И вены вскрывать
Положено,
Ложась вновь в кровать,
Безбожно пусть!

От самоубийц
Уйди, поэт:
И множество лиц
В пути — как свет!

Иди на простор
Поэзии
Не как идёт вор
В амнезии,

Что истинный путь
Туманами
Заменит чуть-чуть
С обманами!

И вот ты не спишь:
Безумие!
Ну что же, малыш:
Не умер ты:

Иди по пути
Прозрения!
И нужно идти:
Веление

Той истины в нас
Божественной...
Ты вновь без прикрас
Восшествовал

Поэтов на трон
Правителя!
А если б не сон
Целительный,

То ты бы опять
Был бездарь лишь:
Ложился в кровать
Безвестную;

И как графоман
Придумал вновь
Ту рифму-обман:
«Мечту-любовь»!

И вот по Земле
Невидимый
Идёшь ты во мгле,
Обидной тем,

Что нет ей конца -
Безвестности!
И слёзы с лица
В окрестности,

Что Питера, что
Парижа, вновь
Рифмуются: то
Твердишь: «Любовь!»

Любовь же вечна
Изъянами:
И снова весна!
И пьяный ты

Своими в груди
Гормонами...
А что там в пути?
Бессонница...

А что там во мне?
Поэзия...
(И надо ж весне
Болеть зимой!)

  В этом большом стихотворение лишь один вопль: «Чья ты, моя любовь?»  Или: «Моя ли ты любовь или чья-то иная?» Других смыслов здесь нет: лето тысяча девятьсот девяносто шестого года не вернётся, а вместе с ним и моя любовь!

       ***
Я
Люблю
Тебя!
Чья,
Молю,
Судьба

Ты?
Прошу,
Ответь!
Чтит
Души
Поэт

Счастье
Быть
С тобой...
Здрасьте,
Бык-
Герой!

Здрасьте,
Лишь
Моя!
Власти
Крыш
Струя -

Это
Наше
Чмо:
Летом,
Скажем,
Мог

Я
Тебя
Любить!
Чья,
Любя,
Парить
Можешь
Ты
Со мной?
(Мокрый
Стык
Судьбой

Мне
Завещан
Здесь...)
Нет!
Без женщин
Днесь:

Я
Тебя
Люблю!
Зря
Трубя,
Стелю

Я
Тебе
Постель....
Яд
Небес -
Метель! -

Хочет
Пережить
Ночи;
Может быть

Он
Меня
Спасёт:
Сон
Огня -
В народ!

      ГЛАВА   ПЯТНАДЦАТАЯ
  Фашизм на Украине — не моя забота, но как честный гражданин своей страны, России, я озабочен тем, что происходит в мире, в частности непосредственно у наших западных границ. Поэтому мой Марш антифашистов направлен против неонацизма, и не только на Украине, но и вообще в Европе. А Европа и Соединённые Штаты, как уже упоминалось в «Войне и мире» ищут своей выгоды и своего обогащения за счёт других стран. Это я тоже отмечаю.

    МАРШ   АНТИФАШИСТОВ

Если ты — фашист:
Смерть!
Будет коммунист
Петь.

Но фашистам
Я
Много истин
Зря

Не открою
Так,
Даже строем
Враг

Если будет
Тут!
Ну же, люди!
Труд

Ради жизни
Всей!
Даже шизик
В ней

Более
Живой:
Боль свою
С собой

Не ношу; а
Ты,
Правый, шустрый,
Дик

В этой
Суете:
Летом
В пустоте,

А зимою   -
Снег...
Ты не стоишь
Тех,

Кто даёт
Взаймы.
Твой народ
Зимы

Не
Переживёт:
Снег...
И гололёд...

Ты же
Маршируй,
Слышишь,
Словно ***!

Денег нет
Как нет!
И поэт
В обед

Твой родной
Стучит
Зубом, но
В гранит!

Потому что
Сталь
Циник ушлый
Взял...

И леса...
И уголь...
Чудеса!
Наука!

Обокрал вас
Тот,
Кто зажрался
Льгот

От Европы
Ждать!
(Только, в жопу,
Знать,

Сунул деньги
Те!)
Откровенно:
Здесь

Не было и
Нет
Нежности; и
Бред

Тот, что я
Пишу,
Лишь моя,
Прошу

Вас учесть,
Печаль:
Брата честь
Мне жаль,

Украинца;
Я,
За границей
Чтя,

Уверяю:
Мрак
Всё ж растает
Всяк!
  В следующей поэме (или большом стихотворение?) я несу полный бред. Бессмыслица текста усилена тем, что даже названия у неё нет. Да и какое придумаешь название полной абракадабре? Тут и любовь, и творчество, и грехи...
  В общем, читатель, не обессудь!

                ****

Хожу по струнке я,
Друзья!
И боль моя,
Печаль моя

Во мне живёт
(И не живёт,
Наоборот?)
Который год....

Но я — поэт!
И лишних нет
В помине лет,
Чтоб помнить бред!

Я так люблю!
(Тебя люблю!)
И лишь молю
Одну из злюк

Не трогать боль,
В которой роль,
Как тот пароль,
Играет соль:

Я — соль земли!
Но корабли,
Что на мели,
Не могут злить

Меня лишь тем,
Что много тем
Затронул всем
Своим путём!

И я хочу,
Когда дрочу,
Лишиться чувств,
И палачу

Не нужен я
И боль моя,
Где как свинья,
Избавлен я

От тех же схем:
Меня совсем
Не вводят темп
Былых проблем...

Проблема в том,
Что мой дурдом
Во мне самом.
И вновь хвостом

Махаю я,
Как та свинья,
Которой я,
На всё плюя,

Обязан тем,
Что много ем,
И вновь совсем
Без теорем

Тем доказал,
Что идеал
Поэмы дал
Не я, нахал:

Пусть Ломоносов,
Как Пушкин — розу,
Без всех вопросов
И без склероза

Нам описал,
Лишь в малом — мал,
Од идеал,
В своём нахал!

Вослед стихи
Не для глухих,
Не для «хи-хи»
Писал с другим

Намерением!
Ну и совсем
Устал  своём
Пути поэм,

Что лишь меня,
В искусстве — пня,
С приходом дня,
А ночь, виня

Во всех грехах,
Где боль и страх,
Винит во снах,
И, в целом, трах!

Я не пою
(На том стою,
Что соловью
Не дан уют!)

Про ту любовь,
Что жарит кровь!
И я готов
Назад без слов

Вернуть тебе
(На зов в трубе
Не нужен бред -
Лист на столбе!)

Твои слова,
Что ты права!
Но голова,
Увы, едва

Сообразит
Былых обид
Приход навзрыд,
И я — бандит,

А ты — права,
И как сова,
Я только два -
Решаю два! -

Вопроса: «Нет
Плода в ответ?» -
Мне скажешь в цвет.
Второй: «Поэт

Ли я теперь?»
И эта дверь
Для нас, поверь,
Одна теперь.....

  Следующая поэма имеет истоке в романе Джека Лондона «Мартин Иден». Название этой поэмы взято из названия поэмы в романе, которую сочинил друг Мартина Идена Бриссенден. В этой поэме он обыгрывает идею Мартина, что человек — последняя из эфемерид. В этой поэме по словам автора, Джека Лондона, должны звучать последний писк комара и эхо космических сражений. Что я и попытался воплотить в следующей поэме. Возможно, она не так удачна, как поэма Бриссендена, но вторая поэма никогда не была по настоящему написана, так что сравнивать не с чем!

        ПОСЛЕДНЯЯ ЭФЕМЕРИДА

С вершины горы
Я озирал долину:
Не знал до поры
Девочку эту: Лину!

Не знал, что она -
Вселенная для меня!
И выпил до дна
Отравы чашу сполна!

Как дерётся самец
За самку -
Это полный ****ец
Обмана!

Это писк комара,
Что крови
Хочет, если пора
Любови!

Это рёвы кита
В океане!
Это вопль не с проста,
Тех закланных,

Что алтарь своей кровью
Полнят!
Это снова и снова
Волны!

Я любил, словно дервиш
Бога,
Эту милую деву
Строго,

Словно я не святой,
Святая
Она, волею той
Растаять,

Что велело эти снега
На моём очумелом пути...
И пройдут вновь века и века
Прежде чем нам друг к другу прийти...

Верь!
Это будет так:
Я приду
По ночному мраку
Ориентируясь на твоё окно
В котором
Горит свеча
Луча
Её хватит для меня,
Чтобы не сбиться с пути
Ты -
Моя последняя эфемерида
И я тебя люблю
Так,
Как любят дети
Мать
Бога
Друг друга

А им
Нужно хлеба и зрелищ:
Двоим
Ни за что не поверить,

Что счастье -
В любви, если Богу -
Причастье,
Любви недотроги

Вполне
Хватит, чтоб заработать
И мне,
И тебе хлеба, чтобы
Ещё
Один день пережить!
Плечо,
Как у друга, держи,

Любимой!
А им нужна кость!
Им имя:
Собака и злость!

Они,
Как рабы, не найдут
Огни,
Что их в Рай приведут!

Труды
Их ничтожны, и Бог
Мечты
Их не правит в Чертог

Гармонии,
Мира, Любви!
Спокойнее
Драк до крови

Не ведать
Им в мире земном:
Обедать
Хотят за столом,

Как комар:
Кровью!
Любовью!
Здоровьем!
Присловьем!

Эй, вы, мужики,
Хватит драться, дураки!

На Земле полным полно:
Хватит места вам, говно!

Удобряйте! Удобряйте!
Ободряйте! Ободряйте!

Друг друга в этом
Земном Аду,
Где деньги
Владеют людьми!
Где валюта
Не писк свободы,
А любовь
Закладывают вместо золота в ломбард!

Люблю тебя, родина,
Петра творенье!
Не будешь ты продана!
И населенье

Твоё — ленинградцы! -
Живые боги!
А те папарацци,
Что недотроги

Ждут не дождутся голой
Из ванны,
Я им для прикола
Скажу, что рано!
А город жив!
И будет жить!
И терпелив,
Чтобы сносить

Твоей зимы
Смертельный холод!
И этой тьмы
Блокадный голод!

Твоих краёв,
Пустот, вершин...
Он будет нов
И без машин!

И лишь любовь
Тебя взбодрит,
Великий город,
Город любви!
В твоих стенах
Она родиться,
Как любовь к Богу
Несмотря на то,
Что ещё полно безбожников.

А в космосе
Ночь!
И промысел
Прочь:

Не ловят здесь
Рыб:
Улов весь
Из глыб

Тех малых
Планет,
Что в сало
Омлет

Положит
Пижон,
До дрожи
Влюблён

И в холод,
И в тьму...
И голос
Ему

Не нужен:
Здесь звук
Простужен:
Тук-тук!

И тот
Космонавт,
Что год
Жил без сна,

Увидит
Тебя
В том виде:
Земля!

       ГЛАВА   ШЕСТНАДЦАТАЯ
  Поэма «Больничные стихи» соответствует  своему названию и говорит о больнице. Любовь в больнице невозможна, поэтому она противопоставлена больничному быту. А в общем вся поэма — это хаос ощущений и впечатлений от больницы. (Существенно, что больница в данном случае — исключительно психиатрическая!) И эта поэма, как предыдущие и последующие, бред душевнобольного, то есть без темы, без сюжета, хоть и с объединяющей идеей.

       БОЛЬНИЧНЫЕ  СТИХИ
Поэма о том,
Поэт как в дурдом

Попал и взахлёб
Молился на гроб!

Поэзии нет,
Где связан поэт

Пространством для быта:
Ещё инвалидом

Поэт может быть:
Страдать и любить;

Но в клетке дурдома
Не будет истома

Того вдохновенья,
Что ждёт с нетерпеньем

Поэт, приходить!
Вот это та нить,

Которую мы
С зимы до зимы

Отмеряем тут...
И годы пройдут,

А нет вдохновенья!
И стихотворенье

Приходит не так,
В свободе той как ,

А всё же иначе...
Смеёмся и плачем,

А время идёт!
И вот целый год

Тупые стихи
Родятся с тоски

И гонят, и гонят
Больничные стоны

Их в путь, но без цели...
Больничную ели

Вы пищу, друзья?
Её как-то я

Испробовал в жизни,
Поскольку был шизик,

И им остаюсь!
Ну, малый, не трусь!


В темнице, в дурдоме
Есть что-то и кроме

Еды и спанья:
Короткие я

Запомнил те вспышки,
Что люди, как мышки,

Дарили себе:
В проклятой судьбе

Мгновенье, и было,
Кого ты любила,

Жизнь прожил в секунду...
Не в стылую тундру

Колымских рассказов
Шаламова  разом

Приходите вы -
Просторы Невы

Вы видите в тесном,
Больничном, окрестном

Пространстве, и вот
Всё наоборот!

Плодятся стихи,
Что не для глухих -

Те, что для здоровых:
Больничных, суровых

Запоров не знали!
Чьи все идеалы

В свободе! В любви!
А то и в крови,

В которой борьба!
В которой судьба!

Бороться и жить!
А, может, любить!

Не знаете вы
Больничной травы,

Что там, за окном?
А всюду — дурдом!

Деревья и ветер
За вас не в ответе!

Они — за окном!
А всюду — дурдом!

Какая же рифма
В поэзии? Лимфа?

Секретности ль грифом
Был назван над нимбом

Больного святого,
Что вычислил строго

Поэзии сны?!
(Похоже, они

Будили, скрывали
В ночные скрижали

Бессонных стихов...)
А, может, любовь

Вела тебя между
Сицилы  как прежде

С Харибдой туда,
Где светит звезда,

Что путь указала
Во тьме идеала

Больничной любви?!
Нет! Сёстры твои!

О, женщины! Парки!
Они — санитарки!

Любить их нельзя!
Другая стезя

С любовью на воли
Вела к лучшей доли:

С любовью во сне,
Как стих на струне,

Звучал идеально,
Когда не нормально

Нельзя не любить!
И тонкая нить

Больницы и воли
Была не прикольна:

Свободу, друзья!
Возможно и я,

Влюблённый поэт,
Несу поный бред?

Но миг той любови,
Что плавает кровью

Влюблённой крови,
Влюблённый, живи!

Долой санитарок!
(И юных, и старых!)

Долой докторов!
Не это любовь:

Любовь на свободе!
И смысл в природе

Былых сумасшествий
И тех происшествий,

Что с нами там были,
Кого мы любили?

Кого мы жалели?
И шрамы на теле -

Зарубки любви!
Зови — не зови:

Не будут романы
Крутиться обманом

Прочитанных книг!
Пускай, ты — старик!

И нет тебе воли:
В больницы юдоли

Ты связан живьём!
И это дурдом!

Но были! Но были,
Кого мы любили!

Кого Бог хотел
Послать нам в удел!

А нынче: палаты,
Сортиры, кастраты;

И овощ больничный
Тебя по привычке

Изгадил слюной...
Вперёд же, друг! В бой!

Мы живы! Мы живы
Не надо нам Шивы!

Христа! Магомета!
Пусть в сердце поэта

Останется чувство:
Как это искусство

Когда-то с тобой
Водило нас в бой

Над рифмой, над смыслом!
И даже тех истин,

Что были в больнице,
Остались крупицы,

Достаточно для
Свободы: Земля

Не шарик в пространстве:
В своём окаянстве

Летит и летит!
Мы живы, пиит!

   Тема: моя любовь! Ты — дочь моего отчима, как и многие другие его дочери, клюнула на меня из-за моего характера, созданного воспитанием отчима. А ещё вернее с самого своего рождения ты предназначалась для меня! И наша любовь — это только бесстыдство двух семей, которые таким образом объединились в одну семью. Не смотря на все эти обстоятельства, ты мне изменяла и изменяешь направо и налево (так же, как я тебе; и пусть тебе это больно читать, но я, как самец-осеменитель, познал не мало девушек и женщин!). Вот такова наша любовь!

         ЛЮБОВЬ

Ты — мой крест
Любимый:
Тысячи
Событий

Нас бы
Развели:
Страстно
Зацвели

Горести,
Измены,
Пропасти
И тлены

Бывших
Тех пристрастий,
Свыше что
Напастей,

Обстоятельств
Тех,
Где проявит
Грех

Нам себя
В натуре.
(Сам я не
В фигуре!)

Нам любовь
Завещана
Вновь и вновь
Той женщиной,

Что меня
Родила,
Не виня
Дебила -

Папу той
Японской
Крови злой,
Как солнце.

Я тебя
Люблю,
Как любя
Всех злюк,

Я готов
К инцесту...
Но любовь
Процессом

Жизни
Нас избавит
Шизиков
От яви

Той, где
Много грязи...
Стойте!
Нужно вязью,

Как арабской
Буквой -
Этой рабской
Клюквой! -

Описать
Процесс:
Мне в кровать
Невест

Породил
Мой отчим!
Он же был
Наводчик

На любовь
Мою...
(Вновь
Не то пою.)

Для меня
Родилась
Ты, виня
Те силы,

Что
Произвели
Тот
Комок любви

Под названьем
Лина!
Растоянье
Сына

От отца -
Полмира!
И с конца
Сибири

До меня
Дойдёт
След огня
С высот

Той
Японской ночи...
Пой же,
Между прочим,

Про отца -
Поэта:
На лицо
И нету

Тех отцовских
Чувств!
Он любовью
Пуст.

Пуст и я
Любовью,
Но моя
По крови

Родилась
Спустя
(Дождалась
Хотя б!)

Пару лет,
И вот
Я — поэт
Свобод! -

Оказался
Нужен
Идеальным
Мужем!

Но уже
Тогда
По душе
****а

Ты была
Для многих
И цвела
В чертоге

Отчима
Того,
Впрочем,
Своего.

Дни идут
За днями...
Много врут
С парнями

Девушки
О том,
Евушка
Что в дом

Водит
Посторонних,
Вроде
Как в короне

Дворовой
Принцессы.
И любовь
Процессом

Оказалась
Сложным:
Эта малость
Может

Нас
Рассорить с ней
В час,
Когда парней

Она
Вспоминала:
Со дна
Идеала

Попадалась
И шпана...
Только малого
Она

Не учла:
Любовь — любовью,
Но мила
Мне не здоровьем -

Колдовством,
Из века в век
Что потом
Ждал человек

От жены
С рожденья милой,
Чтоб верна
Тут до могилы

Оставалась
И она;
Целовалась
Без вина

Только с ним,
С любимым мужем!
Бог хранит.
А я простужен.

Этим
Завершаю я:
Спетой
Песнью соловья!
  Пыль моих дорог... Она никогда не сотрётся и не рассеется:

Эх, дороги!
Пыль да туман;
Холода, тревоги,
Да степной бурьян!

  Мои дороги — дороги любви; истинной любви, а не секса или разврата. Всё это я переживу, пусть даже барышни, предлагавшие мне свои услуги (а может которых обслужил — обрюхатил — я!), любили меня. Но пыль моих дорог — это быль моей любви и веры в Бога!
      ПЫЛЬ
Расскажу вам, друзья,
Быль,
Как пускал я в глаза
Пыль,

Как старался забыть
О том,
Что нельзя мне любить
Потом!

А когда наступило
Потом,
Стал с тобою я милым
Котом:

Не мяуч, не мурлыкай -
Мурчи!
Так что ставят мне мигом
Врачи

Тот диагноз, что ждал я
Сто лет.
Ну а это не мало,
Поэт!

Будь я лагерной пылью,
Они
Так же будут, как были:
Винить

Мне их не в чем, любимая
Пери...
(Даже если не имя Вам
Мери!)

Заключённый, затраханный
Стёб
Пробирался оврагами,
Чтоб

Обвинить меня в страшных
Грехах,
И склонить если даже
На трах,

То в глубокой, дремотной
Ночи,
Чтобы стёрли заботы
Врачи

В месте с памятью грешному
Мне...
Нет ни злобы, ни бешенства!
Нет!

Есть лишь злая, дорожная
Пыль...
И скупая, тревожная
Быль,

Как любил, дорогая,
Тебя!
И преневозмогая
Себя

Шёл и шёл, шёл и шёл,
Шёл и шёл,
Через лес, через дол
На престол,

В эту церковь, стоять
Под венцом,
Ощущая опять
Подлецом,

Потому что я этот
Подлец:
Не писатель, поэт,
А глупец,

Что растратил тебя
И себя,
Не дружа, не любя,
Не ебя!

Потому что мне нету
Пути,
Как любому поэту,
Идти

В этот вечер, что будет
Хорош,
Даже если мне люди
Под нож

Предлагают идти
По пути,
Чтобы после судить:
Впереди

Не судья, не палач -
Адвокат
Нужен мне! И не плач:
Прямо в Ад

Я готов за тобою
Идти!
Даже если без боя
В пути

Сдамся я, дорогая,
Тебе!
Даже если кривая
В судьбе

Мне дорога... Дорожная
Пыль
Будет мной преумножена
В быль!

А теперь, дорогая,
Поверь,
Что не знаю:
Которая дверь

Мне откроет дорогу
К тебе?
Если б верил я в Бога
Теперь,

Как я верил минуту
Назад,
Даже если я буду
Не рад

Этой двери, я всё ж не
Войду!
Отче, Господи, Боже,
В беду

Я готов отпустить
Не тебя,
Даже если продлить
Не любя

Этот миг, что безбожен
В своей
Сути... Господи, тоже
Поверь,

Что люблю и Тебя
И Её!
И, похоже, судьба
Не моё

Дело здесь рассмотрела
(Приплыл!):
Это милое тело -
Не пыль!
        ГЛАВА   СЕМНАДЦАТАЯ
  В поэме «Ботичелли» я опять пишу о любви, но это не главное, а главное линеарность моих стихов и образов, возникающих как бы из пересечений тем, как в картинах Ботичелли видна явная линеарность построения картинки. Поэтому поэма так и названа. К сожалению я не могу приложить в виде иллюстрации картин этого художника, но пусть читатель мне поверит на слово в том, что линеарность построения образа характерна именно для Ботичели.

           БОТИЧЕЛЛИ

Линеарные
Линии,
Как подарок
Полине, и

Я не могу
Забыть
То, что врагу
Любить

Было обещано
Нами:
Эти ли вещи
В храме

Мы  не нашли
Сегодня...
И на мели
Та сводня,

Что обвенчала
Нас:
Этого мало!
В глаз,

В рот ли любить
Нам с ней ?
Или не жить
В своей

Жалкой такой
Конуре?
Верю я в свой
В Петербурге

Храм на костях...
На крови...
Божеский страх
Без любви

Вызвал и бросил
На пол...
Вот  уж и осень!
Престол

Божий в осыпанных
Листьях...
Мокро здесь, ибо
Без истин

Нету на небе
И Бога.
И по потребе
Берлога

Наша не мыта:
Она!
И позабыта
Весна:

Осень. Здесь осень.
Здесь осень.
Было ли семь
Или восемь

До меня всех
Мужиков?
И, как на грех,
Я таков,

Что и ревнуя
Люблю!
И поцелуя
Молю,

Словно бы
Манны небесной....
(Лоно быть
Должно отвесно,

Чтобы принять
Мой член!)
И не обнять
Перемен

Тех, что пришли
И ушли.
И до земли
На мели

Много коварных
Грехов
Или бездарно
Любовь

Мучает
То же меня
Случаем...
В общем: фигня!

Если люблю,
Значит — свят.
Если молю,
Нет назад

Этой дороги
Любви.
Словно о Боге:
Живи

Тысячи, тысячи
Лет!
Ты ли? О, ты ли,
Поэт,

Эту дорогу
Нашёл?
Словно у Бога
Престол

Рядом,
И надо любить!
Надо
Не жить! Или жить

С Нею!
А лучше — ни с кем!
Всею
Дорогой затем

Выбрать
Приземистый труд...
Выебать!
Выебать тут!

И позабыть...
И любить...
Можно не быть
И не жить

С Нею:
Любимой моей!
Всею
Дорогою! Всей!

Если ещё
Впереди
Это плечо...
Ну, иди!

  Ностальгия по мировой истории, месту в ней России и прочим прибамбасам (мессианский бред; поиски Бога; поиски любви) — вот, что воплотилось в следующей поэме:

По России кружит ностальгия времён:
То ли Рюрик, Олег ли идут с похорон!

  Как я написал в одном из ранних стихотворений.
          НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ

         «Да, скифы мы! Да, азиаты мы!»
                А. Блок
Да!
Мы — русские!
Даль
И грусть её -

Вот
Наш символ!
Год
От силы

Этой
Прелести:
Летом
Целости

Не
Работают:
Снег
Заботами

Нас
Одолел:
Глаз
Охренел

От
Пространства -
Свод,
Как ранний

Купол
Неба,
В губы
Снега

Нас
Целует...
Глаз
Рифмует

Даль
И пропасть!
Да!
Не робость

В нас,
Когда
Сна

****а
Тут
Приходит:
Путь
В народе

Ждёт
Богородицы!
Год
Оборотиться

Прежде,
Чем мы
Вежды
Чумы
На
Себя
(Власть
Любя!)

Вдруг
Обратим...
Друг -
Побратим

Наш
Христос:
Дашь
Невроз

Так,
Чтобы
Мрак
Судьбы

Нас
Обуял:
Знак -
Идеал

Дня
Божьего
(Пня
Ложного!)

Этот
Предел!
Летом
Поспел
Наш
Огород:
Пляшет
Народ!

Осенью
Мы
Просим
Чумы

На
Оба дома
(Знать,
Тут истома!):

Азии
И Европы:
Дразнят,
В натуре, оба!

Да!
Мы — русские!
Сталь
Французская

И
Немецкая
(Пыль
Советская!)

Нас
Не взяла!
Знать,
Завяла
Злость
Иностранцев -
Кость
Всех засранцев! -

В гордой
России!
Орды
Другие

Нам
Не страшны:
Там
До весны

Ждёт
Американец
(Тот же
Иностранец!)

Нашего
Конца...
Спляшем
Подлецам!

   Следующая поэма начинается словами: мудрый хозяин! Хозяин — это кличка Сталина среди его чиновников. «Достойный отец» - «отец народов» - то есть опять же Сталин. Но если Сталин был всеми любим (а тех, кто его не любил, ждали лагеря или расстрел), то у Путина много врагов в России и за её пределами. А мессианский бред и печать небесного раба для русских вполне естественна. Конец нашим исканиям: да здравствует Путин!

         ОДА  ПУТИНУ

Мудрый хозяин!
Достойный отец!
Это ль, пася нас
Как стадо овец,

Хочешь внушить нам?
(Любовь и добро!)
Пусть и завидно
Бывает порой

Тем из врагов, кто
Тебе говорят:
«Сбросить оковы,
Кумиров творя!

Где же свободы?
Права человека?»
Ты же народы
Пасёшь век от века:

Вот и двадцатый
Идёт в двадцать первый...
Сами не рады
Враги, чьи ты нервы

Так изучил,
Что способен решать:
Это дебил;
А другого карать!

Эти враги,
Замышляя плохое,
Сжав кулаки,
Только часть геморроя

Истинно мудрого,
Славного тем,
Что ты из мутного
Сделал в воде

Образ достойный
И чистый опять!
И мы спокойно
Ложимся в кровать;

Спим, видим сны
И совсем не бунтуем;
Мирной страны
Жаждем и поцелуя

Наших подруг
Или наших законных
Жён, что вокруг
Словно во время оно

Здесь мы нашли -
На просторах России!
Край же Земли
Нам не нужен. Спасибо.

Ты же достоин
Других славословий:
Ликом спокоен;
С отменным здоровьем,

Царствуй в России,
Как Божеский сын,
Словно мессия
И наш господин!

Нет лжепророков
Тебе неподвластных:
Даже злым Роком
Ты правишь всечастно!

Всеми любим
И не враг никому
В землях, где дым
Той отчизны саму

Родину метит,
Где дружно живут
Столько столетий
Народы, и чтут

Общность свою -
Федерацию эту,
Что я пою,
Уподобясь поэту

Прошлых времён:
Золотого столетья
Рима, где сон
Ни за что не в ответе:

Спите, рабы,
Пробуждаясь порою:
Вам от судьбы
Не уйти, как и Цою!

Спите, народы:
Россия не будет
Вас от природы
Спасать, словно чудом!

Мудрый хозяин!
Достойный отец!
Нас не спрося,
Объявляет конец

Нашим исканьям
Любви и добра!
(И на закланье
Поэту пора!)

Славься, понтифик!
И Август! И Цезарь!
Царствуй красиво,
Исполненный веса!

    ГЛАВА   ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  Поэт и его муза! Что может быть возвышенней7 Но ты испачкал эти понятия в сперме, слюнях и поте. И даже образ дождя (летнего? Осеннего?) не поможет тебе смыть эти выделения!
  Поэт и его муза! Это ты и Лина. И ваша любовь не имеет границ: никакие измены не способны разрушить ваше чувство; разорвать ту тонкую нить, что вас связала. И в этом ваша сила.
  Поэт и его муза! Что может быть прекрасней чувства любви, если оно есть? Я люблю тебя, Лина; ты — моя половина; по закону жена, и от Бога одна! (как я написал примерно в эти годы в своём стихотворении!)

      ПОЭТ

Достоин ты небес,
Поэт!
А дальше — тёмный лес...
Минет?

Иль половой
Акт?
А с головой
(Факт!)

Отчаянно
Бо-бо...
И Рая ты
Его

Не ждёшь и не
Получишь:
Когда во сне
Дремучем

К тебе приходят
Нимфы,
То это вроде
Рифмы

К слову:
«Когда?»
Словом:
****а!

****а тобой
Любима!
****а... Любовь...
Всё мимо.

И к музе ты
Пристрастен,
Когда мечты
На части

Твою любовь
Рвут...
И вновь с тобой
Звук

Тот характерный,
Что
Есть признак верный:
Дождь!

Стучит по крыше
Дождь!
И окна нижет
Тож

На струи из
Воды!
И мир весь чист,
Как дым

Отечества
Своего!
И млечное
Одного
И того же
Мира
Придёт... И всё ж:
Сыро!

А ты, поэт,
Не жди,
Когда рассвет
В пути

Тебя застанет
Вновь.
И милый стан
Любовь

Тебе отдаст,
Взамен
Порой на час
Измен.

И ты  любить
Не можешь.
И будешь жить
Без кожи,

Достоин лишь
Того,
Чтоб слышать тишь
Его

В лесу, и в поле,
В дороге;
В труде, на воле
И в Боге!
Да! Ты — поэт
И мастер!
И тот рассвет
Прекрасен!

И ты Его
Не ждёшь:
Венец всего
И ложь

В том, что твоя
Подруга,
Как боль моя
И друга,

Но муза лишь
Моя!
Поверь, малыш,
Жив я!

  Любовь небесная меняется местами с любовью земной. Любовь к Лине меняется местами с любовью к Богу, а любовь к Богу замещается ревностью читателей к моей любви к Лине. И судьба тут не при чём: моя судьба любить вслепую; но и любя вслепую я близок к Высокому Эросу!
  В следующей поэме мною в образах исследуется чувство любви: это не секс, не разврат, не похоть; но скорее любовь земная, которая проявляется в постоянном возбуждении при мыслях о любимой. Говоря проще: у меня стоит на неё! И даже спустя двадцать лет после нашего бракосочетания я также хочу её, как в нашу первую ночь...
   Я люблю тебя, Лина!

      ЛЮБОВЬ  НЕБЕСНАЯ
       И ЛЮБОВЬ  ЗЕМНАЯ

Я прихожу
К выводу
Словно ищу
Выгоду;

Словно успел
Выпрямить
Жизнь, что сумел
Выявить

В этой пустой
Скорлупе.
И над собой
Сор в судьбе

Выявил так
Как надо:
Брежу, чудак,
Под взглядом

Милой, что рядом
Нагая...
Словно как надо
Слагая

Этот рифмованный
Бред,
Как заколдованный...
Нет!

Я люблю тебя,
Милая!
И пою, любя
Мысленно,

Без каких-то
Намёков:
Вот я их то
Не трогал

Потому,  что
Влюблённые
Лишь к Нему в Дом,
Калёные

Пламенем чувства,
Не труся
Входят чуждо
По-русски,

Отторгая
Успех
И не зная,
Что грех

Эти страсти
Земные
И напасти
Срамные!

А любовь ту,
Что к Богу,
Знают кровно
С порога
Лишь святые
Те, что
Все посты и
Весь тон

В своих думах -
Молитвах! -
Как в костюмах
Забытых,

Сохраняют
В любви
И не знают,
Что вы,

Мои горе-
Читатели,
В вечном споре
С Создателем

Всяк любовь
Называете,
Как свекровь
Между сваями

Своего дома
Сына!
Ищите томно
Лину,

Чтоб её
Оприходовать:
На копьё
Изуродовать!

Потому
И любовь
К Самому
Льётся вновь

Новым приступом
Мысли,
Словно низкие
Миски

Наполняет
Харчо;
И цепляет
Плечо

Тот маньяк-
Людоед,
Что никак
Винегрет

Не захочет
Рубать,
Глядя в очи...
Судьба

У меня
Не сложилась...
Обвинять?
Нет! Помилуй!

  Любовь к Богу и любовь к жене: что более свято? А мой учитель был знатный ёбарь. Только всё равно его ждёт Рай, а не Ад, потому что он был поэтом, а поэту трудно сдержать свои сексуальные фантазии в рамках одной жены! И как снег и дождь с неба, так же увлажняется девичье лоно во время оргазма, а потому Высокий Эрос свят!

         УЧИТЕЛЬ

Ю. М. Шестакову

Мудрый учитель!
Духовный отец!
Как небожитель,
Немало сердец

Ты привлекаешь
К себе в небесах:
В святость играешь,
Как кошка в кустах!

Только ты грешник!
(Совсем не святой!)
Порою вешней
Мы выйдем с тобой

Вновь на дорогу,
Что к храму ведёт:
Молиться Богу
Всю ночь на пролёт!

Вьётся дорога
Меж скучных холмов,
И недотрога
Не ссыт меж кустов;

Девы и жёны
Нас нынче не ждут!
(Во время оно,
Как «Гитлер капут!»,

Слышал про это
Случайно здесь я:
Кончится лето,
И нет соловья!)

Нету желаний
И нету любви:
Божьих мечтаний
Ты отблеск лови!

Это такая
Святая любовь,
Что я не знаю:
На небе мы вновь?

Или мы снова
На грешной земле?
(Плачь, как корова,
Не каясь во зле!)

И не любовник,
Не ёбарь, не друг
Ты здесь! Садовник
Излечит недуг

Горних растений,
И Бог — есть любовь!
Лишних движений
Не в глаз — прямо в бровь

Ты не дождёшься:
Люби в небесах,
Откуда дождик
И снег на губах,

Если подставишь
Те губы дождю!
Всех не исправишь...
И верю, и жду...

Но ты изведай
Святую любовь:
Ночью беседуй
Ты с ангелом вновь;

Днём же при свете
Молись и молись...
Если в поэте
Закончилась жизнь,

Он после смерти
Отправиться в Рай!
Всё в круговерти
Любви выбирай!

  Все мои поэмы — это полны бред, особенно написанные после двух тысяч третьего года. И этот бред я выдаю за Высокую Поэзию, Высокую Любовь, Высокий Эрос!
  Слова, слова, слова...
Есть речи: значенье темно иль ничтожно,
Но им без волненья внимать невозможно!
  И эти слова и речи — лишь бред сумасшедшего поэта, который пишет только ради рифмы ультракороткие строки поэзии ультрареализма!

             КОНЕЦ!