Тарас Шевченко. Катерына

Василию Андреевичу Жуковскому[1]
на память 22 апреля 1838 года

I


Любитесь, чернобривые,
Но не с москалями,[2]
Москали — люди чужие,
Любят шалить с вами.
Москаль любит забавы для,
Забавы для — кинет;[3]
Уйдёт в свою Московщину,[4]
А ди́вчина гибнет...
И ладно бы одна ещё,
Так и мать ведь тоже
Губит, старую, что на́ свет
Породила божий.
Сердце вянет с песней вместе,
Коли грех известен;
Люди в сердце не заглянут,
А бл*дью окрестят!
Любитесь, чернобривые,
Но не с москалями,
Москали — люди чужие,
Глумятся над вами.

Не слушала Катерына
Ни отца, ни маменьки,
Полюбила москалика
Сердечком упряменьким.
Полюбила молодого,
Всё в садик ходила,
Пока себя, свою долю
Там не погубила.
Мать звёт доченьку вече́рять,
А та — и не чует,
Где балует с служивеньким,
Там и заночует.
Не две ночи карие очи
Крепко целовала,
Меж тем слава на всё село
Недобрая стала.
Пусть что хочут, то болтают
Те добрые люди:
Она любит и — не слышит,
Что скоро  щ о с ь   б у д е.
Пришли вести недобрые —
В поход затрубили.
Ушёл москаль в Туретчину;[5]
Катрусю  п о к р ы л и.[6]
Не заметила позора,
Что по́крыткой стала:
По милом своём плакала,
Как песню спевала.
Обещался чернобровый,
Коли живой будет,
Обещался воротиться.
Тогда и забудет
Катерына своё горе,
Моска́лиха будет;
А пока что, пусть что хочут,
То болтают люди.
Не унывает Катруся —
Слёзки вытирает,
Потому как девки по селу
Без ней уж гуляют.
Не унывает Катруся —
Поплачет, утрётся,
Возьмёт вёдра, о полуночи
Пойдёт до колодца,
Чтобы враги не видели;
Наберёт водицы,
Станет тихо под калину,
Запоёт про  Г р ы ц я,[7]
Так затянет, аж калина
Плачет от печали.
Вернулась и — радёшенька:
Люди не видали.
Не унывает Катрусенька,
И мысли злой нету,
Во в платочечке новеньком
Глядит в окно: нету ль?..
Глядит и ждёт Катерына...
Шло время; по сроке
Засосало что-то сердце,
Закололо в боке.
Совсем слегла Катерына,
Еле-еле дышит...
Оклемалась и — за печкой
Дитё уж колышет.
А бабы языками мелют,
С матерью шуткуют,
Мол, москали назад идут
Да у ней ночуют:
«У тя дочка красавица,
И уж не дивчина,
А муштрует за печкою
Москальского сына.
Чернобрового сыскала...
Небось, ты ж учила...»
Дай боже, чтоб  в а с,  трещотки,
Так горе побило,
Как и ту мать, что вам на́ смех
Дитё породила.

Катерына, сердце моё!
Горюшко с тобою!
Куда подашься на свете
С грудным сиротою?
Кто заступит, приласкает,
Если не любимый?
Мать с отцом — чужие люди,
Эх, тошно жить с ними!

Стала на ноги Катруся.
Форточку откроет,
Смотрит молча на дорогу,
Ребёнка покормит;
Смотрит дальше — нету, нету...
А вдруг и не будет?
Пошла б в садик выплакаться,
Так ведь смотрят люди.
Зайдёт солнце — Катерына
По садику ходит,
К сердцу сына прижимает,
Оченьки поводит:
«Вот тут с муштры его жда́ла,
Вот здесь целовала,
А там... а там... Ваня, Ваня!»
И не досказала.

Зеленеют, зацветают
Черешни да вишни;
Как и прежде, Катерына
В черешенник вышла.
Вышла, но уж не поёт, нет,
Как раньше певала,
Когда там офицерика
Молодого встречала.
Не поёт чернобровая —
Клянёт свою долю.
А враги меж тем не дремлют,
Творят свою волю —
Строят козни злые, брешут.
Одно слово — бабы.
Был бы милый чернобривый,
Рты позатыкал бы...
Так далёко чернобровый,
Не слышит сдалеча,
Как враги над ней смеются,
Душу ей калечат.
Может, лёг он за Дунаем,
Саблею зарублен;
А может, где в Московщине
Уж другую любит!
Нет, чернявый не зарублен,
Жив, здоров... А в чьих же?..
Где ж найдёт таких очей он
И бровей таких же?
На Руси ли, за морем ли,
На краю ли света, —
Нигде другой Катерыны,
Нигде такой нету.
Умела мать ей глазки дать
Карие да брови,
Увы! лишь не умела дать
В жизни счастья-доли.
А без доли красота вся, —
Что в поле цветочек:
Жжёт его солнце, гнёт ветер,
Рвёт всякий, кто хочет.
Умывай, чернобровая,
Личико слезами:
Воротились солдатики
Не теми ж путями.

II


Сидит отец в конце стола,
На руки склонился,
На свет на божий не смотрит:
В думу погрузился.
Сбоку от него, на лавке,
Сидит мать старуха,
Задыхаясь, в слезах, дочке
Еле молвит, глухо:
«Что ж со свадьбою, доченька?
А, где ж твоя пара?
Где светилки[8] с дружечками?[9]
Где сваты, бояры?[10]
Где? В Московщине, доченька!
Иди ж их искать терь,
Да не говори добрым людям,
Что есть у тя матерь.
Проклят день, когда в муках я
Тебя породила!
Знала б, до зари до ранней
Взяла б утопила...
Досталася б ты гадине
Поганой, досталася —
Москалю... Говорили же,
Родная, не балуйся!..
Доченька моя, доченька,
Цветочек мой милый!
Как ягодку, как пташечку,
Холила, растила
На горе себе... Доченька,
Что ты натворила?..
"Спасибо тебе, мать!.." Иди...
В Москву — за свекрухой.
Её слушай, раз не стала
Мать слушать старуху.
Иди, дочка, найди её,
Найди, обнимися,
Будь счастливой в чужих людях,
А к нам не вернися!
Не вернись, дочка, никогда
С далёкого края...
Только а кто ж меня без тебя
Схоронит, родная?
Кто заплачет по матери,
По мне, Катерына?
Кто посадит на могиле
Красную калину?
Кто без тебя душу грешную
Помянет, дитя моё?
Доченька моя, ро́дная,
Любимая мамою!..
Иди от нас...»

                Еле-еле
Поблагословила:
«Бог с тобою!» — и замертво
На пол повалилась...
Отозвался старый батько:
«Чего ждёшь, небога?»[11]
Зарыдала Катерына
Да бух ему в ноги:
«Прости меня, батько, родный!
Что я натворила!
Прости меня, родименький,
Ах, сокол мой милый!»
«Пускай тебя бог прощает
Да добрые люди;
Молись богу и — уходи.
Всё. Мне легче будет».

Еле встала, поклонилась,
Вышла молча за́ дверь;
Осиротели старые
И отец, и матерь.
Пошла в садик, помолилась
Богу, в руку сжала
Щепоть земли из-под вишни,
На крест привязала,
Вымолвила: «Не вернуся!
В далёкой чужбине
В чужую землю похоронют
Меня люди чужие;
А своей земли щепотка
Надо мною ляжет
И об доле, моём горе,
Чужим людям скажет...
Нет, не сказывай, родная!
Где б ни закопали,
Чтоб грешницы и по смерти
Люди не достали.
Ты не скажешь... Вот кто скажет,
Что я его мама!
Боже ты мой!.. Горе моё!
Куда мне от срама,
Куда скрыться? Скроюсь, Ваня,
Одна под водою,
А ты грех мой, ты искупишь
В людях сиротою,
Безотцовщинком!..»

                Побрела,
Плачет Катерына;
Идёт селом, сама — в платке,
В руках несёт сына.
Вышла в поле — сердце млеет,
Назад оглянулась,
Покачала головой и —
В слезах захлебнулась.
Как тополь, стала во́ поле
Околицы возле;
Как роса предрассветная,
Покапали слёзы.
За слезами за горькими
Не видит и мальчика,
Лишь к груди жмёт дитё своё,
Целует и плачет, а
Оно — как ангелёночек, —
Ничего не знает,
Ручками пазухи ищет,
Сиську выпрошает.
Село солнце, закат рдеет
За дубровой в небе;
Поутёрлась, повернулась,
Побрела... Лишь бредит.
В селе долго говорили
И много брехали,
Да ни отец, ни мать речей тех
Уже не слыхали...

Вот такое-то на свете
Творят людям люди!
Того вяжут, того режут,
Тот сам себя губит...
А за что? Бог весть. За что-то.
Свет вроде широкий,
А приткнуться и некуда
Людя́м одиноким.
Тому судьба дала поля́
От краю до краю,
А другому — три аршина,
Где и прикопают.
Где ж те добрые, те люди,
С кем в душе мечтали
Жить, любить их, — где те люди?
Пропали! пропали!

Есть на́ свете доля,
А кто её знает?
Есть на́ свете воля,
А кто обладает?
Есть на́ свете люди —
Во злате сияют,
По виду богаты,
А счастья не знают —
Ни доли, ни воли!
В жупаны[12] рядятся
С тоскою да с болью,
А плакать — стыдятся.
Возьмите всё злато
И будьте богаты,
А я возьму слёзы,
Чтоб горе заплакать;
Затоплю недолю
Мелкими слезами,
Затопчу неволю
Бо́сыми ногами!
Тогда и богат я,
И весел, как птица,
Когда будет сердце
На волюшке биться!

III


Кричат совы, спит дуброва,
Звёздочки сияют,
Вдоль дороженьки, в щирице,
Суслики гуляют.
Спят, почив, добрые люди,
Кого что сморило:
Кого — счастье, кого — горе,
Всё ночка покрыла.
Укрыла всех тёмненькая,
Как мать ребятяток;
Где ж Катрусю приукрыла:
В лесу ли? иль в хате?
Или в поле под копною
Выбл*дка голубит?
Иль в лесу из-под коряги
Волка караулит?
Не дай же бог никому вас,
Ах, чёрные брови,
Когда за вас вот такое
Хлебать надо горе!
А что дальше теперь будет?
Будет горе, будет!
Встретятся пески зыбучи
И чужие люди;
Встретится зима лютая...
А тот ли, тот встретит,
Кто любовь свою признает,
Отпрыска приветит?
С ним забыла б Катерына
И горе, и муку;
Он, как мать, прижмёт до сердца,
Как брат, возьмёт руку...

Поживём, поймём. Посмотрим...
Как оно с любовью.
А пока — вздохну маненько
Да спрошу в Московью
Дорогу. Ох, паны-братья,
Дальняя дорога!
Ходил, знаю, аж кровь стынет,
Как вспомню, так вздрогну.[13]
Довелось и мне померять, —
Чтоб её не мерять!..
Рассказал бы про тот ужас,
Так разве ж поверят!
«Брешет, — скажут, — сякой-такой!»
(Не в глаза, конечно.)
«Людей дурачит лишь, глаза
Заливает», — желчно
Фыркнут. Правда, ваша правда!
Да и кое дело,
Обо что душа слезами
Вам излить хотела?
Зачем оно? У всякого
Своего по горло...
К чёрту ж!.. Лучше угостите
Табачком, чтоб дома,
Знаете ли, от рассказов —
Чтоб не загрустилось.
А те страсти рассказывать,
Чтоб гадость приснилась! —
Да ну его   к   б и с у,   паны!
Лучше ж пораскину,
Где-то с Ваней шкандыбает
Моя Катерына.

За Киевом да за Днепром,
Вдоль тёмного леса,
Идут дорогой чумачки,[14]
Идут, тянут песню.
Идёт ввстречу молодица,
Должно, с богомолья.
Чего ж грустна, заплаканна, —
Случилось чего ли?
За плечами — котомочка,
Сама в рваной свитке,[15]
В руке — посошок, а в другой —
Дитё спит в понитке.[16]
Встретилася с чумаками,
Ребёнка прикрыла.
«Люди добрые, где шлях[17] на
Московью?» — спросила.
«На Московью? Так вот этот.
Далёко, небога?»
«В саму Москву. Христа ради,
Дайте на дорогу!»
Берёт грош,[18] аж вся трясётся:
Тяжко брать!.. червь точит...
И не взяла б... А дитё — как?
Оно ж кушать хочет!
Заплакала, пошла путём,
Зашла по дороге
В Бровары,[19] сыну медовик
Купила за горький.
Долго, долго, несчастная,
Всё шла, побиралась;
Случалось — и под забором
С дитём ночевала...

Вот на что сгодилися каренькие оченьки:
Под чужим забором слёзы выливать!
То-то же смотрите, кайтеся, девоченьки,
Чтоб не довелося вам москаля искать,
Так, как ищет Катринька... Чтоб потом не жалиться,
Не спрошать, за что на вас люди так ругаются,
Не пускают, добрые, в хату ночевать.

Не спрошайте, дорогие,
Ведь люди не знают;
Кого бог карает — того
И они карают...
Люди гнутся, будто лозы,
Куда ветер веет.
Сиротине солнце светит
(Светит, да не греет) —
Люди б солнце заградили,
Кабы в силах были,
Чтоб сиротке не светило,
Слёзы не сушило.
А за что, святый мой боже!
За что её губят?
Что сделала она людям?
Ч е г о   хотят люди?
Чтоб плакала!.. Сердце моё!
Не плачь, Катерына,
Не кажи людям слёз своих,
Терпи до кончины!
А чтоб личико не тускло
С чёрными бровями,
До зари в дуброве тёмной
Умывай слезами.
Умоешься — не увидят,
И — не засмеются;
А сердечку легче станет,
Пока слёзы льются.

Такое-то горе, девчата, смотрите.
Пойграл, да и кинул Катрусю москаль.
Недоля[20] не видит, с кем шутки шутить ей,
А люди хоть видят, да людям не жаль.
«Пускай, мол, подохнет неумная шлёндра,
Когда не сумела и честь соблюсти».
Блюдите ж, любимые, честь в час недобрый,
Чтоб спать под забор не пришлося идти.

Где ж Катруся моя блудит?
С псами ночевала
Под заборами, ране́нько,
Чуть свет, уж вставала,
До зимы в Москву спешила.
Вдруг глядь — зима валит.
Свищет вьюга в чистом поле,
Свищет, завывает,
Катерына через поле
Ковыляет тяжко
В одних лаптях — спаси боже! —
И в одной сермяжке.
Идёт Катря, шкандыбает;
Смотрит — что-то мреет...
Небось, идут солдатики...
Горе!.. сердце млеет...
Полетела, поравнялась,
С ходу: «Чы немае
Мого Йвана чорнявого?»
А те: «Мы не знаем».
И, как у солдат водится,
Смеются, шуткуют:
«Ай да баба! ай да наши!
Кого не надуют!»
Поглядела Катерына:
«И вы, бачу, люды!
Не плачь, сыну, мое горе!
Що буде, то й буде.
Пиду дальше — бильшь ходыла...
А може, й знайду ще;
Отдам тебе, мий голубе,
Та й втоплюсь в калюже».

Ревёт и стонет злая вьюга,
Метёт, крути́т в поле;
Стоит Катря посредь поля,
Дала слезам волю.
Устала вьюга, выдохлась,
Вздыхает всё тише;
Плакала ещё б Катруся,
Да слёзы все вышли.
Посмотрела на ребёнка —
Умытый слезою,
Розовеет, как цветочек
Под ранней росою.
Улыбнулась Катерына,
Тяжко улыбнулась:
У сердца, как змея чёрная,
Что-то повернулось.
Кругом молча огляделась;
Видит — лес чернеет;
А под лесом, у дороги,
Вроде домик мреет.
«Идём, милый, смеркается;
Может, пустят в хату,
А не пустят, значит будем
Ночевать под хатой.
Под хатой, Ваня, родненький,
С тобой заночуем.
А где ж ты будешь ночевать,
Когда как помру я?
У собак бродячих в детях
Будешь душу тешить!
Собаки — злые, покусают,
Да не перебрешут,
Не затравят с надсмешечкой...
С псами будешь бегать...
Кость делить... Горе ты моё!
Боже! что мне делать?»

У пса-сироты — есть и то своя доля,
Погладит собаку нет-нет человек;
Пса бьют и бранят, на цепь садят в неволю,
Но кто его мать — не напомнят на смех;
А Ване напомнят, затравят, захаркают,
С рожденья ребёнку житья не дадут.
Собаки в селе на кого с цепи гавкают?
Кто голые, бо́сые с голоду мрут?
Кто спят под забором? Чернявые выбл*дки...
Лишь чёрные бровки — всё счастье у си́ротки,
И те — дай завистливым волю — сдерут.

IV


Вдоль хо́лма, дола, как деды
Высоколобые, дубы
С времён Гетьманщины[21] стоят.
В долу — плотина, вербы в ряд,
И пруд окован льдом; в пруду
Прорублен прорубь — брать воду...
Сквозь тучи красным колесом
Зардело солнце. Диким псом
Завыла вьюга, замело, —
Ни зги не видно: всё бело,
Остервенело ветер дул...
И лишь дубровы слышен гул.

Ревёт, свищет, гудёт вьюга,
По лесу завыло;
Как волною, в белом поле
Снегом покатило.
Вышел и́з дому лесничий,
Обойти владенья.
Да куды! Так заметает —
Не видать ни хрена.
«Эге! ишь какая вьюга!
Пёс с ним уже, с лесом!
Пойти в дом... Что там такое?
Эк их там до беса!
И носит их нелёгкая.
Не просто так, видно.
Нычыпор![22] Ну-ка, погляди, —
Я к   п р ы́ в ы д ы,[23]   б и д н и!»
«Что, москали?..» — «Где москали?»
«Чего ты? Окстися!»
«Где москали-лебедики?»
«Да вон, идут». Рысью
Полетела Катерына,
В чём была, не глядя.
«Видно, хорошо Москва ей
Врезалася в память:
По ночам только и знает,
Что москаля кличет».
Через пни, через сугробы
Летит, еле дышит.
Босая стала средь пути,
Утёрлась рукавами.
А служивые ей ввстречу,
Как один, верхами.
«Горе мое! Щастя мое!»
Кричит к ним... Вдруг глянет —
Старший впереди всех едет.
«Любый мий Иване!
Сердце мое коханое!
Де ты так спизнывся?»
И — к нему... Берёт за стремя...
Он взглянул, скривился,
Да шпорами коня — в бока.
«Чого ж утикаешь?
Хиба́ забув Катерыну?
Хиба́ не пизнаешь?
Подывыся, мий голубе,
Подывысь на ме́не —
Я Катруся твоя люба,
На́що рвешь стреме́на?»
А он коня погоняет,
Мол, не видит, значит.
«Не втикай же, мий голубе!
Дывысь — я не плачу.
Ты не пизнав мене, Йване?
Сердце, подывыся,
Йий же богу, я Катруся!»
«Дура! отвяжися!
Возьмите прочь безумную!»
«Боже мий! Иване!
И ты мене покыдаешь?
А ты ж клявсь, коханый!»
«Возьмите прочь! Что ж вы стали?»
«Кого? Мене взяты?
За що ж, скажи, мий голубе?
Кому хочешь даты
Свою Катрю, що до те́бе
В садочок ходыла,
Свою Катрю, що для те́бе
Сына породыла?
Мий батеньку, мий братыку!
Хочь ты не цурайся!
На́ймычкою[24] тоби стану...
З другою кохайся...
З цилым свитом... Я забуду,
Що колысь кохалась
Из тобою, що твого я
Сына добувала,
Матирью була дытыне,
По́крыткою стала
Через те́бе... Покрыткою...
Господы... як пала!
Якый стыд! И за що гыну!
У чо́му я вынна!
Покынь мене, забудь мене,
Та не кы́дай сына!
Не покынешь?.. Сердце мое,
Не втикай од ме́не...
Я вынесу тоби сына».
Отпустила стремя
И — в хату. Возвращается,
Несёт ему сына.
Неспелёнатый, заплаканный
Худой сиротина.
«Осьде воно, подывыся!
Де ж ты? Заховався?
Утик!.. нема!.. Сына, сына
Батько одцурався!
Боже ты мий!.. Дытя мое!
Де динусь з тобою?
Москалыки! голубчыки!
Возьмить за собою;
Не цурайтесь, лебедыки:
Воно сыротына;
Возьмить його та отдайте
Старшо́му за сына.
Возьмить його... бо покыну,
Як батько покынув, —
Дай бог   й о г о   не кы́дала б
Лыхая годына!
В гриху тебе на свит божий
Маты породыла;
Выростай же на́ смих людям!»
На снег положила.
«Оставайся шукать батька,
А я вже шукала».
И — в лес, как сумасшедшая!
А дитё лежало
На дороге, на морозе,
Плачет... А служивым,
А солдатам — ну́жды нету;
Проскакали мимо.
Оно б и лучше, пожалуй;
Да на горе хлопцу
Лесничие на плач пришли.

Скочит по сугробцам
Босая Катря, по́ лесу
Бегает и воет;
То клянёт Ивана, змия,
То плачет, то молит.
Выбегает на опушку;
Головой помотала
И — в овраг... бежит... На пруду
У проруби стала.
«Прими, боже, мою душу,
А ты — моё тело!»
Бух в воду!.. Подо льдом со дна
Вверх зашелестело.

Чернобровенькая Катря
Нашла, что искала.
Повеял ветер над прудом —
И следа не стало.

То не ветер, то не буйный,
Что ясень ломает,
То не горе, то не злое,
Что мать умирает;
Не сироты, кто до срока
Без мамы остались, —
Им осталась по ней память,
Могила осталась.
Засмеются злые люди
Сиротке сердечной;
Выльет слёзы на могилу —
Сердечку полегчит.
А тому, тому на свете,
Что ему осталось,
От кого отец отрёкся,
Матерь отказалась?
Что-то выбл*дку осталось?
Одна милость бога.
Ни семьи, ни дома, только
Горе и дорога...
Панский взгляд да чёрны брови...
Зачем? Чтоб узнали!
Срисовала, не смолчала...
Хотя б полиняли!

V


Шёл слепой кобзарь[25] да в Киев,
Да сел при дороге;
Весь сумками обвешанный,
С ним хлопчик убогий,
Поводырь его, — на солнце
Знай носом клюёт себе,
Пока старец здесь под кобзу
И с у с а   поёт себе.[26]
Кто и́дет, едет — не минёт:
Кто — бублик, кто — деньги,
Кто — старику, а девушки —
Грошик сиротеньке.
Засмотрятся черкасочки[27] —
И босый, и голый.
«Дала, — говорят, — бровочки,
Да не дала доли!»

Едет по дороге в Киев
Берлин[28] шестернёю;[29]
А в берлине едет паня
С паном и с семьёю.
Стал берлин напротив нищих —
Столбом пыль аж вьётся.
Побежал наш Ваня: машут
Рукой из оконца.
Даёт денюжку Ивану,
Любуется пани.
А пан глянул... Отвернулся...
Узнал, препоганый,
Узнал те брови чёрные,
Те карие очи...
Узнал отец родного сына,
Да взять, гад, не хочет.
«А как зовут тебя, мальчик?» —
Спрашивает Ваню,
Поправляя перчаточку,
Сердобольная пани.
«Ивасыком». — «Какой милый!»
Шестёрка помчала,
Берлин тронулся, а Ваню
Лишь пылью обдало...
Посчитали, что добыли,
Встали босоноги,
Помолилися на солнце,
Пошли вдоль дороги.

[1838, С.-Петербург]



[1] Шевченко посвятил «Катерыну» поэту В. А. Жуковскому (1783-1852) в память о дне выкупа из крепостной неволи. С В. А. Жуковским он познакомился в 1837 г. через конференц-секретаря Академии художеств В. И. Григоровича и художника А. Г. Венецианова, встречался с В. А. Жуковским в мастерской К. П. Брюллова, бывал у него на квартире (см. запись в дневнике от 10 июля 1857 г.). Поэт сыграл большую роль в выкупе Шевченки из крепостничества. «В. А. [Жуковский], предварительно узнавши цену от помещика, — писал Шевченко в автобиографии, — просил К. П. Брюллова написать его, В. А. Жуковского, портрет для императорской фамилии с целью разыграть его в лотерею в царском семействе. Великий Брюллов охотно согласился. Портрет написан. В. А. Жуковский с помощию графа М. Ю. Виельгорского устроили лотерею в 2500 рублей ассигнациями, и этою ценою была куплена свобода Т. Ш[евченко] в 1838 году, апреля 22». Этой датой обозначена вольная (отпускная) грамота Шевченки, подписанная, в том числе и Жуковским. 25 апреля 1838 г. Жуковский на квартире у К. Брюллова вручил отпускную Шевченке. Шевченко на всю жизнь сохранил чувство великой благодарности к поэту, вспоминал его в повести «Художник», в письмах к М. М. Лазаревскому, А. И. Лизогубу, В. Н. Репниной.
[2] Москалями на Украине называли не русских, каким бы удивительным для кого-то это не показалось, а солдат и офицеров русской царской армии — независимо от национальности. В данном конкретном случае главный герой поэмы — дворянин-офицер, молодой барин, пан. Кто он при этом по национальности, Шевченко нигде не говорит. Учитывая то, что он, как и Катерына, кареглаз и чернобров, — вполне может быть и украинец. Это абсолютно не важно и является делом десятым. Шевченко никогда ни из кого не делал врага по национальному признаку — только по классовому. Главное зло для Шевченки — это реакционный полурабовладельческий самодержавно-помещиче-крепостнический строй с его отжившими страшными порядками, в рамках которого и которых люди поступают друг с дружкой так, как они с собой поступают; в рамках которого и которых одним, кому посчастливилось родиться господами, можно всё, а их рабам нельзя ничего; в рамках которого и которых господствует произвол «право имеющих», для каковых люди «подлого» сословия суть «твари дрожащие», а человеческие жизни и судьбы — игрушка.
[3] Начальные строки поэмы перекликаются с украинской народной песней «Ой ходила молода дівчина по лісочку...»: «Да не гуляй, молода дівчино, з москалями; Москальчики — обманщики, вони обманять...» (Труды этнографическо-статистической экспедиции... собранные П. П. Чубинским. — Т. 5. — С. 304).
[4] Уйдёт в свою Московщину... — Московщина (устар., малорос.) — Россия.  Здесь речь идёт о том, что солдата/офицера переведут в другое место на территории нашей необъятной родины для дальнейшего прохождения службы. Поэтому москаль, солдат — «клиент» ненадёжный, сегодня он здесь, завтра его нет, и верить ему ни в коем разе не следует. Заметим, что во всех народных песнях, сказках и т.п., не только украинских, но и русских, солдат никогда не являлся положительным персонажем. Солдат — это всегда плут, обманщик, мошенник, а то и вор. Ничего хорошего крестьянин от солдата не видел. Солдат, хотя и был рекрутирован на службу из крестьян, был полностью и безжалостным образом вырван из крестьянской жизни и оторван от своего народа, и никакой классовой солидарности с своим братом «мужиком» не имел и сочувствия к нему также не питал.
[5] Ушёл москаль в Туретчину... — речь идёт об какой-то из многочисленных русско-турецких войн. Последней из таковых на момент написания поэмы была война 1828-1829 гг.
[6] Катрусю покрыли... — по народному обычаю, который стоял на страже строгой общественной морали, девушке, не соблюдшей своей чести и родившей выбл*дка, сиречь внебрачного ребёнка, обрезали косы и покрывали голову платком. Называли таких девушек «покрытками». Бывали случаи (один такой и описан в поэме), когда их, ко всему вышеперечисленному, выгоняли из хаты их же родители.
[7] Запоёт про Грыця... — имеется в виду добрая украинская народная песня «Ой не ходи, Грицю, та й на вечорниці...», в которой ревнивая дивчина по сюжету отравляет своего возлюбленного Грыця (Григория) за то, что тот любил сразу двоих, со словами: «Так не доставайся же ты никому!» («Нехай же Грицьо двоїх не кохає! Нехай він не буде ні тій, ні мені, Нехай дістанеться сирій землі»). Что характерно, мать девушки не одобрила её поступок и «...в суботу рано мати дочку била: — Нащо ж ти, доню, Гриця отруїла?»
[8] Светилка — девушка, исполняющая обряд держания меча и свечи на свадьбе, — это сестра жениха, а если её нет, ближайшая после неё родственница (Гринченко).
[9] Дружка — здесь: подружка невесты на свадьбе.
[10] Боярин — здесь: товарищ жениха на свадьбе.
[11] Небога (малорос.) — бедняжка, несчастная.
[12] Жупан (польск. zupan) — старинная верхняя мужская одежда у украинцев и поляков, род полукафтана.
[13] Ходил, знаю, аж кровь стынет, Как вспомню, так вздрогну. — Здесь Шевченко, очевидно, вспоминает свои путешествия как крепостного мальчика «казачка» в обозе помещика П. В. Энгельгардта: в 1829 г. из Ольшаны до Вильно, 1831 г. — из Вильно до Петербурга.
[14] Чумаки — обозники, едущие в Крым за солью и рыбою (Гоголь). Перевозили на волах соль, рыбу и другие товары до проведения железных дорог. Опасный бизнес по тем временам, поэтому чумаки были серьёзные авторитетные парни. Оставили заметный след в украинском фольклоре и культуре, даже название нашей галактики Млечный путь (происходящее из греческой мифологии и присутствующее в таком значении во всех европейских языках) на украинском языке звучит как Чумацький шлях («Чумацкая дорога»).
[15] Свитка (малорос.) — род полукафтанья, длинная распашная верхняя мужская и женская народная одежда у украинцев, русских и белорусов из домотканого сукна.
[16] Пониток (устар.) — плотная домотканая ткань простейшего переплетения.
[17] Шлях — на Украине и юге России: наезженная дорога, тракт.
[18] Грош (устар.) — медная монета достоинством в полкопейки.
[19] Бровары — местечко Остёрского уезда Черниговской губернии (ныне город областного подчинения, районный центр Киевской области), расположено в 29 километрах северо-восточнее Киева. Известно с первой половины XVII в. Через Бровары проходил большой тракт на Москву.
[20] Недоля — тяжелая, несчастливая доля, судьба; в славянской мифологии: олицетворение несчастливой судьбы.
[21] Гетманщина — полуофициальное название со 2-й пол. XVII в. Левобережной Украины, которая после воссоединения Украины с Россией (1654) вместе с Киевом вошла в состав Российского государства. Гетманщину возглавлял гетман, избиравшийся Генеральной войсковой радой. Гетманщина пользовалась известной автономией, имела свою административно-территориальную систему, суд, финансы и войско. В общественно-политическом строе господствовали феодально-крепостнические отношения. Царское правительство в 1722 и 1734 гг. временно упраздняло Гетманщину, а в 1764 окончательно ликвидировало гетманское правление.
[22] Нычыпор (Нычыпир) — украинская народная форма канонического христианского греческого имени Никифор (др.-греч. Никефорос).
[23] Прывыд (малорос.) — привидение, призрак.
[24] Наймычка (малорос.) — сельская наёмная работница в помещичьем или кулацком хозяйстве, батрачка.
[25] Кобзарь — украинский народный бродячий певец и музыкант (часто слепой), исполнитель народных песен и дум, сопровождающий своё пение игрой на кобзе (бандуре).
[26] Исуса поёт... — то есть поёт псальму (духовную песню) «Исусе мой прелюбезный» Д. Туптало (1651-1709).
[27] Черкасы — старинное название украинцев.
[28] Берлин — старинная двухместная карета.
[29] Шестерня — шесть лошадей в одной упряжке; шестёрка.




КАТЕРИНА

Василию Андреевичу Жуковскому на память 22 апреля 1838 года


І

Кохайтеся, чорнобриві,
Та не з москалями,
Бо москалі — чужі люде,
Роблять лихо з вами.
Москаль любить жартуючи,
Жартуючи кине;
Піде в свою Московщину,
А дівчина гине...
Якби сама, ще б нічого,
А то й стара мати,
Що привела на світ Божий,
Мусить погибати.
Серце в’яне співаючи,
Коли знає, за що;
Люде серця не побачать,
А скажуть — ледащо!
Кохайтеся ж, чорнобриві,
Та не з москалями,
Бо москалі — чужі люде,
Згнущаються вами.

Не слухала Катерина
Ні батька, ні неньки,
Полюбила москалика,
Як знало серденько.
Полюбила молодого,
В садочок ходила,
Поки себе, свою долю
Там занапастила.
Кличе мати вечеряти,
А донька не чує;
Де жартує з москаликом,
Там і заночує.
Не дві ночі карі очі
Любо цілувала,
Поки слава на все село
Недобрая стала.
Нехай собі тії люде,
Що хотять, говорять:
Вона любить, то й не чує,
Що вкралося горе.
Прийшли вісти недобрії —
В поход затрубили.
Пішов москаль в Туреччину;
Катрусю накрили.
Незчулася, та й байдуже,
Що коса покрита:
За милого, як співати,
Любо й потужити.
Обіцявся чорнобривий,
Коли не загине,
Обіцявся вернутися.
Тойді Катерина
Буде собі московкою,
Забудеться горе;
А поки що, нехай люде,
Що хотять, говорять.
Не журиться Катерина —
Слізоньки втирає,
Бо дівчата на улиці
Без неї співають.
Не журиться Катерина —
Вмиється сльозою,
Возьме відра, опівночі
Піде за водою,
Щоб вороги не бачили;
Прийде до криниці,
Стане собі під калину,
Заспіває Гриця.
Виспівує, вимовляє,
Аж калина плаче.
Вернулася — і раденька,
Що ніхто не бачив.
Не журиться Катерина
І гадки не має —
У новенькій хустиночці
В вікно виглядає.
Виглядає Катерина...
Минуло півроку;
Занудило коло серця,
Закололо в боку.
Нездужає Катерина,
Ледве-ледве дише...
Вичуняла, та в запечку
Дитину колише.
А жіночки лихо дзвонять,
Матері глузують,
Що москалі вертаються
Та в неї ночують:
«В тебе дочка чорнобрива,
Та ще й не єдина,
А муштрує у запечку
Московського сина.
Чорнобривого придбала...
Мабуть, сама вчила...»
Бодай же вас, цокотухи,
Та злидні побили,
Як ту матір, що вам на сміх
Сина породила.

Катерино, серце моє!
Лишенько з тобою!
Де ти в світі подінешся
З малим сиротою?
Хто спитає, привітає
Без милого в світі?
Батько, мати — чужі люде,
Тяжко з ними жити!

Вичуняла Катерина,
Одсуне кватирку,
Поглядає на улицю,
Колише дитинку;
Поглядає — нема, нема...
Чи то ж і не буде?
Пішла б в садок поплакати,
Так дивляться люде.
Зайде сонце — Катерина
По садочку ходить,
На рученьках носить сина,
Очиці поводить:
«Отут з муштри виглядала,
Отут розмовляла,
А там... а там... сину, сину!»
Та й не доказала.

Зеленіють по садочку
Черешні та вишні;
Як і перше виходила,
Катерина вийшла.
Вийшла, та вже не співає,
Як перше співала,
Як москаля молодого
В вишник дожидала.
Не співає чорнобрива,
Кляне свою долю.
А тим часом вороженьки
Чинять свою волю —
Кують речі недобрії.
Що має робити?
Якби милий чорнобривий,
Умів би спинити...
Так далеко чорнобривий,
Не чує, не бачить,
Як вороги сміються їй,
Як Катруся плаче.
Може, вбитий чорнобривий
За тихим Дунаєм;
А може, вже в Московщині
Другую кохає!
Ні, чорнявий не убитий,
Він живий, здоровий...
А де ж найде такі очі,
Такі чорні брови?
На край світа, в Московщині,
По тім боці моря,
Нема нігде Катерини;
Та здалась на горе!..
Вміла мати брови дати,
Карі оченята,
Та не вміла на сім світі
Щастя-долі дати.
А без долі біле личко —
Як квітка на полі:
Пече сонце, гойда вітер,
Рве всякий по волі.
Умивай же біле личко
Дрібними сльозами,
Бо вернулись москалики
Іншими шляхами.

II

Сидить батько кінець стола,
На руки схилився,
Не дивиться на світ Божий:
Тяжко зажурився.
Коло його стара мати
Сидить на ослоні,
За сльозами ледве-ледве
Вимовляє доні:
«Що весілля, доню моя?
А де ж твоя пара?
Де світилки з друженьками,
Старости, бояре?
В Московщині, доню моя!
Іди ж їх шукати,
Та не кажи добрим людям,
Що є в тебе мати.
Проклятий час-годинонька,
Що ти народилась!
Якби знала, до схід сонця
Була б утопила...
Здалась тоді б ти гадині,
Тепер — москалеві...
Доню моя, доню моя,
Цвіте мій рожевий!
Як ягодку, як пташечку,
Кохала, ростила
На лишенько... Доню моя,
Що ти наробила?..
Оддячила!.. Іди ж, шукай
У Москві свекрухи.
Не слухала моїх річей,
То її послухай.
Іди доню, найди її,
Найди, привітайся,
Будь щаслива в чужих людях,
До нас не вертайся!
Не вертайся, дитя моє,
З далекого краю...
А хто ж мою головоньку
Без тебе сховає?
Хто заплаче надо мною,
Як рідна дитина?
Хто посадить на могилі
Червону калину?
Хто без тебе грішну душу
Поминати буде?
Доню моя, доню моя,
Дитя моє любе!
Іди од нас...»

                Ледве-ледве
Поблагословила:
«Бог з тобою!» — та, як мертва,
На діл повалилась...
Обізвався старий батько:
«Чого ждеш, небого?»
Заридала Катерина,
Та бух йому в ноги:
«Прости мені, мій батечку,
Що я наробила!
Прости мені, мій голубе,
Мій соколе милий!»
«Нехай тебе Бог прощає
Та добрії люде;
Молись Богу та йди собі —
Мені легше буде».

Ледве встала, поклонилась,
Вийшла мовчки з хати;
Осталися сиротами
Старий батько й мати.
Пішла в садок у вишневий,
Богу помолилась,
Взяла землі під вишнею,
На хрест почепила,
Промовила: «Не вернуся!
В далекому краю
В чужу землю чужі люде
Мене заховають;
А своєї ся крихотка
Надо мною ляже
Та про долю, моє горе,
Чужим людям скаже...
Не розказуй, голубонько!
Де б не заховали,
Щоб грішної на сім світі
Люде не займали.
Ти не скажеш... Ось хто скаже,
Що я його мати!
Боже ти мій!.. Лихо моє!
Де мені сховатись?
Заховаюсь, дитя моє,
Сама під водою,
А ти гріх мій спокутуєш
В людях сиротою,
Безбатченком!..»

                Пішла селом,
Плаче Катерина;
На голові хустиночка,
На руках дитина.
Вийшла з села — серце мліє;
Назад подивилась,
Покивала головою
Та й заголосила.
Як тополя, стала в полі
При битій дорозі;
Як роса та до схід сонця,
Покапали сльози.
За сльозами за гіркими
І світа не бачить,
Тільки сина пригортає,
Цілує та плаче.
А воно, як янгелятко,
Нічого не знає,
Маленькими ручицями
Пазухи шукає.
Сіло сонце, з-за діброви
Небо червоніє;
Утерлася, повернулась,
Пішла... Тілько мріє.
В селі довго говорили
Дечого багато,
Та не чули вже тих річей
Ні батько, ні мати...

Отаке-то на сім світі
Роблять людям люде!
Того в’яжуть, того ріжуть,
Той сам себе губить...
А за віщо? Святий знає.
Світ, бачся, широкий,
Та нема де прихилитись
В світі одиноким.
Тому доля запродала
Од краю до краю,
А другому оставила
Те, де заховають.
Де ж ті люде, де ж ті добрі,
Що серце збиралось
З ними жити, їх любити?
Пропали, пропали!

Єсть на світі доля,
А хто її знає?
Єсть на світі воля,
А хто її має?
Єсть люде на світі —
Сріблом-злотом сяють,
Здається, панують,
А долі не знають —
Ні долі, ні волі!
З нудьгою та з горем
Жупан надівають,
А плакати — сором.
Возьміть срібло-злото
Та будьте багаті,
А я візьму сльози —
Лихо виливати;
Затоплю недолю
Дрібними сльозами,
Затопчу неволю
Босими ногами!
Тоді я веселий,
Тоді я багатий,
Як буде серденько
По волі гуляти!

III

Кричать сови, спить діброва,
Зіроньки сіяють,
Понад шляхом, щирицею,
Ховрашки гуляють.
Спочивають добрі люде,
Що кого втомило:
Кого — щастя, кого — сльози,
Все нічка покрила.
Всіх покрила темнісінька,
Як діточок мати;
Де ж Катрусю пригорнула:
Чи в лісі, чи в хаті?
Чи на полі під копою
Сина забавляє,
Чи в діброві з-під колоди
Вовка виглядає?
Бодай же вас, чорні брови,
Нікому не мати,
Коли за вас таке лихо
Треба одбувати!
А що дальше спіткається?
Буде лихо, буде!
Зострінуться жовті піски
І чужії люде;
Зострінеться зима люта...
А той чи зостріне,
Що пізнає Катерину,
Привітає сина?
З ним забула б чорнобрива
Шляхи, піски, горе;
Він, як мати, привітає,
Як брат, заговорить...

Побачимо, почуємо...
А поки — спочину
Та тим часом розпитаю
Шлях на Московщину.
Далекий шлях, пани-брати,
Знаю його, знаю!
Аж на серці похолоне,
Як його згадаю.
Попоміряв і я колись —
Щоб його не мірять!..
Розказав би про те лихо,
Та чи то ж повірять!
«Бреше, — скажуть, — сякий-такий!»
(Звичайно, не в очі.)
«А так тілько псує мову
Та людей морочить».
Правда ваша, правда, люде!
Та й нащо те знати,
Що сльозами перед вами
Буду виливати?
Нащо воно? У всякого
І свого чимало...
Цур же йому!.. А тим часом
Кете лиш кресало
Та тютюну, щоб, знаєте,
Дома не журились.
А то лихо розказувать,
Щоб бридке приснилось!
Нехай його лихий візьме!
Лучче ж поміркую,
Де-то моя Катерина
З Івасем мандрує.

За Києвом, та за Дніпром,
Попід темним гаєм,
Ідуть шляхом чумаченьки,
Пугача співають.
Іде шляхом молодиця,
Мусить бути, з прощі.
Чого ж смутна, невесела,
Заплакані очі?
У латаній свитиночці,
На плечах торбина,
В руці ціпок, а на другій
Заснула дитина.
Зострілася з чумаками,
Закрила дитину,
Питається: «Люде добрі,
Де шлях в Московщину?»
«В Московщину? Оцей самий.
Далеко, небого?»
«В саму Москву. Христа ради,
Дайте на дорогу!»
Бере шага, аж труситься:
Тяжко його брати!..
Та й навіщо?.. А дитина?
Вона ж його мати!
Заплакала, пішла шляхом,
В Броварях спочила
Та синові за гіркого
Медяник купила.
Довго, довго, сердешная,
Все йшла та питала;
Було й таке, що під тином
З сином ночувала...

Бач, на що здалися карі оченята:
Щоб під чужим тином сльози виливать!
Отож-то дивіться та кайтесь, дівчата,
Щоб не довелося москаля шукать,
Щоб не довелося, як Катря шукає...
Тоді не питайте, за що люде лають,
За що не пускають в хату ночувать.

Не питайте, чорнобриві,
Бо люде не знають;
Кого Бог кара на світі,
То й вони карають...
Люде гнуться, як ті лози,
Куди вітер віє.
Сиротині сонце світить
(Світить, та не гріє) —
Люде б сонце заступили,
Якби мали силу,
Щоб сироті не світило,
Сльози не сушило.
А за віщо, Боже милий!
За що світом нудить?
Що зробила вона людям,
Чого хотять люде?
Щоб плакала!.. Серце моє!
Не плач, Катерино,
Не показуй людям сльози,
Терпи до загину!
А щоб личко не марніло
З чорними бровами,
До схід сонця в темнім лісі
Умийся сльозами.
Умиєшся — не побачать,
То й не засміються;
А серденько одпочине,
Поки сльози ллються.

Отаке-то лихо, бачите, дівчата.
Жартуючи кинув Катрусю москаль.
Недоля не бачить, з ким їй жартувати,
А люде хоч бачать, та людям не жаль:
«Нехай, — кажуть, — гине ледача дитина,
Коли не зуміла себе шанувать».
Шануйтеся ж, любі, в недобру годину
Щоб не довелося москаля шукать.

Де ж Катруся блудить?
Попідтинню ночувала,
Раненько вставала,
Поспішала в Московщину;
Аж гульк — зима впала.
Свище полем заверюха,
Іде Катерина
У личаках — лихо тяжке! —
І в одній свитині.
Іде Катря, шкандибає;
Дивиться — щось мріє...
Либонь, ідуть москалики...
Лихо!.. Серце мліє...
Полетіла, зострілася,
Пита: «Чи немає
Мого Йвана чорнявого?»
А ті: «Мы не знаєм».
І, звичайно, як москалі,
Сміються, жартують:
«Ай да баба! Ай да наши!
Кого не надуют!»
Подивилась Катерина:
«І ви, бачу, люде!
Не плач, сину, моє лихо!
Що буде, то й буде.
Піду дальше — більш ходила...
А може, й зостріну;
Оддам тебе, мій голубе,
А сама загину».

Реве, стогне хуртовина,
Котить, верне полем;
Стоїть Катря серед поля,
Дала сльозам волю.
Утомилась заверюха,
Де-де позіхає;
Ще б плакала Катерина,
Та сліз більш немає.
Подивилась на дитину —
Умите сльозою,
Червоніє, як квіточка
Вранці під росою.
Усміхнулась Катерина,
Тяжко усміхнулась:
Коло серця — як гадина
Чорна повернулась.
Кругом мовчки подивилась;
Бачить — ліс чорніє;
А під лісом, край дороги,
Либонь, курінь мріє.
«Ходім, сину, смеркається;
Коли пустять в хату,
А не пустять, то й надворі
Будем ночувати.
Під хатою заночуєм,
Сину мій Іване!
Де ж ти будеш ночувати,
Як мене не стане?
З собаками, мій синочку,
Кохайся надворі!
Собаки злі, покусають,
Та не заговорять,
Не розкажуть, сміючися...
З псами їсти й пити...
Бідна моя головонько!
Що мені робити?»

Сирота-собака має свою долю,
Має добре слово в світі сирота;
Його б’ють і лають, закують в неволю,
Та ніхто про матір на сміх не спита;
А Йвася спитають, зараннє спитають,
Не дадуть до мови дитині дожить.
На кого собаки на улиці лають?
Хто голий, голодний під тином сидить?
Хто лобуря водить? Чорняві байстрята...
Одна його доля — чорні бровенята.
Та й тих люде заздрі не дають носить.

IV

Попід горою, яром, долом,
Мов ті діди високочолі,
Дуби з Гетьманщини стоять.
У яру гребля, верби вряд,
Ставок під кригою в неволі
І ополонка — воду брать...
Мов покотьоло червоніє,
Крізь хмару сонце зайнялось.
Надувся вітер; як повіє —
Нема нічого: скрізь біліє...
Та тілько лісом загуло.

Реве, свище заверюха.
По лісу завило;
Як те море, біле поле
Снігом покотилось.
Вийшов з хати карбівничий,
Щоб ліс оглядіти,
Та де тобі! Таке лихо,
Що не видно й світа.
«Еге, бачу, яка фуга!
Цур же йому з лісом!
Піти в хату... Що там таке?
От їх достобіса!
Недобра їх розносила,
Мов справді за ділом.
Ничипоре! Дивись лишень,
Які побілілі!»
«Що, москалі?..» — «Де москалі?»
«Що ти? Схаменися!»
«Де москалі-лебедики?»
«Та он, подивися».
Полетіла Катерина
І не одяглася.
«Мабуть, добре Московщина
В тямку їй далася!
Бо уночі тілько й знає,
Що москаля кличе».
Через пеньки, заметами,
Летить, ледве дише.
Боса стала серед шляху,
Втерлась рукавами.
А москалі їй назустріч,
Як один верхами.
«Лихо моє! Доле моя!»
До їх... Коли гляне —
Попереду старший їде.
«Любий мій Іване!
Серце моє коханеє!
Де ти так барився?»
Та до його... За стремена...
А він подивився,
Та шпорами коня в боки.
«Чого ж утікаєш?
Хіба забув Катерину?
Хіба не пізнаєш?
Подивися, мій голубе,
Подивись на мене —
Я Катруся твоя люба.
Нащо рвеш стремена?»
А він коня поганяє,
Нібито й не бачить.
«Постривай же, мій голубе!
Дивись — я не плачу.
Ти не пізнав мене, Йване?
Серце, подивися,
Їй же богу, я Катруся!»
«Дура, отвяжися!
Возьмите прочь безумную!»
«Боже мій! Іване!
І ти мене покидаєш?
А ти ж присягався!»
«Возьмите прочь! Что ж вы стали?»
«Кого? Мене взяти?
За що ж, скажи, мій голубе?
Кому хоч оддати
Свою Катрю, що до тебе
В садочок ходила,
Свою Катрю, що для тебе
Сина породила?
Мій батечку, мій братику!
Хоч ти не цурайся!
Наймичкою тобі стану...
З другою кохайся...
З цілим світом... Я забуду,
Що колись кохалась,
Що од тебе сина мала,
Покриткою стала...
Покриткою... Який сором!
І за що я гину!
Покинь мене, забудь мене,
Та не кидай сина.
Не покинеш?.. Серце моє,
Не втікай од мене...
Я винесу тобі сина».
Кинула стремена
Та в хатину. Вертається,
Несе йому сина.
Несповита, заплакана
Сердешна дитина.
«Осьде воно, подивися!
Де ж ти? Заховався?
Утік!.. нема!.. Сина, сина
Батько одцурався!
Боже ти мій!.. Дитя моє!
Де дінусь з тобою?
Москалики! голубчики!
Возьміть за собою;
Не цурайтесь, лебедики:
Воно сиротина;
Возьміть його та оддайте
Старшому за сина.
Возьміть його... бо покину,
Як батько покинув, —
Бодай його не кидала
Лихая година!
Гріхом тебе на світ Божий
Мати породила;
Виростай же на сміх людям!»
На шлях положила.
«Оставайся шукать батька,
А я вже шукала».
Та в ліс з шляху, як навісна!
А дитя осталось,
Плаче, бідне... А москалям
Байдуже; минули.
Воно й добре; та на лихо
Лісничі почули.

Біга Катря боса лісом,
Біга та голосить;
То проклина свого Йвана,
То плаче, то просить.
Вибігає на возлісся;
Кругом подивилась,
Та в яр... біжить... Серед ставу
Мовчки опинилась.
«Прийми, Боже, мою душу,
А ти — моє тіло!»
Шубовсть в воду!.. Попід льодом
Геть загуркотіло.

Чорнобрива Катерина
Найшла, що шукала.
Дунув вітер понад ставом —
І сліду не стало.

То не вітер, то не буйний,
Що дуба ламає,
То не лихо, то не тяжке,
Що мати вмирає;
Не сироти малі діти,
Що неньку сховали —
Їм зосталась добра слава,
Могила зосталась.
Засміються злії люде
Малій сиротині;
Виллє сльози на могилу —
Серденько спочине.
А тому, тому на світі,
Що йому зосталось,
Кого батько і не бачив,
Мати одцуралась?
Що зосталось байстрюкові?
Хто з ним заговорить?
Ні родини, ні хатини;
Шляхи, піски, горе...
Панське личко, чорні брови...
Нащо? Щоб пізнали!
Змальовала, не сховала...
Бодай полиняли!

V

Ішов кобзар до Києва
Та сів спочивати;
Торбинками обвішаний
Його повожатий,
Мале дитя, коло його
На сонці куняє,
А тим часом старий кобзар
Ісуса співає.
Хто йде, їде — не минає:
Хто бублик, хто гроші;
Хто старому, а дівчата
Шажок міхоноші.
Задивляться чорноброві —
І босе і голе.
«Дала, — кажуть, — бровенята,
Та не дала долі!»

Їде шляхом до Києва
Берлин шестернею.
А в берлині господиня
З паном і сем’єю.
Опинився против старців —
Курява лягає.
Побіг Івась, бо з віконця
Рукою махає.
Дає гроші Івасеві,
Дивується пані.
А пан глянув... Одвернувся...
Пізнав, препоганий,
Пізнав тії карі очі,
Чорні бровенята...
Пізнав батько свого сина,
Та не хоче взяти.
Пита пані, як зоветься?
«Івась». — «Какой милый!»
Берлин рушив, а Івася
Курява покрила...
Полічили, що достали,
Встали сіромахи,
Помолились на схід сонця,
Пішли понад шляхом.

[1838, С.-Петербург]