Шаг улиточной версты

обездвижен  и  слабохарактерен,
как  пятно  в  застывших  лапах  соскребает  стужу,
ровесник  космоса  (шаг  улиточной  версты)
обрушил  мощь  многотонной  тяжести
рыхлую  поступь,
лаской  рыка  застыл  в  ожидании,
оно  наступило,
застоявшийся  воздух  по  поясницу  выглядит  взахлёб…

туго  скованное  в  муку  тело  ночной  дряни
вошло  в  обиход  значиться  неподдельно,
мёртвые  бабочки  спят,
живые, –
сохнут  в  изнурительных  просветах  налипших  повадками  сил,
и  тихо  тянется  музыка,
как  траншея  последней  песни
не  спеша  путаться  под  ногами,
сминая  комочки  грязной  слизи,
разборчиво  оттирая  обнажённые  пятки…

а  в  горле  пустыня  нервно  перебирает  шелуху  вязким  кашлем,
а  лысые  черепа  ос  изъедены  тоской  по  дому  покинутых  плеч,
а  где-то  плачет  малыш  улитки,
такой  родной  во  влажном  шарфе  мягких  лап
и  совсем  незнакомый  шотландской  волынке,
их  дороги  срослись  мелодией  сруливая  в  туда…

по  известковым  крапинам  ползут  следы 
то  вперёд, 
то  снова  вперёд,
дам  им  марш,
дам  им  такт,
и  пусть  греется  у  пропеллера  шаг  улиточной  версты,
камера  номер  ноль  снимает,
стекло  булькает,
злость  разжимает  хватку,
и  каждый,  к  кому  нельзя  прикоснуться 
жуёт  жвачку,
прилипает  к  волосам…

мёртвые  бабочки  несли  глаза  на  копоть  солнц,
за  лобной  костью  черепа  скрывался  злобный  умысел,
а  руки  ацетона,
между  струй,
цветком  крапивы  щели  ожога  выискивали,
я  вошёл  в  подъезд,
пешком  поднялся  к  квартире,
почему  пешком?
хотя-бы  потому,  что  по  лестнице,
а  где-то  остался  шаг  уличной  версты  увлажнять  и  стёсывать,
фонарь  за  окном  слепил  с  одной  стороны,
котлован  неизвестности  слепил  слова  мне  из  жести.