11-я японская центурия

В десять лет — чудо, в пятнадцать — гений, а после двадцати — обыкновенный человек.
               
                Японская пословица

Родился в беспросветной нищете:
пахал за жом, мечтал о целой курице.
Искал медвежий угол, чтоб окуклиться.
Стал жертвой связи смерда с конкубиною,
а в обществе болтался ниже тех,
кто цепи пищевые сконструировал.
Считался застрахованным от старости:
был близок к умиранию — желтел,
но лекарь пару раз тебя отстаивал.

В шесть лет открыл недюжинный талант:
"Художник! — прокричал отец и вытолкал
в богатую семью — Прошедший выточку
у этих миллионщиков, пристроится!"
Позднее станут многие толкать, 
один переусердствует: "Приз дочери!
Хоть та и некрасива, но хозяйственна!
Откажешь, сядешь снова у котла,
где будешь жрать последние х** с яйцами".

Учился у известных мастеров.
Нередко оставался у наперсницы.
Художники, взрослевшие на песенках
о доблестных сёгунах, об империи,
хотели набивать помётом рот 
их автору, но, благо, — обеспечили
свободой от участия в гуляниях,
где власть сгибала всех в бараний рог,
а пресса опускалась до вульгарностей.

Питался исключительно лапшой
(стремился к превращению в заморыша).
Сёгун, возненавидевший за молодость
столичных живописцев, оскотинился,
но вскоре был ославлен и лишён
величия (причина — острый сифилис).
На радостях вы слопали по бройлеру.
Отплясывая жигу голышом,
кричали, что искусство в Эдо богово.

К чреде самостоятельных работ
коллеги относились независтливо:
"Искусство — тяжелейшая зависимость —
сбегают только будущие критики".
В войсках неделю с лишним был разброд:
у юных выторговывали кители,
у старых  —  разномастное оружие.
Но после их погнали за забор,
остались недовольные орущие.

Всесильный император растолстел:
в богатый рацион включили сладости.
Художникам пришлось немедля складывать
имущество — аренда стала аховой.
Никто не успевал за ростом цен:
"К налоговой системе — староватой пусть,
глухой, несправедливой — все притёрлись тут.
Неужто у мерзавца та же цель —
оставить нашу молодость при терпкости".

Жил впроголодь. Пытался торговать
на рынках всякой всячиной для путников.
Такой уклад, надеялся,  допутчевый,
но путч не состоялся из-за стадности.
Начало был бодрым — топот, мат,
пока им не позволили затариться
(давали в долг на срок не меньше месяца).
Открыли государственный продмаг, 
сёгун не допустил в столице месива.

Решил уехать. Выставка прошла
бок о бок с обалделыми коллегами.
Эфирными маслами и календулой
боролся с проклятущим облысением.
Вратам пропел минорное "прощай!"
Унёс с собой инфаркты — оба спереди.
Но тешился — вдали от пресмыкательства.
В мешке, на случай бед, была праща.
В дороге научился песням каторги.

Жалел о прошлом. Думал: почему
так долго применял себя в гадюшнике?
В лесной глуши заглядывал в грядущее,
хотел удостовериться — вернёшься ли?
С утра второй супруге — поцелуй,
а вечером — огромная выносливость.
Просиживал ночами за гравюрами.
Забыл, что существует подлый люд,
а вспомнив, очень сильно загорюнился.

Снимал жильё. Мечтал приобрести
просторный хлев, заняться репетиторством.
Тебе, как человеку редких принципов,
непросто было выстоять в Японии.
В запечье изобрёл особый стиль,
а после написал друзьям: "Я понял их:
они всё время борятся с новаторством, 
отсюда и наружные посты.
Должно быть как-то горестно — но радостно".

Вернулся в Эдо. Старый алгоритм,
что в юности работал, запузырился.
Исчез закоренелый запах живности,
а тут определённо пахло мёртвыми.
Солдат, перехитривший жар горнил,
призвал обзаводиться полигонами.
"Поджог организован старым сёгуном!" —
ты плакал, наблюдая как горит
большая мастерская с треском: "Съё**вай!"