Дунай. Из повести Деньки Господни. 28. 04. 2024

Дунай. Рассказ из повести о детстве "Деньки Господни".
               
                Посвящается моей маме Полине Андреевне,
                фельдшеру-акушерке, служившей людям всем
                своим самоотверженным и любящим сердцем.

Сегодня у меня радостное настроение: папка нашёл время и прилаживает
к моим конькам новые кожаные ремешки — скоро можно снова привязывать
коньки к валенкам и кататься, летая по озерку, на котором лёд, как
зеркало, до самого вечера. Пока папка занимается этим благородным
делом, иду с мамой в больничку: время приёма больных.

Не успеваем переступить порог, как вслед за нами почти вбегает в
амбулаторию молодая казашка Айгуль и, обливаясь слезами, путая русские
и казахские слова, жалуется маме:

— Ой бай, Полин Андреич! Мой сын Дунай умрает! Далёко дохтур сказал:
"Пусть дома выздоравливать. Каганович есть больница!" Шайтан не хотел
лечить сын дальше. Мой айналайын умрает. Айда, Полин, смотреть Дунай!

Оказывается, её сына Дуная, пятилетнего мальчишку, выписали из
районной Андреевской больницы как безнадёжного. Несколько месяцев тому
назад мальчонка умудрился опрокинуть на себя кипящий чайник, стоявший
на низкой плите, и обварил себе живот и ноги.

Рана на животе гноилась и не заживала с тех пор, как по осени его
отвезли в центральную больницу. Непонятно, почему врачи отказались
содержать мальца в стационаре, не пытаясь поставить его на ноги. Может
быть, не хватило терпения, а может быть, опасаясь его смерти, боялись,
чтобы это не отразилось негативно на картине их работы... Так или иначе,
но мальчонку выписали домой, в Каганович, где была только амбулатория,
в которой работала моя мама на должности заведующей медпунктом.

Муж Айгуль вчера вечером привёз Дуная домой, и теперь она, прибежав
за помощью к маме, не умокая, рассказывает об этой печальной истории
и снова просит:
— Ой бай, Полин, мой айналайын умрает. Айда, айда смотреть Дунай!

Мама быстро собирает нужные медикаменты, шприцы, марлевые салфетки,
ватные тампоны и, сложив их в бикс, металлическую круглую посуду с
кольцом сверху, поспешает с Айгуль к больному. Я, как непременный
член всех происходящих событий, хвостиком следую за ними (мне
в ту пору — лет одиннадцать-двенадцать, и я до сих пор помню всё, до
мельчайших подробностей).

Вот и дом Айгуль, вернее, не дом, а мазанка, саманный домик, в котором
живёт её семья.  Несчастная мать проводит нас во вторую комнатку, где
на кроватке, среди цветастых подушек, лежит Дунай. Увидев доктора в
белом халате, он испуганно протягивает худые ручонки к своей матери и
жалобно скулит тонюсеньким голоском:
— Апа, апа, жок! — повторяет малец эти слова, добавляя ещё что-то
по-казахски. Это означает:
— Мама, мама, нет, нет!..
Айгуль успокаивает сыночка, вкладывая в его слабенькую ладошку кусочек
сладкого курта*, заменяющего всякие десерты. Сама, еле сдерживая слёзы,
откидывает пелёнку, прикрывающую живот Дуная, неопределённого цвета,
всю в разводах от сукровицы.

Открывается ужасающая картина: весь живот мальца — в кровоточащих
язвочках; посредине живота, внизу, за пупком, кожа напоминает
коричнево-жёлтую плёнку, в мельчайших трещинках, похожую на старый
тонюсенький пергамент, за которым видно, как шевелятся внутренности.
Удивительно, как эта прозрачная тонюсенькая кожица ещё не рвётся и
не вываливаются кишки наружу... Сердце моё отзывается болью, я
отворачиваюсь, а моя мама-доктор качает головой и тихо произносит:
— Да, Айгуль, дело, конечно, плохо... Но мы постараемся. Не плачь.
Мы постараемся. Думаю, что есть надежда. Принеси, пожалуйста, тёплой
кипячёной воды.

Она склоняется над мальчуганом, который на время успокаивается,
посасывая кусочек казахской сладости, тараща на доктора свои раскосые
глазёнки, напоминающие чёрные блестящие бусинки, так особенно и резко
выделяющиеся на его измождённом бледном личике.

Теперь Дунай рассматривает доктора, и моя мама гладит его по голове,
говоря какие-то ласковые слова, в то же самое время не забывая о
своём деле. В её руках мелькают тампоны, салфетки, снова тампоны...
Она что-то промокает, обрабатывая ранки, прижигает их какими-то
растворами и затем смазывает нужные места мазью. Дунай не плачет, но
стонет непрерывно. Процедуры подходят к своему завершению. За разговором
с мальчуганом и незаметно для него доктор проворно делает ему уколы,
на которые он не успевает обратить внимания: видно, настолько сильны
у него страдания, что он этой малой боли просто не замечает.

К тому же помню по себе, что мама каким-то образом делала уколы
совершенно безболезненно: были такие ощущения, словно тебя укусил комарик.

Так она ходит к Дунаю, находящемуся между жизнью и смертью, каждый
день и часто ночью, когда ему совсем плохо, несмотря на снег, бури и
обжигающий зимний ветер. Кроме лекарств, у мамы всегда с собой какие-то
настои, отвары на целебных травах (зверобое, ромашке, календуле, шалфее
и других, мне не известных). Мама бьётся, борется за жизнь Дуная...
Временами уговариваю её взять меня с собой, чтобы посмотреть на мальца.
Мне приходится часто слышать её молитву, которой она сопровождает свои
медицинские действия.

Мальчишка, цепляясь за жизнь, медленно, но всё же поправляется. К весне
небольшие ранки перестают кровоточить, бледнеют и со временем исчезают.
Радуюсь вместе о всеми: главное место сильного ожога, середина живота,
рубцуется, покрываясь местами здоровой кожицей. Правда, живот выглядит
очень неестественно, с розовыми свежими шрамиками, стянутыми к середине
пупка. Теперь Дунай не плачет и, увидев доктора, забавно кривит рот
в улыбке, получая из добрых рук всякий раз гостинцы: это или таблетки
глюкозы, или плиточки детского гематогена, или фрукты...

Незаметно проходит и весна. Болезнь наконец-то полностью отступает:
Дунай веселеет, бегая по двору и возясь в кошаре* с маленькими ягнятами.
Увидев доктора, свою спасительницу, он бежит навстречу и, заглядывая
ей в глаза, улыбается во весь рот, протягивая свои сладости, свежие
кусочки курта*. Айгуль счастлива и не знает, как благодарить доктора:
при встрече с мамой она бросается к ней, берёт её руки и подносит к
своему сердцу.

Эпилог.

Тогда со временем я как-то подзабыла о Дунае, но однажды летом увидела его
у речки, где мы, детвора разного возраста, проводили все дни, бултыхаясь
в воде и загорая на песке. Малыши купались голенькими, без трусов;
среди них был и Дунай. Он, вероятно, уже понимал, что его живот некрасив,
и, стыдливо прикрывая рубцы руками, плюхался скорее в тёплые волны
неглубокого Тагана, как-то самозабвенно и весело крича, радуясь солнцу,
лету и самой жизни.