Боюсь, когда-нибудь вскочу...

Боюсь, когда-нибудь вскочу в четыре тридцать от того,
что сердце рвётся из груди и нервы вьются в большой ком.
Подумаю: не может быть... И вспомню всё до мелочей:
твой голос, льющийся, как мёд, слиянье губ, цвет простыней...

И дрожь по телу пробежит. И слёзы выскочат из глаз.
Я вдруг пойму, что мы тогда впрямь разошлись в последний раз.
А рядом будет кто-то спать, мять плед своей тёплой рукой
И бессознательно фырчать — нарушу ведь его покой.

Озябну, но ногам тепло — их будет греть пушистый кот.
Услышу писк. Ну кто звонит? "Алло... Вы знаете, он мёртв..."
Я точно буду это знать.
Почувствую. Приму удар и до того, как сообщат.

Уйду курить прям босиком в пустой потрёпанный подъезд.
И там, почти что в темноте, тоска нещадно начнёт есть.
И пальцы на ногах сведёт, и плечи жутко задрожат.
Он со спины вдруг подойдёт, накинет на меня халат,

В объятиях яростно сожмёт — и тишина. И мы молчим.
Не смогут эту боль унять колдуньи, Боги и врачи.
Ему признаюсь, сжав свой крест: "Я научилась без него
жить, радоваться, сожалеть. Как видишь, всё разрешено.

Но тянет что-то изнутри — шрамы, наверное, кровоточат,
и дыры рваные в груди срастаются в подобие точек.
Всё, что запрятала под кожу в такие дебри — не найти,
сейчас режет нутро, брыкаясь в остатках детской памяти.

Я не могу представить гроб, где он лежит мертвецки-бледный,
ведь не несут уж кислород его решётчатые вены,
венки на кладбище сыром от слёз — ревёт его семья —
и как спускается в горсти поверх него земля... Земля..."

Закончив, гляну на него — он тоже будет нервно плакать.
В день похорон твоих тогда, наверно, будет грязь и слякоть.
Боюсь вскочить в рассветный час, не обнаружив в целом мире
безумных нас, влюблённых нас живыми. Сладостно живыми!