Корабль мудрецов

...Ночь. Вьюга за окном. Фонарь. И то ли чудится мне, то ли во сне снится, будто не снежинки светят из тьмы, а я сам куда-то лечу среди звёздных равнин, а куда и не знаю даже... И до того мне там холодно и одиноко, до того страшно, что плакать хочется и кричать... «Оба мiра меня услышьте!» - кричать. Или: «Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?»

Но я не кричу. Я беру лист бумаги, коротенький карандаш и пишу...

Коллеги же говорят мне так: «Чем выдумывать свои глупые выдумки, - говорят коллеги, - ты бы лучше лекарство какое-нить принял. Рюмочку бы выпил, закусил икоркой, погулял, поспал хорошо. Вот сердце-то себе этим и успокоил».

Я же им на это всё искренне отвечаю, что и так ничего не выдумываю. Никогда! Ну, разве, события какие-нибудь. Или персонажей. А всё остальное у меня наичистейшая правда
.
                * * *

...Жил в Москве один сумасшедший библиотекарь. Звали его Фёдоров Николай Фёдорович. И вот измыслил этот Фёдоров себе такую идею, что надо, мол, всех от века мёртвых оживить. Научным, так сказать, путём. И коллективными усилиями. Это называлось у Фёдорова «Общим делом» и ещё «Воскрешением отцов». А про матерей он и словом не обмолвился. Потому, как женщин Фёдоров, вообще, за версту обходил. 

И вот заходит к нему в Румянцевскую библиотеку один граф. Толстой Лев Николаевич его звали. Он был великим русским писателем и зеркалом русской революции по совместительству. Они с Фёдоровым, как впоследствии выяснилось, дружили.

У этого графа, помимо прочих его психических отклонений, была, пиромания. И поскольку она у него была, а он как раз в это время сочинял «Крейцерову сонату», то граф Фёдорову говорит.  «Жалко, - говорит граф, - что я с собой динамиту не захватил, а то бы книжки эти проклятые можно было взять сразу все и подзорвать. Потому, как я их ненавижу очень. От них всё зло в мiре, да от музыки ещё».

Услыхав такие ужасные слова Николай Федорович ужасно рассердился и даже графа по физиономии настукал. А потом с лестницы спустил и номер заблокировал. Так как Фёдоров служил библиотекарем, то книжки-то всякие он очень любил и уважал.

Толстой же немного поразмыслив в ясной Поляне решил, что друг его, может быть и прав, и с динамитом надо быть осторожней. Да и в книжках, может быть, ничего ужасного такого нет. …Разве что в музыке, да и то чуть-чуть.

И тогда, чтобы реабилитироваться, он принялся сочинять эпопею «Война и мир». В том смысле, что мир всё-таки лучше, чем по физиономии драться. И ненавидеть стал не книжки, а жену свою, Софью Андреевну. И вскоре как раз понял, что мiровое зло исходит как раз от нее. А это Фёдорова как раз устраивало. Поэтому они помирились.

Ещё к библиотекарю Фёдорову заходил ещё один великий писатель Достоевский Фёдор Михайлович страдавший эпилепсией.

И великий философ Соловьёв Владимир Сергеевич, тоже к библиотекарю Фёдорову забегал. У этого Соловьёва, были, парафренный и онейроидный синдромы и ещё синдром генерализованных тиков. 
 
А известен он был не только всклокоченной бородой и нечёсаными волосами, но ещё и неумеренным употреблением скипидара. Из-за чего, как говорят, этот философ впоследствии и скончался.

Соловьёв был человеком исключительно влюбчивым, но поскольку считал себя исключительно  философом, то влюблялся исключительно в женщин носивших имя Софья. Из-за синдрома же генерализованных тиков он часто и не к месту смеялся. Да ещё стихи писал иногда.

И ещё к библиотекарю Фёдорову приходил великий изобретатель и футуролог Константин Эдуардович Циолковский. Этот Циолковский был глухой и страдал паранойей. Сейчас сказали бы, что у изобретателя было шизотипическое расстройство. В СССР это расстройство потом назвали вялотекущей шизофренией и некоторых людей из-за этого даже держали в дурке. …Но это я так, к слову.

Гениальный же поэт Хлебников, тоже бывавший у библиотекаря Фёдорова, страдал шизофренией, но в параноидной форме. И ещё у него была шизофазия, из-за которой, собственно, Хлебников и сделался великим поэтом, так как никто его стихов не понимал. По национальности он был будетлянин, а по должности – Председатель Земного Шара. Так поэт себя, во всяком случае, аттестовал.

Случалось, к библиотекарю Фёдорову наведывался и просто один поэт Клюев. Этот Клюев был просто мужеложцем, да ещё и невротиком к тому же. Впрочем, невротиками были и почти все остальные персонажи этой правдивой повести.

…И много кто ещё приходил к сумасшедшему библиотекарю Фёдорову. И все они были сумасшедшими. Но поскольку каждый из них сходил с ума конкретно на свой лад, то компания у Фёдорова собиралась очень интересная. Весёлая даже. Я же в дальнейшем, для экономии времени и места, диагнозы остальных действующих лиц буду опускать.

Приходили они к нему, приходили, а тем временем изобретатель Циолковский взял, да и изобрёл межпланетный корабль. А занялся он изобретением этого корабля вот почему.

Библиотекарь как-то рассказал изобретателю через слуховую трубочку про свою философию и про воскрешение мёртвых. И философия эта изобретателю сперва очень понравилась. Потому, что это была гуманная философия.

Но потом изобретатель сообразил, что все оживлённые покойники на нашей планете просто не поместятся. Куда же их, спрашивается, девать? Вот он и придумал расселить этих покойников по другим планетам. А для этого – решил найти способ, как до этих планет добраться. И придумал в результате космонавтику. И даже проект межпланетного корабля на бумажке нарисовал.

Правда, ещё раньше такой корабль нарисовал народоволец Кибальчич. Это был один из тех маньяков-террористов, что убили почти единственного, почти нормального, почти русского царя Александра II. Потому, что почти все остальные русские цари были душевнобольными немцами. Ага! И не только русские, и не только цари, и не только немцами.  …Нет, ну правда! Вот, посудите сами!

Иван Грозный безуспешно лечился от нейросифилиса и прогрессивного паралича. Петр Великий был эпилептиком. Екатерина Великая нимфоманкой. У её законного супруга наличествовали психопатия, дебильность и алкоголизм. Павел тоже был психопатом. А про святого нашего страстотерпца я уж лучше промолчу.

У Ленина – сифилис мозга в параноидной форме. Троцкий паранойяльный психопат с навязчивой идеей. У Сталина мания преследования и мозаичная психопатия. У Леонида Ильича – старческое слабоумие и лекарственная токсикомания. У Никиты Сергеевича – конкретная биполярка с небольшой дебильностью. И у Ельцина биполярка. Плюс истерическое расстройство и алкоголизм. …Да ещё три суицидальные попытки, кстати.

Душевнобольные составляли большинство обеих российских династий. И по советским вождям дурка горючими слезами тоже плакала. А уж европейские властители всех времён и народов – это просто цирк клоунов сумасшедших. 
Что же касается ныне предержащих, то психиатрия и история ещё вынесут свой вердикт...

…Так вот этот Кибальчич за участие в цареубийстве был приговорён к смертной казни и повешен. Но перед смертью зачем-то нарисовал в тюремной камере на стене ракету. …Правда, очень смешную.

Он, как и другие отечественные террористы, был твердокаменным гуманистом, народолюбцем и защитником угнетённых. Но, в отличие от остальных, мечтал избавить трудящихся не только от царей и помещиков, но и от пут земного тяготения.
   
                * * *

Основоположник же космонавтики, изобретя межпланетный корабль, очень обрадовался и рассказал об изобретении библиотекарю. Тот ещё больше обрадовался и поделился новостью с остальными. А остальные настолько обрадовались, что даже решили собраться на квартире у Фёдорова, чтобы обсудить это великое изобретение. А заодно и водки выпить.

Библиотекарь жил на кухне, под лестницей. Спал на сундуке. Питался хлебом и водой. А почти все свои денежные средства раздавал неимущим студентам в виде стипендии. И поскольку у Фёдорова не было ни жены, ни денег, ничто не мешало его сумасшедшим приятелям приходить к нему полночь-заполночь, вести умные разговоры и пить водку в приличной компании, а то и на всю ночь оставаться. Иногда, под настроение, Фёдоров им стримы устраивал, или организовывал видеоконференции. Но они всё ж таки предпочитали встречаться вживую.

И вот в назначенный день друзья собрались у библиотекаря на кухне, отключили телефоны, выпили водки, закусили огурчиком и стали это великое изобретение обсуждать! Сам же Циолковский, не дозвонившись, прислал сказать, что задерживается, и чтобы его не ждали, а начинали без него. Но никто не расстроился, поскольку он был глухой как пень и ничего не смог бы толком обсуждать, а только бы всех раздражал.

И тогда все стали обсуждать раздвинувшиеся вселенские горизонты, мерцающие метафизические мiры и яблоневые сады на других планетах. В этих садах разговаривали деревья и время цвело, как черемуха. В общем, фантазировали все, кто во что горазд. …А тут ещё выяснилось, что гениальный поэт Хлебников не только страдает шизофазией, но ещё умеет с помощью математических формул и логарифмической линейки исчислять будущее.

И он им это будущее по-быстренькому исчислил, и объявил, что в России скоро объявятся суровые люди, называемые «больвшивики». И  эти самые   «больвшивики» тоже окажутся ужасными гуманистами,ужасно будут любить простой народ и ужасно захотят освободить трудящихся от гнёта.

И чтобы этих всех трудящихся освободить, и ради торжества гуманизма, «больвшивики», сперва убьют царя с чадами и домочадцами. А уж потом половину самих трудящихся. Оставшуюся же половину они, вероятно, убивать не станут, а будут жить с ней в радости и довольстве.

Гениальный поэт Хлебников говорил о будущем простым русским голосом. А когда кончил говорить о будущем, перешёл на своё звёздно-будетлянское наречие. И все сразу перестали его понимать. Но делали вид, что понимают. А поскольку на самом деле не понимали, то в очередной раз решили, что он, конечно, очень гениальный человек.

Поэт же Клюев, хоть и был обычным мужеложцем, но тоже умел заглядывать в будущее, хоть и без логарифмической линейки, а посредством своей художественной интуиции. И вот он туда, в это будущее, заглянул и сказал, что со временем эти «больвшивики» соберут всех философов на один пароход и ушлют их из России к чёртовой, как говорится, бабушке. А поскольку философы эти тоже сплошь все были гуманистами, от них тоже можно было ожидать любой пакости.

Граф же Толстой заявил, что его это всё не очень-то беспокоит, поскольку он, хоть и не умеет заглядывать в будущее, но совершенно точно знает, что жена сведёт его в могилу раньше, чем всё это случится. И каждый, у кого есть жена, с ним, конечно, спорить не станет. Тем более, что история доказала потом, что он прав.

                * * *

…Они опять немного выпили и опять закусили огурцом. И опять выпили. И закусили. И ещё…

 Через какое-то время в дверь к Фёдорову решительно постучали.  Поскольку тридцать седьмой год ещё не наступил, выяснилось, что стучал сосед по квартире. Это был неимущий студент-географ лет пятидесяти. Фамилия же его была Костоедов.

Этот неимущий студент Костоедов был всем известен, как завзятый наркоман и токсикоман. Раньше он даже имел дома специальный кальян, с помощью которого он раньше курил опиум.

Но после возвращения из экспедиции в Южную Америку, где студент изучал великую наркотическую культуру индейцев, неимущий студент Костоедов прекратил курить опиум, а приобрёл привычку жевать сушёные грибы. От этого студент даже иногда впадал в транс.

Студент, как оказалось, притащил два штофа «Смирновской». И все очень обрадовались. И ещё немножко выпили. А Циолковского всё не было и не было. И тогда они снова принялись обсуждать его великое изобретение.

И вот тогда литератор Розанов им и говорит. «Мне, господа, - говорит Розанов, - очень понравился рассказ про пароход с философами. Это московская еврейская община хорошо выдумала! Представляете? Море, чайки, дельфины... А они, мудрецы эти, плывут себе в хорошей компании и умные разговоры разговаривают. Хотел бы я среди них оказаться и есть свою честную фаршированную рыбу».

Здесь все закричали, что московская еврейская община здесь совершенно ни при чём. А Достоевский пробурчал, что она всегда при чём, поскольку без израиля, мол, у нас никакое дело обойтись не может. Ну, вот просто никакое.

Но все сказали, что хоть в данном случае обошлось и без израиля, они бы тоже мечтали на этом философском пароходе оказаться. Даже граф Толстой, который точно знал, что до того времени не доживёт, тоже стал об этом же мечтать.
 
И тогда философ Соловьёв говорит: «А кто нам мешает, господа, - говорит Соловьёв, - безо всяких там общин и "больвшивиков" взять да и зафрахтовать какой-нибудь пароход? Крейсер, например. И тоже куда-нибудь поплыть, да хоть бы и к чёртовой бабушке. Но, лучше давайте поплывём в Египет. …А?! У меня там как раз свидание назначено». Сказал и захохотал страшно.

Достоевский говорит: «Это, господа, хорошая мысль. Я поговорю об ней с Победоносцевым. Ему, думаю, понравится. Может, он под это общее дело у Государя ещё и денег выхлопочет».

Все обрадовались: «Вот бы славно! Только зачем же нам Египет? Там же египтяне живут. А египтяне - те же цыгане. Обворуют, и вся недолга. Да и лопочут не по-нашему. Нет, не хотим в Египет! Мы же не филистимляне какие-нибудь. Вот, хоть режьте нас, не хотим и  всё!»

- На вас, господа, не угодишь, - сказал Соловьёв и захохотал страшно. – Не хотите в Египет, давайте просто так плавать. Взад-назад. В этом тоже есть нечто... эээ …мистико-эротическое. К тому же куда ни плыви, всё равно, в конце концов, приплывёшь в All-Einheit. Поэтому поплыли всё равно куда. Хоть бы и взад-назад.
Тут все не согласились. И стали громко спорить. А философ Соловьёв хохотал страшно. Неимущий же студент Костоедов, вдруг уставился в потолок, указательный палец кверху поднял, да как заорёт: «Необитаемый остров, господа! Необитаемый остров!»

Все посмотрели вверх, потом на него и в недоумении приумолкли. «Есть у меня на примете один такой островок, - снова заговорил Костоедов. - Во время экспедиции его случайно обнаружил. Для себя берёг. Но раз пошла такая пьянка... Для общего дела ничего не пожалею. Эх, русский я человек! …Есть на примете такой островок. Есть! Для себя берёг. Но для общего дела...»

- Ну, и что же мы будем на этом вашем острове делать? - ядовито спросил мистический поэт Блок. Кокосы разводить с ананасами? Или господина Жюля Верна представлять? Тогда нам надо бы выбрать, кто будет изображать капитана Немо. Да вот хоть бы Василий Васильевич, чем не капитан Немо? А? Ха-ха-ха!

Но никто не засмеялся.  Только Соловьёв захохотал страшно. А Блок продолжал:
- Нет, господа! Мы образуем там колонию. Ну, вот как древние греки. А?!  Колонию Радости И Свободного Труда! Будем в этой Трудовой Колонии жить и радостно трудиться. А по вечерам станем читать стихи, танцовать в лавровых венках и петь вакхические песни.

- Во-во! - подхватил буревестник революции Горький, - толькО надО с сОбой ещё Охрану прихватить какую-никакую. А для пения Федьку Шаляпина. У него гОлОсина-тО славный. Ох сла-а-вный... Куды там древним грекам!

И ни с того, ни с сего загОлосил, как пьяный гОршечник: «Сла-а-внОе мо-ре - свЯ-щен-ный Бай-ка-а-л. Сла-а-вный кОра-абль - Омулёвая боч¬ка-а...» Но до кОнца Буревестник эту славную песню не дОтянул, поскольку от умиления разрыдался.

- А для хореографии, давайте Нижинского возьмём, - застенчиво сказал просто поэт Клюев. - Он ведь тоже, «куды там древним грекам».

- Ещё бы баб хорошо, - добавил граф Толстой-младший. - Захватим баб? А?! Без них как-то не того-с... Как ни крути, а плоть она, хоть на острове, хоть на Луне удовлетворения требует!

- УдОвлетвОрениЕ трудящихся - есть делО рук самих трудящихся, как писал критик Белинский писателю ГогОлю в свОём ОднОимённом письме, - внушительно сказал Буревестник.

- Ох, не надо бы баб, ох не надо бы, — раздумчиво промолвил библиотекарь. — Ох, чует моё сердце...

- Да погодите вы с вашими бабами! — вскричал Достоевский в сердцах. — Тут о человечестве душа болит. А у вас всё одно на уме... О простых-то людях кто будет печься вместо нас? Когда уплывём-то. А? Народную-то ниву кто вспашет? К Истине, Добру, Красоте кто призовёт? …Думали вы об этом когда?

- Не стоит желать добра мiру, ибо сказано, что он погибнет! - злобно выкрикнул из угла злобный византиец Леонтьев. И злобно замолчал.

- Ну, не знаю, господа, не знаю! - сказал мистический поэт Блок, - лично меня этот ваш «народ-богоносец» давно уже из себя выводит. Ходишь в него, ходишь, печёшься об нём печёшься, а ему всё трын-трава, только бы водку пить да палить спьяну что ни попадя. А на гуманизм ему наплевать. Вот пусть сам теперь без нас и поживёт. А мы поглядим... Это ему не водку пить.

- Нет, господа! «Мы создадим не просто колонию, — вдохновенно сказал эзотерический художник Рерих, — Мы создадим новую страну». Ага! Страну мудрецов. В тонком плане и создадим. Это будет наша русская Sambhala. Представляете? Sambhala, господа! А? И ехать никуда не надо. Устроим rite de passage, да и всё... Rajasuю какую-нибудь. В тонком плане и создадим.

А мы с вами будем все русскими Mahatmaми. Ну, вот просто все! Ага! И будем оттуда руководить человечеством. Духовно, так сказать. С помощью ahimsы какой-нибудь. Вот всех к торжеству гуманизма-то и приведем. А? Духовно, господа...

Ну, с этим-то все, конечно, согласились. Даже писатель Достоевский согласился. А пока, в грубом плане решили выпить водки. Тем более, что Циолковского всё так и не было.

Но когда водка была уже разлита, выяснилось, что огурчики уже кончились и закусывать, стало быть, стало нечем. Все, кроме Достоевского, начали чертыхаться. А литератор Розанов хихикнул гнилыми зубами и сказал мечтательно: «Эх, вот сейчас бы рыжичков солёных!»

Услыхав это, неимущий студент Костоедов молвил: «Рыжичков-то у меня нет, а вот весёлками квашеными побаловать могу! А рыжчиков – нет».
- Что это за весёлки такие? – радостно загалдели все.
- Грибы такие, а я их заготовляю. «Phallos vulgaris» по-латыни. А по-простонародному - весёлка. Вид-то у них препоганый, но зато вкус отменный. Вот я их и заготовляю. Квашу по особливому индейскому рецепту. «Phallos vulgaris» они называются.
- А какой-такой у них вид?
- Да на срамной уд они похожи. Ага… Такой и вид. И головка вся в крапинах, как у того мухомора. Видом очень сифилис напоминают-с. Потому, что там тоже всё в крапинах, говорят. Вот они его и напоминают-с.
-  Ну, ты скажешь, «сифилис»! - засмеялись все. - А не отравишь нас этими фаллосами?
- Никак нет-с. Я уж третий год ими питаюсь. Жив пока! А питаюсь, между прочим, третий год. Но, как видите, пока не помер. Знатные на вкус грибочки, ох знатные…
- Ну, если ты у нас такой «грибной человек», то мы тебе верим. Волоки сюда свои весёлки!

И тогда неимущий студент Костоедов сходил к себе и принёс бадейку этих знатных грибов. Все стали их рассматривать. Соловьёв при этом хохотал страшно. А потом вдруг сделался мрачно-внушительным и сказал: «Нет, господа, что вы мне тут ни говорите, а эрос – стихия великая. Ох, вели-и-икая!»

Стали пить «Смирновскую» под грибочки. И всем это очень понравилось. Потому как вкус у них, действительно, был преотменный, у грибов. 
…А Циолковского всё так и не было.

И вот когда допили последний штоф и дожевали последний весёлый мухомор, всем вдруг стало очень хорошо. Мудрецы расположились кто где смог и принялись блаженствовать. На кухне повисла нежная томительная тишина. «Вот... Городовой родился, - с тихой радостью промолвил кто-то. - Хорошо сидим!»

                * * *

Как обычно всё испортил Циолковский. Потому, что как таз тут-то он и заявился. «Господа! - закричал Циолковский с порога даже не поздоровавшись. - Господа! Я имею честь и радость сделать вам сообщение чрезвычайной важности!»

Но все закричали: «Штрафную ему! Штрафную!» И напрасно закричали, потому что наливать было нечего. А Циолковский их всё равно не услышал, потому, что глух был, как тетерев. Поэтому он продолжал.

- Несколько минут назад группа специально обученных мною мастеровых, под моим же и руководством, завершила строительство первого в мiре межпланетного корабля, мною недавно изобретённого. И прямо сейчас все желающие смогут отправиться со мною хоть на Марс, хоть на Венеру, хоть в любую точку нашей Солнечной системы... Ура, товарищи!
- Чёрт …тебя …принёс!.. - громко сказал просто поэт Клюев. - Сидели как люди, нет, тащись теперь незнамо куда.
- Я на Марс не покрылю! - проглокотал вещий виршетвор Хлеб¬ников. - Вот хоть пригагашьте меня, не покрылю и аминь!
- И правильно, - сказал хозяин дома Фёдоров, - мне этот бог войны тоже как-то не того.
- Да нагно здесь богна?! - загворкал виршетвор. – Нам богна не нужна, не неврокойтесь так-то! Мне само словоимяе не любится - «Марс». Вы сызнаньте это речево. Что будется? «Срам» будется. Вот что! А мне-то в моём летосколе такие вот муджеса зачем? Это же зазвездь какая-то да и всё.               

Тут все решили, что на Марс, это, пожалуй и правда, зазвездь, а лететь надобно на Луну. Это понадёжнее будет как-то. Да и поближе, если что. Поэтому - на Луну!
И ещё! Если туда прилететь и там поселиться, то метрополию видно, как на ладони. «Ведь интересно же, как они тут без нас будут существовать», - проговорил мистический поэт Блок.

- А вы что думаете, они погибнут что ли без вас и вашей незнакомой проститутки? – ехидно спросил ехидный Розанов. – Вы помрёте, и то никто и не заметит. Разве, гимназистки всплакнут. «Бедный душка Блок!» А так-то кому вы нужны?  Да и я грешный! Очень уж мы много об себе понимаем.
- Во-во! - поддержал Розанова поэт Клюев. - Главный «больвшивик» так скоро про нас и напишет. Говно вы, мол, а не соль земли. Он хоть и сволочь, собака, но зрит в корень. По правде-то сказать, ни на что мы с вами не годны...
- Сами вы проститутка, - вдруг фистулой взвился Блок. — Это я под видом проститутки Софию-Пандемос изобразил. Как универсально-телесную и конкретно-органическу форму. А никакую не проститутку. Символ это! Ясно вам? …Владимир Сергеевич, объясните хоть вы ему!
- Символ не символ, а к блудницам ходите, - не унимался Розанов. - Ходите-ходите, это все знают! Вы бы лучше с женой совокуплялись. И не символически, а периодически. А то она из-за вас скоро совсем с ума съедет. Или блудить начнёт. Вот и весь ваш символизм!
- Прекратите, господа! Прекратите! Как не стыдно! - сразу среагировал философ Соловьёв. - У нас появилась возможность реализовать вековую мечту человечества. Построить наш новый сияющий мiр. Вселенскую теократию учредить. А вы как всегда.
- Какой-какой мир? – проснулся граф Толстой-старший.
- Новый мiр, ваше сиятельство. Сияющий! Какой же еще?! Светлую нашу Россию будущего! …Давайте, господа, придумаем, какой она будет. Вот сейчас возьмём да и придумаем. Увидим образ будущего, так сказать.
- Послушайте! - выпалил радостно просто поэт Клюев. - А вдруг там эти... лунатики…  бегают? - И сладко зажмурился.
- Лунатики, этО кОторые нОчами пО крышам бегают. А на Луне живут сЕлЕниты. Вы что, Уэльса не читали? - блеснул Буревестник. И прослезился.
- Если там селениты живут, то мы их обязательно научим гуманизму! Может даже оранжевую  революцию поможем организовать! - Сказал Блок. - Чу! Я уже слышу её небывалую музыку. Её нечеловеческий голос. У меня дыхание от восторга спирает...
- Что-то вы, почтеннейший, прямо как марксид заговорили, - усмехнулся граф Толстой-старший.
- Ничего я, ваше сиятельство, не марксид! - обиделся Блок. - Я имел в виду революцию духа. Нового человека я имел в виду. Может быть, даже Сверхчеловека. Скажите хоть вы им, Владимир Сергеевич.
- ПравильнО тОварищ гОвОрит! - снова встрял Буревестник. - Устроим ревОлюцию. РазОжжём пОжар. СЕлЕнит — этО звучит гордО!
Произнеся этот лозунг, Буревестник с видимым наслажде¬нием пёрнул и добавил. - А марксидОв вы не Обижай¬те, гОспОда хОрошие. Я вам за марксидОв горлО вырву.
- Всё бы вам горла рвать, - замахал руками перед носом биб¬лиотекарь Фёдоров. - А не захотят селениты вашей революции? Что будете делать?
- ЗагОлим пОртки и будем бегать! А вы бы вООбще пОмалкивали. И руками не махайте, не махайте! От вашей филОсофии фОрмалинОм несёт как из пОкОйницкОй. Русский СОкрат называется. А?! НекрОфил вы, батенька, а не СОкрат!
...С сЕлЕнитами же так. Ежели не усвоят ревОлюционный гуманизм через голОву, мы им его вОбьём через жопу. И нечего тут нОсы вОрОтить, чистОплюи? А то будтО сами вы другие. Знаю я вас, божьи Одуванчики.

Сказать-то он сказал, а потом вдруг взял да и разрыдался.
Тут все начали громко кричать и сморкаться. Никто друг друга уже не слушал и не слышал. Особенно не слышал изобретатель Циолковский, потому что в ракете трубочку свою слуховую забыл. А был он, напомню, глухой.

Из-за того, что не слышал, он и не понимал ничего, а только всё повторял: «Что же вы, господа? Пора лететь!  Космическая эра ждать не станет».

                * * *
Потом все устали кричать и договорились говорить организованно. Ну, хотя бы по очереди. И по возможности без личных оскорблений. Ведущим выбрали библиотекаря, поскольку он тут хозяин дома. Библиотекарь встал и заговорил:

— Вот стою я здесь перед вами, простой русский библиотекарь. А собрались передо мной все: учёные и неучёные, верующие и неверующие, славянофилы и западники, революционеры и реакционеры, мужеложцы и женолюбцы, физики и лирики, словоблуды и рукосуи. …В общем - все.

И вот все мы хотим понять, и окончательно определиться, каким должен быть новый наш мiр, который мы же собираемся построить. Одно мы уже решили твёрдо: летим на Луну. Хоть я с этим и не согласен категорически. Потому что лететь следует на Плутон.

Ну, да ладно! Пусть будет Луна. Однако, без общей идеи лететь нельзя даже и на Луну. Без общей идеи у нас с вами не новый мiр, а дедушка Крылов получится. Или даже какой-нибудь Иероним, извините, Босх. Так давайте эту общую идею и вырабатывать.

- А чего её вырабатывать! – вскричал Достоевский вскочив, - Давным-давно всё выработано. «Православие! Самодержавие! Народность!» — вот вам и вся идея. Зачем велосипеды-то выдумывать, господа?
- Ага! А самодержцем, кого назначим! Вас, наверное? - хрустя пальцами, сказал европейски-мыслящий писатель Тургенев. - Вы простите, господин Достоевский, но меня это ваше черносотенное мракобесие как-то не вдохновляет. Да-с! Соборность эта ваша. Этот вот ваш Русский мир. Мне как-то свобода, равенство, братство и Город на холме как-то больше по душе. Вот так как-то.
Посмотрите на Европу, господа. Там люди давно уже как-то по-человечьи живут, извините. И безо всякой соборности. А мы всё своей русской дурью маемся. Вчерашний день ищем...
- Ну, пОшло-пОехало, - пробасил Буревестник, - фратернитэ, мОралитэ... А у нас общая идея будет такая: «Если враг не сда¬ётся - его уничтОжают!» И вся недОлга;. Всех врагов уничтожим, а пОтом пОдумаем, нужны ли нам ихние либертэ.
- Я вам хрумко жвякну. Не масайтесь выкарачкиваться! Лунашарный зуспень не волит. И правильно делает! Зуспехаете? - снова встрял гениальный будетлянин Хлебников.
- Простите, милостивый государь, но я с вами согла¬ситься никак не могу. Что значит «не волит»? Сегодня не волит, а завтра, может быть как раз-то и заволит, - произнёс поэт Блок. - Владимир Сергеевич, ведь, правда, заволит?
- Вас, уважаемый, без мятных таблеток даже слушать невозможно. Потому, как очень уж больно от вас тошнит! От вас водки хочется напиться. Да под каким-нибудь забором заснуть и замёрзнуть, только что бы вас больше не слышать никогда и не видеть, - ласково сказал литератор Розанов, - А, кстати, господа… не послать ли нам гонца к «Елисееву»? Что-то в горле сухо стало.

Тут все радостно согласились. Но при обсуждении деталей мнения снова разошлись. Особенно разошлись мнения относительно размера денежных взносов и потребного количества закуски.

Все так громко и много кричали, что невозможно стало различать, кто здесь поэт, кто католик, кто будетлянин, а кто просто с улицы пописать зашёл. Поэтому я для экономии времени и места в дальнейшем  профессии, конфессии, национальности и прочие особые приметы буду опускать...

...Кто-то, неизвестной конфессии, кричал: «Как можно, господа?! Без закуски?! Мы же не рвань какая-нибудь...» Ему резонно возражали: «А ты что сюда жрать пришёл? Нет, ты скажи, жрать?!»

- А куда  Костоедов со своими фаллосами подевался? - вспомнил кто-то неизвестно какой профессии. Стали Костоедова искать. Но как-то не нашли. А под стол заглянуть как-то не догадались. И напрасно!

...Да, напрасно Фёдоров пытался призвать к порядку. Пока кто-то не сбегал и не принёс, порядок не наводился. А когда сбегал и принёс - порядка стало ещё меньше. Поскольку принесённое никого не удовлетворило. И опять все стали друг дружку к порядку призывать и спорить насчёт количества закуски и потраченных средств.
Потом, кое-как договорившись и выпив немного водки, все угомонились. И стали  обсуждать проект светлого будущего дальше.

Фёдоров им говорил: «Господа! Если мы будем продолжать в таком же духе, то ни до чего серьёзного не договоримся. Во-первых, - перестаньте отвлекаться. А во-вторых. Давайте уважать друг друга! Да, мы разные. И взгляды у нас разные. И всё у нас разное. Но есть же у нас хоть что-нибудь неразное, господа? А?! Ну, так давайте найдём это что-нибудь. То, что нас всех объединяет. Что все мы одинаково признаём и ценим. Вот от этой печки станем и танцевать».

- Горькую мы признаём, - пропел кто-то, невнятной национальности - горькую. Да и как же её гОлубушку не признать? Как же не любить-тО её матушку? Куда бы мы без неё прОклятущей делись?
- Я серьёзно, господа. Давайте посерьёзнее, посерьёзнее. Лично я водку эту вашу отнюдь не обожаю. Даже терпеть не могу, — сказал Фёдоров с отвращением. — А вот коньяк Шустовский я люблю. Но не употребляю принципиально. Потому, что у меня на него денег нет.
- И я не могу. И я не могу терпеть, - раздались пьяные голоса, - Уничтожить её проклятущую! Всю до капли выпить!
- Опять вы старинные шутки шутите! Соберитесь, господа. Соберитесь! Вот вы, Фёдор Михайлович, кажется, что-то умное сказать хотите.
- Господа! - вскричал Достоевский и опять вскочил. – Я вам скажу! Да, я сейчас скажу вам, что всех нас объединяет. Что для нас одинаково дорого и свято. Это Россия, господа, Россия! Святая наша Русь! Разве посмеет мне хоть кто-то возразить?
- А вот и посмею, посмею, - злобно засмеялся Розанов, - Россия эта ваша, милостивый государь, просто чёрт знает что. Вот что! Дура! Как наша с вами, извините, Аполлинария.
Бог её создал в назидание всем народам. Вот смотрите, языцы и разумейте! И трепещите! Знайте, как жить не нужно! …Чушка детей своих жрущая! Вот она кто, Россия ваша! Чууушка! Весь мiр это знает! А вы-то, как пьяная баба, - «дорого, свято». Не-на-виииижу! Ненавижу Россию вашу. Тьфу на неё. Тьфу!
- Вот-вот, - поддержал Розанова кто-то похожий на Смердякова, - Тьфу на неё! И на Пушкина вашего - тьфу! Ну, что это за страна?! Дураки одни и пьяницы. Кругом татарва да жиды с армяшками. Одно слово «быдло»!!! В трактирах, terribile dictu, даже устриц не подают. Ну, где это видано, господа?!
А Пушкин ваш - негр! Негр! Ну, как может негр быть русским национальным поэтом?! Бред! Nonsense! Задрать бы ей подол, России вашей, да кнутом её! Кнутом! Вместе с вашим Пушкиным.
- А сами-то вы кто?! - фистулой взвился Розанов, - Впрочем я и так знаю. Вы - мерзавец! Только мерзавец на родимую землю плевать может! …Пусть бедная, пусть пьяная, пусть бьёт смертным боем, но ведь она всем нам мать. А мать не выбирают. Уж коли дал Бог, так терпи! А вы – матери подол задирать?! Вот была бы у меня такая физическая возможность, дал бы я вам в рыло. А за Пушкина вдругорядь бы дал.

— Это, конечно, крайности, господа, - солидно проговорил Тургенев. - Но нельзя не признать, что мы отстаём от цивилизованного мiра лет эдак так на триста. А может, и навсегда. На Луну собираемся, а ложечку из кофейной чашки доставать не научились. Нравственно, так сказать, не созрели. Поэтому, господа, я категорически отказываюсь признавать Россию каким-то там идеалом, катехоном и Третьим Римом.  Она нас не объединяет. Она нас, именно что, разъединяет. Мы из-за споров о России, того и гляди, убивать друг дружку начнём.
- И начнём! - пробасил Леонтьев, - И очень хорошо, что начнём! Я давно уже вам твержу, что все мы просто паразиты на теле Земли. А вот если перебьём друг друга, так и выйдет ладно.
Ещё бы вот Европу с Америкой уконтрапупить. И Азию с Австралией. И Африку заодно. …Да и пингвинам этим вонючим жить тоже ни к чему.

Тут все начали снова вразнобой кричать... И скоро с Россией было покончено.
А Буревестник сидел в сторонке и тихонечко плакал…

                * * *
Тем временем из-под стола донеслось утробное какое-то урчание. И всем почудилось, что там, наверное, кто-то блюёт. Но когда под стол наконец заглянули, выяснилось, что никто там не блюёт, а это Костоедов впадает в транс.

Все решили, что его надо бы как-то из-под стола достать. А когда достали, он вскочил и стал подобно дервишу магометанскому вокруг самого себя крутиться. Даже на смерч похожим сделался. На огненный будто смерч. И не стало видно тогда ни лица, ни тела, ни хотя бы задницы Костоедовой. Зато показалось всем, будто у него выросло много рук, как у какого-нибудь дурного индийского Шивы.

В кухне будто ветер вдруг поднялся;. Он подхватил присутствующих, закружил их, будто листья в ноябре. А из недр смерча вылетали странные какие-то звуки и фразы. Не то - пророчество, не то загово;р будто. А сами слова были вот какие, ежели их вместе собрать:

- Все вон, я в дом. Лютый зверь идёт, всё сожрёт и вам Бога убьёт. Не будет страна, а будет война, сперва одна, а потом не одна.  Насеянное жнёте, несжатое молотите, из земли хлеб печёте, да себя не спасёте. Станет мiр сир. Кому власть - тому и пропасть. Корабль сгорит, а дураки заплачут. Кто засмеётся, тот и спасётся. А дуракам - война, да не одна.

Присутствующие, не прекращая кружения, слушали заворожённо. Кроме Циолковского, конечно. Тот трубочку-то забыл и ничего услышать не мог. А остальным стало очень страшно. «Война», да «война». ...А смерч-Костоедов всё быстрее кружился и всё громче выкрикивал злые свои слова.

- Пожар горит, мертвец говорит. Кто не тонет, тот стоном стонет. Ворон кружит, рыжий волк дрожит. Разбилась чаша, да склеить некому. Будут вам и яблоки, да не вам их есть. Мара; придёт – всех с собой уведёт. Спите, не спешите - всё одно помирать...

Тут вдруг Костоедов из смерча выпал, рухнул на пол, и остановилось всё. Гости к нему - а у него уже пена на губах. Лежит студент не дышит, весь мёртвый сделался. …Вот тебе и мухоморы.

Погоревали все, конечно, да делать нечего, стали думать, куда его теперича  девать. Фёдоров говорит: «Потом его воскресим».
Другой кто-то предлагает домой отнести. Третий - «родственникам сообщить». Достоевский – «отпеть бы». Леонтьев - «чучело из него, дурака, сделать». Горький, вообще, сидит плачет. А Хлебников предложил труп в поле отнести и там бросить. Вьюга, мол, отпоёт, а метель закопает.

Но никто ничего делать не стал, поскольку времени на это уже не осталось. Нужно было к отлёту готовиться, а ничего не было готово. Особенно не готова была общая идея.

Костоедова сунули назад под стол, иол, потом кто-нибудь разберётся. А Циолковский ходил среди мудрецов неприкаянно и ничего не понимал. Потом вышел на улицу и стал там астронавтов этих будущих ожидать. Фёдоров же вновь уселся на председательское место.

- Ну что, господа, пора бы нам как-то определиться. И что-нибудь решить. Вон господин Циолковский истомился уже совсем. На улицу вышел. …На чём мы остановились? На идее. На выяснении того, что всех нас объединяет? Да, именно на этом! Кто-нибудь членораздельное что-то может сказать?

Тут все зашелестели. Забубнили. Запререкались. Заметались по комнате, снова превратившись в прошлогодние листья. И стало окончательно непонятно, да и неважно, собственно, кто чего шелестит. Поэтому дальше имена и фамилии персонажей я буду просто опускать...

Встаёт один: «Я! Я знаю, господа, что нас объединяет. Я знаю! Ведь мы же все гуманисты, господа. Да, да, мы гуманисты! Гуманисты, господа!»

Сперва эта мысль вроде бы всем понравилась. Ну, кроме, разве, одного кого-то, которому она не понравилась. А всем остальным понравилась. Они даже сперва зааплодировали. И решили по этому поводу ещё водки выпить. И выпили. И водка всем понравилась. Как и мысль.

Но потом опять разгорелся у них спор, поскольку выяснилось, что под словом «гуманизм» каждый понимает, кто что хочет.
 
Кто-то понимал, что гуманизм — это просто человечность. То есть любовь к простому человеку, человеку труда прежде всего. Чтобы всё было во имя и на благо этого человека. Чтобы он жил, как человек. А паразиты, соответственно, - никогда!

Кто-то понимал, что гуманизм — это когда Бог умер, а творцом вселенной сделался вместо него сам человек. И человек этот будет творить мiр дальше, то есть всё полнее и полнее удовлетворять свои растущие человеческие потребности. А они будут всё расти и расти.

Кто-то понимал, что гуманизм — это чтобы не было жидов и гоев, потому что они исконные враги человека и даже как-то неприятно звучат. А любой гуманист – это друг человека и звучит гордо. И о нём, о человеке этом, заботится, и от врагов его защищает.

Кто-то понимал, что гуманизм — это когда человека в себе надо преодолеть. Выдавить по капле. Потому что сам по себе человек — это не человек, а просто обезьяна какая-то. И дохлятина. Вот как выдавим из себя по капле обезьяну, так и выйдет настоящий человек, то есть сверхчеловек. Или постчеловек даже. А то и, вообще, метачеловек. Супергерой! И гуманизм тогда будет настоящий. А так – просто богадельня какая-то и всё.

Кто-то понимал, что гуманизм — это просто следование общечеловеческим ценностям. Ну, там, демократии какой-нибудь, например, свободе слова или выбора пола. Борьба за права опять же негров, женщин, гермафродитов и всякообразных квиров. И права эти можно, и даже нужно, распространить на что угодно. Чтобы любая, извините, задница могла быть с гордым общечеловеческим лицом.
Кто-то поправлял: - не общечеловеческим, а всечеловеческим или пуще того - богочеловеческим...

В общем, опять у них раздрай получился, и взаимные оскорбления. Поэтому пришлось снова водки выпить, чтобы общий язык найти и успокоиться. А когда выпили и нашли, то вот что оказалось.

Оказалось, что гуманизм, как и вообще всё хорошее, обязательно должен быть с кулаками. В чём, собственно, и заключаются основной его смысл и пафос. Потому, что ведь всегда найдутся уроды, невежды и дураки, которые не захотят жить гуманно. Не захотят объективной истине соответствовать и её субъективно выражать. А захотят нести в мiр - отсебятину всякую. И антиобщественные поступки совершать. И надо всех этих уродов как-то ставить на место. И вразумлять. Давать им, так сказать, укорот. А тут без кулаков никак не возможно!

Поэтому слова Христа о левой щеке не являются, так сказать, «категорическим императивом». Сам-то Спаситель, между прочим, щеку никому не подставлял. А торгующих из храма - выгонял. Причём - бичом!

Заповедь же «не убий!» никто на всех никогда и не обобщал. И нам её обобщать не нужно. Убивать, конечно, нехорошо. И не нужно. …Но это же ведь тоже смотря кого. Своих нехорошо! А кое-кого очень было бы хорошо. И даже нужно. А уж кто свой, кто чужой мы разберёмся. Потом. Когда до Луны долетим…

Кто-то заговорил о непротивлении злу насилием. Но его даже слушать не стали. Потому, что это было совсем наивно и не по-христиански. Душок в этом какой-то сектантский был. Или джайнистский даже.

- А нам-то кто дал право кулаками махать? - не унимался всё тот же упрямец. - А если уроды, тоже махать начнут? А вдруг у них кулаки больше?

Но ему по-быстренькому объяснили, что собравшиеся здесь собравшиеся суть кто? Они суть мудрецы. А мудрецы — это кто? Это те, кто познал Истину. Причём, объективную! Что даёт им, то есть нам, такое вот право. Истина делает свободными! В том числе и в части употребления кулаков.

- А сама-то Истина существует?
- Да как же ей не существовать-то, голубчик? Уж чему и существовать, как ни ей.  Ну, представьте себе, вот если бы её не существовало, что бы было? Ведь это даже представить себе страшно! А вы говорите, не существует. Ещё как существует! - объяснили ему. И это было, в целом, убедительно.

А ещё один добавил веско: «Мало того, что она существует, так мы её и постигли. А если и не до конца постигли, то, возможно, скоро постигнем до конца. А если и не постигнем, то всё равно будем говорить, что постигли. И это правильно! Потому, что если так не говорить, то в мiре все решат, что всё позволено и тогда настанет полный кавардак. Анархия, попросту говоря, и море крови».

И ещё кто-то подытожил: «Вот мы сейчас на Луну полетим. И там чего-то такое построим.  Что именно - неясно пока, но что-то очень хорошее, это точно. А если что-то нам пока и не ясно, то всему своё время.

Главное-то сделано. Мы договорились, что Истина существует! И! Что её можно постигнуть! И! Что постигли её мы! И! Что это даёт нам право! То есть - Власть! Говоря философски, Истина и Власть — это, в общем-то, одно и то же.
Вот что главное! А остальное - несущественные детали. Даже вопрос о том, что она такое, Истина эта, чёрт бы её подрал. Есть она, вот и слава Богу! А уж что она там такое... Да хрен её знает! Разберёмся походу... Мудрецы мы или кто?
   
И как-то после этих слов все присутствующие преисполнились радости и исторического оптимизма. И все поняли, что главный вопрос решён, общая идея готова, то есть можно спокойненько вылетать.

Все почувствовали удивительное единство. Всеединство, как кто-то выразился. И все поняли, что объединяет их это право. А даёт его знание Истины, то есть мудрость. Вот ведь как интересно у них всё сошлось.

Вдруг один закричал: «Господа! Господа! Я знаю как нужно назвать форму правления в нашей лунной колонии! Это будет не монархия, не демократия, не теократия даже. А самая обыкновенная софиократия, господа! А? Власть мудрости! Или просто власть мудрецов. Гениально, господа, не правда ли? Просто гениально да и всё! Давайте по этому поводу "на посошок". А? За мудрость! За мудрецов! За нас с вами, господа!». Тут все стали кричать: «Ура! …Правильно! …Давайте! …На посошок!»

…И никто не заметил, как в кухню вошла потихоньку женщина. Эдакая величавая дама, с фосфорическими глазами и короной на голове.  …Впрочем, приглядевшись, можно было заметить, что это и не корона вовсе, а какой-то немыслимый кандибобер. Или даже просто колпак фригийский. Очаровательная ножка её выглядывала из высокого разреза юбки, грудь же была полностью обнажена. За спиной не drapeau tricolore развивался, а что-то, что можно было при некоторой фантазии даже принять за крылья.

…Лицо её с чуть заметными усиками было бледно.  Волосы выбивались из-под колпака, напоминая рожки. Чёрная бархотка на шее почти полностью закрывала какой-то шрам. В общем, чёрт её, бабу эту, знает, что она такое была на самом деле. Или кто. …То ли проститутка с Хитровки, то ли французская Марианна, то ли похотливый умный суккуб, а быть может ангел какой-нибудь лучезарный залетевший к нам по ошибке.
…Впрочем, это именно я её так увидел, а мудрецы, может быть, увидали совсем другое.
 
И вот, дама эта, или кто она там, прошла по кухне звёздной поступью цариц и стала подле стола. А узкую в кольцах руку на неопрятную столешницу положила.   
Крики стихли, все взоры были устремлены на неё. Мудрецы просто обалдели и даже про корабль свой дурацкий забыли. …Всё. Точка. Стоп-кадр.
                * * *
            
 — Софья Андреевна! – вдруг раздался сдавленный голос. - Зачем же вы, матушка... Ведь ночь на дворе... А мы вот тут, как видите...  Avant tout dites moi, comment vous allez, chere amie? …Ne me tourmentez pas...
Говорящий растерялся и умолк, зато другие загалдели, будто с цепи сорвались. Со всех сторон понеслись обращенные к гостье возгласы. И стало совсем  не понять, кто чего галдит.
— Сонечка? Да как же это? Я ведь думал... Сонечка! Душа моя!
— Это Вы? Вы? Неужели Вы вновь удостоили меня своим посещением? Я верил, я знал, что мы снова увидимся! Веровал! Да!
— Poline, chere amie, неужели же я вижу вас? Здесь? Сейчас? О, как же я за вами тосковал, Полина, душа моя, как я тосковал...
— Варенька, Варенька, друг мой бесценный...
— Дорогая, как ласковы свечи, как прекрасны твои черты...
— Мамочка, мамочка, милая моя мамочка!   …Или не мамочка?!
— Quel pied! Une deesse!
— Сгинь! Сгинь, лукавый! Пропади! Тьфу на тебя бесовское отродье!

Вот так все кричали и кричали. Какими именами только ни называли её. А , совсем уже сбрендивший вопил нараспев: «Афина, Ахамот, Чистая Дева, Ангел мой, Ангел, Афина!» Кто-то упадал на колени, тщась края ризы её коснуться. Кто-то спьяну пытался поцеловать, кто-то за задницу ущипнуть дерзнул. Один, вообще, чуть ли не под юбку полез. А она стояла и улыбалась едва заметно. Прямо, как Джоконда какая-нибудь, или Форнарина…

                * * *

…Улыбалась-улыбалась, а потом стала смеяться. Сперва вроде нежно так, переливчато, и всё громче, громче. Голос резким сделался, раскатистым, чуть ли не загремел громом. И будто эхо со всех сторон отразилось. А она сразу замолчала. Настала тревожная томительная тишина. Замерли все… Испугались даже. Подумали, что сейчас что-то страшное произойдёт.

                * * *

Но ничего страшного не случилось. Просто женщина стала пухнуть, как бы толстела на глазах, теряла форму, как надувная перекаченная секс-кукла. Платье её стало  трещать по швам. Она превратилась в безобразный шар. А потом - бах! - и лопнула. И было это столь неожиданно и нелепо, ну, вот просто чёрт знает что такое и всё! Пошлая аллегория какая-то. …А присутствующие просто застыли все, и некоторое время стояли будто заворожённые…

                * * *
Наваждение скоро прошло. И все сразу же подхватились, и не сговариваясь, друг на друга не глядя даже, потянулись к выходу. Высыпали на крыльцо и чуть не бегом на улицу поспешили.
Ледя¬ной ветер гнал по замерзшей грязи скукожившиеся листья, и они шуршали, как тараканы в кухне.
Свети¬ли русские звёзды. Деревья дрожали, как нищие на ветру. А мудрецы решительно зашагали каждый в свою сторону. То ли знали куда идут, то ли им так казалось. Всем.
Лишь один, в стареньком, на рыбьем меху, пальто, из дверей выглядывал и тихонько плакал.
И ещё один во дворе стоял озираясь тревожно и ни бельмеса не понимая. Он ведь в доме не был, когда женщина взорвалась. И не знал ничего. К тому же глухой был, как пень. Да и сумасшедший. Бедняга тёр pince-nez и растерянно повторял, обращаясь неизвестно к кому: «Господа, господа! Ну, неужели же никто не желает? Это же космос, господа. Это наша Россия! Неужели никто?»

                * * *
Тут вдруг прибегает в дымину пьяный мастеровой. И ну давай хохотать. Даже страшно стало. Говорит Циолковскому: «Ты не ругайся, барин, а корабь-то мы твой спалили. Да, спалили корабь! Вона, - говорит - Горит твоя хиромантия. Уж, как есть горит!» И захохотал страшно.
Тот его, конечно же, не услышал, потому, что глухой был, как пень, но в сторону Ходынского поля посмотрел. И тот, что в дверях, тоже посмотрел. А там, над Ходынкой - зарево! Уж такое зарево... Прямо страх, какое зарево...


                * * *

Утром-то, конечно, всё объяснилось. Мудрецы очнулись. Лежат вповалку у библиотекаря Фёдорова на кухне, прямо на полу. Привиделось им всё. А сами они живы. Даже Костоедов жив. И не было никакого корабля. Это всё грибочки! Фаллосы весёлые виноваты. Вот ведь молодцы индейцы, чёрт бы их подрал.

…А Циолковский так и не пришёл, необязательный человек.

               
                * * *

…Такая вот у нас смешная история приключилась. И хоть были все её действующие лица, без сомнения, людьми душевнобольными, ни один из них в сумасшедший дом, между прочим, не попал. А попал в него, между прочим, я.  Где по сию пору и нахожусь. …Ну, вы уже и сами, думаю, догадались.

Бывшие же мои коллеги, которые здесь меня держат и делают вид, что лечат, всё пытаются мне доказать, что эти записки никому не нужны и вредны даже. А патографический взгляд на историю и культуру неверен в принципе.  Да, в общем-то, и не нов совсем. И Фрейд подобное говорил, и Мёбиус, и Ясперс, и даже Фуко. А также многие другие авторы, в том числе и русские. Старо всё как мiр и нет ничего нового под солнцем.

…К тому же непатриотична, говорят, моя писанина и неактуальна. Особенно в период возврата к традиционным ценностям и возрождения национальной гордости.
…Даже с узко профессиональной точки зрения, говорят, вы не правы, коллега. Гипердиагностика, мол, это всё. Гипердиагностика, да!

Не знаю - не знаю. Может и гипердиагностика. Но ведь не за гипердиагностику же меня сюда упекли. Правда? Не упекают у нас за гипердиагностику. Не за гипердиагностику у нас упекают.

И вот ещё что внушают мне бывшие мои коллеги. «Даже если бы вы были и правы, коллега, - говорят они, - всё равно глумиться над больными нехорошо. Грешно! А вы, извините, глумитесь. И самому же вам всё это не на пользу».

Я глумлюсь?!! Господи, помилуй!!! Я глумлюсь… Да мне ли глумиться?! Над кем?! Я же люблю их всех. Люблю! Кто бы я был без них? И все мы? Кем бы мы были?! А что смеюсь... так ведь это чтобы не заплакать... Я так душу свою спасаю. От настоящего сумасшествия. Потому, что стоит лишь перестать, как вы изволили выразиться, «глумиться», сразу тоска наваливается. Такая тоска! В голову мысли неприятные лезут. Перед глазами картины встают, одна страшнее другой.

И весь мiр начинает видеться огромным сплошным нарывом... Оглянитесь и увидите сколько боли и страдания кругом! Да-да, господа, страдания! А все «гении человечества» — его первые жертвы. И они же его главные организаторы. Невольные, может быть. Вот ведь какая петрушка выходит!

Фёдор Михайлович как-то сказал несусветную чушь, будто страдание необходимо. Что оно человека, мол, совершенствует. Насчёт совершенства не знаю, но как представлю себе его, Достоевского, собственную жизнь и его собственные страдания, так ведь мороз же по коже продирает!

Ну, посудите сами. Живут мальчик и девочка. Она тонкая, хрупкая. Светится вся изнутри. Первая его детская любовь. Идиллия. «Посмотри, Феденька, какой красивый цветочек!».

Утром Феденька выходит в сад погулять, а она там лежит на травке, а платьице у неё изорвано и всё в крови. ...Пьяный бродяга ребёнка изнасиловал. До смерти. Какой же ужас она перед смертью испытала! А что мальчик почувствовал?..
...Папочка у него был, разумеется, тяжёлый психопат... Мать умерла, когда ему шестнадцать лет было. А потом и отца кто-то убил...

...Сам попал в юности в дурную компанию. К петрашевцам, фурьеристам нашим доморощенным. Прочитал дурацкое письмо Белинского к Гоголю. Да и прочитал-то сдуру. А ему за это смертный приговор вкатили. Представляете? Что он чувствовал перед казнью? Там, на эшафоте. ...А потом оказалось, что эта казнь – не казнь, а царский розыгрыш. Шутка такая. Прикол. Троллинг. Молодцы у нас цари были!  Да и не цари молодцы...

Тюрьма, эшафот, каторга, ссылка. А он живой человек! Да и больной к тому же.
А жена-истеричка? А шлюха-Аполлинария? А смерть детей? А нищета? Ну, сколько же можно валить на одного человека?  Как он всё это выдержал?  Как пережил?
Вот представляю себе всё это и думаю.  Ну, почему, думаю, я не Бог? Почему не могу его от всех этих мук избавить? Хотя с другой стороны… Стал ли бы он без всех этих мук великим? Написал бы «Братьев Карамазовых» и «Бесов?» …А что для человечества лучше?

…И ещё видится мне гибель последнего русского царя. Может быть царём он был бестолковым. Может глуповатым. Слабым. Не знаю. Думать даже об этом не хочу. Но разве можно на глазах человека его детей убивать? А жену? …Сколько людей такое же пережили? …Разве есть такая вина, чтобы этим наказывать? Не бывает такой вины. Быть даже не может! …А война? А Холокост? А Хиросима? Больные дети? Убитые? В том числе и родителями. Им-то за что?! За какие такие грехи?

...А библиотекарь Фёдоров? А Пушкин Александр Сергеевич? А основоположник космонавтики Циолковский? Их жизнь тоже по-всякому мордовала. За что? Зачем? …Не я над своими героями глумлюсь. Кто-то другой над ними глумится. Как и над людьми вообще…

Как подумаю о них… О Ленине, например. Да, да, о Ленине, он ведь тоже человек со своими несчастьями. О Клюеве. Об Александре II. О красных и белых. О том, как мамочка моя от рака умирала. О сиротах, инвалидах, бандитах, солдатах всех войн. О зэках, алкоголиках, жертвах маньяков, о самих маньяках…
Как подумаю о людях вообще...

О б о   в с е х! И начинаю безостановочно плакать. Плакать и кричать. «Господи, - кричу я, - Господи, ну, почему Ты всё так ужасно устроил?! Зачем?!!! Почему, Господи?!»

И никакие глупые теодицеи меня не утешают. Нет, не утешают! Выдумки всё это. Отмазки. Зачем мне теодицея, если есть страдания и смерть? Если я не могу понять смысла? Зачем всё это? Зачем?!  Зачем?! Зачем?!

…И что за лицемерный вздор попы, философы и писатели несут о грядущем Суде, о мiровой гармонии, о детской слезинке? Да весь мiр наш на детских слезах стоит! И на детских костях. Потому, что все мы, в сущности, дети. Пусть глупые. Пусть грешные. Пусть злые. Но ведь дети же! Больные дети! …Эх, Фёдор Михалыч, Фёдор Михалыч...

Ну, пусть мы. Ладно. Мы грешники, — это ещё как-то можно понять.  А младенцы безгрешные за что страдают? И умирают? За что младенцы?! Потому, что кто-то когда-то где-то не то яблоко съел? Неужто за это? Но ведь это же просто бред! Я не верю! Не верю и всё тут! ...А если и в самом деле за это, Господи, то… извини...

Все мiровые теодицеи — это чьи-то бессильные умствования и ничего больше. Ты нас мучаешь, Господи, Ты создал злой мiр и несовершенных нас, так мы же ещё и виноваты. Здорово у Тебя получается...

А может единственная честная теодицея – это атеизм? А, Господи? Что Ты на это скажешь?

Или ещё хуже. Может правы сумасшедшие антисемитские гностики, и демиург, творец нашего мiра, вовсе не Бог? И совсем не благ, а наоборот… 
Зачем же тогда была Голгофа? Зачем она была? И зачем тысячи других, неизвестных голгоф? И известных. И будут еще тысячи? Зачем тогда вся история наша? Вся несусветная жизнь человечества, которая одна сплошная Голгофа? Зачем? Почему?! Ради чего?

…Зачем? Зачем?! Зачем?!! Зачем?!!!

…Ах, как душа-то болит. Что же она так болит-то? Кричу я, кричу.  Пла;чу – пла;чу. И никак не могу остановиться. …Потом сестричка придёт, сделает укол. И я успокоюсь. И засну. А за окном пурга, снег...

И снится мне, что все мы – дети. Да, да, мы дети! И летим сквозь звёздную пургу на огромном голубом корабле.

…В другую вселенную. В новый грядущий мiр. В вечность. Туда, где синее небо и белые облака. Где все будут счастливы.  И все воскреснут.  И где сбудется всё, о чём мечтали наши несчастные мудрецы.  Да так сбудется, как они даже и не мечтали...

Но ведь всё это лишь сон, Господи. Грёза, мечта…  Неужели только сон, Господи?