Северный жар вариант 2

Дорога. Поезд настырно, по-сиротски одиноко врезается в снежный простор. Вдоль обочин — тёмно-зелёные, в богатых белых шубах могучие ели. Многое они повидали, многое знают, оттого-то темны, оттого тяжелы их лапы, надёжно укрывающие земные тайны — изредка чудится их глухая поступь, но глубинные мистические звуки усмиряются мощью державного леса.
Макушки многих деревьев оголены, будто почтительные хозяева то ли приветственно, то ли задумчиво сняли меховые шапки перед загадочной уединённой дорогой. А заснеженные верхушки елей напоминают тянущиеся к небу маленькие маковки церквей, и венчают их крестики тонких упругих веток. Столько печали во всём, столько надежды, что слышится далёкий молитвенный звон. И рельсы — две тонкие нити цепкой жизни, въевшейся в стужу, напряжённо гудят: то, вдохновляя, зовут за собою состав, то, понукая, толкают его к далёкой цели: один поворот, другой, почти без остановок, на Север.
«Тук-тук — тук-тук, тук-тук — тук-тук…»
Сижу у окна. Седое солнце отбрасывает фиолетовые, как в тональности си-минор, тени деревьев. Они грустно тянутся за лесом — там, где его сплошная стена изредка прерывается, будто заканчивается проведение одной из главных тем органной фуги. И непонятно, боятся ли тени оторваться от родных елей, играя свою тихую побочную мелодию, или стремятся убежать в манящее белизной приволье. Красота! Она вливается в меня вечной музыкой, которая и радует, и тревожит душу.
Вдруг (я аж вздрогнула), у кромки леса, по-над сугробами, — белая птица, похожая на вяхиря, но не вяхирь: совершенно белая, только на кончике веерного хвоста — узкая чёрная полоска, словно пришитая поперёк лента. Птица летит. Спешит за поездом. Не мерещится ли мне она? Нет — вижу! И не только вижу, а как будто слышу в высоком регистре орг;на её мятежный полёт. Она летит напротив моего окна, рьяно машет крыльями. Машет, машет, не отстаёт. А колёса жёстче, быстрее стучат, стучат, гремя басами главной темы. И птица всё летит и летит упрямо. Зачем ей этот поезд? Кто она? Может быть, чья-то душа? Заплутавшая. Неуспокоенная.
«Тук-тук — тук-тук, тук-тук — тук-тук…»
Дорога. Странная эта дорога, трудная, долгая: Вологда — Коноша — Кулой — Костылево — Котлас… Холодно. Колет холод. Гудят колёса, их скорбный басовый мотив напрягает, разрывает душу. Гудят, гудят. Гул… ГУ-ЛАГ!.. Здесь был этап, здесь был ГУЛАГ. Под каждой шпалой — сколько жизней?!
«Э-тап — ГУ-ЛАГ, э-тап — ГУ-ЛАГ…»
Птичий полёт, его щемящий сердце напев уносит мысли за пределы видимого: белая птица с лентой траурной — чья-то душа не упокоенная; маковки елей — вознесённые к небу тени могильных крестов, ими когда-то были усеяны обочины. И птица летит и летит за поездом. Может быть, хочет что-то спросить? Может быть, что-то сказать? Передать — туда, живым…
Заскрежетали колёса. Крутой поворот. Лес — в стороне. Распахнулась необъятная снежная даль, как модуляция в доминанту, как просветленье в диссонансе скорби.
Птица пропала. Сбилась? Наверное, не успела. Но что это? Впереди — белая равнина с чёрной полоской тайги по горизонту: земля в оперенье исчезнувшей птицы. А над всем окоёмом, в сияющей дымке — огромное солнце; с двух сторон от него, на большом, но уловимом глазу расстоянии — ещё по одному огненному шару. Эти солнца чуть меньше главного, но от них устремляются к зениту высоченные радуги-крылья: вот-вот они сольются в поднебесье, вот-вот венцом охватят весь простор.
«Тук-тук — тук-тук, тук-тук — тук-тук…»
Вижу, от головного солнца в высь и в стороны, к малым солнцам, потянулись радужные лучи. Проявился солярный крест. Разлился колокольный звон. Каденция… Да это же — великая Жар-птица! Священная птица Рарог, о которой вещают древние сказания. Мать. Она грозно и любовно, всепрощающе обнимает землю. И я слышу долгий мажорный аккорд, звучащий от глубоких басов до самых высоких пронзительных нот, — жизнеутверждающий, заполоняющий и расширяющий пространство.
Дорога настырно врезается в снежную даль.