16. Агрессия

Не помню точно, кажется, в конце марта, состоялся очередной пед¬совет, на котором неожиданно выступил Сергей Юрьевич. Неожи¬данно, потому что редко и неохотно выступал он на наших совеща¬ниях.
Вела педсоветы Савина, ораторствовала вволю: все по мело¬чам, и компания дружно подпевала ей.
И в тот день, как обычно, Са¬вина занялась нравоучениями: осуждала, поощряла, подчеркивала, предлагала, обращала внимание, требовала — словом, наводила тоску и уныние. В скромных очках, строгая и порядочная, как неисчерпа¬емый источник мудрости, как кладезь моральных устоев, как непод¬купный страж порядка, вела она наш коллектив в царство разума и справедливости. Мы шли за ней, не вставая с мест, не особенно вни¬кая в ее высоконравственную речь.
Исчерпав запасы тезисов, терминов, цитат и вводных слов, она угомонилась.
В этот-то момент встал Вековой и попросил разрешения поделиться своими суждениями.
- Какими?!— выкатила глаза Савина.
- Сейчас объясню,— ответил Сергей Юрьевич.
Коллектив насторожился, я забеспокоился — уж очень решитель¬но смотрел Сергей Юрьевич на заседание и притом никак не уведо¬мил меня о своем выступлении.
Савинцы давно ожидали от него чего-то такого, что помогло бы им развязать рукопашную, мигом пере¬строились, ощетинились штыками глаз.
Все ждали сигнала к атаке.
Вековой неторопливо прошел к столу, за которым напряженно притаилась Савина, круто повернулся, и теперь ему хорошо были видны поле боя и лица его участников.
Тишина.
Вобрав в легкие побольше воздуха, Сергей Юрьевич начал:

— Я полгода проработал с вами. Мало. И вроде бы не вправе критиковать преподавание учителей, много лет проживших здесь. Это так. Но скажу всё, что думаю о вашем преподавании. Заранее прошу извинить мне резкость суждений.
Всем известно, что последние два месяца я посещал уроки, сначала хотел высказать свое мнение каж¬дому в отдельности, но потом решил, что лучше все сразу, не касаясь кого-либо конкретно. Так я решил, потому что вас объединяет один типичный, мягко говоря, недостаток. Равнодушие, занижение "ум¬ственных способностей учеников", о чем часто любит упоминать Валентина Марковна,— вот ваш общий, глубоко пустивший корни порок. Вы считаете своих учеников неперспективными и недостойны¬ми настоящего обучения, не задумываясь при этом — перспективны ли, достойны ли звания учителей вы сами. Вы не хотите понимать главного — дети везде остаются детьми, способными к подражанию, впитывающими, в данном случае ваши, мировоззренческие принци¬пы. От того, как и что вы говорите, как любите, как живете, от всего вашего облика в ребятах останутся корешки, которые со временем отразятся и на их мировоззрении. Да, от ваших уроков я не в восторге и не хотел бы учиться у вас.
Вы забыли свои детские ощущения, вы забыли о пытливости незаполненного, юного, жадного до всего ума, вы очерствели, сдались и потухли, вы калечите детей. Вы не пытаетесь встать на их место, посмотреть их глазами на себя. Вы научились умно говорить, а это не значит, что вы обрели право учить. Вы орудия, а не учителя. Вы давно работаете ради денег и не хотите признать этого, хотя, может быть, начинали иначе...
В любой науке есть неоткрытые вершины, нужно указывать дороги к ним, иметь мужество повести за собой и самому быть готовым встретить любые неожиданности. А вы? Вы учите подчиняться, приказываете: сядь! встань! отвечай! Дети видят, что вы примитивны и равнодушны, что вы безответственны при всех ваших нравственных принципах. Зачем им теоремы, формулы, цитаты, даты, если они почувствовали с пер¬вого класса, что их учат насильно, что сами учителя работают без интереса. Учение без любви порождает цинизм и лицемерие; вы, попросту говоря, учите не любить. Топчетесь на одном месте, вжива¬етесь, вы давно пришли и пытаетесь среди болота выбрать местечко посуше.
День за днем внушаете: жизнь прекрасна, рассказываете сказ¬ки о неизбежной победе добра над злом, о доблестной дружбе, о фундаментальных открытиях, но вы не учите бороться среди настоящего, сегодняшнего зла, потому что сами, прямо или косвенно, со¬стоите у него на посылках. Какое же потрясение переживают дети, выходя в жизнь! Они покидают школу и страдают от недоученности, а крохотный уголок абстрактного знания заставляет их души тлеть страхом перед действительностью. Они видят, что все проще — жиз¬нью правит тупая сила, а не знания и стремление к прекрасному, и всюду, всюду надломленные, измятые цветы...
Вы опасны, вы верите в могущество быта, вы преклоняетесь пище и собственному телу. Вы привыкли подчиняться. Вы забыли о бесконечности. Вы разучились мечтать... Я говорю возвышенно? Нет, я понимаю, что идет медли¬тельнейший процесс, вас тоже изломали, вас учили еще худшие учи¬теля, но должен же кто-то сказать вам правду, правду о вашем деле...

Стихийное волнение в учительской началось с первых же слов и постепенно переросло в непрерывный, мощный гул протеста. Савина несколько раз решительно вставала в намерении прервать оратора, но я, сидевший в двух шагах от Векового, отрицательным жестом останавливал ее отчаянные порывы. Вначале растерянные лица сме-нились на ехидные и ожесточенные, а затем стали сплываться в одну озлобленную безликую массу. К концу обличительной речи я вспотел от этого дантового зрелища.
Казалось, еще минута — и они разор¬вут Векового на части. Я недоумевал: зачем ему это, всё равно дру¬гих учителей нет, и он это прекрасно знает? Этих же переделывать поздно.
Да и, честно признаться, я немного струхнул.
Вековой намеревался продолжить, но секундной паузой восполь¬зовался Буряк.
— Вот вы, драгоценный Сергей Юрьевич, заявили, что мы рабо¬таем впустую, вбиваем в головы формулы из учебников, не горим и не плавимся. Это вам не нравится. Что же, юноша, вы нам можете привести в пример? Какой метод преподавания вы предлагаете? Мо¬жет быть свой — вопросительный? Ха-ха! Ну вот что, милый вы наш, вы!— Буряк вскочил и указал пальцем на Векового.— Вы раз¬вращаете детей, а не мы! Они все поголовно читают художественную литературу, им наплевать на физику и математику! Им на все напле¬вать! Они вступили на дорожку, которая ведет черт-те куда!
Пронесся восторженный гул одобрения. Схватка началась.

— А вы сумейте сделать так, чтобы им и физика была интересна, чтобы они, для начала, заинтересовались судьбами Ландау, Планка, Эйнштейна, Циолковского. Эти люди несли в себе идеи, их жизнь и их цели — неразрывное целое, но сначала — их жизнь, а потом уже идеи. Вы покажите детям человека живого, думающего, и тогда они заинтересуются формулами, им самим захочется понять — к чему так неудержимо стремились великие. А вы приходите, лениво или дело¬вито смотрите в план и гоните урок, положив перед собой для стра¬ховки учебник. Вы откройте им свое сердце, сознайтесь — одержимы вы своим делом или нет, действительно ли вы его любите — тогда за вами пойдут или от вас отшатнутся, вы же лицемерничаете, боитесь откровения. А мой метод, как вы говорите, не так уж плох. Вернее, нет никакого метода, я вместе с ребятами хочу во всем разобраться, и не делаю вид, что все знаю. Как можно жить без любимого дела, без постоянных открытий? Смешно? (Буряк громко хмыкнул). Вы же УЧИТЕЛЯ!
Сергей Юрьевич устало вздохнул и иронически заключил:
— Для чего я вам все это говорил? Думаю, может быть, у вас в отместку самолюбие начнет работать в другую сторону.
Он постоял в сомнении — стоит ли еще подливать масла в огонь?— посмотрел в колкие глаза и вернулся на свое место.

Минуту длилась предгрозовая тишина, потом кто-то свирепо выплюнул: "Наглость!", и общество зашипело, как жир на сковороде.
Бледная, с дергающи¬мися губами, поднялась Савина.
- Все... что здесь... произнес этот... человек — оскорбление! И мне, и всем нам!— сдерживая невиданный гнев, проговорила она.— Я много лет работаю в школе, у меня опыт... и все знают, что уче¬ники уважают меня. Им интересно на моих уроках!.. И не только на моих!
- Это самообман!— не выдержал Сергей Юрьевич.— Они просто вас боятся. И вы во многих успели посеять зерна лицемерия, особен¬но в девочках. Поощряете заискивание, приближаете и выделяете тех, кто вам льстит, и это безобразнее всего...
- Аркадий Александрович, почему вы молчите?! Вы же видите — он нагло оскорбляет всех нас!— возопила Савина.
Я оглядел лица уставившихся на меня и равнодушно ответил:
— Вы ведете педсовет, Валентина Марковна, почему я должен затыкать людям рты? Я не жандарм, тем более, Сергей Юрьевич вас не оскорбляет, а обвиняет. Как член нашего коллектива, он имеет полное право высказывать мнения по работе любого из нас.
Галдеж начался необыкновенный! От меня ожидали пресечения или хотя бы примирительных фраз, а я вдруг отстранил себя от вся¬кого судейства.
Педсовет почувствовал волю. Можно говорить, о чем вздумается — так были истолкованы мои слова савинцами. Таивша¬яся за кулисами неприязнь, без костюмов и грима, прорвалась на сцену.
В бой ринулись свежие силы.

— Да, да, да!— перекричала всех и добилась внимания Буряк.— Мы тупицы, мы калечим этих детей! А вы?! Вы же полоумный! Вам не только школьников, но и грудных младенцев нельзя доверять! Вы им начнете говорить о какой-то блаженной вере, вы будете призы¬вать их к вершинам! Вы из них будете делать маньяков, одержимых
поисками давно известных истин! Вы мешаете людям жить, весь по¬селок стонет от вашего присутствия, вы всех довели до негодования! Вы тут нагло выкали, и я вам заявляю — вы!— вы превозносите больного Достоевского и воспитываете в учениках потребность в крайностях. Это преступно!
Она поперхнулась и зашлась кашлем.
Вековой довольно улыбался. Похоже, ему нравилась эта каша.
Его улыбка была тут же замечена. Виктория Львовна Фтык шумно про-шла к столу, будто к трибуне, и водрузилась своим тучным энергич¬ным телом над бушевавшим обществом, заменив вышедшую из строя Буряк.
- Он улыбается! — указала она огромной рукой на Векового.— Вы молоды, молодой человек!
- Разве это плохо?— наивно спросил Вековой.
- Юродствуете, ехидничаете? Вы мне скажите: может быть, и я свои уроки веду не так, как надо? У меня на секциях паломничество, я не всех желающих могу записать...
- Секции — это одно, Виктория Львовна, а вот уроки ваши — дело другое. Извините, вы все упражнения показываете на пальцах, руками.
Все-таки Сергей Юрьевич начинал злиться; не стоило ему заде¬вать больное место Виктории Львовны — ее полноту.
- Да я!.. У меня дети выполняют нормативы! Они любят физкуль¬туру!
- Конечно, любят, у них потребность в движении, чему вы, кста¬ти, не рады. Вы не можете...
- Ну да, вы все можете!— интеллигентно прокричала из дальнего угла англичанка.— Я не отрицаю ваших успехов, но вы действитель¬но оскорбляете людей старше себя как по возрасту, так и по педаго-гическому опыту. Я бы на вашем месте извинилась.
- Извините, конечно же, ради Бога, извините!— встал Сергей Юрьевич.— Я говорил, что не собирался отзываться отдельно о каж¬дом, мои слова адресованы всем. Сознаюсь, было желание разоб¬раться и в своем, как вы говорите, вопросительном методе... Оскор¬блять и унижать я никого не стремился. Возможно, я не прав — обвиняйте, возражайте, спорьте, но аргументировано.
Савина оценила важность момента и произвела рекогносцировку, попросив потных Фтык и Анну Самуиловну вернуться на свои места. На арену выходили центральные силы.

кккккккккккк
— Хорошо, Сергей Юрьевич, я скажу вам,— выплыла из своего угла Ксения Львовна,— вы, надеюсь, не задались целью выпускать из школы литераторов и фанатиков-читателей? Вы должны знать — сейчас стране нужны крепкие рабочие руки, которых везде не хвата¬ет. Всем необходимо добросовестно трудиться, и наша с вами обязан¬ность — воспитывать учеников, которые будут заниматься производственными делами, а не декаденствовать.
Наша Ксения Львовна слыла целенаправленной дисциплиниро¬ванной личностью. Как человек, причастный к чужому языку, она была не прочь почитать зарубежные детективы, эмигрантскую лите¬ратуру, Белого и Сологуба и еще кое-что. Но тут она покривила душой, резко проведя черту между личными интересами и обществен¬ными; ей хотелось уличить Векового любыми средствами.
В поселке не было женщины, которая могла бы соперничать с Ксенией Львов¬ной. Ей подражали все — и ученицы, и почтенные матери семейств. Она могла говорить лаконично и умно, она со вкусом, на какой-то европейский лад, обставила свою квартирку, где царили английский порядок и дух пуританской добродетели. Она тонко судила о мужчи¬нах и прекрасно вязала. Но самое главное — она умела модно и оригинально одеваться и, благодаря этому, выглядела как тропичес¬кий цветок среди неказистого тундрового лишайника.
В свое время у меня вышел преказусный роман с этой одинокой и самолюбивой женщиной, мы поняли друг друга и потому поспешно вернулись каж¬дый в свое одиночество...

Вот и теперь Ксения Львовна вышла к столу в строгом платье темно-коричневого цвета с великолепным яр¬ким бантом. Весь вид идеала наших поселковых модниц излучал неподкупное понимание насущного момента.
- Вы задумывались, почему вам здесь предъявили обвинение в развращении молодежи? Вам, как человеку, который сам занимается творчеством, должно быть известно, что в литературе, в этой заме-чательной сфере искусства есть, и свои пагубные стороны. Литерату¬ра — это пропаганда, а пропаганда, в свою очередь,— искусство! Это нужно понимать литераторам. Я не зря упомянула о декадент¬стве. К чему вы так много и вдохновенно рассказываете об Анненском, Бальмонте и других поэтах и прозаиках, которые не входят в школьную программу? Вы, как я поняла, интригуете детей запретны¬ми темами. Этим вы себе завоевываете у них авторитет. А ученики в школе в первую очередь должны получить разностороннее, комплек¬сное образование.
- Я этого не отрицаю. Но что такое школьная программа? Это же крохи, жалкие крохи! История литературы — история становле¬ния человеческого духа, в ней нет ничего лишнего. Если кого-то нет в программе, то они есть объективно — в истории, в прошлом, на страницах книг, в конце концов. Зачем учить детей по общим мер¬кам? Зачем нам их пичкать информацией? Дайте общее представле¬ние о предмете, заостряйте внимание на примерах, пусть имеющих косвенное отношение к вашему предмету, но могущих задеть за жи¬вое. А главное — сердца воспитывайте, а не учите разум... Можно научить самостоятельно отбирать нужный материал, определять, где одна наука соприкасается с другой, но никогда вы не научите благо¬родству, доброте и стремлению к действию — это воспитывается кон¬тактами душ, а не заколачиванием в память информации. Добивай¬тесь невероятного, чтобы он мог постоять за свои убеждения дей¬ствительно, а не умозрительно. Телевидение, радио, журналы, учеб¬ники рассказывают о том же, о чем говорите вы, и детям становится до чертиков тоскливо. В начальных классах они занимаются маши¬нально, инстинктивно, но, становясь старше, испытывают интерес к тем сферам, где их природа может максимально проявить себя; так не отталкивайте равнодушием, иначе они обозлятся, махнут рукой на поиски своего "я" и любого дела. Ну, а если ребята будут любить и знать литературу, это не так уж плохо, они не позволят себя обма¬нуть, и не будут работать как роботы. И мне удивительно, почему вы делите литературу на запретную и официальную, на нужную и не-нужную? Кто утвердил такие критерии? Чей ум постиг невозможное - силу нравственного воздействия на человека именно этого, а не другого произведения? Литература выпестывает личность, помогая вести диалог с миром, с собственным "я", которое знает себе цену, благодаря постижению природы добра и зла на истинных примерах, а не на цитатах. Люди, живущие "на ты" с творчеством, понимают основы жизни, причины человеческого скотства, и тогда появляется сострадание, желание воплотиться — и лишь тогда возможно при-ближение к общей цели.
- Что же это за цель?— хохотнул Буряк.
От звука его голоса все вздрогнули.
Незаметно своей речью Веко¬вой нейтрализовал агрессивность савинцев. Услышав Буряка, они пришли в себя и недовольно, но не так дружно, загудели.
- Если вы до сих пор не поняли, то это более чем странно. Зачем вы живете?
Буряк покраснел, такого вопроса он не ожидал.
- Это никого не касается. Это мое дело, почему я здесь должен философствовать?
Вы домой спешите? Зачем — жить? И не оправдывайтесь сво¬ими детьми, скажите честно, что вы живете только потому, что ро¬дились, а остальное вас мало беспокоит.

Попытки перекричать друг друга оказались безуспешными, но вот встал Рясов, беззвучно сидевший у дверей. Его нейтрально уважали, он редко говорил и никогда не менял тона, спокойного, степенного. В нетерпении ожидали его слов.
- С чего ради злиться? Странные люди, все естественно знают, что Сергей Юрьевич прав и гораздо талантливее нас всех. Он имеет право говорить в глаза всё, что думает, потому что говорит не ради выгоды, а ради дела. Он настоящий учитель. Смешно на вас смотреть... Те молодцы, что без дела по поселку ошивались да на уроках наши обглоданные нервы трепали, где они теперь? В театральном кружке. А Мишка Сагов, всеми нами отвергнутый,— книжки запоем читает, конструирует что-то, и, между прочим, учиться
лучше стал. С чего бы это ради? А разве не ясно? Я был на уро¬ках Сергея Юрьевича, он о ваших математиках и физиках такое успевает рассказывать — спасибо скажите. С революцией связывает, общий подход делает и нисколько у вас хлеб не отнимает. На¬оборот! Я старик, а и то по-новому захотел учить и себя и ребят. А мы вот тут, как лягушки, квохчем, а сами холодными остаемся. Сделали из обучения игрушку — поиграли, хватит, выбрасывай — всю жизнь учить дураков нету, вкалывать надо. А его ученики после школы и учиться будут и вкалывать ради истины, слепыми и обманутыми жить не будут. Мучиться будут? В этом и есть, на¬верное, основное — прекрасный результат учения Сергея Юрьевича. Душою мучиться, значит, желать лучшего, так я сегодня пони¬
маю.
- Правильно!— выкрикнула Наталья Аркадьевна.— Интересно ребятам стало. Слушают, а не спят, глаза осмысленные, вопросы задают!
Савинцы зашушукались.
— Еще увидите, чем эти задавания вопросов кончатся, глубокомысленно заявила Ксения Львовна. Послышался смех.— Чем? Я вам, Сергей Юрьевич, могу ответить: разрушением личности, деградаци¬ей. Видела я подобных вам! Философские копания в наше время при¬водят к недвусмысленным выводам и последствиям. В славные греческие времена еще можно было безвредно философствовать, тогда все только начиналось. А сейчас — зачем? Мне становится не по себе от ваших вопросов — мне! А каково подросткам? Не всем дано го¬реть, кому-то нужно заниматься обыкновенными земными делами. Ваш подход к литературе вызывает в неокрепших сердцах тревогу, состояние неразрешимых сомнений, тяжелый, непосильный самоана¬лиз.
Ксения Львовна увлеклась. Неизвестно, до чего бы она договори¬лась, если бы не вмешалась почтенная Савина.
— Не в этом дело! Вековой попросту отвергает министерскую программу, у него нет уважения к гуманным традициям, а это уже не что иное, как самовольство и анархизм! Экспериментирования на живых людям нам не простят. Здесь вам не лаборатория, молодой человек! Не он один в ответе за свои проделки, но и все мы, и вы тоже, Аркадий Александрович! Почему вы молчите?

Я встал.
- Я могу вам ответить. Сергея Юрьевича вам в обиду не дам. Вы уже писали жалобы в гороно, пишите и дальше, но его дело свято, я вам заявляю: под свою ответственность разрешаю не составлять пла¬ны уроков, если, конечно, вы можете преподавать без них!
Ненавистное чувство возникло у меня тогда к савинцам, и в поры¬ве я осмелился заявить о планах, хотя острой необходимости в этом не было. Я давно взял под покровительство Векового и Грай, изба¬вив их от назойливого контроля Савиной; для неожиданной провер¬ки у них имелись старые планы, а все остальные на бумагомарательство не сетовали, хотя были бы рады освободиться от ненужной ра¬боты.
Мое необдуманное заявление играло на руку савинцам, они его встретили гробовым молчанием. Буряк наклонился и что-то за¬шептал на ухо Фтык, она громко фыркнула. Рясов подумал и поддер¬жал: "А что — дело!"

Выступлений больше не было.
Савинцы ликовали - кто-кто, а они прекрасно понимали, что не я разработал методические указа¬ния и не властен принимать такие решения.
Но так или иначе наболевшее было высказано, случилась неожиданность: на стороне Векового оказались Рясов, Наталья Аркадьевна и я. Он был не оди¬нок, отпор был дан.
Однако уже тогда я понимал, что Сергею Юрьевичу больше года в школе не продержаться.
Разошлись за полночь.
Вековой благодарил Рясова за поддержку. Старик расчувствовался, делал заковыристые комплименты, улыба¬ясь во весь рот, бормотал свое "С чего ради не поддержать?".
Отпра¬вились ко мне, говорили, смеялись; и мне, и Рясову уютно было с ним молодым, беспокойным, жаждущим борьбы.
Мы, как после удачного ратного сражения, хвалились молодцеватой удалью, я ощущал в себе молодые весенние силы, может быть, поэтому и Рясова с этого вечера все настойчивее тянуло к Вековому.



17. Сегодня меня изолировали...