Глава 4

Дьявол, полковник скривился, он никогда больше не увидит могилу своего отца... Он проснулся с каким-то дурным ощущением не то тревоги, не то болезни, генерал Тапиока любил прощаться с жертвами:

- Hasta luego! – Брови густые, как у русского царя Брежнева. В голове слегка шумело после выпитого вчера с сержантом, тело слабо слушалось, в носоглотке саднило…. Предвестие простуды? Монокль куда-то потерялся, до свидания.

Полковник резко кинул себя вперед, рывком выходя из расслабленности утренней дрёмы, тело спит, голова нет. Во дворе знакомый капитан из пятого корпуса укрощал коня, сам стоял в середине круга, накинув ему на шею жёлтое лассо, а конь кругами влево и вправо гарцевал по двору, ещё не понимая, что ему уже никогда не выбраться из этой петли. Как, в общем, и всем им, кроме, разве что, Америки? Туда путь открыт любому.

С другой стороны, корка хлеба и горсть маслин, что ещё надо бежавшему с Акульего озера? Полковник посмотрел на свое уже давно не молодое, но ещё достаточно поджарое загорелое тело в шрамах, живот сдал немного, пальцы с наколками, и твёрдыми шагами направился к стоящему в углу умывальнику, его не отпускало.

Как прошедшему почти всё, было понятно, что-то должно случиться, не ходи к гадалке. Как сон, который снится нам каждую ночь в казарме, повторяясь точно в пять тридцать утра перед подъёмом. Раньше такое было с ним один раз в Амазонии, он тогда не поехал на зачистку территории индейцев, поддерживающих генерала Альказара, весь день так и просидел в таверне с Рыжим и Эваресом за вялым покером, чспасло ему жизнь. Эваресу, правда, продул почти всё.

Весь их передовой отряд попал в засаду к румбабам, искали арумбайцев, всех, включая охраняемых по контракту женщин и детей, согнали в главный вигвам в деревне, уцелевших мужчин сожгли живьем, тех, кому не отрубили голову, медленно поджарив на отличном буке, которого в тех местах так много, растут по обеим сторонам реки Колифлор, самый лучший в районе Гран-Чапо, войну развязал Роджер Триклер, она была короткой, а женщинам сделали «свинью».

Отрубили руки и ноги и, остановив кровь, затем выкололи глаза, проткнули острыми ружейными шампурами уши, отрезали язык. Детям кожу сняли совсем, оставили только на шее, лодыжках и запястьях «на манжеты», они так и остались все большими и маленькими красными шариками на земле кто лежать, кто сидеть, ни дать, ни взять, классная комната в старой деревенской школе, из лошадей сделали колбасу. А, что муссировать всё это, часто бывает... Ходьба на острие бритвы, вот что такое наша жизнь.

Полковник по-православному перекрестился. Он сел, это помогло, в голове сразу стало ясно, наконец  почувствовал, быстро приближается весна, которая вбивала в пампу свои цветы со скоростью заправской танцовщицы из Андалузии, и изящной, и красивой. Зима, ступай с Богом, подумал он, скорей бы лето, хорошая пора, хоть морит.

Он посмотрел в забранное решёткой окно, как пить дать, точно! Через серое, безличное, как на всех зимних квартирах, патио по направлении к казарме маленькими шажками быстро бежал какой-то денщик из новых почти рысью, прихрамывая, видимо, стремясь быть хорошим, левой рукой он придерживал неуклюже повешенный на боку тяжёлый, совсем не по руке палаш, который был ему абсолютно не кстати, правой фуражку.

Бахрома аксельбантов у него болтались в такт неловкой припрыжке туда-сюда, как у концертной портьеры перед подъемом после хорошего антракта, походка мальчика-ебунчика. Бежал к нему, из старших офицеров в казарме был только он. Во рту у полковника было сухо, губы прилипали к чашке, вода помогала, но слабила, полковник с усилием прополоскал рот. Потом набрал оставшуюся с вечера в медном тазе несвежую влагу, вытер лицо, резко залил в красные от пыльного ветра с прерий и бессонницы глаза. Защипало… Звон в ушах не проходил. Вот что неприятно после сорока, звон, всё время звенит.

- Дзииинь, дзииинь, - а не звенеть не может. Правильно говорил когда-то его старый враг Тинтин, хороший стрелок глухой. И слепой на один глаз, он добавил бы.

Когда денщик, задыхаясь, без стука в дверь вломился в комнату, Спонж был уже одет, только без кителя, расчесав чёрные брови и усы, признак породы. А вы как хотели? Порода есть порода! И рубашка почти свежая, почти в порядке. Волосы седые, брови смоляные, свежая рубашка, настоящий полковник тайной охранки, в настоящее время Сан Теодороса. Переименовать Лос-Допикос в Тапиокаполис, это ж надо...

- Чем могу? - не оборачиваясь, спросил он. У кавалериста всегда должна быть прямая спина, всегда в седле. Денщик, не осмеливаясь переступить порог, выдохнул всё за один присест. Деревня...

- Здравия желаю, Ваше Превасхадитьство, Вас к генералу, срочно! - Он проглатывал гласные на портовый манер, акал и гортанил, городской. Полковник улыбнулся, по уставу надо было хотя бы постучать в дверь. А, всё равно! Учить кого-то жизни, тем более солдат-сверхсрочников занятие тяжёлое и неблагодарное, особенно в этой части света.

- Карамба, - сказал он. - Генерал – это плохо. Генерал – человек больной. - Адъютант отчаянно закивал, совсем сбрендил. Собаку свою недавно расстрелял из табельного револьвера, ранил двух офицеров, начальника штаба и повара, плохо приготовил.

- Он сваих крестьян живьем закапывает в землю, гаспадин полковник, - зачастил курьер, - палучает удавольствие, гаворить бесполезна! Да он практически и не ваевал, тылавой, слишком много растратил на любовниц и фейерверки. Теперь сходит с ума, у него адно развлечение, вернее, два,  смерть и еда, еда эта выпивка, сиеста прошла, значит, что-то надо апять убить, а каго не знает!

- Не опять, а снова, - отрезал полковник. - Сколько раз повторять? Грамматика испанского! А что его два дня нигде не было?

- Не знаю, сеньор, - снова зачастил пришедший, - он, может, в горы хадил с камендантским взводом искать «пикарос», патом сматреть на казни, правительственные войска. Он мне гаворил, всегда хател не в палитику, а в степь, стать карателем. А его сюда лидером страны, дакатился. - Полковник кивнул, накинул китель, не застёгивая верхнюю пуговицу, воевавший. Спонж вновь расчесал гребнем длинные волосы, седины все больше, осень жизни подкралась незаметно. И саблей по нему уже попадают, а когда-то его боковой плашмя сверху было не видно никому, так и падали, не поняв, откуда прилетело.

Полковник чуть усмехнулся уголками треснувших губ. Интересно всё же, они его видели, этот удар, когда их голова катилась с зеленых дунайских холмов вниз по склону, или нет, снизу должно быть видно. Свой, ещё стоящий, силуэт видели точно, и его с эспадроном, а вот удар? Наверное, нет!

Жалко, было живописно, он с холодным оружием в руке, замерев в финальной позе-прыжке, на клинке мёртвый свет от речного солнца, рубил всегда рукой, хотя учат корпусом, вкрутить бедро, так сильнее. Так и не научился, рука вверх, левая нога назад, правое плечо вытянуто, лезвие идет кругом справа налево сверху, и увидеть нельзя, и остановить, просто бил. (В седле ещё сильнее, главное, чтобы лошадь не подвела.) Сколько их было, тех, кого он отправил туда, откуда не приходят? Пятьдесят? Наверное, больше... Иногда останавливали.

- Мальчики, давайте, не будем! - Что так? Женщины и война, или, или? Можно вместе! Полковник, сидя в то время в своём кабинете в крепости замка, любовался собой, жилистый, быстрый, храбрый, прямой, девушки, подходите, с таким не попадешь, самый умный в Шоходе, европейский лоск ещё не потерял. Главное в сабельном бое мысль, а не рука, и бросаться, как рысь на врага, тогда дуэль состоится, мясник немецкий, учился сабельному бою в Германии, Карл Маркс тоже был мясник без всяких антимоний.

Когда было время, полковник Эспанжа, так теперь звали Спонжа, любил наблюдать за Амазонкой, волна за волной без всякой музыки, шшшшшшш, словно шепчет:

- Ты умри, а я буду жить... Любая смерть дольше секунды и не продлится... - Нахуй это их танго, не верю вообще, что настоящий музыкант может быть бойцом, испортит руки,

после хорошей схватки и умыться-то нельзя, запястье дрожит. Всё это легенды, впрочем, легенды наше всё.

Полковник улыбнулся сам себе, а если бы ему встретился не теоретик, а мастер? Может быть, на деле бы под любым предлогом отказался бы от боя, пригласил за стол выпить, а не пофехтовать? Обменяться опытом! Можно сказать, он и сам всё знал, все позы, ловкий, как черт с триппером. Может, он и был сам дьявол? Хотя нет, дьявол был их диктатор и его учитель Таши, где ж дьяволу и быть, как не в бордурийском Кремле. Ерунда это всё, Бог, церковь, вера… Суета.

Ни слова не говоря, он достал из чеканного серебряного портсигара, который ему подарил один слепой цыган-музыкант лет десять тому назад, он его чуть в горячке не порубил на куски, пожалел, хорошо играл, только скрипку, тонкую кофейного цвета самокрутку, щелкнул огнивом, пустил кольцо дыма. Шея набирала силу, глаза уже слушались, картинка впереди не расплывалась, всё равно, где монокль. Надо с рассветом вставать вместе с природой, дольше протянешь.

Потом он резко расправил плечи, индейский табак пробирал моментально и до костей. Сразу протрезвеешь! Сила уже пошла в ноги, он второй раз кивнул адьютанту, резко вышел, не закрывая дверь. Зачем? Что у него воровать? У него ничего нет, только воинский долг, честь и родина, которая теперь далеко.

Он сам не понял, почему, вдруг почувствовал, больше он сюда никогда не вернётся, чувства его не обманывали, проверено. На повышение? Так он и запомнил свою комнату в последний раз: одинокая, полу заправленная кровать, графин со старой водой (иногда водкой), умывальник, зеркало с трещиной, портрет Сервантеса, он был великий, и почему-то яркий солнечный луч, жёстко разрывающий комнату точно посередине. Распятия не было, в Бога полковник не верил, он свято верил в свет.

Они пошли к генералу. Конь во дворе нарезал круги уже медленнее и как-то глупо, словно по инерции, похоже, всё ещё верил в свою судьбу вернуться обратно. (Назад дороги нет никогда, только вперед.) В дверь к верховному главнокомандующему постучал денщик, но он отстранил этого колотушку и вошёл первым, сам, молча, как всегда, и прямо, словно проглотив штык, так же молча встал напротив сумасшедшего Тапиоки, посмотрел ему прямо в глаза. Взгляд он ни разу за свою жизнь не опустил ни перед кем, так учил отец, тоже бывший полицейский, закончил вечным полковником. Лысина кровавого палача своего народа тускло бликовала под зелёной лампой.

Спонж внутренне рассмеялся, сейчас в латиноамериканских армиях полковников больше, чем сержантов, каждый с выслугой тридцать лет полковник, генералов ещё больше. В бою Спонж был маршал, всегда смотрел на десять сантиметров выше макушки того, кого должен был победить, чтобы не отвлекаться. (Обычно побеждал.)

Генерал, как всегда, ласково, хорошее у него сукно на столе, дорогое, долго не износится, и немного яростно, выдохнул:

- Сын! - Образовавшийся от открытой двери сквозняк сдул приказы со стола на пол, шелестя, они начали медленно разлетаться по комнате, те, что потолще, вниз, те, что потоньше, вверх, те, которые просто листочками, куда-то в тень от бочки с вином, она была круглая и большая, как и положено. Глаза ещё резало, ничем не поможешь, климат и возраст, у местных вроде это не так остро. Может, ещё раз умыть лицо? Он и так только что умывался.

Ясно, подумал он. Хорошо.... Все кончилось... Как когда-то сказал ему в Клове пожилой королевский прелат, каждую секунду ближе к смерти. Он отстегнул эспадрон, наклонился, аккуратно положил на стол генералу. Сын его, тоже бордуриец, ушёл к повстанцам Алькасара на юг почти как год, отца он не спросил.

-  Alma de mi corazon. - Душа моего сердца. Он часто думал о своем сыне, лёжа в одинокой постели, проводив вольнонаёмных девочек домой, головой к оконной раме смотря в небо, как он и что, виду не подавал. «Свобода или смерть»? Точно! Теперь свобода ему, вечная. Интересно, кто донёс, как узнали? Ладно, он не политик.

Генерал так же медленно, не сводя с эспадрона отёкших глаз – сколько сегодня выпил? - взял со стола медный колокольчик и позвонил. Вошли двое солдат и капитан, тот самый, что приручал коня. (Наверное, приручил.) Они молча вышли, карцер был мокрый, тёмный, тихий, от гауптвахты всего двести метров, до расстрельного двора-колодца пять, через пару часов станет холодно. Интересно, начальник штаба сейчас пишет приказ, или ещё нет?

Полковник прислонился головой к стене и на секунду прервал мысли, древние отличались от нас тем, что это умели, нет мысли, нет и страдания, если разобраться, вся наша жизнь есть одна больная мысль, у кого поэта или музыканта, у кого воина. Организм полковника пришёл в ещё более нормальное состояние, Спонж поднял опокинутую табуретку и сел напротив двери. Он снова улыбнулся, теперь уже во всё лицо, голубые глаза-лучики, которые так нравились женщинам - спросите, сколько через него прошло... - светились спокойной радостью приближающейся смерти. На стене было нацарапано «casa de mujeres», публичный дом, вот о чём думал здесь перед смертью кто-то другой. Могли бы принести стул ветерану разведки, подумал Спонж, и бумагу. Хотя, теперь я предатель, не ветеран, им всё равно, карты почему-то не отобрали, хотя карманы проверили.

- Цветные талисманы из картона стирают ход твоей судьбы. - Их надо класть вверх рубашками, неужели здесь этого не знают? Карты, женщины и ребёнка. Ещё сигары, кофе и мелонг. Ничего они не знают здесь!

Да, сынок, у всего свой ход. Ну что, надеюсь, вы победите! Где ты, я примерно знаю. Давай, сынок, только делай! Или всё брось, не делай совсем. А если решился, тогда делай, тут нельзя колебаться, серединного пути нет. В философии он есть, но не на войне, и его надо знать точно, господа из ZEP, из НКВД Бордурии. А то вы всё шаг вперёд, два шага назад, так и протанцевали сто лет, всё отдали болгарам и румынам. А они и драться-то не умеют, как может уметь драться нация, у которой крем-карамель в голове? Может и правда, сын победит? Хорошо! Он бросил карты на пол, одна перевернулась рубашкой вверх, поднял, посмотрел, червовый король, это генерал. Значит, в этот раз всё, расстреляют из-за сына? Всех опозорил?

Хорошо, отлично... Когда рассвело, дверь скрипуче оттянулась назад, начальник штаба ни слова не говоря, вошёл и поставил на пол флягу из красной глины, полковник, не отрываясь, выпил одним духом всё вино, неплохое для этого сезона, но слишком крепкое, в нос ударил сильный запах спирта. Тыльной стороной кисти он вытер рот и медленно встал, на голову выше всех. Начальник штаба с интересом посмотрел на него, не задумал ли побег, полковник покачал головой, последних желаний нет.

Ему почему-то вспомнилось, как тридцать лет назад на  Балканах они пошли в лес с сыном стрелять орлов, сделали два лука, ему большой, почти настоящий, тугой, сыну маленький для малыша, малыш с ним радостно и долго бегал, задрав голову вверх, следя за тремя неподвижными тенями в воздухе, они громко кричали. Потом почему-то выпускной в училище, он в парадной форме, манжеты, обшлага, на покойной жене декольте и красная роза из Жахода за тысячу динаров, это вам не сильдавийские хОры, их класс выходит из церкви, Боже, она ещё совсем девочка!  Брусчатка, солнце, речной ветер, они молодые офицеры, волосы зачёсаны на лоб по последней моде, стремительно приближающаяся двуколка, выстрелы анархиста, его друг упал, и ещё кто-то, потом его собственный выстрел, один, два не надо, он точен, падающий анархист, больница, Шоход, он привез врачу бочонок настоящего , может, это все и решило, друг выздоровел и был награждён, как и он сам, потом его убил этот, как его, Хэддок.

Они вышли во двор, полковник встал к стене, ветер чуть трогал перья на шлемах пехотинцев, всё было буднично. Начальник штаба достал из кармана обмылок сигары, протёр шелковым носовым платком, раскурил, что он дёргается, подумал полковник, несомненно скоро будет тоже генерал.

Сигару начальник штаба сунул ему от волнения неловко, почти прыгая, судорожным тычком, как-то бравурно и отчаянно одновременно, испуганно и угодливо. У всех у них мания величия, смешанная с комплексом неполноценности, подумал полковник, так нельзя, офицер солдат, солдаты служат молча. Похоже, всё пройдет как положено, полковник затянулся по-портовому, спрятал окурок большим и указательным пальцами в рукаве, посмотрел вверх, выпустил дым слабым кольцом и щелчком выбросил кусочек сжатого ароматного листа в пустоту, он увидел орла. Орёл парил в небе, он был точно такой же, как тридцать лет назад те три, хорошо, что они тогда не попали в них стрелами.

Начальник штаба вынул из кармана повязку, но не решался, полковник сам завязал себе глаза. Он никогда не боялся никого, нет, чтобы не пугать не обстрелянных, оказал всем ещё одну услугу. Почему бы и нет, потом присел на корточки, руки положил на колени, как в горах крестьянский батрак на отдыхе, и расслабился. Вот теперь все, дальше уже она, смерть.

Сынок, а орёл-то тут, сердце прошлого не обретаемо! Он улыбнулся, стало светло. Залп прозвучал сразу из всех семи винтовок, холостых не было. Солдаты долго стояли, пока начальник штаба не закричал:

- Что Вы?! Вашу мать! Он же герой войны!! Быстро несите тело!!! - Потом склонился в рвотных конвульсиях, генерал спал.

Полковник тоже досмотрел этот сон, проснулся, на следущий день в штатском вышел из дворца, поймал такси, доехал дорогами через джунгли до Санфасьона в соседней стране Нуэво-Рико, оттуда до аэропорта, спасибо генералу Могадору и британской нефтяной компании, он был открыт, и улетел в Бостон. Через два дня повстанцы свергли генерала Тапиоку, брызжущий слюнями генерал Алькасар перерыл весь город в поисках Спонжа, тщетно, полковника не нашли. Оперная певица из Италии Бьянка Кастафиоре избежала пожизненного заключения, детективы Томсон и Томпсон смертной казни, фактическим президентом страны стал Тинтин. Трудно найти чёрную кошку в темной комнате, особенно если она в Америке, пиндосы решили спасти Башню, чтобы её падение не остановили криминальные парни из России.

Конец четвёртой главы