7. 1 января. Перевертыши

По себе знаю — Иван Павлович такой человек, которому в дру¬жеской беседе все расскажешь. Он может слушать подолгу, с род¬ственным вниманием, ни разу не перебив; когда выговоришься, очень точно обобщит и осторожно, намеками, посоветует.
Незаметно для себя, спокойно и обстоятельно рассказал Вековой о происшествии в лаборантской, но о пощечине дипломатично умолчал, ему казалось, что этот суровый акт, вызванный секундным безу¬мием, исказит истинные причины новогоднего буйства Натальи Аркадьевны.
О "теории" упомянул упрощенно, мол, рассказывал Наталье Аркадьевне, что человек, достигнув особой стадии духовного совершенства, обретает бессмертие и что форма жизни при этом становится совершенно иной, отличной от всех ныне существующих представлений о жизни, мол, к таким убеждениям пришел года три назад и не считает себя сумасшедшим, зная при этом, что настоящие су¬масшедшие так же не считают себя таковыми, и, естественно, если принять "теорию" и пытаться действовать соответственно ей, то жить по-прежнему будет никак нельзя, и, по-видимому, долго думая о своей  жизни, изнуряя себя муками проникновения в сущность идеи, Наталья Аркадьевна за короткий срок довела себя до болезненного смятения и, не выдержав напряжения, неожиданно для себя самой, безрассудно сорвалась; что же касается любви, то она делает всю эту историю еще более печальной и безвыходной; и если думать о положении несчастной Натальи Аркадьевны, то хоть вой, хоть беги, а помочь совсем нельзя, и остается запоздало проклинать себя за невнимание и слоновость, в ожидании последствий для обоих.
Вековой выговорился.
- Я в философии мало что понимаю, когда-то пробовал читать, запутался и бросил, — бесстрастным голосом вымолвил Рясов после некоторого молчания.— А настоящая любовь миновала меня. К жене привык и люблю по привычке. Она у меня с норовом, но зато понимает меня как никто другой... Время примиряет и сглаживает шероховатости. Когда делаешь, то отчаянно к концу, к результату стремишься и невероятно зол можешь быть, если отвлекут. С чего ради под горячую руку лезть? Вот жена и не любит отвлекать, когда я модели клею или еще чем занимаюсь. Сама начинает возиться, покажет -  похвалю и меня похвалит, вот так и живем. Возьми и савинцев - они до поры, пока ты сам не воспротивишься, под руку не лезут – ты им  по мозгам запросто надаешь — они и ждут твоей оплошности, или когда ты первый начнешь. Я вот выражать точно Мысль не умею. Ученики замечают, да ничего — понимают. А от женщин, как я полагаю, всегда несуразного ожидать стоит. С ними не соскучишься, но желательно спасительную дистанцию соблюдать и не соблазняться их истериками. Мужики, вон, и те с ума сходят...
Так, во взаимном понимании они профилософствовали до утра, а утром, дружески попрощались, чувствуя, что новогодняя ночь чудот¬ворно сблизила и обогатила обоих.
Рясов пошел домой, по ежепраздничному опыту зная, что жена рано вернулась от Зайцевых и, конечно же, не запирала дверей.
- Два дня глазами постреляет и успокоится, понимает мои интересы. Вот за это ее и ценю, а то бы давно холостяковал,— сказал он на  прощание.

Тут-то и вспомнил Вековой обо мне и о своем обещании прийти к двенадцати часам. Раздетый, он побежал по пустынной улице к моему дому.
Дверь, как и Рясова, я на ночь не запирал, и Сергей Юрьевич, не дождавшись моего "да, войдите", беспрепятственно вошел в комнату, где я, усыпленный димедролом, беспардонно и яростно хра¬пел. Упаковки от таблеток валялись на стуле у дивана — он понял, что меня не добудиться, смерил мне температуру, написал записку и, немного подремав в кресле, отправился в школу за полушубком.
Было около девяти часов; в коридорах тихо и пустынно, на полу конфетти, бумага, хвоя; интернатские ребята окончили завтракать в столовой, расположенной в крыле первого этажа; Вековой заглянул туда и столкнулся в дверях с воспитательницей Гуровой; она поздо¬ровалась, поздравила с Новым годом. По ее любопытно-укоризнен¬ному взгляду можно было догадаться, что о вчерашнем казусе она достаточно наслышана.
Полушубок он отыскал на втором этаже в кабинете литературы. Кто-то демонстративно бросил его перед дверью на пол.
Сам не зная зачем, Вековой заглянул в учительскую — тот же послепраздничный хаос и беспорядок: столы сдвинуты в угол, нагромождение стульев, "конь" и "козел" из спортзала, и диво!— за своим столом восседала Савина.
Сидела так степенно и ровно, будто и не было никакого праздника, будто не она вчера самоотверженно боролась за безопас¬ность и правду, будто вообще никуда не выходила и всю ночь бдела на своем благородном посту.

- Здравствуйте,— натолкнувшись на суровый и неподвижный взгляд завуча, пробормотал Вековой.
Валентина Марковна даже не кивнула. Весь ее облик красноречи¬во заявлял о презрительном нежелании "опускаться до подобных"... Вряд ли сегодня она смогла подыскать какое-либо суровое определе¬ние или едкое имя для...
- Что с Натальей Аркадьевной? Где она?
- Она там, где нужно! Вы еще набираетесь... об этом спраши¬вать!— не удержавшись, вспылила Валентина Марковна.
Вековой желал мира и понимания.
- Послушайте, Валентина Марковна, я пришел не ругаться и не оправдываться. Мне не в чем оправдываться. Я готов принести вам извинения за вчерашнее, я прошу у вас извинения...
- Вы поглядите! Наделали делов и хвост поджали? Вы, может быть, считаете все происшедшее в порядке вещей?! Это, молодой че¬ловек, наглость! Никакого извинения вы у меня не получите, подоб¬ных вам нужно держать в заведениях для маньяков с повышенной сексу...
- Я вижу, мне не о чем с вами говорить, и я удаляюсь, чтобы не искушать себя и не наделать еще их вами глупостей. До свидания.
Савина задохнулась негодованием, она и эти слова истолковала по-своему, она была потрясена, оскорблена — в течение всей жизни никто не смел ей в глаза бросить подобное!
В это утро ей нашлось над чем поразмыслить, в частности, она была искренне опечалена прозорливым открытием, ей стало ясно, как дважды два: моральный облик нынешней интеллигенции крайне не соответствует уровню на¬учно-технического прогресса, а молодежь, при всех социальных достижениях народно-хозяйственных успехах, извращена влиянием  прогнившего Запада...

Когда Сергей Юрьевич вышел из школы и глотнул морозного воздуха свободы и ясности, ему нестерпимо захотелось завыть, взвыть по-волчьи -  загнанно и непримиримо. Всюду — вечность, миры и звёзды, ты  -   рожден космосом...
«Господи! Замкнутый круг. Понимал ее состояние как никто другой и всё равно довел до предела. Да, это болезнь. Уехать — подумают -  бегство. Жаль бросать эти места, здесь я хорошо начал. Бросить то,  где возвратился к себе, где избавился от кошмаров? И ехать некуда, где оно, мое место?"
Дома Векового встретила постоянная верная спутница холода — неуютность. Нужно было топить печь, но ноги, почувствовав конец хождениям, предательски заныли и не хотели двигаться, сказывалась бессонная ночь.
Вековой поспешно разулся, завалился на раскладушку, с головой укрылся двумя одеялами и полушубком. Темнота по¬глотила сознание, и микросмерть приготовилась снимать усталость, наполнять организм свежими силами для нового кусочка жизни.
Но уснуть  не удалось.
В дверь решительно постучали, и пока Сергей Юрьевич ошалело выкарабкивался из-под одеял, в комнату без приглашения ввалился Степан Алексеевич Буряк.

- Хозяин!— сдернул он полушубок.— Вставай! С Новым годом тебя! С Новым счастьем, будь оно трижды неладно! Ну, ты, паря, дрыхнешь! Я всю ночь не спал и здоров, свеж, производителен, а ты-то вчера рановато лег, а? От конфуза и двенадцати, наверное, не дождался? Знаю, знаю, все знаю, голубчик! Жена и Савина — дуры они, брат, вечно не в свое дело лезут. Ну ничего, подъем! Хватит и нежиться! Ты, я смотрю, свой человек. Бери быка за рога, как гово¬рится, а девку за то самое, ха-ха!..
Пока он болтал, Вековой поднялся и пошел на кухню растапливать печь. Буряк за ним.
- Давай, давай, затопи. Холодно у тебя! Я вот принес бутылочку, трахнем по стопке — вмиг проснешься, отогреешься. Ну что ты как неживой?! Вчерашнее вспомнил? Выбрось! Она на тебя зла не имеет. Ручаюсь. Сам утром на крыльцо проводил. Жена ей: его, мол, надо посадить, это варварство нельзя без наказания оставлять! Вот дура-то! Кто бы говорил о варварстве! А Наталья ей: "Он не виноват, он ничего не сделал". Представляешь? "Я одна во всем виновата". И в том же духе. Защищает! Видишь, как бабы-то!
- Наталья Аркадьевна у вас ночевала?
- А ты, что ли, не знал? Жена ее привела. Наталья пьяненькая и ноги заплетаются, здорово ты ее! Куда ей идти? А мы рядом живем. Ты с ней пил и удивляешься? Я им говорю, что бы это он ее спаивал? Как? Не захотела бы — не пила! Что она — девочка какая, верно?
Довольный, уверенный Буряк подсел к столу.
Он, как заметил Сергей Юрьевич, был явно навеселе и пришел, скорее всего, на разведку, по настоянию жены.

Вековой недолюбливал физика, который это прекрасно видел и в зависимости от ситуации иронически, снисходи¬тельно или насмешливо относился к "молодому да нелепому".
На педсовете, как я писал, Буряк похвалил Векового, но не потому, что был заинтересован его преподаванием (он давно и глубоко плевал на педагогические новшества), ему просто не терпелось поддеть, уко¬лоть жену, которую он ненавидел открыто и безмерно.
Худощавый, с вечным чубом, зачесанным на правый бок, не лишенный, на мой взгляд, элегантности и привлекательности, физик — прямая проти¬воположность жене — и в полноте, и в элегантности, и в привлека¬тельности. Она, по выражению самого Буряка, "просто баба", но замечу от себя, что у нее, в отличие от мужниного, более логическое и изворотливое мышление, она представляет тот многочисленный человеческий тип, который в любом коллективе является эпицентром сплетен и инициатором тайных обсуждений всех и вся, в том числе и своих лучших приятельниц. Не знаю, как и почему женился на ней Буряк, но могу сказать наверняка: жену свою он опасался, хотя ча¬стенько ей изменял, что ни для кого не было тайной и служило не¬исчерпаемым поводом для долгих, скрашивающих малособытийную жизнь поселка разговоров.
К скандалам и дракам соседи Буряков привыкли, как привыкают жители привокзальных улиц к грохоту и свисткам тепловозов.
У Буряков росли дети — трое, и мне всегда было жаль их старшую десятилетнюю девочку, ей приходилось быть молчаливой свидетельницей безобразных баталий, чинимых "интел-лигентными" родителями. Ее глаза, кроткие и хитроватые, светились огнем знания нечистоты и порочности жизни.
Я беседовал со Степа¬ном Алексеевичем, даже грозил ему, но все продолжалось по-старо¬му: он путался с молодой глупой лаборанткой, которую я, при всем желании, не мог заменить другим человеком. Где взять? А в после¬днее время, по свидетельству слухов, и сама Буряк из желания мести завела шашни с вербованными кавказцами... Впрочем, я несколько отклонился.

Буряк продолжал говорить, не замечая, что его грубое вмешатель¬ство раздражает Сергея Юрьевича.
- Ты, однако, хитер, отец Сергий. Все монашком, монашком, асам... Ну и правильно! Давай-ка выпьем!— вытащил он из кармана бутылку.
Вековой настроился терпеть в надежде услышать о Наталье Арка¬дьевне.
Печку он растопил, сухие дрова весело и звонко стреляли в дверцу, запахло кисловатым дымком.
Физик щедро разлил, Вековой чуть отпил из своего стакана и спросил:
- Что она еще говорила?
- Кто?— крякнул и вытер рукавом губы Степан Алексеевич,— Наталья? Ну что, значит, когда пришла, знаешь, как все они — раз¬вратник, подлец, из-за него напилась! А они ее, моя и Савина, все выпытывали, кто спирт разводил, кто стелил, за что она заехала тебе...
- Они и это знают?
- Так она кричала, как дурочка, что ударила. Я им говорю — уложите её спать. Куда там, послушали они! Зря ты дверь-то не закрыл на ключ.
Сергей Юрьевич вздрогнул и дико посмотрел на сочувственную физиономию Буряка.
- Ты совсем не так все понимаешь, Степан Алексеевич. Ты ничего не знаешь, я виноват перед ней и в том, что она напилась, и в том, что ударила меня...
- Э, они все так! Что тут не понимать! Я же видел, как она на тебя всегда поглядывала, из-за тебя и в школе вечерами торчала, сама  же и не прочь была,— Буряк цинично пощелкал языком.
         - Слушай, Степан Алексеевич, прекратим этот разговор. Здесь дело серьёзное и совсем не то, о чем ты думаешь. Пойми, я ничего не хотел. Ты  сам сказал — Наталья Аркадьевна заявила вам утром, что не винит меня,— Сергей Юрьевич перешел на крик.— Все это серьёзнее, чем простая пошлость!
- Ну-ну, чего уж там. Мне все равно! Но вот наши дамочки теперь разойдутся, наговорятся, им-то, хоть тресни, ничего не дока¬ми   Они как захотят, так и увидят, так и разнесут по белу свету. Бабья психика такая. Да ты не переживай! Поточат лясы и угомонятся.   Плюнь на них! А Наталья Аркадьевна сама еще будет ластиться, как  физики говорят — по закону всемирного притяжения, ха-ха-ха! Опять  соскочил! Сядь, сядь, не буду. Целомудричаешь все, хитрец!

Терпение иссякло, Сергей Юрьевич вскипел.
- Слушай, Степан Алексеевич, шел бы ты домой, а? Ты же поиздеваться пришел, забирай свою бутылку и топай!
Лицо Буряка исказилось злобой, сладенькая дружеская улыбочка исчезла, пьяные, широко раскрытые глаза моментально сузились.
- Ну смотри, парень! Я к тебе по-хорошему... Смотри... доумничаешься!  Видали мы таких — жаждущих!
Он сунул в карман бутылку, нахлобучил шапку и, угрожающе хмыкнув, ушел, оставив дверь открытой.