6. Новогодняя ночь в подвале

Фейерверк не состоялся. Танцы дотянули до одиннадцати часов и закрыли школу.
Мне позвонила Валентина Марковна и подробно сообщила о происшедшем.
По ее словам получалось, что Вековой «безобразно споил Наталью Аркадьевну" и "соблазнял ее", чему не дали совершиться подозревавшие "этого развратника" и следившие
за ним весь вечер "безжалостно оскорбленные женщины".
Я перебил тираду Валентины Марковны и поинтересовался, где находится Сергей Юрьевич, и тут же услышал, что он "позорно бежал", что "великодушная Буряк" увела Наталью Аркадьевну к себе домой — без свидетелей, дождавшись, когда все покинут школу.
Мне оставалось любезно попросить Валентину Марковну не разглашать случившееся, пока я не поговорю с Сергеем Юрьевичем; попросил об этом, заранее уверенный, что уже сегодня поселок узнает обо всем.

Хотя я и сомневался в том, что Савина правдиво изобразила ЧП, всё-таки не мог ни поверить некоторым странным подробностям и в первые минуты был поражен, не скрою - даже испуган, настолько, что подумал: "Не сошел ли с ума Сергей Юрьевич?"
Тогда у меня не выходила из головы психбольница, и потом — эта непонятная вспышка после рассказа о читальном зале, а отказ от сказанного? Еще теплилась маленькая надежда, я ждал, что Сергей явится, как обещал к двенадцати часам, и сам все объяснит.
От разных мыслей заболела голова, появился озноб, я мотался по комнате, стучал зубами, кутался в одеяло и успокаивал себя благоприятными предположениями.
Утомительно текло время.
Позвонили десятиклассники, поздравили и спросили о Вековом. Не ответив, я положил трубку.
Стучали часы, вот и доблестные гости "Голубого огонька" приготовились торжественно сдвинуть бокалы...
Вековой не пришел.

Холодея от мысли, что мне до утра придется мучиться в неведении, я, грешный, налил полный стакан коньяка и махом выпил его, не закусывая.
Потом тоскливо посидел, бездумно и сиротливо глядя в телевизор, и вдруг подумал, что, может быть, в окне у Векового горит свет, может быть, он дома? Моментально оделся и выскочил на крыльцо.
Мороз, опьяненный новогодним ветром, яростно впи¬вался в лицо и руки. Я распахнул калитку и бежал по улице до тех пор, пока сарай, загораживающий окно Векового, не отполз в сторо¬ну — окно не светилось! Как раз над крышей его дома круглым глазом насмешливо желтела луна. Побито завывала собака, резанула и оборвалась гармошка, кто-то с пьяным восторгом орал "ура!", в небе хлопнула и заколыхалась зеленая ракета. От быстрого бега по морозу сердце зашлось, я задыхался.
"Каким же сумасшедшим будет этот год, если последний день ста¬рого принес столько безумных неожиданностей!"
Отдышавшись, я поплелся домой, вслушиваясь, как от коньяка начинает шуметь где-то внутри головы, как в виски ударяют мягкие, горячие молоточки. Стоит ли писать, что я не спал всю ночь?

Утром, с воспаленными глазами, болями в голове и тревогой на сердце, я отправился к Вековому.
Ночной ветер улегся, улицы без¬людны. К обеду поселок оживет, откашляется, опохмелится и вновь кинется в круговорот нелепой шумной жизни.
На дверях его квартиры замок. Следов на крыльце никаких.
Я знал, что он не закрывает замок на ключ, но не стал входить в дом, спустился с крыльца и пошел, омраченный гибельными мыслями. Где его искать? Замерз? Пьян? Ушел? Само?..
Безответственные мысли беспорядочно носились в больной голове, я зачем-то снял шапку, снова одел и снова снял, посмотрел по сторонам и понял, что нахо¬жусь у дверей школы. Двери закрыты. В ожидании потоптался под окнами, провел рукавом по лицу — вытер крупные капли пота. На¬чинался жар.
Проклиная все на свете, бросился домой. Температура под сорок. Высыпал на ладонь горсть аспирина, добавил, не считая димедрола, и опрокинул таблетки в рот. Через полчаса сон сморил меня.

А Вековой всю эту ночь, как и я, не спал.
Хлопнув на прощанье дверью, он хотел пойти ко мне, но передумал, решив, что в таком ужаснейшем состоянии духа не сможет толком объяснить мне все про¬исшедшее, потому что я в то время до конца не был посвящен в некоторые его суждения по поводу поиска назначения и еще не знал о существовании "теории", а темы эти, как мне потом стало ясно, были основной причиной, толкнувшей Наталью Аркадьевну на отча¬янные поступки и высказывания, а если точнее выразиться, темы, от невероятности которых молодой и привыкший к детской определен-ности разум потерял контроль над воспаленными чувствами.
Сергей Юрьевич винил во всем случившемся себя и никого более. Действительно - разве это оправдание, что он несколько раз заходил к молодой образованной женщине, делился с ней философскими иде¬ями, считая, что ее незатуманенное сознание может безболезненно воспринять дерзновения беспокойного ума, потому что во всем по¬селке не нашлось подходящего сверстника, который мог бы достойно слушать и достойно понимать?
Нет, Сергей Юрьевич и не думал ни о каком оправдании, он решил немедленно уехать, мысль безумная, потому что уехать зимой ночью не было никакой возможности, а теми праздники.
Вероятно, он ушел бы в город пешком, не столкнись на первом этаже с Иваном Павловичем Рясовым.

В новом мешковатом костюме, испускавшем благоухание жгучего тройного одеколона, Трудовоенчерпий стоял у окна и пребывал в
Наисквернейшем душевном состоянии.
Сегодня он поругался с женой, что случалось крайне редко и обычно перед праздниками, когда Иван Павлович наотрез отказывался идти в гости.
Лидия Викторовна - заведующая детским садом, любила заводить «солидные" знакомства, то есть имела убеждения резко противоположные убеждениям мужа.
В этот раз они должны были пойти к Зайцевым, но Иван Павлович, как и в день седьмого ноября, решительно взбунтовался; он терпеть не мог Зайцевых — директора рыбозавода Анатолия Петровича и его жену — домработницу Анну Сергеевну. Он говорил: «Директора приходят и уходят, как кета, а море остается, как совесть. Зайцев икру отмечет и гнить начнет" (в чем, кстати, оказался прав).
Долгие уговоры заканчивались классически — жена со слезами на глазах и обидой в душе сетовала на свою незадачливую судьбу, обзывала Трудовоенчерпия "придурковатым мичманюгой", и он, багровый от незаслуженного оскорбления, тяжело дыша и проклиная день женитьбы, облачался в свой праздничный костюм, обильно опрыскивался одеколоном и отправлялся ко мне на ночлег или в школьный подвал, в мастерскую, где уединялся до утра, ожесточенно орудуя плотницкими инструментами и собирая костюмом свежие стружки. Ссора с женой зажигала в нем желание поговорить, что он и делал, даже когда оставался в полном одиночестве.
Чего еще не любил Иван Павлович — так это обязательных дежурств на школьных вечерах, и старался под любым предлогом отказаться от них.
Но в этот вечер он, по просьбе Векового, долго стоял в зале, созерцал танцующих и следил за порядком, а теперь вышел покурить и отдышаться.

- Сергей Юрьевич,— бросился Рясов к Вековому,— я больше там не могу торчать. Скучно! Да и что может случиться с этими плясунами, ноги они, что ли, потеряют... Что с вами, Сергей Юрьевич? С чего ради у вас на подбородке кровь?!
Глаза у Векового отрешенно сверкали, и, действительно, на подбородке запеклась полоска крови.
- Э, да это я губу прикусил. Пустяки!
Вековой торопливо обтер подбородок ладонью, оглянулся по сторонам и спросил Рясова:
- У вас найдется выпить?
- Найдется!— мгновенно воскликнул Иван Павлович и осекся : по коридору шли старшеклассники.
- Есть, конечно есть,— зашептал он.— Идёмте. В такой день и чтобы не было! С чего ради!
И он повёл Векового в мастерскую.
Из ящика для инструментов человек-универсал извлек бутылку коньяка и торжественно водрузил на верстак.
- Вот чем располагаем! Специально для праздника припас, еще не прикасался.
- У вас одна?— спросил Вековой.
- Что — одна?
- Ну, бутылка?
- А-а! С чего ради одна?— возмутился Рясов.— Есть и другая, но не темненькая, а беленькая, на крайний случай. Я хотел с коньяком двинуть к Аркадию Александровичу, да ладно уж, он болеет, а мы с вами, Сергей Юрьевич, отметим. Вы что, еще ни-ни? С чего ради? Новый год! Хоть я и не люблю этих танцев и не понимаю их разум¬ности, но пусть люди веселятся. Вы не поверите, я никогда в жизни не танцевал. С чего ради? Лучше спортом заниматься, чем голову на пустяки растрачивать. Ну да это у них по молодости, куда от ее изгибов, денешься? Хуже, когда отвыкнуть от этих танцев не могут, всю жизнь танцуют. У меня сын тоже не любит танцы посещать, может поэтому семью не завел, а ему за тридцать перевалило, он у меня спокойный — исполнитель. Деньги копит, уезжать хочет. В мать весь, зараза... Ну, давайте, Сергей Юрьевич! У меня тут вот и куле¬чек припасен. С чего ради без закуски пить? Ну, за старый год!

Они выпили, потом еще, по настоянию Сергея Юрьевича, на ко¬торого с нескрываемым недоумением поглядывал Трудовоенчерпий: очень уж странными ему казались выражение лица и поведение мо¬лодого учителя.
- Вы знаете, с чего ради люди так буйно радуются Новому году?— устроившись на верстаке, говорил Иван Павлович.— Не потому же, что дожили до него? Потребность у людей в веселье, потому и надеж¬да появляется — жить еще целый год будут, авось, в Новом году
порадоваться придется вдоволь. Год — эта ведь о-го-го! Это ведь как гора, на которую нужно влезть и с которой, быть может, придется скатиться. Точно так. И не ведаешь, скатишься ли, влезешь ли? Но есть такие, что и знать заранее могут, рассчитать все и случайности,
по возможности, учесть. У них Шансов больше — и смелостью они
обладают, и чувством. Вот таким вести бы нас, любую бы гору взяли, а старики бы при этом советом помогали, но желательно снизу, а не сверху. Конечно, понятие о горе у каждого разное. Я вот в своей жизни и в одиночку лазил, но больше скатывался, а все равно надеялся, что в Новом году счастье с радостью будут. А зря. Счастье-то искать и не нужно было...
- Как это?
- А очень просто!— обрадовался Иван Павлович вопросу.— Сча¬стье внутри тебя, это понять нужно. Если бы в человеке не было заложено желание радоваться, он бы волком смотрел на все смешное. Волку смешное до лампочки, а человек не от привычки радуется, он от стремления радоваться совершенствуется, если, конечно, он чело¬век в настоящем смысле... Ведь так?
- Интересно, интересно...
- Счастье — это когда делаешь, а сделал — и еще делать хочется, когда вспоминаешь, как радостно было делать. Даже если тебе худо, то ты сознаёшь, что счастлив, потому что испытал радость труда, увидел справедливость своего дела — вот тогда и есть у тебя свобода и счастье — это ты сам — достойный счастья внутри себя. А все эти поиски счастья — от праздности. В нашей литературе все извращения поисков счастья досконально показаны. И вот еще какое бывает - один человек многих счастливыми может сделать, если даст понимание счастья или огонь желания прометеевский...
Вековой не переставал удивляться: этот пожилой, тихий человек, казавшийся ему раньше ограниченным и обыкновенным, сегодня совершенно преобразился — был воодушевлен и уверен в себе.

В мастерской остро пахло свежими стружками, столярным клеем, и от этих них запахов уверенность и мир воцарялись в душе у Сергея Юрьевича, никуда не хотелось идти, неприятные происшествия забылись, и радовал молодой блеск глаз разошедшегося Ивана Павловича.
- Я счастье обрел поздно, когда силы молодые покинули тело, а мог бы раньше знать это чувство. Многое бы сделал, правда, огня прометеевского во мне мало от рождения было... Люблю я легенду о Прометее! Всегда помогает преодолевать, как это, черную кровь, снежные маски. Верно я сказал? Как же, читал, нашел время. Я все мечтаю к вам на урок попасть, да пока не получается — у вас урок и у меня. Вы их здорово,— это я про Савину и подпевал,— по затылку съездили своим экспериментом, как они называют. Без смеха они живут, а если и смеются, то зубы стиснув.— Рясов, передразнивая кого-то, зашипел, обнажив и стиснув зубы.— Дети их боятся. Чему они учат? Эх, да что мы о них! С чего ради? Ребята должны сами все познавать и учиться, им нужно осторожно помогать в этом, а не подгонять их под взрослых. Взрослые куда хуже детей, бывает, грязны так, что у них и учиться не стоит. А у нас как учат: вот учебник, и пересказывай материал из него, шаг влево, шаг вправо — анархия, трибунал, отвечай как положено! Сомневаться — ни-ни! Все хорошо, прекрасная маркиза! Отвращение к книгам и труду наши педагоги вырабатывают. Пришлют резолюцию — и ну под нее плясать. А в глаза этого резолютора и не видели, может быть он пройдоха, а?
Сергей Юрьевич от души улыбался.
- Точно так. Вот я — выпиваю,— Рясов понизил голос и виновато посмотрел на бутылку.— Привык я физически, не скрою, а узнай эти ведьмы — сживут, непременно сживут, как пить дать сживут! Вот и кончится мое счастье. Поздно мне новое искать. С чего ради жить буду? Приходится начеку быть, скрываться в строгой конспирации. Средство я одно знаю...
И он обстоятельно рассказал, как избавляется от запаха водки.
- А что, без нее совсем не можете?— спросил Вековой.
Не могу. Я ведь на войне пристрастился. Организм молодой, вот и привык за три года. Окопы, ветер, снег, страх, а спирту выпьешь – и не так тяжко. После войны многие без водки не могли. Спились многие, и я чуть было, но ничего, выкарабкался, научился потихоньку... Пробовал бросить — без толку, все равно что не спать, и вроде не алкоголик, не буяню, а выпить не то чтобы люблю, как средство для жизни принимаю. У меня даже сын не знает, что я... того... Прячусь. Война-то, видишь, куда корни пустила... этим я с ней и повязан.
Иван Павлович вздохнул и замолчал.
- Расскажите,— попросил Вековой.
- Грязь это, и вспоминать не люблю. Пацан я был. Семнадцать лет. Сначала страшно, невыносимо было. А потом ничего, привык, как положено. Но страх всю войну не покидал, чувства-то притупи¬лись, а душа все равно вздрагивала. У меня с войны запах остался — земля сырая, сапоги и картошка печеная, да ядреный пот примеши¬вается или масло ружейное и порох сгоревший. Вся эта смесь и есть для меня война. Что там говорить, много хороших людей полегло. Аркадий Александрович считает, что войны вообще могло не быть. Видишь, как поворачивается... Не знаю... Про войну ребятам не рас¬сказываю, слов гладких не нахожу. Желание тогда у многих было: все можно — хватай, бери, рви, пользуйся — война спишет. Трудно преодолеть это желание, ведь мысль всегда присутствовала: убьют не сегодня-завтра. А подвиги... подвиги — это грубое "надо". На¬глость и жестокость всегда русского человека вынуждали подвигом расплатиться, до предела они довели, до предела разозлили. Возьмем город, выпьем — и плачу: и себя жаль, и мир, и детей, и человече¬ство... Сколько жестокости »- и все ради чего — идей или вождей? Желают, видишь ли, счастья потомкам, а живых топчут; не понимаю я таких идей, не верю. И не могу я детям этого рассказать. Я им все больше о житье-бытье, случаи интересные разные. Журналов специ¬ально понавыписывал. Да и предмет свой не люблю, понимаешь, дело военным не бывает... Рассказывать о войне — и произносится-то глупо, легкомысленно. Ты думаешь, мне легко учить убивать? Уби¬вать как можно больше, когда хотят убить тебя? По мне — не учить этому вообще. Пусть они убьют нас, а мы их — нет. Все равно толку в лишней крови не будет. Только это никому не докажешь.
Рясов замолчал, задумался, машинально погладил маленькое яб¬локо, положил его на верстак, взглянул на часы:
- Без пяти двенадцать! Давай, Сережа! И не спрашивай ты меня больше, такой войны уже не будет.


По себе знаю — Иван Павлович такой человек, которому в дру¬жеской беседе все расскажешь. Он может слушать подолгу, с род¬ственным вниманием, ни разу не перебив; когда выговоришься, очень точно обобщит и осторожно, намеками, посоветует.
Незаметно для себя, спокойно и обстоятельно рассказал Вековой о происшествии в лаборантской, но о пощечине дипломатично умолчал, ему казалось, что этот суровый акт, вызванный секундным безу¬мием, исказит истинные причины новогоднего буйства Натальи Аркадьевны.
О "теории" упомянул упрощенно, мол, рассказывал Наталье Аркадьевне, что человек, достигнув особой стадии духовного совершенства, обретает бессмертие и что форма жизни при этом становится совершенно иной, отличной от всех ныне существующих представлений о жизни, мол, к таким убеждениям пришел года три назад и не считает себя сумасшедшим, зная при этом, что настоящие су¬масшедшие так же не считают себя таковыми, и, естественно, если принять "теорию" и пытаться действовать соответственно ей, то жить по-прежнему будет никак нельзя, и, по-видимому, долго думая о своей жизни, изнуряя себя муками проникновения в сущность идеи, Наталья Аркадьевна за короткий срок довела себя до болезненного смятения и, не выдержав напряжения, неожиданно для себя самой, безрассудно сорвалась; что же касается любви, то она делает всю эту историю еще более печальной и безвыходной; и если думать о положении несчастной Натальи Аркадьевны, то хоть вой, хоть беги, а помочь совсем нельзя, и остается запоздало проклинать себя за невнимание и слоновость, в ожидании последствий для обоих.
Вековой выговорился.
- Я в философии мало что понимаю, когда-то пробовал читать, запутался и бросил, — бесстрастным голосом вымолвил Рясов после некоторого молчания.— А настоящая любовь миновала меня. К жене привык и люблю по привычке. Она у меня с норовом, но зато понимает меня как никто другой... Время примиряет и сглаживает шероховатости. Когда делаешь, то отчаянно к концу, к результату стремишься и невероятно зол можешь быть, если отвлекут. С чего ради под горячую руку лезть? Вот жена и не любит отвлекать, когда я модели клею или еще чем занимаюсь. Сама начинает возиться, покажет - похвалю и меня похвалит, вот так и живем. Возьми и савинцев - они до поры, пока ты сам не воспротивишься, под руку не лезут – ты им по мозгам запросто надаешь — они и ждут твоей оплошности, или когда ты первый начнешь. Я вот выражать точно Мысль не умею. Ученики замечают, да ничего — понимают. А от женщин, как я полагаю, всегда несуразного ожидать стоит. С ними не соскучишься, но желательно спасительную дистанцию соблюдать и не соблазняться их истериками. Мужики, вон, и те с ума сходят...
Так, во взаимном понимании они профилософствовали до утра, а утром, дружески попрощались, чувствуя, что новогодняя ночь чудот¬ворно сблизила и обогатила обоих.
Рясов пошел домой, по ежепраздничному опыту зная, что жена рано вернулась от Зайцевых и, конечно же, не запирала дверей.
- Два дня глазами постреляет и успокоится, понимает мои интересы. Вот за это ее и ценю, а то бы давно холостяковал,— сказал он на прощание.