В диапазоне бесконечности. Анатолий Аврутин

В ДИАПАЗОНЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ
Размышления о творчестве Анатолия Аврутина

Всякий раз, берясь за очередной литературоведческий или критический анализ творчества, подборки, поэтической судьбы, понимаю, какая это величайшая ответственность – делиться с читателем своим пониманием художественных приёмов, задач и методов поэта, приоткрывшегося тебе самому и повернувшегося к тебе невероятными гранями своего таланта. Вообще очень непросто писать о чьём-либо творчестве, однако когда ты являешься первооткрывателем – это даёт тебе некую свободу поисков и выразительности, некий карт-бланш в отражении прочитанного и осмысленного, поскольку идёшь по девственной тропе, не тронутой до тебя ни одним критиком. Совсем иное дело – известный поэт, с большим творческим багажом за спиной, отмеченный многими наградами, окутанный счастливым шлейфом признания критиков и искренней любви многочисленного читателя. Здесь что ни скажи – окажешься в сравнении с другими, уже выразившими своё мнение (а об аврутинских стихах и впрямь написано много, щедро и разносторонне!), а значит, почти нет возможности совершить открытие, разглядеть что-то досель незамеченное.

Аврутин – поэт значительный, крупный, многоплановый. К тому же он – надёжный мостик (вернее – мощный мост!) меж двух культур, меж двух поистине братских рек белорусской и русской поэзии, ибо судьба, красота, история Беларуси не могли не отразиться на всей аврутинской художественной палитре, на его эстетике, не могли не войти в кровь, не напитать её своим живительным кислородом. Как замечательно заметила поэт, литературный критик, замглавного редактора журнала «Родная Ладога» Валентина Ефимовская, «удивительное, неповторимое свойство поэзии Анатолия Аврутина – в ней нет чёткого разграничения Руси и Беларуси. Для поэта это не разные государства, но единое пространство, объединённое общими историей, победами, страданиями, общей культурой, языком и характером народа. Это его Империя, его Держава».

И разговор тут, конечно, нужно вести серьёзный и масштабный: ведь только одни регалии перечислять – и то нужно немало печатной площади! Поэт, переводчик, литературный критик, прозаик, главный редактор журнала «Новая Немига литературная», академик международной литературно-художественной Академии (Болгария) и нескольких других общественных академий разных стран, единственный в Беларуси обладатель «Золотого Витязя» в жанре поэзии, кавалер ордена и медали Франциска Скорины, полученными из рук Президента Беларуси, лауреат свыше пятидесяти литературных премий – и всё это Анатолий Аврутин.

Впрочем, на любое творчество, даже самое апробированное и известное, всегда можно попробовать взглянуть с нового ракурса, под собственным углом зрения, словно постигая его заново, впитывая и открывая его по-новому, без оглядки на чьё-либо мнение. Взять и пройти протоптанной тропинкой так, словно по ней никто ещё до тебя не ходил. Тем более что поэзия – субстанция практически бескрайняя, и сколько ни черпай – смыслов, метафор, душевных порывов, сюжетных линий, авторских приёмов, образных изгибов и поворотов, – не вычерпаешь… Вот так и мне хочется провести собственный независимый анализ творчества – хотя я тем не менее с удовольствием процитирую для читателя наиболее яркие высказывания об этом поэте и других критиков. Так сказать, для полноты восприятия, для создания большего объёма и глубины, и чтобы не изобретать понапрасну велосипед. Однако надо понимать, что ни одно из исследований – при всём желании! – не поможет полностью раскрыть всех творческих замыслов художника слова, не даст полного представления о нём, а лишь ещё одной гранью повернёт к читательскому сердцу непостижимую загадку мира поэта, ещё на какой-то дюйм озарения приблизит читательское постижение этой загадки.

Прежде всего не могу не отметить, что Аврутину как поэту присущи крайне неожиданные смысловые и сюжетные ходы, делающие его стихи желанными для читательских открытий – ведь если читатель получает прилив адреналина от постоянного разрушения шаблонов, то он заряжается мощной энергией познания, отчего по-хорошему начинает тяготеть к прочтению всё новых и новых произведений данного автора. Поэзия такого рода дразнит и будит воображение, словно хороший детектив – сравнение не вполне корректное, но всё же точное, ибо речь именно о некоем драйве, который получает читатель при столкновении с аврутинской мыслью, без устали меняющей направления и векторы, будоражащей дремлющие рецепторы читательского сотворчества. Например, в бесконфликтном на первый взгляд и элегичном посвящении Вячеславу Лютому («Ничто не бывает печальней…) две первые строфы вполне традиционны для русской лирики и не предвещают ничего концептуально нового: поздняя осень, бескрайние российские просторы и безвременье, крики журавлей, чувство одиночества, печаль… Однако автор ломает направление читательских ожиданий, делая неожиданный и при этом лежащий в плоскости глубоких исторических и психологических отражений вывод:

И сам ты на сирой аллее,
Такою ненастной порой,
Вдруг станешь светлей и добрее
Средь этой тоски золотой.

То есть, по Аврутину, извечная русская печаль, создаваемая огромными безлюдными пространствами, холодным северным климатом и многими другими составными укоренившегося российского бытования, на самом деле та неотъемлемая часть русской души, которая не разрушает, но напротив способна озарить светом, наполнить смыслом. Ибо на Родине и тоска – золотая, и ненастье – пронзительное и сулящее надежду, потому что они часть твоей судьбы, да и ты сам – эта тоска и эта дорога, эта даль и этот журавлиный крик. Вот какие слова находит автор для выражения этой вроде бы простой, но такой недоступной многим мысли:

Поймёшь – все концы и начала
Смешались средь поздних разлук.
И что-то в тебе зазвучало,
Когда уже кончился звук…

Две последние строки при этом, сами по себе совершенно потрясающие, – это одновременно и афоризм, и парадоксальный тезис, и чрезвычайно гармоничный финальный аккорд, что делает стихотворение столь содержательным и запоминающимся. На этом небольшом примере видно, что художественные приёмы у Аврутина чаще всего существуют в плотном взаимодействии, наслаиваются друг на друга, создавая поистине эффект синергии: отточенные автором до совершенства повторы, рефрены, напоминающие форму рондо, закруглённость формулировок, вечный круг, спираль… Очень хорошо это видно на примере небольшого, всего из двух строф, но сжатого до одного выдоха стихотворения-исповеди:

Всё – поздно, всё – не так…
Все спутаны понятья.
Я в зеркало гляжу –
но нету там лица.
И Родину успел, и друга потерять я,
И чёрной полосе
не видится конца.
Ко мне не подходи –
дразнить меня не стоит.
Я загасил очаг, забыл отцовский дом.
Коснись меня перстом –
и волк вдали завоет…
Но если я любим,
коснись меня перстом…

Здесь – и излюбленный аврутинский парадокс, вообще привычно считающийся приоритетом мужского поэтического мышления, и анафора как способ эмоционального нагнетания, и вкрапления антитезиса, прочнее прочного скрепляющего смысловые отрезки текста, и тот самый приём рондо, позволяющий возвращаться к сказанному на новых витках сюжета и чувства… Углы – внутри, а снаружи – круг, точнее – перевёрнутая восьмёрка, знак бесконечности… В этом – основа аврутинской эстетики, и важно понимать, что поэт ощущает себя частью этой бесконечности. Отсюда – такая свобода, ширь и мощь в выборе эпитетов, тем, образов, деталей.
Если говорить об аврутинских антитезах – то они великолепны, точны, всегда наточены, как бритва – вот такие, например: «Но то – времена… А теперь – безвременье…» (стихотворение «Расстёгнутый ворот… Спеши – не спеши…»); или «Всё мне чудится звук оробелый, / Из молчанья родившийся звук» (стихотворение «Закричу… Неотзывчивы ныне…»); или – в стихотворении «Всё ложно… Даже правда – ложна…»:

Всё ложно… Даже правда – ложна,
Безблагодатна благодать,
И стала набожность безбожной,
И криком просят замолчать…

А концовка в своей горькой и крайне вместительной краткости вообще представляет собой метафору сегодняшней жизни:

Поднимешь взор – а взору больно
Глядеть, как в дымке заревой,
Забыта Богом, колокольня
Стоит с отбитой головой…

Однако стоит обратить внимание читателя, что при такой плотности тропов и речевых фигур поэтическая речь здесь льётся свободно и непринуждённо. В том-то и уникальность данной поэтики, что в мастерстве поэта нет ничего нарочитого, просто авторская мысль требует максимальной концентрации художественных решений – причём при внешней ясности, внятности и естественности поэтического высказывания.

И очень интересными, практически безупречными видятся в парадигме авторского мышления строчки, созданные как синтагмы – то есть являющие собой законченную мысль. Причём не просто законченную, но отшлифованную до сияния. Собственно, это готовые одностишия. Создание таких строк задача сама по себе не из простых, а уж та видимая лёгкость, с которой Аврутин рождает эти мини-шедевры, не то что впечатляет – буквально сражает наповал. К подобным вершинам мастерства можно отнести такие строки, как «Безблагодатна благодать», «Человек – это всё ж единица полёта», «Жалость – это как чума», «И стала набожность безбожной», «Я останусь навек, но не с мамой, а около мамы», «Тепловозик угрюмый в тупик мой вагон отволок», «То ли про;пасть вдали, то ль река...», «Но то – времена… А теперь – безвременье…», «Я течение вод бренным телом своим не нарушу» – и многие, многие другие. Меткая афористичность этих и других подобных строк завораживает, заставляет запоминать их с одного прочтения. И это тоже – печать высочайшего мастерства. Вот что пишет об этой особенности аврутинского творчества известный поэт Сергей Алиханов: «Поэтическое мышление Анатолия Аврутина не имеет пределов и способствует самоочищению сознания. Замкнутость вдруг сменяется восприимчивостью. Многое, смутно ощущаемое, по прочтении стихов преобразуется в самоочевидное. Недаром многие строки Аврутина становятся крылатыми выражениями».

Если же, следуя аврутинской приверженности форме рондо, вернуться к теме бесконечности, то важно понимать, что эта свобода и причастность к ней чувствуются не только в самом мышлении автора, его образах и сюжетах, но и на уровне стихосложения – например, в метрике. Так, Аврутин любит использовать в стихах приём продления метра – когда пиррихиями и просто многосложными словами перекрываются метрические паузы и продляется дыхание строки:

Так отцова рука упиралась в ночные просторы,
Словно отодвигая подальше грядущую жуть,
Что от станции тихо отъехал грохочущий «скорый»,
Чтоб во тьме растворяясь, молитвенных слов не спугнуть…
(«Узколицая тень всё металась по стареньким сходням…»)

Или:

Слышишь? – снова кричат! –
чьё-то тело становится тленом.
Слышишь? – снова зовут! –
чьи-то души ушли в небосвод.
Над течением вод,
упоительным и постепенным,
Постою…
Поклонюсь золотому течению вод.
(«Сколько нищих прошло…»)

Таких стихов и строк на длинную дистанцию, на долгое дыхание – у поэта предостаточно, и они, воздушные на первый взгляд, цепко, прочно держат своей музыкой читательское внимание, не отпускают, протягивают мосточки от мысли к мысли, от параллели к параллели, от завязки к разрешению, от озарения к озарению…

Удивительно точно и красочно, психологично, эмоционально мощно работают в аврутинских стихах и рефрены (опять – кружевное плетение из повторов, только они всегда у Аврутина изменённые, наполненные коннотацией той строфы, в которую помещены, духовно и концептуально переосмысленные). Вся архитектоника таких стихов пружинящая, закольцованная, переливчатая и пластично-напряжённая. Как, например, в стихотворении «Мне не спрятать сейчас ни лица и ни глаз…» – здесь пять рефренов, и каждый являет собой законченную философскую идею, что идут по нарастающей: «Человек – это всё ж единица горенья», «Человек – это всё ж единица печали…», «Человек – это всё ж единица разлуки», «Человек – это всё ж единица страданья» и наконец «Человек – это всё ж единица полёта». Сами по себе эти ступеньки – уже скрытая поэма внутри стихотворения. Похожий приём используется и в стихотворении «Звук обронил и не поднял…» – формальное расстояние в три строфы от «Мне показалось: отец» до «Мне показалось: Господь» на самом деле есть долгий путь к Богу и вере через связи и страдания рода, через пуповину истории и Родины.
Или – вот такой идеальный рисунок формы и мысли, виток спирали, где одно и то же предложение в начале и в конце фразы – «Коснись меня перстом» – противоположно самому себе по зарядам («Всё – поздно, всё – не так…»):

Коснись меня перстом –
и волк вдали завоет…
Но если я любим,
коснись меня перстом…

Тот случай, когда форма выстраивает и обогащает содержание, заставляет его быть максимально точным, ёмким, выверенным, доходчивым, глубоким, запоминающимся. Это – признак большой поэзии, признак Мастера.

Невозможно не назвать и ещё ряд знаковых отличий аврутинского стиля, относящихся к его фирменному почерку, – обширность тем, широкий временной и исторический охват, глубокий психологизм, бытописание, всегда восходящее к метафизическим обобщениям и высотам. Нередко при этом поэт опирается на аллегорию – так, в стихотворении про Ивана-дурака, бредущего по бездорожью, постепенно вырисовывается образ самой России с её трудным путём, со сворой врагов, только и ждущих её краха, и с Божьей отметиной на её челе:

И бредёт по буеракам
Вот уже который век
Этот самый… С Божьим зна;ком…
С Божьим зна;ком человек…

Но не надо думать, что широта и глубина мышления поэта статичны. Не был бы он мастером, если бы не умел ломать стереотипы, извлекать из рукава своей философии нечто неожиданное для читателя. При всей трагичности мироощущения и масштабности мышления у поэта немало просто светлых и чистых стихов о любви к женщине, о благоговении перед матерью. В этих тематических пластах он раскрывается как трепетный лирик, нежный и впечатлительный человек, тонко чувствующий и понимающий женскую природу. Он удивляется ей, жалеет её, любуется ею. Даже критики его – вот и я туда же! – в основном женщины… Однако и в стихах о любви чувствуется масштаб личности, который не через слово и не через сюжетные линии угадывается даже, но через чувство ответственности за всё, чувство сопричастности ко всему происходящему в мире, на планете, во Вселенной. И это чувство ответственности и сопричастности своеобразным лейтмотивом проходит через всё творчество поэта.
Взять хотя бы вот такое, совсем небольшое стихотворение – «Вьюги поздним набегом…», – где поэт свободно перемещается в пространстве и времени, ощущая связь с живой материей и неживой – как живой:

;…;
А потом – перебегом –
По дороге ночной…
Я шептался со снегом,
Он шептался со мной.

Абсолютная слиянность с миром! Абсолютно безграничный полёт мысли и воли, способность прохождения через любые рамки и ограничения! Показателен в этом плане цикл «Русское слово», где одновременно поднимается – словно протягивается из глубин прошлого – несколько параллельных тем и эпоха показывается с разных сторон, при этом набатно и метафорично высвечивается, выбаливается Россия с её сломами и громами, трагическими отступлениями и монашеским смирением, с её выходом к свету через тернии и муки, через язык и Слово, через молитву и веру. И сам поэт, страдая за судьбу России, с большим драматизмом говорит в одном из своих интервью: «Не у всех литераторов есть опора, вот в чём дело. Многие литераторы зашатались. И не только литераторы. Мы знаем, что творится в артистической среде, музыкальной, песенной. Сколько исчезло из страны людей, которые казались, в общем-то, большим авторитетом, на которых люди каким-то образом равнялись. Это всё горько и страшно. Но остались те, для кого Родина и патриотизм – не пустой звук, для кого важно то, чтобы страна была. – А затем добавляет с тяжёлым сердцем: – Это страшно. Это страшнее, чем страшно. У многих нет исторической памяти».
«Птицей русского слова» называет поэт русскую словесность, за которую нужно неистово бороться и биться в наши кровожадные времена, «когда озверела эпоха» (в другом стихотворении даётся чуть иное определение – «сумасшедшее время»). Эти прицельно выверенные поэтом дефиниции остаются в памяти и сразу воспринимаются как символы – высокохудожественные символы времени, исторического момента, эпохи, судеб.

Но поистине космических высот этого всеобъемлющего единения с прошлым и будущим, людьми и природой автор достигает в стихотворении «Закричу… Неотзывчивы ныне…» (недаром в 2011 году звезде в созвездии Рака присвоено название «Поэт Анатолий Аврутин»!). Здесь тоже речь ведётся о причастности лирического героя ко всему, что происходит в стране, в мире, на Земле… «Может, это хватились меня?» – пульсирующим, призывным, совестливым рефреном вопрошает поэт, готовый откликнуться немедленно на любой зов, любой запрос времени или народа:

;…;
И в молчанье метелицы белой –
Злой предвестницы чёрных разлук –
Всё мне чудится звук оробелый,
Из молчанья родившийся звук.
Он растёт, согревая невольно
На исходе пропащего дня…
Может, это набат колокольный?
Может, это хватились меня?

Вообще время в аврутинских стихах – несомненно главный герой. Здесь, пожалуй, пресловутый ЛГ возникает словно для того только, чтобы раскрыть и показать исторические пересечения и пространства, чтобы развернуть земной шарик и оглядеть Вселенную, чтобы дать оценку происходящему и вновь, не удовлетворившись, приняться за поиски ответов.

Сравнивая Анатолия Аврутина с Александром Блоком, русская поэтесса и педагог Светлана Сырнева замечательно глубоко и точно определяет болевые точки и расставляет акценты: «В душе Блока ещё могли рождаться феерические надежды и дерзновенные мечты. Он то прозревал в России новую Америку (неизведанную страну, которая поразит мир своей экономической мощью), то угадывал в метельном вихре революции второе пришествие Христа, избравшего своими апостолами рядовых красногвардейского патруля.
Но у Аврутина, который скован событиями новейшей истории, нет таких надежд. Двадцатый век остался у него за спиной. Революция, братоубийственная гражданская война, создание невиданной доселе цивилизации – Страны Советов, бешеные темпы строительства, репрессии и сталинские лагеря, четырёхлетняя битва с фашизмом и наконец – крушение СССР и установление товарно-рыночных отношений на постсоветском пространстве…
Носить в своём сердце, переживать и ежедневно осмысливать такой исторический опыт способен не каждый поэт. В этом смысле Блоку было легче. Легче и тем современникам, кто старается не заглядывать в эту чёрную, дымящуюся, гигантскую воронку.
Анатолий Аврутин – один из тех художников слова, кто осваивает это трагическое пространство, преодолевая нестерпимую боль, от которой пока что не придумали средства».

Есть в одном из аврутинских стихотворений («Эта жизнь лишь мгновение длится…») потрясающей силы гипербола: «Улыбаясь во весь белый свет». И в этом, как мне кажется, – ключ к пониманию души поэта, его открытости миру – несмотря ни на что, вопреки всему. Силы чувства и душевного тепла его хватает не только на ближний круг – о, нет: для него, в его системе координат, весь мир нуждается в защите, любви, понимании, опеке… И он готов объять его улыбкой – и, конечно, Словом. Видится мне здесь и ещё один важный, ключевой момент: звания и награды не сделали поэта Анатолия Аврутина менее ранимым и более высокомерным – он всё так же считает свой путь лишь одним из сонма других, говоря искренне и без помпы:

А ещё бы успеть не мешало,
Неприметную тропку топча,
Затаиться среди краснотала,
Чтобы голос застыл у плеча…

Такое признание – дорогого стоит в нашем безумном меркантильном мире, где зависть и соревнование становятся сильнее и выше истины и нравственных постулатов. А ещё читаю строки стихотворения и думаю: как же страшно жить с осознанием, что жизнь – лишь мгновение, за которое так много нужно успеть и всё же так мало успеешь! Непосильная ноша постижения судьбы и пути ложится рубцами на сердце поэта, сединой на виски. И рождается отчаянное – и прекрасное:

;…;
И в каком-то прозренье великом,
Сам себя понимая едва ль,
Захлебнуться единственным криком,
Встрепенув голубиную даль.

Закричать… И упасть в чистом поле,
Вдалеке от расхожих дорог,
На меже откровенья и боли,
За которыми – вечность и Бог.

И сколько бы ни осталось за кадром после сказанного – ибо Аврутин поэт, повторюсь, масштабный, с большим творческим и багажом, и судьбой, – всё же всегда есть такие стихи, в которых настоящему творцу удаётся выразить главное. Как жизнь на кончике кощеевой иглы, умещается это главное в сердце стихотворения, и бывает достаточно прочитать его одно, чтобы навсегда расслышать звук поэтической струны и уже не забыть. Магия же аврутинского дара в том, что у него почти каждое стихотворение такое: прочтёшь – и словно станешь чуть-чуть другим. Оно подхватит тебя своим мощным потоком, и разбудит, и вознесёт, и истерзает, и поселится в тебе навсегда. И не только в тебе, но и – в русской литературе.