Белое море, чёрная изба...

Белое море, чёрная изба
Александр Антипин

  Рассказ, давший название одноимённой книге Александра Антипина, по-хорошему раздражает своим письмом - размашистым, сильным, беломорским. За силой слова всегда ведь видится и настроение автора, вдохновение, степень самоотдачи. И глагол повествования писателя Антипина сродни Мезени и Белому морю:
  "Сейгод по осени у нас на Мезени пластали такие штормы, каких не помнили на своём веку даже самые древние старики и старухи. В те дни сивер рвал в клочья туман, хлестал дождищем, с тяжким вздохом обрушивал на берега огромную пенистую волну. Невозможно было угадать, где рождалась эта стихия, от которой стонало всё окрест. Ветра и волны являлись сюда невольно и мощно откуда-то издали, изглубока, с невидимого теперь Терского берега или с ещё более дальних и суровых мест".
  И несёт тебя эта стихия слова стремительно до финала. Не спотыкаешься о своеобычные "калтусины", "затулье", "ворга", "рокон", "тузлук"... Угадываются они в ожерелье простых и точных слов, мерцают потайным, придают сказочный аромат всему рассказу.
  Не шибко круты сюжеты его новелл. Тайное, ради чего пишутся они, чаще светится у мезенского писателя между строчек. Человека разгадать, подать нам очевидно его особинку, посочувствовать ему, порадоваться за него, погоревать с ним - вот что встаёт за его рассказами. И всё это в вязи неспешной, несуетливой, с простыми речами и мыслями.
  Вот и герой "Белого моря, чёрной избы" срывается среди непогоды, "молчаливого одиночества", "угрюмого и бесполезного ожидания" к знакомому старику - Ивану Герасимовичу из трёхдневного плена. Окрайка мира, избушка у самого подножия Белого моря. Одинокие старики. Только вот нет у них "разбитого корыта". Держатся любовью друг ко другу, ежедневными заботами. Подаются на стол звенья серебристой сёмги, запечённая камбалка, колобы и ватрушки, шаньги с морошкой... С мягким юмором, с улыбкой подшучивают Клавдея и Герасимович над самими собой:
  - Вот ведь старая, опеть куды-то побрела. Мотри, счас ещё женихов плат из сундука выймет. Как же, гось приехал, нать наредиться.
  Герасимович наполнил стопки и, обернувшись, громко позвал: "Баушка, ты куды там законопатилась? Поди давай, не задерживай движение".
  Вот только избывая горе (погиб под колёсами младшенький сын - "Колюшка"), забываться стала Клавдея, теряться во времени, заговариваться: то мать ей привидится живой, то грибы подавай ей чистить среди зимы, то разговоры ведёт сама с собой только ей понятные... Жалеет её Иван Герасимович, да и шуткует с ней заради жизни только:
  - А что, бабка, давай не будем помирать, а?
  - А куды деваться? - опешила Клавдея, даже позабыв о споре. - Как не помирать-то?
  - А вот так, не будем помирать и всё! Будем жить, пусть молодые удивляются!
Герасимович смотрел на свою благоверную с видом мудреца, которому только хлопнуло по темечку яблоком. Он, верно, и сам дивился своё причуде, а бабка, скосив глаза, тихо причитала, крестясь: "От ведь, что ещё скажет, что ещё выдумат...". Теперь уже весь остаток вечера - пока выносила рыбу на ледник, гремела на столе посудой, стелила мне на печи - она только и вспоминала слова старика: "От чего сплетёт ощеульник. От беда-то с им..."
  Читая рассказы Александра Антипина, я обратил внимание на то, что все его лирические исповеди овеяны мягкой печалью. Отчего это? Не знаю...
  "Я давно заметил, как сладко и хорошо думается в темноте и одиночестве. Чего только не придёт в голову в такие минуты, но чаще всего, конечно, думается о счастье. В полусне всё кажется, что вот оно, уже совсем близко, рядышком. ещё чуток и ты выхватишь из расписного хвоста желанное перо. но странное дело, как только приступит утро, только первая заря подпалит снизу облака розовым светом, так и рассыплются в прах все твои мечты и видения. Кажется, вот оно, счастье, за этим речным туманцем, за этой лесной гривкой на мысу. Но только изготовишься, протянешь руку, глянь, - а впереди ещё один сосновый борок приковылял к реке, а за ним новый мысок с маяком на юру. А дальше опять река, которая налилась клюквенной спелостью, и снова манит тебя к себе. И нет видно, окрайка у этого бесконечного плаванья".
  Оглядываясь на своих героев, писатель часто казнится неведомой нам виной...
  Утром, перед уходом от Ивана и Клавдеи, он испытывает чувство необыкновенной приподнятости от тишины после шторма и слепящего солнца, преобразившего всё вокруг. С этой радостью он и находит на берегу моря Герасимовича. Откуда в практичном старике, всю жизнь прожившем в трудах и заботах, прошедшем войну, раненому и обмороженному, "натура странника и мечтателя", "упрямый блеск глаз", внутренний покой и уверенность в себе? Жизнь Клавдеи и Герасимовича согревает и слепая собачка Пронька, пригревшаяся у их добрых, не зачерствевших от невзгод душ. Сколько неподдельной человечности в этих сценах!
  И опять - вдруг! - после очеловечивания и возвышения, приподнятости, едва ли не восторга на рассказчика наваливается "странная и беспричинная грусть". Он объясняет её скорым расставанием с "этими беспокойными стариками", бытованием "в простой поморской избе"... И ещё что-то тайное мерещится в загадке его печали...
  Смотрит из окошка Клавдея, машет кепкой Иван Герасимович, сидит Пронька рядом с ним, думает о переменах в себе герой:
  "Я думал о том, что уже совсем скоро грянет настоящая осень, пойдут дожди и туманы, упадёт с деревьев последний лист, наступят холода, и всё вокруг заметёт белым снегом".