Заразно

«Ты в порядке» - не вопрос. Утверждение, голосом твёрдым, уверенным.

«Хватит ныть» - приказ. Усталый, почти презрительный. Хочет мемов, мемов. Поржать.

А тут я.

«Ну у тебя же есть мы» - протяжно, заунывно. На это хочется с чувством, толком и расстановкой «чтоб вы все сдохли» - плюнуть в лицо.

Нет. В рожу.

«Как там поживает твой…

…пидор?

…импотент?

…любитель Шиллера?

…фрик?» - с иронией.

Это так смешно.

Особенно про пидора – обхохочешься.

«Маам, по поводу импотента – лично проверяла?» - резко, и шёпотом потом: «мой Сенечка самый лучший».

«Мой Сенечка самый лучший» - когда долго повторяешь что-то, слова становятся такими бессмысленными.

«Мой Сенечка самый лучший» - заучено и зашепчено до дыр, а в переводе означает «чтоб ты сдох, придурок».

«А вот друг у него симпатичный. Саша который. Встречалась бы с ним…»

«Мааам, он такой же» - если она понимает, о чём я. Конечно, понимает.

«Но хотя бы симпатичный. Тебе не светит…».

А мой Сенечка самый лучший.

Нет, ну ведь действительно: самый лучший!

Ему, правда, противно до меня дотрагиваться.

Ещё он общаться со мной не хочет.

Но это ведь со мной что-то не так.

А мой Сенечка – самый лучший.

«А ещё у него…» - называешь, и тут всё зависит от уровня публики.

От «а чё это такое? не заразно?» до «бедный мальчик! не вздумай заводить с ним серьёзные отношения».

Идите к чёрту.

Я сказала, идите к чёрту.

То есть, нет, конечно.

Я сказала «мой Сенечка самый лучший».

Они покрутили пальцем у виска.

«Молодая, одумается».

«Это всё ты её плохо воспитала».

«Ну как же так: она моя единственная правнучка. А того я не считаю – он больной!».

Он больной, а я его никогда не видела. И не хочу. Мне тут больных троюродных братьев не хватало. Но фразу запомню.

«Маам, а ты его тоже не считаешь, потому что он больной?».

Очень удобно.

Но вообще-то рассказ не об этом.

Рассказ как бы о тебе: ты застрял на периферии несбывшихся в моей жизни мужчин где-то между Артёмом Первым и Артёмом Вторым. Между ними разница в пять лет и в том, что Второй вообще не помнит, кто я, а Первый вспоминает по мере необходимости.

Вообще-то был ещё один Артём, но я его не считаю – он больной.

Тот самый мальчик, про которого пишут в одной книжке из «Порядка слов», в главе - «что делать, если мой ребёнок постоянно находится в движении» или «как развить моему ребёнку мелкую моторику». Я чуть не купила ту книгу, а потом пожалела денег. И маму, которая найдёт её и будет орать, что я кликаю беду.

Клик, клик. Ссылка на беду кликабельна только для меня – позора семьи раз, позора семьи два, позора семьи три – о, а в неё меня не берут. Не вышла кожей-рожей-Серёжей – в смысле, мне с отцом не повезло, гожусь лишь для душевных разговоров на кухне, пока небо розовеет, а телефон вибрирует – опять в своём Купчино засела?

Хватит навязываться хорошим людям…

Гость как рыба…

Гниёт с головы…

Я боюсь диабета и уколов. Держи меня за руку, мама, и дай водички.

Я умираю, но справлюсь. Не страшно и настрой боевой: но на стадии спиртовой салфетки уши закладывает, а зрение потихоньку отключается.

Но я справлюсь, справлюсь.

Диабетом, кстати, никто не болеет.

А мой Сенечка самый лучший.

Мама говорит, что я хорошая.

А потом я возвращаюсь домой.

Мама говорит, что я – ходячий создатель проблем.

Но она мне больше не мама.

«Мой Сенечка самый лучший, а мама сказала, что я хорошая» - сократила на одно местоимение «его», чтоб у меня снова была мама.

Она никуда не денется, потому что теперь она живёт не в Купчино, а в моём сердечке. Там ещё шумы, хрипы и тахикардия, но ей хватит места.

Я её увековечу.

Ещё не знаю, как, но обязательно.

Вообще-то рассказ не о ней.

К сожалению.

Рассказ о тебе.

Но Сенечка, мама и голоса, которые хотят мемов, мемов – это хорошее предисловие.

Потому что мы все друзья.

Ну, не совсем. Френдзона – это страшно, но ты меня не пускаешь даже в неё.

- Это Настя, моя подруга, - представляешь нас по кругу своей очередной пассии.

- Это Настя, моя подруга, - другая Настя, и интонация у тебя немножко другая.

- Это Шура, моя подруга, - не называешь Сашей, чтоб вас не спутали ненароком.

- А это Жанна. Она… Д-девушка моего лучшего друга. Сени, то есть. Но он не пришёл…

- Пидор!

- Что есть, то есть.

- Саш, позвони своему парню, пусть приезжает – ну что это такое, в конце концов.

Они хотят мемов, мемов.

А ведь он мой парень.

Или нет?

Или я это сама себе всё придумала?

Но твоя девушка смотрит на меня теплее, чем на остальных.

Я ей не соперница.

Хотя для этого необязательно знать, что я занята.

Чисто номинально.

Не забывай – Сенечка самый лучший, и ему противно до меня дотрагиваться.

- Да он там опять своего Шиллера читает...

- Ну Сеня вообще!

Мы стоим у метро и твои погоны блестят на солнце. Ты сейчас снова заговоришь о политике и всяких военных штуках, а я буду слушать тебя, как самую прекрасную музыку, потому что ничего не пойму.

А они будут вбрасывать мемы, мемы.

А Шура ещё и разговор с тобой поддержать может.

Она ведь у нас, эта, дочь военного.

Комендантская бочка.

А на Просвете холодно. Холоднее, чем в Купчино.

Твоя девушка уже пошла домой, и Насти тоже, и мы стоим втроём у метро, курим.

Шура курит твои сигареты, ты набросил ей на плечи свой китель, а у меня и сигареты свои, и я стою, от холода трясусь.

Чисто за компанию.

Чисто из-за тебя.

А она говорит, говорит, говорит, какую-то чушь опять городит, а мы молчим, слушаем.

Шура, ты знаешь, как окурки в глазах шипят?

Заткнись.

Заткнись.

Сейчас узнаешь.

- Ну, Жанна, ты идёшь с нами гулять?

- Нет. Мне, это, домой нужно…

- Как хочешь.

Спустя месяц на Просвете тепло. То есть, может, и холодно, но у тебя дома – тепло, и мы сидим, чай пьём.

С девушкой ты расстался – это же не имеет отношения к тому, что Шура нарисовала стрелки до ушей?

- Никто не может мне рубашку погладить?

- Я могу, - подскакиваю, едва не разлив чай, - попробовать…

- Ой, давай сюда, - я ещё не успела взять твою рубашку, но Шура словно вырывает у меня её.

Молодец, Шура. Хозяйственная. Из неё получится хорошая жена…

Настя ржёт.

- А ты чего такая расстроенная, у тебя же Сенечка есть! Или «парень моего парня – мой парень»?

- Да успокойся, они просто все пидоры.

Ты будешь припоминать ей эту рубашку ещё долго-долго. А мне? Тот самый случай, когда инициатива даже не наказуема.

У тебя же Сенечка есть. И он твой лучший друг. Сенечка – самый лучший, но ты…

Я просто хочу держать тебя за руку и слушать что-то там о политике. Смотреть, как блестят на солнце твои погоны.

И чтоб Шуры этой не было.

И китель я бы у тебя не отбирала.

Стояла бы и чувствовала, как твоё присутствие пробирает меня до мурашек, до покалывания в ушах – как будто спиртовую салфетку в руки взяла.

Но я прихожу домой.

И вы все резко перестаёте существовать – Сенечка, ты, Артём Первый, Второй и Больной, Настя, Настя, Шура, её стрелки и твоя рубашка.

Есть только мама. Мамы… На разные голоса: в правом ухе звучит «позор семьи», во втором «хорошая».

Позор семьи… Я беру бритву и провожу по руке. Чуть-чуть, маленькая царапина.

Хорошая… Капаю спиртом на ватку и протираю. Тру до тех пор, пока кожа не покраснеет.

Позор семьи… Раз – и бритва располосовала кожу. Красная полоска.

Хорошая… Я глажу себя по месту пореза. Больно. Успокойся, маленькая.

Позор семьи… Ещё одна полоска. И кровь какая-то… Жидкая. Как вода.

Хорошая… сейчас-сейчас, я остановлю…

- Мама, мама!

Держу на весу, ватка со спиртом пропиталась кровью. Кап.

Кап-кап-кап.

Почему она не останавливается?

- Так это всё-таки было заразно! – голос злой, с оттенком «позор семьи».

Заразно…

я умираю, возьми мои сигареты,

исполосованную руку

и сердце: в нём живёт мама.