Обвал - Стихи разных лет - 32

___________________________

Лев Гунин

ОБВАЛ

цикл стихов

__________


Из серии:


          ЛЕВ ГУНИН



     СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ



            избранное


 ______________________


Стихотворения, циклы, поэмы, сборники всех периодов

         Памяти моего дорогого брата Виталия




ИЗДАНИЕ 2019

_______________________________________________________

© РАННИЕ СТИХИ © СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ, переизданы в 2019.


______________


Возможны ошибки в передаче текста везде, где использована автоматизация. Тем, кого интересует творчество этого автора, можно порекомендовать альтернативную версию (с обложкой, иллюстрациями, авторской вёрсткой) - 


В это собрание вошли избранные стихотворения разных лет. Если нет географической ссылки, то, как правило стихотворение (1970-1991), написано в Бобруйске (Беларусь). Разножанровость, характерная для автора, и очень разные (по тематике, по образности, по типу) стихи в одном цикле или сборнике: это - широкий охват явлений, "вариантность личности", артистическая "смена" персонажей "первого лица".

______________________

В это собрание вошли избранные стихотворения разных лет. Если нет географической ссылки, то, как правило (это касается стихов 1970-1991), стихотворение написано в Бобруйске (Беларусь). Разножанровость, характерная для автора, и очень разные (по тематике, по образности, по типу) стихи в одном цикле или сборнике: это - широкий охват явлений, "вариантность личности", артистическая "смена" персонажей "первого лица".
______________ 
© Лев Гунин: автор стихов; дизайн обложки; вёрстка; и др.
© Автопортрет Виталия Гунина на первой заглавной странице.
© Михаил Гунин (отец Льва, фотограф): фото на первой заглавной странице.
© Виталий Гунин. Розовые цветы (картон, мало) - на второй заглавной странице.
______________

 
Виталий Гунин. Розовые цветы. (Картон, масло.)


ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

Этот сборник состоит из посвящений знаменитостям, при чём - таким, какие были тогда звёздами первой величины. Борис Гребенщиков, Алла Пугачёва, Лариса Долина, Андрей Вознесенский, Иосиф Бродский: более известных людей в то время в СССР не существовало. Есть посвящения и знаменитостям местного уровня, или тем, кого автор считал талантами, достойными занимать то же место. И он редко ошибался. В 1982-м его младший соученик по Брестскому музучилищу, с которым они находились в приятельских отношениях, Игорь Корнелюк, вряд ли был широко известен, однако через несколько лет Игорь превратился в звезду первой величины.
Значит ли это, что тут собраны ЛУЧШИЕ стихи Льва Гунина? Это сложный вопрос, и разъяснять его придётся окольными путями. [Продолжение читайте в конце этой книги.]

_____________________________________

ОБВАЛ

стихи 1981-1982 года


___________________________________________________


СПИСОК СТИХОТВОРЕНИЙ:

1. Андрею Вознесенскому (поэту). ОБВАЛ.
2. Л. В. ФОН.
3. Леночке Барановой. AD LIBITUM
4. Михаилу Карасёву (Карасю). (музыканту, автору песен) МОЗАИКА.
5. Марлизе Пик. ШАГ.
6. Рафику Гольдману, Игорю Лившицу, Сене Левину. БЫТ.
7. Наташе Рудник. ГАЛС.
8. Киму Хадееву (философу). ПРОБЫ.
9. Пинхасу Плоткину (поэту). ПОЧТИ СОНЕТ.
10. Тане Тиховодовой. ОСЕННИЙ ПЕЙЗАЖ.
11. Владимиру Рубцову (художнику). КАРФАГЕН.
12. Борису Гребенщекову (музыканту). ПРОРОЧЕСТВО.
13. Леночке Барановой. ШАНС.
14. Пинхасу Плоткину (поэту). КРАСКИ.
15. Михаилу Печальному (поэту). ТЕНЬ.
16. Дэнису Бушнелу. НА ПАМЯТЬ.
17. ПО НОВОМУ ВИДУ ДВУНОГИХ.
18. Дмитрию Смольскому (композитору). ОН.
19. Амирану Шаликашвили (миму). ГОДЫ.
20. Евгению Эльперу (композитору). ТО, ЧТО…
21. Леночке Барановой. ОБРЫВ.
22. Мечыславу Примачеку. СУДЬБЫ.
23. Григорию Трезману (поэту). БРЕМЯ.
24. Гале. ВИНА.
25. А. И. Рабкину (художнику). МАТ.
26. Вл. Рубцову (художнику). КАТАРСИС.
27. Вл. Рубцову (художнику). ЖИТИЕ.
28. Никифорову (художнику). НЕЗЕМНОЕ ЗЕМНОГО.
29. Веславу Кравчику. ВОЙНА.
30. Брату, Виталию Гунину (художнику). ЧТО ВЫПАДЕТ.
31. СФЕРА.
32. ТЕБЕ.
33. СТОЛБИК.
34. Игорю Корнелюку (композитору). МОСТЫ.
35. Алле Пугачёвой (певице). ГОРОД.
36. Л. М. Ты - моя последняя надежда.
37. Карасёву Мише (Карасю). НЕЗДЕШНЯЯ ВСТРЕЧА.
38. ПРОФИЛЬ.
39. Ларисе Долиной (певице). Анатолия Крола нежданный привет (…)
40. ВЗРЫВ.
41. Жене Брезановскому (скрипачу, родственнику). ВЫБОР.
42. УТРО.
43. Леночке Барановой. Зачем, Господь, ты мучаешь двоих? (…)
44. Для склеиванья руки хороши (…)
45. СТАРОМУ ДОМУ.
46. Отцу. НЕСБЫВШЕЕСЯ.
47. ПОДЗОРНАЯ ТРУБА.
48. Иосифу Бродскому (поэту). ПИСЬМА.
49. Иосифу Бродскому (поэту). ЗА СКОБКАМИ.
50. В. С. фон Поссе. (историку, родственнику). ЗАКАТ БОГОВ.
51. Генри Лешчынскому (историку, родственнику). КРИТЕРИИ.
52. Морису Маханику (хирургу, родственнику). АСТРОЛОГ.
53. как ветка безыскусно замерзает (…)


______________________________________



    Лев Гунин

    ОБВАЛ

цикл стихов
  1982 года



           ОБВАЛ

                Андрею Вознесенскому

когда стихия кормит естество
и нет иных знамений нынче в силе
мутаций крылья с кожистым хвостом
летят по небу словно эскадрильи

ни брызг ни ряби ни погибших дней
весь мир уйдёт из моря жизни этой
и горб покоя нарастёт на ней
границей между влажной тьмой и светом

замолкнут горы… стая синих птиц
чудовищных безмолвно пронесётся…
и пар пойдёт от изваяний лиц
где кровь пространства чёрная куётся

и тени бледно-алые сойдут
по кромке гор и - набухая светом -
вещественной армадою замрут
заставив скалы задрожать при этом

и вздрогнет свет и круг огня займёт
пространство обозначенное светом
и грозно взбухнет туч круговорот
и тишина проникнет за пикеты…

и лишь тогда пробудится обвал
и камни - поднимая тучи пыли -
покатятся на глыбы серых скал
расколотые яростью стихии -

стихией вскормлены - крылатые зубцы
и (временем обрызганные) пики -
на прошлых катастроф и бурь рубцы
обрушат свои каменные крики

и хаос и разлад всё  разорвут
и вновь пойдут крушить или дырявить
и в порошок империи сотрут
которые могли бы долго править...

и обретут немую тишину
что снова пеплом склеивает губы
тая в себе и новую войну
и будущий удар что всех погубит

и ворох слов покатится к ногам
подножия как ворох ветхих листьев
и ком застрянет в горле века: там
где камень слёз и лёд кровавых мыслей
         Октябрь, 1982.



         ФОН

                В. Л.

По стенам ползают клопы.
Струится серость в желчь рассвета.
Площадным камнем лак паркета,
и стены жёлты, как снопы.

От ножки стула, от одежд
косые тени вдоль ложатся,
и мысли гнойной не собраться
в пучок желаний и надежд.

Но за окном - такой же день,
как был вчера, как будет завтра,
и только это - жизни раструб;
всё остальное: смерти тень.

И листья, съёжившись, висят
бездвижно-немо; с чёрных веток
как будто капает роса,
и звери снов рычат из клеток.

А тут всё то, что есть и тут;
и мысли шаткие стучатся
в шаги коварные паяца,
и веры, крепкие, как трут.
        Октябрь, 1982. 



        AD LIBITUM

                Леночке Барановой

Всё может быть. Всё в этом мире тленно.
И день уйдёт, как тысячи других.
И только мы извечно-неизменны,
как бесконечный времени триптих.

Свершившееся в нас - необратимо.
Ты  з д е с ь  найдёшь ответ своей судьбе.
Ты, так же, как и я, неизменима,
и с миром внешним, как и я, в борьбе.

Неравны силы. Только  м ы  нетленны.
Нам башни будут головы давить.
И всё-таки падут до неба стены.
М ы  - устоим. Обратному не быть.

Но жизнь - наш сон. Наш сон недолговечен.
За ним стоят кузнечики с клюкой.
И каменные идолы навстречу
идут шеренгами с передовой.

Закроет око света диафрагма.
Но, тонким отпечатком на стекле,
нам новый код невиданная магма
под кожу вколет синей меткой лет.
        Октябрь, 1982. 



         МОЗАИКА

                Михаилу Карасёву (Карасю)

Рука. Топор.
И волосы в пучок.
Билет в кармане.
В город из деревни.
Не дезертирство.
Просто это «я».

Подошвы по асфальту.
Шарк... шарк... шарк...
Билет в кармане куртки -
штырь. Стилетто.
И не меня
врагам
призвать к ответу.
Вся жизнь
на киноплёнку
из стихов.

А я...
Я только жертвенный
барашек.

Ты это знаешь.
Что же ты молчишь?
      Октябрь, 1982.



       ШАГ

                Марлизе Пик

1.
от смешного до грустного
от еврея до русского
от пустого до полного
            шаг
а за ним две вселенные
не и благословенная
и ротации
жертвенный
           знак

мы от места зависимы
из суждений и писем мы
состоим вплоть до судного
            дня
лишь когда всё меняется
наша сущность включается
и перечит формальным
           корням


2.
за дверною за скважиной
в синий скрежет окрашенной
нам является смежных
           планет
роковая отдушина
племенной не задушена
отменившая древний
            обет

и тогда разделяется
однородное…
знает вся
его память свой генный
            состав
и наследье хазарское
превратится в германское
как язык от германских
            корней
и обличие царское
вдруг проглянет под маскою
фотографии школьной
           моей.
        Октябрь, 1982.



         БЫТ

                Рафику Гольдману
                Игорю Лившицу
                Сене Левину

- Ты присвоил
общественное добро, -
изрёк он,
криво ухмыльнувшись. -
А...а… Та женщина...
Нет уж… увольте…
Добро выбирает добро.
- Ты украл одарённость
десятков. -
Я не крал.
Я взвалил на себя.
- Ты забрал
все иллюзии мира. -
- Ты бобруйских
н е  з а в и с т ь
забрал. -
Что сказать мне
в своё оправданье?
Вы все скопом.
Я сам по себе.
Я своя, я другая
планета.
И быть ею
не я выбирал.
Мне хотелось бы
быта земного.
Но земное -
оно всё у вас.
Всё ненужное вам -
мне досталось.
Не хотите
махнуться -
не глядя?
Наздоровьице!
Быть посему!
      Октябрь, 1982.
 


                ГАЛС

                Наташе Рудник

Висячий сад повис в моих зрачках.
Распущена сияющая лента.
Две капли моря в пузырьках абсента.
Две правды мира в лентах-якорях.
 
Шершавый день клонился к толчее.
Конторский воздух на покой собрался.
И утонул в фонтанах кончик галса,
как в окнах утонул передник рей.

Я был у церкви. Гулко купола
сияли тёмным светом приглушённым.
Серели молча белые колонны,
и тень под аркой к вечеру росла.

Над балюстрадой цоканье копыт.
И шёпот стен подхватывало эхо.
И в небе облачко парило вехой.
И в ноздри мирозданья запах вбит.

Влекущая картонка синевы!
И невский холодок полунаклонный,
с чела дворцов слетающий и конный,
по очертанью мнимой тетивы.

Как хочется мне в город Ленинград!
Там всё моё, там все мои надежды.
Но снова рабский сон смыкает вежды.
И рабские глаза глядят назад.
            Октябрь, 1982.   



            ПРОБЫ

                Киму Хадееву (философу)

Не завершая, завершить
слоистый тёмный свод туманный,
и звёзды мерить океаном,
и магму вдохновенья пить;

и знать, что небо высоко,
но измерять небесным сводом
страданий и веселья годы,
и тучи раздвигать рукой;

и верить в то, что ты постиг,
в попытки - гроздья неудачи,
в которых откровенья миг
так мало для земного значит.

И расставлять легко огни
вокруг своих неспешных мыслей,
что в пыльной тишине как кисти
на траур чувств, на гнёт страниц...
         Октябрь, 1982. 
 


        ПОЧТИ СОНЕТ 

                Пинхасу Плоткину (поэту)

Я вновь пришёл к тому, с чего я начал.
И хлеб мой чёрен, и постель черства.
И мир опять во мне переиначен,
и всё, что в нём - иного вещества.

Века прошли с тех пор. И путь их сложен.
Лишь вьётся чистый, очень бледный след,
который в этом мире невозможен,
да и названия ему под солнцем нет.

И  т е  кварталы и подъезды те же,
среди  ч у ж и х  подъездов и квартир.
И чуждый мир в ушедшего одежде,
тогда, теперь - во власти внешних сил.

А сердце, задыхаясь, бьётся так же,
и тот же запах в воздухе, везде.
И новые дома стоят на страже...

А старые бормочут: "Быть беде!".
Расправиться грозит бульдозер с каждым.
Чужое ставит нашему предел.

И пальцы, зарываясь в ворох пядей
волос моих, тоскуют по себе
иным, другим, как будто в том, что сзади,
всё то, что снова, но в иной судьбе.
                Октябрь, 1982.



          ОСЕННИЙ ПЕЙЗАЖ

                Тане Тиховодовой

ЗеркалА - дорОги. Мачты, канаты - вЕтры.
До Бобруйска остались последние километры.
И в такси тепло; с Осиповичей tender trim.

Нити встречных фар; отраженья огней как плектры.
Островки полей. Еле видимых сёл конверты.
Хуторам в лесах - как лесам под небом пустым.

В котелке - смятенье, и сонная даль в пипетке.
На сиденье рядом корячится fremde M;dchen
И не чешет руки заядлый угар пера.

Победить себя - это словно повергнуть вепря.
Это рать осилить, от яда врагов ослепнув.
Это плети свист над бичуемым до утра.

И летят кварталы, остановки и пятна света,
и витрин открытки сквозь озеро серебра.
            Октябрь, 1982. Минск - Бобруйск.



          КАРФАГЕН
      
                Художнику Владимиру Рубцову

Разбитое крыльцо. Заросший сад.
Дорожка в парк и колея к оврагу.
Две яблони и едкий чёрный смрад
горящих брёвен, отдающих влагу...

Руины, пепелища старых дней,
другого быта, мира  н е  т а к о г о;
глазурь цветная - изразцы печей -
осколками, фрагментами былого...

Из мира, уже мёртвого, растут
пустые склянки и пружины кресел,
и пьяницы, что пить сюда идут -
среди травы и брёвен чёрных этих.

Там жизнь моя прошедшая лежит
обрывком под ногами у прохожих.
Руины дней и мыслей - всё саднит,
как рана, что невидима, под кожей.

И то, что здесь пустыней разрослось,
укором жутким или благородным, 
глядит немыми дырами на всё,
с реальностью общаясь странным кодом.

Путь будет ход один для всех вещей,
пусть я угрозы тайной не желаю,
но Бог узнает, кто из нас злодей,
и всё рассудит, всё про нас узнает.
               Октябрь, 1982.



            ПРОРОЧЕСТВО

                Борису Гребенщекову

нечего знать и утраченный сон не отыщется
горе шагам если в дело пошла голова
рок и судьба моя снова как сыщик и сыщица
фактов пасьянсом раскладывают слова

всё бесполезно событий круги предначертаны -
вместе с виной без вины обозначенный вес -
наше грядущее фатумом выжжено в сердце нам
пусть я иду обречённости наперерез

грозное жерлом дымится и нет от него нам убежища
судьбы людей или судьбы планеты - одно...
и вызревают в пещерах рассудка и множатся
гроздья распада и гнева охотясь за мной

вместе со мной голова мирозданья покатится
прежних законов обрушится весь небосвод
и из пещеры покажется тьмы каракатица
свой разверзая утыканный зубьями рот...
                Октябрь, 1982.   



             ШАНС

                Леночке Барановой

Тот шанс, что был тебе ниспослан Богом,
ещё хранит теплом моя ладонь.
Но в этот миг с души моей порогом
соприкоснул копыта птица-конь.

В сознании, как молнией-разрядом,
кометой-искрой смысл пролетел.
Разжались губы. И в тебе распадом
твой выбор роковой уже созрел.

Ты вздрогнула от пут прикосновенья.
И рок пропел заклятые слова.
И в мир подземный пролегли ступени.
И тайно закружилась голова.

И свет померк. И воцарилась бездна.
И, тёмная, настала тишина.
И наша плоть земная бесполезна,
раз призраком над ней исчадье сна.

На крыльях пыль; и в лошадиных ноздрях
горит огонь  и н о г о  вещества;
и пеплом полегли живые розы,
и чувства исковеркала молва.

Ты щепочка в воде потоков бурных;
заложница их низменных страстей;
тебя они заполонят как урну,
меня они затопчут как репей.

Забудь о том, что видела, что было,
забудь меня, каким я был вчера:
придя - ты в мир себя определила,
ты выпила отравный луч утра.

И пусть тебя пронзит моя стрела:
в последний раз, безмолвно и смертельно -
ведь боль в тебе, что сердце обожгла,
всех наслаждений выше запредельных.

Сойди с холста, шагни вперёд с витрины.
Земное притяженье ощути.
И лишь тогда, назло судьбе, с повинной
он за тобой с надеждой прилетит.
                Октябрь, 1982.



           КРАСКИ

                Пинхасу Плоткину (поэту)

Широкая лента покоя
на барабане пустынь
зацепит и что-то другое,
ту нежно-лиловую синь.
Два облака глаз - с небосклона
счищая фольгу синевы -
отправятся в глушь Тараскона
и в дебри бобруйской молвы.

Цветы на зелёных обоях,
увядший цветок на окне:
зацепят за что-то другое
в открытой душе и вовне.
А тут, на картоне ответа
проступит чуть видное «я»
последнего нашего лета
улыбки несмелой и дня.

И в тонкой среде благовоний,
и в звёздной пыльце в цветнике
проснётся серебряный воин
с коралловой ветвью в руке.
           Октябрь, 1982. Бобруйск.



              ТЕНЬ

                Поэту Михаилу Печальному
                (Аксельроду)

На нашу тень глядят глаза других
теней-зрачков из мира неживых.
На наших веках - духов тонкий штрих,
который обожанием не мы
назначили, незряче видя их.

На наших спинах спины всех времён,
не сохранивших отзвуки имён.
И канут в бездну наши имена,
издав глухой и еле слышный стон,
когда стеной становится спина.

Свинец небес на наших головах,
шипящий, как в расплавленных словах.
Эпох ушедших вековая медь
обречена на наших снах гореть,
как воля в беспощадных кандалах.

И кровь бурлит и пенится в ответ
стоящих - как мираж - на лапах лет.
И души тех, которых больше нет,
на наших оставляют бледный след.
                Октябрь, 1982.



         НА ПАМЯТЬ

                Дэнису Бушнелу

Мой дорогой американский друг,
в моих руках
твоя
цветная
книга.
В ней много
загнутых страниц -
твоё лицо.
Я помню
ясные глаза
за стёклами
очков.
Твою застенчивость
во всём.
Твои
мечты.
Излюбленная
йога,
сонм голубых
рубашек:
вот маяки,
что нас вели
по морю хаоса
твоих (всегда?)
пристрастий.
Мне нравились вы,
люди без идей.
Простые механизмы
без завода.
Без мух в мозгах.
Но мне таким не стать.
И потому я вас
не осуждаю
за шалости,
известные лишь нам.
И книгу твою ценную
читаю.
«На память.
Денис Бушнел.
Жлобин. Май».
         Октябрь, 1982.



      ПО НОВОМУ ВИДУ ДВУНОГИХ

за первым стаканом сока второй не задержится долго
поить меня можешь хоть чаем но в Жиличах новая "Волга"
и бас твой бубнит о ценах
с расстановкой и толком

ты новая флора склАдов ты клещ из фабричных снабженцев
гомункулус хренов породы скотов-выдвиженцев
открыты все окна настежь
и всё ж ты потеешь и в сенцах

уйти невозможно - ты пробка... в бутыли моих вожделений
остаться противно но нужно...  под джинсой дрожат колени...
и капля скатилась по жиру
щеки как по шкуре тюленьей

а в городе солнце и запах грильяжа в осенних скверах
в пяти ресторанах гуляет и пачкает небо скверна
а я на празднике жизни...
опять буду лишним наверно...
                Октябрь, 1982.
 


     ОН

           Композитору
           Смольскому, Дмитрию Брониславовичу

Сидит в чёрной раковине.
Трогает клавиши фортепиано
со своей улыбкой в усы,
прозрачной, как капля росы.
Гладит клавишами
руки,
сердца,
и белых птиц,
порхающих
среди предметов.
Заперт в раковине-
консерватории.
В чёрном ящике.
В паноптикуме.
Но даже стены
ящика-барьера
не спрятали
природной добродетели.
Так, может быть,
есть смысл
в чёрной раковине?
Мир - бритва.
Порез - опасен.
И раковина-латы
неизбежна.
    Октябрь, 1982.



    ГОДЫ

                Амирану Шаликашвили

...сам Марсель Марсо
вручил
свой снимок
с дарственной
припиской:
«Величайшему
миму современности».
Не даётся
от рождения
титул.
То - знак судьбы,
то - выбор Парки.
Беседуем с тобой
в трёхгранном кабинете,
в комнате-уборной.
Потом читаю
перед труппой
свои
стихи.
Тбилиси,
город,
что тогда напоминал
Париж и Мекку,
Салоники,
Палермо и Марсель.
Где же теперь ты,
Амиран,
со взглядом
Меерхольда,
руками Рахманинова?
В твоей игре
остановилось время,
задержав свой бег,
протянув истончённые нити
из того летнего дня
в сегодняшний.
Жизнь - разменная монета
в борделе
игры тщеславий.
     Октябрь, 1982.



    ТО, ЧТО

                Евгению Эльперу
                (близкому другу,
                композитору)

То, что случилось со мной в этот день.
Взгляда поникшего грустная тень.
Комнатный гений в далёких углах.
Молний прожилки во встречных глазах.

Целой Вселенной напОен твой мир
скромных светлиц двух столичных квартир.
И синева как свобода и стих
в двух зеркалах твоих глаз голубых.

В них простота и трамваев звонки
в городе-сфере, и бег суеты
по кольцевому маршруту дня.
В них ни один не закрался изъян.   

Но почему в обнажённых глазах
мир опрокинутый с ветвью в руках?
Губ твоих твёрдость и лоб твой большой -
это предел остроты роковой.

Это для тонкой печали предел.
Той, что ты утром на грудь не надел.
И напряжение вяжет снопы
в дальних полях, где все чувства слепы.

Через порядок ты тайну найдёшь.
Но красоты с нею не обретёшь.
И обнаружишь свою красоту
сквозь окружающих сфер пустоту.
          Октябрь, 1982. Минск.



       ОБРЫВ

                Леночке Барановой

Я сделал то, чего не должен был.
И весь мой труд, и весь мой бред напрасен.
Почти у самой цели отступил -
когда был мне уже твой дух подвластен.

Лишь шаг один я должен был пройти;
ещё лишь шаг - и всё бы завершилось.
Но гений злой пресёк конец пути,
своим коварством перевесив силу...

Нельзя исправить и нельзя связать
концы обрыва, как обрывки нити.
И не заблещет серебром кровать
в просветах неразгаданных наитий.

Алембик треснул. Колбы дали течь.
И ртуть сквозь поры времени забИла.
Прощай, Алхимия! В пустыне не сберечь
ни курбиса, ни гуф, ни алудила.

Всё кончено! Нет, ни тебе, ни мне
не оторвать от пола стоп тяжёлых.
И ртути в амальгаме больше нет.
И в атаноре примесь метанола.

Так оглянись! В цветочных лепестках
обман благоуханий шлёт на смену
пыльце творожной шрамы на руках
и - в райском притяжении - измену.   

И пусть на стыках рушатся миры.
Виновны мы, и так же мы невинны.
Раздавлены не мы внутри Игры.
Раздавлена Игра от пуповины...
        Октябрь, 1982.



          СУДЬБЫ

                Мечиславу Примачеку

Кем бы ты стал, будь у нас ты рождён?
Дни расстояния делят всё больше.
Кем бы я был, будь СулЕнтин мой дом?
Кто бы я стал, если жил бы я в Польше?

Знаю твой быт; знаю то, как живёшь
в доме из брёвен, на лучшей из улиц,
как ты шагаешь, как в школу идёшь,
трогая гладкую выпуклость пуговиц.

В церкви стоишь, причащаясь, и ждёшь
ясной, спокойной, земной благодати.
И занавески на окнах - твой "строж",
и в равномерности - сельское счастье.

Что ж, мой коллега, и ты не такой;
память, тебя сохранив идеально,
скрыла всё то, что за грубой доской,
всё, что за вывеской "личная тайна".

Слёзы прощаний и груз пустоты,
и одиночества ветер и холод,
и неудачных свиданий кусты,
и неудача того, что "не молод".

Ночь. Одиночество. Слабая мать.
Крик петухов на рассвете-побудке.
И с огорчением не совладать;
словно свинец раскалённый в желудке.

Как же ты смог сохранить, не ронять
совесть и чуткость, и деликатность?
Вот у кого мне учиться страдать,
не растеряв своих помыслов статность.

Вот у кого мне учиться земле,
мягкому воздуху, свету надежды,
и терпеливости - словно золе
вечности, к ней прижимая одежды.
        Октябрь, 1982.



              БРЕМЯ

                Григорию Трезману

О деревьях, прорОщенных в землю из воздуха;
про полёт наяву, не хватаясь за воздух рукой,
ты писал, и маячило наше убожество
не в пример далеко, даже близко не рядом с тобой.

Ты писал не словами. Готовые образы
извергал, как вулкан извергает кипящий огонь.
И не ведомо было тебе, что в том доброго,
что в том злого таила одна и вторая ладонь.   

И про сук, прочертивший Луну, словно молния;
про себя, распылённого в душах друзей -
ты писал, изнывая под грузом несомого,
и под весом персоны своей.

Восхитительный росчерк твоих одарённостей,
твой недюжинный ум тебе спать не давал по ночам.
И душа разрывалась от бремени звёздности,
от тисков не согласных друг с другом Заветов-Начал.

И бросался с обрыва на камни фатальности,
под удар динозавра реликтовых действий и сил,
сбитый с толку своей роковой гениальностью,
пригвождённый наследием милых и страшных могил.
                Октябрь, 1982 (?). Минск.   



            ВИНА      

                Гале

Моя вина не требует обмана.
Её скрывать - себе же навредить.
Полночи провели в одной кровати,
не сблизившись ни телом, ни душой.
Полночи на двоих: затычка в ванне.
Несовместимость разных двух культур.
Дань переводу вместо разговора
на общем языке и тел, и душ.
Ротатор многослойного былого,
дремучих дебрей азиатских рощ.
Романтика и жажда приключений.
Тягучей неизведанности зов.
И на рассвете так дрожат колени,
как рокот сердца в глубине веков.
             Октябрь, 1982. Бобруйск.



         МАТ

                Художнику Рабкину А. И. 

Вы поставили жизни мат.
Вы живёте второй раз подряд.
Вы родИлись художником под пятьдесят,
чтобы сделать тем самым большой шаг назад,
в Ваше детство, где печи, горшки и сады,
и бобруйские крыши, и в липах пруды,
где каштаны на улицах, скверы в цвету,
керосиновой лампы горящий лоскут,
где всей жизни прошедшей не хватит тому,
кто захочет вернуться к утрУ своему,
кто захочет проверить цвета своих глаз,
что с картин Ваших смотрят сквозь краски сейчас,
что увидели воздух былой красоты
сквозь души дорогой дорогие пласты,
и открыли для всех этот мир дорогой,
что навечно пришёл вместе с жизнью второй.
                Октябрь, 1982.   



        КАТАРСИС

                Художнику Владимиру Рубцову

То полотно забрало часть меня.
На стенах одиночества висели
глаза людей, мечты и вкус потери,
для всех одной, как языки огня.

Портреты  д у ш,  пейзажи их миров.
А  э т а... э т а  - в небо улетала
с прозрачностью небесного кристалла,
с ранимостью, что знать нам не дано.

И та печаль, то жуткое  о н о
в полёте обнажённого ребёнка
как будто отделяли полотно...
как будто там невидимая плёнка...
И неба я почти увидел дно...

И не заметил, как  м о я  душа
из глаз рванулась к плоскости картины,
все связи обрывая с жизни тиной,
и там, в заторможеньи, не дыша,
оставила земную половину.

И стало вдруг так влажно-горячо,
так губы мои вмиг затрепетали,
как будто мои сны ещё не знали,
ч т о  вырастает, взявшись за плечо,
в той голубой, в той нежно-бурой дали;

и, вместе с тем, мне было так легко,
и так блаженно в чувстве этом страшном
(и зал качнулся, пурпуром окрашен),
что я подумал: пусть оно не наше -
душа должна стремиться высоко. 
               Октябрь, 1982.



                ЖИТИЕ...

                Художнику Владимиру Рубцову

не взойти не увидеть не знать отражений этих
мы бесцельно плетём экзистенции кружева
ни конец ни начало не в нашей ничтожной власти
приходя мы уходим уходя мы не гасим свет
за собой в одиночестве в небытие возвращаясь
прочертив пустоту яркой вспышкой своей красоты
как бесцельно марает бездонную глубь комета
или капля проводит по глади стекла шрам прозрачный
ни себя ни того что вокруг осознать не пытаясь
и сливаясь с пространством как небо над морем с водой
и как меры длины тают годы за нашей спиною
чтоб сойтись впереди гильотиной последних часов
как две стрелки сойдутся ножами последних мгновений
меж былым и грядущим на горле полоски житья...
                Октябрь, 1982.   



         НЕЗЕМНОЕ ЗЕМНОГО

                Художнику Никифорову

Я взглядом взгляда глаз тех избегал.
Как божество, он появлялся снова,
и снова уходил и исчезал
в сияющей прострации святого.

И нимб прозрачный распадался вдруг,
открыв  е г о  и обнажив поверхность
души, что обрела в лице отвесность
кристальной чистоты и огнь рук.
                Октябрь, 1982. 



                ВОЙНА

                Веславу Кравчику

Косое чудовище чёрных руин,
шершавая корка простреленных спин,
немых изваяний пустые глаза,
пробитая росчерком пули лоза,
тяжёлый песок неживой колеи,
распоротый дол обнажённой земли,
багряный подол у лежащей в пыли,
израненный запах разбитых дрезин,
и краска молящая в детских глазах,
в которых отчаянье боли и страх.
                Октябрь, 1982.



      ЧТО ВЫПАДЕТ

                Брату, Виталию Гунину - художнику

Может выпасть искорёженная лоза,
а может
виноградный рассвет.
Может выпасть то, чего нет,
а может - безмолвное "за".
Но это не главное.
Главное, чтобы жизнь
не обрывалась на запятых,
и, если уж выпадет стих:
чтобы он был только "из".
И, если выпадет
стать другим,
то только тем,
кем ты был.
А иначе -
не хватит сил,
а иначе -
ты не жил.
А иначе
ответный гимн
не слетит с губ -
пусть чёрствых,
но своих;
и, если выпадет
быть "не им",
то хотя бы уж
для немых.
       Октябрь, 1982. Бобруйск.



      СФЕРА

Мы уходим в новые сферы,
чтобы не уходить.
И в назначенный час
только сферы потерь
задрожат полупризрачным
лимбом...
        Октябрь, 1982.



      ТЕБЕ

Тебе, преодолевшему
любовь и ярость,
тебе, довоплотившему
с м е н у  б и т в.
Мне, неспособному
одолеть
любовь,
не усмирившему
эгоизма,
взбунтовавшемуся
против смерти,
возможно ли
что-то ещё?
Хотя бы
осколок той чистоты,
хотя бы кусочек
неба!
Или - теперь уже
навсегда -
небо в оковах,
счастье в могилах,
душа в огне?
       Октябрь, 1982.



           СТОЛБИК

Захватанный жадными взглядами,
изрытый морщинами-снами,
изрезанный водопадами
брызгов словесных цунами,
стоит этот столбик уличный,
так на слепого похожий,
там, где море беснуется,
там, где каждый прохожий
вопрошает и ждёт от публики
решения важных вопросов;
стоит этот столбик уличный,
сравнимый с фигурой героя,
там, где страстей волнуется
море людского боя,
и где каждый приемлет истину,
не идущую от другого,
пленившую глаз завистливый
и вожделевший чужого. 
                Октябрь, 1982.



МОСТЫ
               Игорю Корнелюку, композитору
               (младшему другу по Брестскому музучилищу)

переходит и самый безумный порыв
в раскаянье
словно лопнул пространства нарыв
нечаянно
за плечом пустоты
есть невидимый блеск
привычного
словно тают мосты
между "нету" и "есть"
по-птичьему

истончается каждый отчаянный звук
до разности
и ведёт вдохновенье без мук
к бездарности
закрепляет пространства невидимый сгиб
текущее
и растёт в тишине циклопический гриб
за кущами
        Октябрь, 1982. Ленинград (Санкт-Петербург).



ГОРОД
             Алле Пугачёвой
             (соседке дяди Гриши Немеца по Сиреневому бульвару)

трамваев и троллейбусов поток
всю сущность городскую поволок
и люди в этой жуткой беготне
совсем другие нежели во-вне
мы с Вами Алла или я с тобой
никак теперь не попадём домой
пленённые в текучке городской
как муха в паутине домовой
и женщин Алла красивее Вас
я видел мало раньше и сейчас…
     Октябрь, 1982. Ленинград (Санкт-Петербург).



                Л. М.

Ты - моя последняя надежда.
Если ты умеешь говорить,
ты мне не позволишь смежить вежды,
ты мне не позволишь всё забыть.

Ты мне не позволишь спрятать руки,
те, что были мной осквернены;
ты мои сочтёшь за благо муки,
и моей не отсечёшь вины.

Ты меня не сможешь переделать,
и моей не вылечишь души,
но спасти моё хотя бы тело
ты мне, не прощая, разрешишь.

И поможешь возвратить обратно
то, что ещё можно мне вернуть,
и в долгу я буду неоплатном,
если ты укажешь верный путь.
                Октябрь, 1982.



   НЕЗДЕШНЯЯ ВСТРЕЧА

                Карасёву Мише (Карасю)

Ты оказался в пустоте такой,
которая лежала за пределом.
И две черты соединили двор
и детский сад, и два нездешних тела.

Пурпурный блеск далёкого огня
сиял на обнажённом горизонте.
И я подумал: Нет с тобой меня. 
(Я - дезертир. А ты... а  в ы  - на фронте).

Локомотивы, длинные гудки
угрюмели в натруженном пространстве.
И в бой рвались корзины и мешки,
и сумки ковыляли в битвы танце...

И только я один был не у дел.
Прогульщик, дезертир и тунеядец.
И ставил горизонт твой мне предел,
а за пределом был твой взгляд как глянец.

И сквозь угар, как Феникс, разум плыл,
из мёртвых воскрешённый, истончённый,
и переходы мёртвые хранил
в нездешние гирлянды многоточий.

И завертелось что-то в колесе.
И щёлкнуло. И блеск погас астральный.
От ветра затрещала в поле сеть.
От мысли загорелся бакен дальний.

Всё воротилось вспять. Я обретал
свой вес и форму, ипостась земную.
И, кажется, спросонья закричал,
что я вернусь, и там тебя найду я.
                Октябрь, 1982.   



                ПРОФИЛЬ

Я времени забытый профиль ставил на монеты.
И блеск чеканки намекал на блеск двойной звезды.
А в облаках - монета с серебристым светом,
что на земле - крадётся тенью в поисках еды.

Как полная Луна блистает неземным вампиром,
как кровь заблудших душ она оттуда пьёт -
одни мы знали, и за то поссорила нас с миром
ревнивая судьба, какой никто не обойдёт.

А время не уходит в вечность (просто исчезая);
со временем расправиться спешат (и растерзать).
Как раненых на поле боя, зверски добивая:
последние следы эпох убрать.

Какою пулей поразили прежние мотивы?
Где та страна, в какой я прежде жил душой?
И почему над головой созвездий этих сливы
неведомым грозят, жонглируя судьбой?

Всесилие с бессилием, в обнимку удаляясь,
насмешку затаив походкой роковой,
врата вслед за собой закрыли рая,
и свет тотчАс потух, что освещал путь мой.

И Времени забытый профиль хищно улыбался,
как будто в нём сошлось и доброе, и нет;
и скомканный листок в кармане расправлялся,
как жгутик ДНК - молекулами бед.
               Октябрь, 1982.



    *     *     *
                Ларисе Долиной, певице
Анатолия Крола нежданный привет
передала мне Долина Лара
две журнальных статьи про него про балет
тоже мне от него передала
и в гостиничном номере было тепло
и узнав как горят батареи
я вперёд наклонился горящим лицом
стронув что-то как муху на шее
а тепло разливалось помимо тепла
это редкое качество было
интегрально присуще певицам с реклам
зажигающих души унылых
зажигающих публики вялой сердца
но меня эта страсть зажигала
высекая лишь искорки из-под резца
и не сбросив на пол одеяла
         Октябрь-декабрь, 1982 (?).
 


             ВЗРЫВ

Как спираль, что распрямляется внезапно,
распрямляюсь чувством в новый мир.
Но природа в целом поэтапна.
А внезапность по природе: взрыв.

Поэтапен каждый сдвиг дозревший,
каждый шаг и каждый новый путь,
а меня порыв, во мне засевший,
заставляет ветром шастануть.

Брызнули осколки прежних мыслей,
прежних чувств разрушился базальт.
И возник Спиноза или Квислинг,
или тенор, заменивший альт.

Это взрыв. И тысячи осколков
бомбой разорвавшейся души
продырявят тело так, что долго
будет эту боль не заглушить.

А оно осколкам не преграда;
дальше, сквозь преграду, полетят
до других преград теперь снаряды,
и чужих изрешетит сей град.

И тогда, в тела вонзившись новых,
незнакомых с нашим днём, людей,
боль отыщет к ней всегда готовых,
чтобы их смешать с душой моей.
                Октябрь, 1982.



                ВЫБОР

                Жене Брезановскому
                (родственнику, музыканту-скрипачу)

Одесса. Красный столб. Трамвай. Базар.
И гомон толп. Людской поток. И цепи.
От тротуаров зноем пышет жар.
И козырьками вниз пестреют кепи.

От кирпичей старинных зданий свет
исходит и прохладный дух как будто;
и противленья дням грядущим нет
в трамвайных линиях и городских редутах.

Зашиты в память вскрики и угар,
и моря даль, и скАбрезности примесь;
и в зеркальце Приморский парк-бульвар,
цветные дни и зданий белых известь.

Я окупил здесь каждый день и час.
И город, чайкой к уху припадая,
вливал в ушные раковины глас
присутствия, свой вид и тон теряя.

Я лишним был на ярмарке зевак.
Бессильным телом, но непобеждённым,
хоть праздновал триумф бесстыдный враг,
ценя шутов ужимки и поклоны.

А ты тогда, гордыней отделён
от бытия, от города, от света,
того не слышал, что шептал мне он
в то памятное восковое лето.

И город, изливаясь сквозь тебя,
струился дальше в резких пятнах света,
и я страдал, всей силою любя
его, тебя, да, и тебя за это.

Что знаешь ты о сути той любви?
И ты - скрипач - сумеешь ли забыться
до боли, для которой корабли
смычок ведут по музыке из ситца?
                Октябрь, 1982.



      УТРО

Голубая трава.
Голубое окно.
Нас увечат слова.
Нас уродует код.

За экраном ума,
за логичностью дум
беспросветная тьма,
феерический шум.

Мы не те, кто есть мы.
Мы не то, что мы есть.
Мы лишь догмы тюрьмы
за догматами встреч.

Мы лишь сети табу
и реакций нуда,
мы бесцельный табун
цифрового «нет» - «да».

И зрачками стоит,
отупляюще-чист,
фон мыслительных плит -
незаполненный лист.   
    Октябрь, 1982.



            *       *       *

                Леночке Барановой

Зачем, Господь, ты мучаешь двоих?
Не лучше ль было сразу расплатиться
тому, кто твёрже скал?
                Но Ты велик.
И грандиозность драмы будет длиться.

Из слизи сотворяя эту страсть,
мир не дремал в глазах своих рептилий,
и до двуногих планка поднялась,
создав венец Творца не без усилий.

Могли быть - почковидных горбунов,
что, из любви, себя же опыляют,
колонии под сенью облаков,
ни сердца мук, ни ревности не зная.

Могли быть - под сиянием Луны -
луга роскошных, мыслящих извилин,
как створки созерцающей слюны
бесформенной и серебристой пыли.

И вновь предел воздвигнут Им самим.
И за пределом есть всё та же радость,
с которой в беспредельном мы парим,
как прежде много раз уже случалось

не век, не два, но тысячи других;
и Солнце снова встало из могилы;
и, если есть надежда на двоих,
то только та, что цикл завершила...
                Ноябрь, 1982. Бобруйск.



       *     *    *
                Евгении Краснокутской
                (моей троюродной сестре)

здравствуй, Женя! здравствуй, дорогая!
чувствую: тебя не год не два
будет то что нас соединяет
приближать сквозь эры жернова

сквозь туман лихих десятилетий
будешь неизменно утешать
и с колен - после ударов плетью -
мне подняться - будешь помогать

и - назло жестоким расстояньям
разделивших нас - как Агенор -
голос твой бодрящий как Аглая
долетит из-за морей и гор

светлый лик - святой незамутнённый -
навсегда оставил нам твой дед
и хранят нас от напасти злобной
души тех кого на свете нет…

всех героев тени призывают
смелых никогда не унывать
как ценю я то что ты такая!
и такой хочу тебя я знать
         3 декабря, 1982.



       *     *    *

Для склеиванья руки хороши.
Бумага спит в линейках за углами.
И, если есть хоть что-то для души,
так только миг, что склеен будет нами.
     Ноябрь, 1982.



         СТАРОМУ ДОМУ

Ты - дом. Ты стоишь, где всегда.
Плотина калитки прогнила.
И в воздухе цепком беда
страшнее гнилья и распила.

Ты - дом. Ты - тело. Ты сознанья хрящ.
В тебе моё бедро, спина и плечи.
Ты восприимчив. Ты раним. Ты зряч.
Моим сознаньем ты очеловечен.

Ты дом. Ты не умеешь говорить.
Но говорят о нас воспоминанья.
И, если стержень домом проводить,
он будет костяком самосознанья.

Ты дом. И ты обязан домом быть,
как каждый должен быть чуть-чуть поэтом,
как солнце будет сотни раз всходить,
не прекращая солнцем быть при этом.

Ты дом. Ты есть. Ты всё ещё стоишь,
хотя тебя на месте прежнем нету.
И на тебя кладбищенская тишь
перенеслась с её тоской по свету.

Ты дом. Ты будешь домом мне всегда,
хоть ты снесён, на доски ты распИлен. 
И виснет на тебе тоски слюда,
и падают с тебя лохмотья пыли.

И то, что уничтожило тебя,
не спрашивая нас, не совещаясь,
родит беду страшнее чертенят,
которые нас прежде убивали.

Родит беду, которой нет имён,
которая ещё нам только снится.
И солнце повернётся к нам спиной.
И будущее выйдет к нам безлицым...
     Ноябрь, 1982. Бобруйск. 



        ПОДЗОРНАЯ ТРУБА

Сквозь трубу мы все смотрим бездонную
на моря, корабли, облака,
ждём дворов, из которых нас зовом бы
окликали, как смерть моряка,
и пустынь, где от жажды издохнем мы.   

Забываем свои города,
ждём других, что открыты пришельцами,
и, как ворон, картавим тогда
чужеродные рифмы плебейские.
     Ноябрь, 1982.



       НЕСБЫВШЕЕСЯ

                Отцу

Какие-то сиреневые дали.
Подъезд с подтёков кодом и рисунков.
Проезд под домом-аркой: привокзальный,
и на офорте неба солнце лункой.

Подъездные дощатые ступени.
Четыре двери, каждая с дощечкой.
И ящики почтовые, как тени
от выступов, и щель дверная свечкой.

И люди здесь живут совсем другие.
Они другие видят сны в постелях.
Они идут, с ладонью на перилах,
по лестнице, в другую плоскость целя.

И сквозь меня проходят, исчезая,
как сквозь проём какой-то тайной двери,
и зев её их сладко поглощает.
И в это разум не желает верить.

И ленточки у девочек другие.
И мячик, что с полоской сине-красной.
И все предметы из другой стихии.
И всё так просто, мило и прекрасно.

Неужто я причина их паденья,
в немую бездну времени глухого,
и лестницы упрямые ступени,
и лица их - лишь оттиски былого?

И долгая кирпичная дорога.
И крепость тех кирпичных тротуаров...
Быть может, подождать ещё немного:
и станет всё вокруг таким же старым?

И смысл тогда совсем другой открою.
И этот смысл поймут другие люди.
И где-то, за планеты глубиною,
меня вот так же кто-то не забудет.
             1 ноября, 1982.



версия:

          ПИСЬМА

                Иосифу Бродскому

Письма сильней людей.
Строки под черепом носим
словно распил идей
лишь мы с тобой, Иосиф.

Лишь мы одни стоим
над чернотой Завета,
где только кровь и дым,
и лишь немного света.

Только тебе дано
слово создать из Слова -
но и цена за то
больше всего земного…
      3 ноября, 1982. 
   


              ЗАКАТ БОГОВ

                Владимиру Сергеевичу фон Поссе,
                историку, родственнику

высекая из камня слезу в олимпийской печали
даже боги и те в тишине первозданной молчали
и молчал под собой для зимы обнажившийся лес...

только парки слепые о скорби вселенской не знали
и по-прежнему нити судьбы в отрешении ткали 
словно дела им нет до богов и до тленных небес

и закат роковой полосой проводил по вуали
верховых облаков тёмно-красный рубец инфернальный
расчленив на две части в которых "всевышний" и "бес".
               4 ноября, 1982.   



         КРИТЕРИИ

                Генри Лешчынскому
                (историку, родственнику)
                (авторский перевод с польского)

не бывает (что за диво!)
позитив без негатива
преступленье без мотива

чтобы напечатать фото
мы отпозитивим что-то
как бы ни было тоскливо

и любой ниспровергатель
и событий толкователь
ту же делает работу

символ чёрта или бога
церковь или синагога:
что поставить в знаменатель

но живёт подспудно вера
в то что есть критерий свыше
только смертный даже с мерой
эту веру не услышит...
               7 ноября, 1982.



           АСТРОЛОГ

                Морису Маханику
                (родственнику)

у светлых точек - неба купоросин -
мы счастья и судьбы наивно просим
как будто небо над собою властно...

нет не проси судьбы себе напрасно
и небо ходит под высоким небом
взирающим на звёзды безучастно...

мы служим для высоких сфер их хлебом
и в нас гудит бесформенность как в раструб
мы тени кода мы живые растры...

и наш конец записан в их кадастры...
                Ноябрь, 1982.



         *       *      *

как ветка безыскусно замерзает
на стуже задубелой ветровой
простые люди так же угасают
безропотно без слёз в мороз и зной

им не дано жонглировать словами
и смыслами играть им не дано
и потому они уходят сами
с собой не прихватив души иной

им своего за гранью той не надо
чужого и подавно им не строй
и смысл проступает как награда
бессмысленности вечной мировой
                Ноябрь, 1982. 

----------------------


    ЗА СКОБКАМИ
   (добавлено во 2-й редакции)

                Иосифу Бродскому

Стёб твоих апологетов
(поэтический, конечно)
формирует (типа) гетто
(стены внутренних от внешних).

Талмуд каждого бродскиста
(переведенный на форму):
формул афоризмов миска
(с придыханьем хлороформа).

Ка-вэ-энщики, однако
(с Агадой и Мишной в дружбе);
слово стало  в а ш и м  з н а к о м
(отличительным от  ч у ж д ы х).

И талантливые люди
(в эти сети попадая)
душу рвут, моля о чуде
(высших символов не зная).
          3 ноября, 1982.



ПИСЬМА

(эта первая (черновая) версия того же стихотворения добавлена во второй редакции)

                Иосифу Бродскому

(по настоятельному совету друзей, эта версия была удалена автором в данной редакции)

            2 ноября, 1982.
___________
_________________

ОБ ЭТОЙ КНИГЕ (вся статья целиком)

Этот сборник состоит из посвящений знаменитостям, при чём - таким, какие были тогда звёздами первой величины. Борис Гребенщиков, Алла Пугачёва, Лариса Долина, Андрей Вознесенский, Иосиф Бродский: более известных людей в то время в СССР не существовало. Есть посвящения и знаменитостям местного уровня, или тем, кого автор считал талантами, достойными занимать то же место. И он редко ошибался.
В 1982-м его младший соученик по Брестскому музучилищу, с которым они находились в приятельских отношениях, Игорь Корнелюк, вряд ли был широко известен, однако через несколько лет Игорь превратился в звезду первой величины.
Значит ли это, что тут собраны ЛУЧШИЕ стихи Льва Гунина? Это сложный вопрос, и разъяснять его придётся окольными путями.
Я согласен с двумя другими мнениями, когда речь заходит о том, что одним из пластов его творчества является "салонная поэзия", "стихи в альбом", часто выделяющиеся по стилю, структуре, нередко по уровню. Это как бы "другая поэзия", имевшая локальное (и "прикладное") значение, и рассчитанная на круг местных почитателей.
Сам автор признавался, что его друзья - московские поэты - советовали "избавиться" от этого "балласта", не включать подобные "вирши" в основные циклы и антологии. Советы эти он принимал к сведенью, но продолжал упрямо держаться своей линии. Именно поэтому нельзя считать, что автор сохранил при переиздании почти все стихи этого сборника из-за стремления акцентировать своё знакомство с известными людьми. Просто он видел себя кем-то вроде летописца, который составляет летопись неразрывной истории своей эпохи, своего идейно-эмоционального пространства, а из летописи нельзя выбросить ни строчки, как слов из песни.
Важно и то, что в начале 1980-х, Пугачёва, Гребенщиков, и, тем более, Долина - ещё не стали такими знаменитостями, какими сделались позже, и Лев, который жил далеко от Москвы и Ленинграда (С.-Петербурга), возможно, не совсем представлял, с кем имеет дело. Аллу Пугачёву он видел "живьём" всего два раза: второй раз, когда они случайно столкнулись на Сиреневом Бульваре (в С.-Петербурге), где тогда проживала Пугачёва и где гостил Лев у дяди. Они вместе отправились "в город", вместе вернулись под вечер. В дальнейшем Гунин часто беседовал с Аллой Борисовной по телефону, был её консультантом по интерпретации некоторых текстов, по выбору других.
С Ларисой Долиной он вообще не был знаком, видел её всего один раз, в номере гостиницы, когда она приезжала в Бобруйск на гастроли, и привезла Гунину привет от композитора Анатолия Крола, бобруйчанина. С Кролом Долина в тот период тесно сотрудничала, а сам Анатолий опекал нескольких талантливых юношей из своего родного города. Он видел в Гунине перспективного музыканта.
С Борисом Гребенщиковым Гунин довольно тесно общался в тот период, когда - с одной из своих подруг - отправился "покорять Ленинград". Этот эпизод подробно описан в его дневниковых романах. О Гребенщикове он высказывался как о заносчивом человеке, но признавал, что тот "хорошо подкован", эрудирован, "интеллектуал".
С Игорем Корнелюком, своим приятелем-соучеником, Гунин встречался в Ленинграде несколько раз, когда приезжал туда по разным делам.
С Андреем Вознесенским Гунина познакомил приятель сына сестры его деда, и он неоднократно беседовал со знаменитым поэтом по телефону (227-49-90); однажды был приглашён в гости, в Дом на Набережной, но то ли что-то перепутал, то ли его не впустил консьерж. Общение с Вознесенским продолжалось два года.
Когда брат Гунина, Виталий, стал заниматься антрепризой, и "возил" на гастроли в Минск и Бобруйск знаменитых артистов из-за границы, из Москвы и Ленинграда, оба брата вели переговоры с Пугачёвой по поводу намечавшихся выступлений в Минске; после этого, Лев возобновил своё телефонное общение со "знаменитой дамой".
На Иосифа Бродского Лев "вышел" через приятеля своего близкого друга, Владимира Батшева (который впоследствии эмигрировал в Германию). Лев присылал мне отзыв Бродского на два его стихотворения, но мне не удалось отыскать этот текст.
Лена Баранова - любовница Льва Гунина, дочь военного офицера, известная в Бобруйске благодаря связям в партийных кругах и частым поездкам в Жлобин, где тогда работали иностранцы по контракту.
Михаил Карасёв (Карась) - самый уважаемый в Бобруйске рок-музыкант, руководитель рок-группы "Солнечная сторона", автор десятков популярных в Беларуси песен, духовный отец и художественный руководитель знаменитой группы "Би-2".
Некоторые его песни позже исполнял этот прославленный коллектив. Много лет Гунин и Карась сотрудничали, вместе написали две или три песни; Гунин играл в группе Карася на клавишных. Они не только коллеги, но и друзья.
Марлиза Пик - молодая художница из Австрии, внучка знаменитого социалиста, соратника Ленина (Вл. Ульянова) и Тельмана, с которой Лев познакомился в Ленинграде, и с которой переписывался и перезванивался много лет.
Рафик Гольдман, Игорь Лившиц и Сеня Левин - бобруйские зубоскалы-евреи, типичные персонажи еврейской мещанской (обывательской) среды, с её сплетнями, интригами, кознями. Самым "важным" среди них был Рафик Гольдман, хороший музыкант, работавший в Московской и в Ленинградской филармонии, аранжировщик, конкурент Карася. Человек (по общему мнению) он был довольно неприятный.
Наташа Рудник работала в горисполкоме, имела влиятельных покровителей среди советских и партийных руководителей, хорошая знакомая Льва Гунина и его брата.
Ким Хадеев - легендарный минский философ, знаток поэзии и признанный гуру молодых интеллектуалов. Вся будущая партийная и культурная элита Минска вышла из его "неформальной школы талантов". К Киму Хадееву Льва Гунина привёл его близкий друг, Евгений Эльпер.
 Пинхас Плоткин - поэт, писавший стихи на языке идиш. Печатался в московском журнале "Советиш Геймланд". Лев Гунин переводил стихи Плоткина на русский и польский языки с идиша.
Таня Тиховодова - соседка и подруга Льва Гунина и его близкого друга, Михаила Куржалова, которой он посвятил несколько стихотворений и поэму "Отблеск". Таня жила с мамой прямо над квартирой Гунина, в том же подъезде.
Владимир Рубцов - самый талантливый (по мнению Гунина) художник Бобруйской Школы, написал множество картин маслом, некоторые - большого масштаба.
Борис Гребенщиков - знаменитый рок-музыкант, исполнитель собственных песен, руководитель "звёздной" рок-группы "Аквариум".
Михаил Печальный (Аксельрод) - очень интересный поэт, бобруйчанин. Много лет провёл в Ленинграде. Один из близких друзей Льва Гунина.
Дэнис Бушнел - американец, инженер, работавший в Жлобине, куда ездила Лена Баранова.
Дмитрий Брониславович Смольский - ведущий симфонист Беларуси, педагог Льва Гунина по композиции, работал в Минской консерватории. Был также педагогом Евгения Эльпера.
Амиран Шаликашвили - прославленный, всемирно знаменитый мим, директор Театра Пантомимы, с которым Лев Гунин познакомился в Тбилиси.
Евгений Эльпер - композитор (Минск), директор музыкальных программ Белорусского радио и телевидения, интеллектуал, близкий друг Гунина в 1980-е годы.
Мечислав Примачек - житель Польши (городок Сулентин возле Познани), школьный учитель, друг Льва Гунина, которого Лев характеризует как честного, порядочного человека, знатока истории католической церкви в Польше, любителя польской старины, специалиста по некоторым историческим артефактам.
Григорий Трезман был в начале и в середине 1980-х самым знаменитым в Минске "неформальным" поэтом, его называли "минским Бродским". По словам Льва, они с Гришей почти не были знакомы: "так, пару раз сталкивались". Но стихи Трезмана Гунин знал очень хорошо, и посвящение ему - одно из лучших в этом сборнике.
Галя - девушка из круга близких друзей Гунина, Куржалова и Тиховодовой, наполовину грузинка.
Абрам Исаакович Рабкин - именитый художник (Санкт-Петербург), портретист и пейзажист, а также автор самого талантливого произведения "о Бобруйске" -   автобиографического мини-романа "Вдоль по Шоссейной". Проза Рабкина, по мнению специалистов, гораздо выше всего, что вышло из-под пера Леонида Коваля (Ковалерчика) и Севелы. Рабкин опекал Гунина в Ленинграде, знакомил с известными людьми, помогал своими связями, давал ему переночевать в своей мастерской. Он был одноклассником мамы Льва, Елизаветы Йозефовны, которую очень ценил и уважал. Он также высоко отзывался о некоторых работах брата Льва Гунина - Виталия, художника.
Никифоров - "один из трёх самых талантливых художников Бобруйска", как считали в нашем родном городе.
Веслав Кравчик - интеллектуал, инженер из Польши, временно работавший в Бобруйске, старший друг Льва Гунина и отец Моники, с которой у Гунина завязывался роман. Лев и Моника дружили вплоть до депортации Гунина в Польшу, в 1991 г., с последующим похищением из Варшавы в одно южное государство.
Игорь Корнелюк - учился, как и Гунин, в Брестском музучилище у М. Русина по классу композиции и у Ирины Борисовны Морих по классу теории (как и Гунин). Был младше Льва, но закончил училище раньше, потом уехал в Ленинград. Игорь и Лев дружили, делились музыкальными идеями. Корнелюк всеми силами пытался "пристроить" Гунина в Ленинграде, знакомил его с ведущими педагогами и композиторами.
Алла Пугачёва - знаменитая певица, соседка дяди Льва, Аркадия Немеца, по Сиреневому бульвару. Аркадий и его жена поддерживали приятельские отношения с Аллой Борисовной.
Л. М. - возможно, Лара Медведева, любовница Льва Гунина.
Лариса Долина - знаменитая певица, с которой Лев познакомился через композитора Анатолия Крола.
Евгений Брезановский - известный скрипач (Одесса, позже - Москва), сын двоюродного брата мамы Льва Гунина, Елизаветы Йозефовны, Леонида, который сыграл важную роль в жизни автора этого сборника, был для него примером и духовным наставником (в некотором смысле).
Иосиф Бродский - знаменитый поэт, лауреат Нобелевской премии.
Евгения Краснокутская (девичья фамилия) - троюродная сестра Льва Гунина, с которой он был близок духовно, внучка полковника царской армии и - по другой линии - директора школы в Ростове, научный работник.
Владимир Сергеевич фон Поссе - доктор исторических наук, академик, сын знаменитого историка и внук легендарного издателя, близкого друга Толстого, Горького, Чехова, дальний родственник Льва Гунина.
Генри Лешчынский - историк, дальний родственник Льва Гунина (Польша).
Морис Маханик - дальний родственник Льва Гунина, известный в Рязанской области хирург.

Необходимо подчеркнуть, что не только стихотворения, которые остаются в общем русле творчества автора и отражают его естественные интонации, но и те, что оставляют впечатление некоторой "искусственности" (и отнесены теми, кого заинтересовал этот автор, к категории "салонной поэзии"), по-своему интересны - и пестрят россыпью новых идей и находок. Весь сборник получил название "Обвал" (катастрофа, кризис) по стихотворению, посвящённому одному из наставников автора, поэту Андрею Вознесенскому.
Это моё личное, и, возможно, очень субъективное мнение, но мне кажется, что от этого стихотворения веет ледяным холодом. Несмотря на это, читателя захватывают ёмкие и точные метафоры, ясно очерченная образность, поражающая размахом перспектива псевдонаучных идей, пугающая глубина предсказаний. Воображение автора тонко обрисовало такое явление природы как обвал, которое служит фоновой метафорой для предсказания катастрофических геофизических изменений и геополитических катастроф, которые, по его мнению, тесно взаимосвязаны (ещё одна нетривиальная мысль). Предсказаны развал, ослабление, либо падение самых могущественных на тот момент государств, что автор связывает с некими космическими (геофизическими) феноменами:

и хаос и разлад всё  разорвут
и вновь пойдут крушить или дырявить
и в порошок империи сотрут
которые могли бы долго править...

Тем самым он как бы намекает своему учителю, что внимание того направлено на "эфемерные вопросы бытия", тогда как главные вещи ускользают от его взгляда.

"Фон" (посвящение В. Л. - возможно, известному литератору) - зарисовка момента, изображение мертвящей рутины обстановки, через которую языком неодушевлённых предметов вещает отчаянье, безнадёга, мрачная безысходность, отражённая всей окружающей средой (даже природой).

"Мозаика" (посвящение Михаилу Карасёву) - нечто вроде исповеди, признание собственного ренегатства (в некоторой степени), дезертирства - в смысле неспособности полностью посвятить себя осуществлению музыкальных проектов Миши Карасёва, когда - вместо дополнительных часов репетиций в ресторане и в гостинице усадьбы колхоза "Рассвет" (в селе Мышковичи) - Гунин покупает билет на автобус, и едет в город.

"Шаг" - мини-цикл из двух стихотворений (посвящение Марлизе Пик, жительнице Австрии, с которой Лев дважды встречался в Ленинграде и с которой переписывался и перезванивался долгие годы), написанный уже "в русле" его "центрального, сквозного" поэтического творчества. Главные мысли: рассуждение о природе национальной идентичности и происхождения, о германских корнях ашкеназийского (европейского) еврейства, о собственных корнях автора (еврейских, немецких, русских и польских), размышления о которых проецируются на догадку о "смешанном" происхождении самой Марлизы. Два ярких, запоминающихся стихотворения, как бы вырезанных из чётких глыб-блоков, состоящих из почти афористических высказываний.

"Быт" - остроумное, располагающее стихотворение, в чём-то напоминающее чёткую "разумность" логики мышления Иосифа Бродского, хотя и противоположное принципу развёртывания мысли у Бродского. (Обращено к Рафику Гольдману, Игорю Лившицу и Сене Левину).

"Галс" (посвящение Наташе Рудник) - стихотворение, в котором, через атмосферу и некоторое подобие (несмотря на несоизмеримые масштабы) Бобруйска и С.-Петербурга - выражено отношение автора к своей эпохе, к истории, к своей собственной трагической судьбе, которая могла бы сложиться иначе, сумей он закрепиться в Ленинграде (Петербурге). Возможно, тот, кто никогда не бывал в Бобруйске тех лет, не обратил бы внимание на поразительно точные зарисовки атмосферы города, его неповторимого бытия, на ухваченный автором феномен контрастной смены периодов городского распорядка, сравнимой со сменой эпох: "Шершавый день клонился к толчее. Конторский воздух на покой собрался". Действительно, когда двери выпускали на улицы толпы рабочих и конторских служащих, на улицах было не протолкнуться, в магазинах царили хаос и толкотня, как в каком-нибудь городе с двухмиллионным населением, и вечер начинался тогда, когда ещё было совсем светло. Столь же ёмкое средоточие смыслов и тут: "Две капли моря в пузырьках абсента. Две правды мира в лентах-якорях". Это и два города (Бобруйск и Ленинград), и две эпохи, и два периода, на которые разбит день, и несовместимость социальных интересов, и метафора, связанная с изображением якорей на лентах матросских бескозырок, и многое другое...

"Пробы" (посвящение Киму Хадееву) - подобие одному из стилей (в котором чувствуется историческая преемственность и влияние Иннокентия Анненского, Блока, Брюсова, Гумилёва, Бальмонта, Мандельштама) в русле "основного" поэтического творчества автора, с естественными для него интонациями и цезурами. Тут очень важен эмоциональный посыл. Среди идейно-эстетических высказываний выделяется мысль о том, что всё полностью завершённое (законченное) и "слишком" совершенное противостоит духу свободы естества и природе, что мнимая "банальность" "вечных тем", указание на "инфантильность" обращения к ним - блеф и неверие в чудо таланта (знать о том, что "небо высоко" - надо, "но измерять небесным сводом страданий и веселья годы, и тучи раздвигать рукой"), и что именно в "попытках", в "гроздьях неудач" кроется откровение свыше, которое "так мало для земного значит". Это уже почти бунт против элементов слишком рационалистического (идущего от британских рационалистов) подхода Хадеева, противоречащего самой хадеевской системе воспитания новых талантов, в которой всё-таки доминировал упор на интуицию и "нелинейное мышление" (Гунин). В Минске говорили, что Лев перестал посещать "Школу Талантов" Хадеева не только в связи с тем, что Ким иногда грубо обращался со своими учениками, но и в связи с тем, что тот, убеждённый "антисоветчик", тем не менее, принижал позднюю царскую Россию, как её принижали коммунисты, тогда как Лев считал её "удивительным государством". Ходил слух и о конкретном конфликте, когда Гунин получил заказ то ли на выпускную курсовую работу, то ли на докторскую диссертацию, а Ким "увёл" у него эту подработку, и - к тому же - заявил, что его ученик для таких работ "ещё не созрел". Если за этим слухом действительно стоит что-то реальное, поступок Хадеева нельзя интерпретировать однозначно. Сам написавший десятки диссертаций для "сынков министров", он, не исключено, предвидел по опыту, что с данным (конкретным) заказом Гунин не справится. И мог из (редкой для него) приязни к своему подопечному забрать у него эту работу, чтобы спасти того от серьёзных неприятностей. А подопечный то ли ничего не понял и не оценил, то ли для него формальные принципы и табу стояли выше критерия благих намерений.

"Почти сонет" (Пинхасу Плоткину, поэту) - ностальгическое осмысление несправедливого забвения исторической наследственности, феномена намеренного уничтожения исторической архитектуры и артефактов, и отзвуки личной драмы автора, связанной с этим феноменом. Тут слышатся отголоски тургеневско-добролюбовских интонаций, социально-политической и "бытовой" риторики Достоевского и Некрасова.

"Осенний пейзаж" (Тане Тиховодовой) - пронзительно-прозрачное, трогательное и притягательное лирическое стихотворение, так хорошо передающее дорожный пейзаж и наши ощущения, когда мы на такси ехали по трассе Минск - Бобруйск, приближаясь к родному городу. Оно расцвечено неожиданными, застающими врасплох метафорами, модернистско-авангардистскими приёмами (по-моему характерными для верлибров), двумя короткими фразами на иностранных языках (из английского и немецкого), и неожиданными переходами. Это удивительная фотография текущего момента, который больше никогда не повторится.

"Карфаген" (художнику Владимиру Рубцову) - продолжает одну из важных для автора тем о "помощниках Смерти": о тех, кто развязывает войны, и о тех, что сознательно уничтожают историческое наследие. Это и личные ностальгические переживания. 

"Пророчество" (Борису Гребенщикову, знаменитому рок-музыканту): на мой взгляд, одно из лучших стихотворений Льва Гунина, комментировать которое не берусь, чтобы "не спугнуть" впечатление от чтения оригинала.

"Шанс" (Леночке Барановой) и "Обрыв" - напоминают о том, что автор этих стихотворений перевёл несколько алхимических трактатов со средневековой латыни на русский и английский, изучал эзотерические техники и теории. Проскакивает мысль о паранормальной связи с любимой на расстоянии, о телепатическом воздействии.

"Тень" (поэту Михаилу Печальному (Аксельроду) - эмоциональная реакция на проблему преемственности эпох, стремление разгадать её тайну, намёк на родственность мышления двух поэтов и на высшую оценку, даваемую Гуниным поэзии своего друга.

"По новому виду двуногих" - поэзия социального протеста, отдалённо напоминающая тексты Джона Леннона и Егора Летова, выводящая в гротескной форме портрет нового для СССР класса угнетателей и притеснителей: подпольных дельцов, завскладов, снабженцев, хозяйственных работников, продавцов, механиков станций техобслуживания, связанных с уголовным миром спекулянтов.

"Он" (композитору Дм. Смольскому, консерваторскому педагогу Гунина) - новаторский (для СССР) жанр верлибра, но с характерными только для его автора стилистическими и структурными особенностями.

"Годы" (Амирану Шаликашвили, знаменитому миму) - верлибр с несколькими смысловыми и цезурными акцентами, подчёркивающими преклонение автора перед гением этого незаурядного художника сцены.

"То, что…" (Евгению Эльперу, композитору) - обращение к близкому другу с двойственным подтекстом. Лев много рассказывал мне об Эльпере, подчёркивая его персональное обаяние, эрудицию, элитарность, блестящий ум ("способный мгновенно схватывать любую тему в любой области знаний, будь то наука, литература, или философия"), литературные способности (и то, что Женя хорошо разбирался в поэзии, имел отменный вкус), музыкальный талант, склонность к изучению иностранных языков. В лексиконе Гунина задержалось одно "наивно-простосердечное" выражение - "хороший человек", которым он характеризовал самое важное, по его мнению, человеческое качество. Женя Эльпер был, по его убеждению, "хороший человек": это было для него самое главное. Но, несмотря на все положительные качества, Эльпер был для Гунина "слишком авторитарен" по отношению к самому себе, человеком, гипертрофированная - "слишком стальная" - воля которого иногда превращала его то в сноба, то в педанта. Отсюда некоторая доброжелательная ирония, сквозящая во всех посвящениях этому человеку, и некоторая незавершённость всех таких стихотворений, словно их автор боялся беспощадно суровых суждений своего близкого друга, так и оставаясь в нерешительности до самой последней строки.

"Судьбы" (Мечыславу Примачеку) - очень лирическое стихотворение с трагическим оттенком, отражающее боль за судьбу одного из близких друзей. Родство душ, родственность профессий (и Примачек и Гунин были педагогами, работали с детьми), схожесть судеб.

"Бремя" (Григорию Трезману) - блестящее, лёгкое, остроумное стихотворение с налётом добродушной иронии. Тут и признание большого Гришиного поэтического таланта, и подтрунивание над "бременем славы", окружавшей эту личность. Трезман бывал в Бобруйске, где мы с ним однажды познакомились. Что-то такое действительно было в нём, неосознанная заносчивость, снобизм, неудивительный для баловня столичной (минской) публики.

"Мат" (А. И. Рабкину, знаменитому художнику) - при поверхностном прочтении: неплохое (на мой взгляд) стихотворение, но - при более внимательном рассмотрении: слишком программное, умозрительное. Это, как мне кажется, следствие двойственного отношения автора к своему старшему другу и опекуну, которому он был многим обязан. Рабкин был, по своей природе (по мнению Гунина) - "хорошим человеком", но и его "бремя славы" немного "подкорректировало", заставило не так уж редко ошибаться в суждениях и поступках (несмотря на изначально благие намерения). Но самое печальное (как считал Лев), что - уже к 1982 г. - Рабкин начинал превращаться в еврейского националиста в негативном смысле. Это значит, что он перестал видеть отрицательные черты в еврейских архетипах, традициях и в "еврейской ментальности", но рассматривал все другие нации как "дефектные", а евреев - как невинных париев, которых все несправедливо преследуют. (Он не был способен понять, что нет такой "нации" "евреи", как нет и цельной иудейской религии. - А. О.) Но талант этого человека был настолько огромен, что его пейзажные полотна, некоторые портреты, и его "мини-роман" - имеют "непреходящую ценность", несмотря ни на что (Лев Гунин). Парадоксально (по мнению автора стихотворения), и, тем не менее, этот, в целом негативный, поворот сделал Рабкина "настоящим художником", направив его творчество на воспевание неповторимости родного города, его атмосферы и особости.

"Катарсис" и "Житие" (посвящения талантливому художнику Владимиру Рубцову) - две психоделические мистерии, моделирующие целую вселенную художественных образов Рубцова, с их мистическим и символическим подтекстом. Тайна жизни и смерти, тайна души и её посмертного бытия, трагизм потери близких, общечеловеческая солидарность перед лицом конечности нашего существования: всё это сближает творчество Рубцова с мыслями и чувствами любого искреннего художника.

"Неземное земного" (Никифорову (талантливый бобруйский художник, на уровне рубцовского таланта) - прозрачное и лиричное короткое стихотворение, точно передающее феномен художественного таланта. Странно, что в посвящении отсутствует имя Никифорова (Юрий). Никифоров опекал младшего брата Льва Гунина - Виталия, в котором видел многообещающее молодое дарование. К сожалению, невозможность зарабатывать на жизнь профессией художника, страшная болезнь и смерть в двадцать пять лет крайне сузили перспективы Виталия.

"Война" - стихотворение, посвящённое Веславу Кравчику. Веслав, дочь Веслава - Моника, Мечыслав Примачек, и Мирослав Янковский (известный в Варшаве юрист), были близкими польскими друзьями Льва Гунина (вторым родным языком которого является польский). Лев рассказывал и о своей троюродной сестре, Дине Барвинской, с которой был близок, но она жила не в Варшаве, а в Лодзи, куда Лев заглядывал редко. Веслав Кравчик был пятилетним или шестилетним мальчуганом, когда в Польшу пришла война, и он рассказал своему другу (Льву Гунину) об ужасах, которые оставила война в его детском сознании, и которые закрепились в его памяти уже навсегда, отравляя всё его дальнейшее существование. Именно из-за этого, по мнению Веслава, он поседел в тридцать лет, и всегда был немного грустным, хотя неизменно приятным в общении, открытым, мягким и дружеским человеком. В этом стихотворении действительно всплывают картины бессмысленной бойни, которые перекидывают мостик к осознанию иррациональности всего происходящего (не только того, что касается войны).

"Что выпадет" (посвящение брату, Виталию Гунину) - стихотворение, пронизанное сдержанной болью, которая остаётся как бы "за кадром", и, "чтобы не выдать её, язык стихотворения становится суше и рассудительнее" (Лев Гунин).

Далее следуют два верлибра ("Сфера", "Тебе"), каждый по-своему интересный.

Стихотворение "Столбик" - это, скорей всего, косвенно о Бобруйске, где, вплоть до 1970-х годов, на некоторых улицах (на Социалистической, бывшей Муравьёвской, на Бахарова, на Чангарского) так и стояли врытые в землю железные столбики, за которые в царские времена привязывали лошадей.

"Мосты" (посвящение Игорю Корнелюку, известному Санкт-Петербургскому композитору и деятелю культуры, приятелю Льва Гунина) - на мой взгляд, одно из лучших в этом сборнике стихотворений.

За ним следуют стихи, среди которых больше нет тех, что можно было бы отнести к "салонной поэзии".   

"Город" (посвящение Алле Пугачёвой, знаменитой певице) - очень точно живописует Ленинград (С.-Петербург) того времени, одновременно изображая объёмный, "стереоскопический" портрет молодой Пугачёвой скупым, но очень точным штрихом.

Без названия ("Ты - моя последняя надежда") (посвящение Л. М.). Возможно, посвящено Ларе Медведевой, очень молодой любовнице Гунина, с какой тот познакомился в Минске через Евгения Эльпера. Позже она участвовала в показах мод (Ленинград), потом попала в Париж, где стала известной моделью, сменила имя и фамилию, и сделалась "показательной парижанкой". Но стиль отличается от всего, что было посвящено автором этой девушке. Поэтому трудно сказать, кто именно скрывается за этими инициалами.

"Нездешняя встреча" (посвящение Мише Карасёву) - по-видимому, описание какого-то сна. Намёк на встречу (или встречи) в "астральном мире", где все недоразумения прояснятся, и души, общаясь, могут подняться над рутиной бытия.

"Профиль" - мистическое, загадочное стихотворение, насыщенное потрясающими научными гипотезами и предположениями, поражающее неожиданными идеями о простых, казалось бы, вещах, о которых никто никогда не писал.

"Анатолия Крола нежданный привет (…)" (посвящение Ларисе Долиной, знаменитой певице) - небольшое, но заметное стихотворение, в котором уместилось очень многое: обстановка, атмосфера, мироощущение момента, оттиск неповторимости того времени, и многое другое.

"Взрыв" можно назвать философской лирикой. Тут отражены общие закономерности целого разряда явлений, отношение к ним автора, мысль о том, что гений - это аномалия, взрыв.

"Выбор" (посвящение родственнику, известному скрипачу Евгению Брезановскому) - рисует атмосферу Одессы того времени, выражая мысль об ответственности каждого человека за свою умышленную непричастность к окружающему, деформирующую его. (Вот откуда название).

"Утро"... Пронзительная и яркая, как молния, мысль о "двойной" природе человеческих существ, о "цифровом мышлении" (или "цифровом сознании"): идея, которую автор стихотворения развивает в одном из своих философских трактатов. В те годы почти никто ещё не задумывался о таких вещах. О компьютерах вообще мало кто знал.

Голубая трава.
Голубое окно.
Нас увечат слова.
Нас уродует код.

За экраном ума,
за логичностью дум
беспросветная тьма,
феерический шум.

Мы не те, кто есть мы.
Мы не то, что мы есть.
Мы лишь догмы тюрьмы
за догматами встреч.

Не думаю, что ему в те годы было что-либо известно об идеях Гуссерля, Адорно, или о высказываниях специалистов об авторитарности языка. Возможно, он что-то знал об идеях Пригожина и о волновой теории. Но в этой цитате из "Утра" - гораздо больше, чем может уместиться в научную теорию, или в том, что стоит за тем или иным отдельным научным открытием.

"здравствуй, Женя! здравствуй, дорогая!" (посвящение родственнице, Евгении Краснокутской - в те годы, как говорил Лев, она занималась научной деятельностью) - это тёплое обращение к троюродной сестре, с которой автор был близок. Тут рассыпаны удивительно верные предсказания и собственной судьбы, и грядущих геополитических событий. 

"Несбывшееся" (посвящение отцу, фотографу-портретисту Михаилу Гунину) - это размышление об альтернативной реальности, которая существует параллельно "нашей", точно так же "не существующей". Прошлое, его лучшее - никуда не уходит, но где-то "складируется", это и есть альтернативная реальность. Слишком быстро и слишком сильно меняясь, мы предаём своё прошлое и прошлое своих предков, генерируя бесчеловечное, ужасное будущее, больше похожее на кошмарный сон. От этого предательства страдают существа в "параллельном мире", оставшиеся в трогательном и хрупком континууме 1930-х или 50-х, где были другие краски, формы и моды.

"Письма" (посвящение Иосифу Бродскому, всемирно известному поэту, лауреату Нобелевской премии) - одно из лучших стихотворений автора этой книги, и мне непонятно, зачем он приводит в конце (в дополнении к антологии) другую его версию, что гораздо слабее, мельче. Эта (другая) версия - портит впечатление не только от предыдущей версии.

"Закат богов" (родственнику, В. С. фон Поссе), "Критерии" (родственнику, графу Генри Лешчынскому), и "Астролог" (родственнику, Морису Маханику, врачу, хирургу) - каждое стихотворение, посвящённое духовно близким людям, можно сравнить со "штучными", "ручной работы" ремесленными изделиями, в которых отражается любовь, ремесленные навыки и вдохновение мастера.

Очень удачно (и не случайно) автор поместил в самом конце своего сборника грустное стихотворение о простых людях, которые угасают так же незаметно и естественно, как растения, ни на что не претендуя: "им не дано жонглировать словами | и смыслами играть им не дано | и потому они уходят сами | с собой не прихватив души иной".

Я сделал разбор не всех стихотворений, но отметил ключевые моменты, важные для понимания особенностей, приёмов, принципов построения, некоторых идей и художественных концепций в поэзии этого автора.

Надеюсь, что мне удалось заинтересовать потенциальных читателей творчеством моего земляка и друга детства.

Аркадий Коровин. 2006 - 2007. (Текст подверг двойной обработке и вставил некоторые дополнения (с согласия Аркадия Коровина) А. О. (2007).

___________________________


ОБРАЩЕНИЕ ГРУППЫ УЧАСТНИКОВ ДИСКУССИЙ НА ПОЭТИЧЕСКОМ ФОРУМЕ
ЛИТЕРАТУРНОЙ БИБЛИОТЕКИ МАКСИМА МАШКОВА К АВТОРАМ И ЧИТАТЕЛЯМ
(2014) - ДОПОЛНЕНИЯ ВНЕСЕНЫ УЧАСТНИКАМИ ОБСУЖДЕНИЯ РАБОТЫ О МОЦАРТЕ (2023)
И (персонально) - Д. C. (2023)

Читатели должны знать, что не только сам автор, но и его стихи подвергаются травле и вымарыванию, так что единственная возможность спасти его поэтические тексты: это сохранять их на внешние (не подключаемые к Интернету жёсткие диски, USB-флешки).
  Особенно досталось его доиммиграционной поэзии.
  Автор вывез в изгнание около 26-ти машинописных сборников стихотворений. Они состояли из 2-х собраний: 9-ти-томного - 1982 г., и 6-ти-томного - 1988 г. (охватывающего период до 1989 г.). Первое (до 1982 г. включительно) существовало в 2-х версиях. Кроме основных экземпляров машинописных сборников, имелись (отпечатанные под копирку) 2 копии каждой книги.
  В 1994 г. они - вместе с автором - благополучно прибыли в Монреаль.
  С 1995 г. он взялся вручную перепечатывать на компьютере отдельные избранные стихотворения, а в 2002 г. - сканировать и отцифровывать все привезённые с родины сборники. Примерно в 2006 г. добрался до предпоследнего тома собрания 1988 г. Но, когда было начато сканирование самого последнего тома, именно этот сборник (наиболее обширный и значительный) исчез из его квартиры (уже после переезда с ул. Эйлмер на Юго-Запад Монреаля).
  Одновременно копии того же тома пропали из квартиры его матери, и из дома его приятеля (где хранился 3-й экземпляр). Это произошло, как нам сообщил автор (не совсем уверенный в дате) где-то в 2007-м году, вскоре после чтения (по телефону) отрывков из отдельных стихотворений Юрию Белянскому, культовому кинорежиссёру конца 1980-х, тоже проживающему в Монреале. Известный поэт и деятель культуры Илья Кормильцев как-то обещал автору издать сборник его стихотворений: из того же - последнего - тома. Проявляли подобную заинтересованность и другие известные люди. Интересно отметить, что именно в 2007 г. Гунина сбили машиной, нанеся серьёзные травмы.
  После 2017 г. постепенно исчезли все томики второго машинописного собрания доэммиграционного периода, и, к 2022-му, не осталось ни одного...
  Первая редакция доиммиграционной поэзии (включая поэмы) 2008-2011 г. г., сделанная самим автором, оказалась не очень удачной. Она опиралась на рукописные черновики, где почти над каждым словом надписано альтернативное, и целые строки (даже строфы) дублируются альтернативными версиями. Эта редакция была скопирована множеством сетевых ресурсов, так как поэзия Гунина в те годы пользовалась немалой известностью, и была популярна среди молодёжи и людей от 25 до 45 лет.
  Вторая редакция (также сделанная самим автором) - несравнимо удачней, и - в 2012 г. - заменила предыдущую.
  Однако - с 2013 г. - то ли сервера, то ли хакеры стали заменять файлы первой редакции версиями второй: это регулярно происходило на сайте Максима Машкова (lib.ru), на сайте Сергея Баландина, и т.д. (Следует добавить, что травля автора на сетевых форумах, на литературных сайтах стартовала ещё в середине 1990-х, включая разные хулиганские выходки в его адрес, массированно устраиваемые организаторами).
  О творчестве Льва Гунина писали: Орлицкий (оригинал - stihi.ru/2005/04/13-349, перепечатка - proza.ru/2023/06/08/178), М. Тарасова (stihi.ru/2005/04/13-349, перепечатка - proza.ru/2023/06/08/180), А. Коровин и Белый (proza.ru/2023/06/28/175), Игорь Гарин (proza.ru/2023/06/28/170), и другие литераторы, критики, издатели. В этих заметках - прямо или косвенно - упоминается об изощрённой травле. (Более подробно - у Коровина, Белого, и Тарасовой).
  О поэзии Льва Гунина на английском и на польском языке писали Kurt Flercher и Агнешка Покровска (?).
  В многочисленных интервью сетевым и печатным журналам (к примеру, в интервью журналу "Воркувер" - proza.ru/2023/06/28/171) - сам автор иногда косвенно затрагивает эту тему.
  На сетевых форумах обсуждалась систематическая порча литературных и музыкальных текстов. В своё время, отправляемые К. С. Фараю (Фараю Леонидову) многочисленные варианты перевода стихов и Кантос Э. Паунда подверглись злонамеренной модификации (вероятно, во время пересылки), и в печать пошли не окончательные, но черновые версии. Переводы Гунина текстов (эссеистики) Исраэля Шамира (Изя Шмерлер; знаменитый политолог, эссеист, корреспондент, известен также под именами Роберт Давид, Ёрам Ермас) с английского на русский вообще не вышли в свет вследствие порчи текстов во время пересылки Шамиру. По той же причине сорвалось несколько попыток издания "Прелюдий" для ф-но и сборника "Лирические пьесы" Льва Гунина, которые высоко оценили известные музыканты. (См. Ю-Тюб - youtube.com/@robertcornell6802).
(Лев Гунин по профессии музыкант, автор многочисленных композиций (включая музыку к фильмам), исполнитель классических произведений (ф-но) [youtu.be/KyHYzOl-xQY , youtube.com/watch?v=94Ac0OAZBAs, youtu.be/dGKy0yCkKnQ , youtube.com/watch?v=D2A4RWaDggQ&t=148s , youtube.com/watch?v=eCyavxkENF0 , youtube.com/watch?v=ym0uqTz_poo , youtube.com/watch?v=eDdh3Fg-H6s , youtube.com/watch?v=mrMikJVDC60, youtube.com/watch?v=_lLdndynze4 , youtube.com/watch?v=VODlm7l4MNY , youtube.com/watch?v=5B8k5H2zKzs , youtube.com/watch?v=E2Mo5d44WnQ , и т.д.] ; см. также фильмы "Гусеница" (Caterpillar) - youtu.be/qeDmEhaXMU8 , "Подушка" (режиссёр Юрий Белянский) - youtube.com/watch?v=BDrhptcbfwE&t=48s , Des souris et des hommes (режиссёр Жан Бодэ) - youtube.com/watch?v=Ctx2sm4ZnAI).

  Диверсии против его домашних компьютеров обсуждались с Ильёй Кормильцевым, Юрием Белянским, Кареном Джангировым, Исраэлем Шамиром, Мигелем Ламиэлем, Борисом Ермолаевым, Жаном Бодэ, Владимиром Батшевым, Эдуардом Лимоновым (Савенко), и другими известными личностями, с которыми автор был знаком, но реакция была одна и та же: "против лома нет приёма". Подробней эти случаи описаны в обширной работе на английском языке "The Punitive Health Care".

 
  Биографии этого автора неоднократно удалялись из различных энциклопедий, убирались с многочисленных сетевых порталов, но краткие справки о нём можно найти на сайте Сергея Баландина; в библиотеке lib.ru; в антологии "Мосты" (под редакцией Вл. Батшева, с участием Синявского и Солженицына; Франкфурт, Германия, Brucken, 1994); в литературном журнале PIROWORDS, под ред. Мигеля Ламиэля (английская поэзия Гунина); из-во Pyro-Press, Монреаль, 1997); в сборнике Throwing Stardust (London, 2003; Антология Международной Библиотеки Поэзии, на англ. яз.), English Poetry Abroad (London, 2002, на англ. яз.); в газете "Hour" (Montreal, Quebec, Canada); в сборнике "Annual Poetry Record" (Из-во Международного общества поэтов, Лондон, 2002); в культовом издании "Паломничество Волхвов" (Гарин, Гунин, Фарай, Петров, Чухрукидзе: Избранная поэзия Паунда и Элиота); в @НТОЛОГИИ - сборнике стихов поэтического клуба ЛИМБ (Поэтический Клуб "Лимб". "Геликон-плюс", Санкт-Петербург, 2000); в  в журнале АКЦЕНТЫ (1999); в СК НОВОСТИ (статья, написанная в сотрудничестве с кинорежиссёром Никитой Михалковым, Июнь, 2000. (Номер 27 (63), 14.06.2000); в публикации "Университетская пресса" ("Маэстро и Беатриче", поэма Льва Гунина; СПБ, 1998); в "Литературной газете" (Москва, №22, май 1994 г.); в литературном журнале ВОРКУВЕР (избранные статьи, интервью и поэзия Льва Гунина, Екатеринбург, 2006); в журнале поэзии ПЛАВУЧИЙ МОСТ (публикация избранных стихотворений, 23 декабря 2014 года. Москва - Берлин); в литературном журнале "AVE" (Одесса-Нью-Йорк, Номер 1, 2004-2005); в газете "МЫ", под редакцией Карена Джангирова (15 декабря 2006 года; репринт (повторная публикация на русском языке); первая публикация - на англ. яз. в культовом журнале "Wire" (январь 1997); вторая публикация - "По образу и подобию" (Теория мультипликации), газета НАША КАНАДА, выпуск 13, ноябрь, 2001); в Интернете теория мультипликации циркулировала с 1995 года; написана эта работа в 1986 году (братья Вашовски могли использовать ту же (дословно) идею для своего - ставшего культовым - фильма Матрица); в сборнике L'excursion (Leon GUNIN. La poesie du siecle d'argent. (На французском языке). QS, Монреаль, 2001); в литературной газете "Золотая антилопа" (Лев Гунин, рассказ "Сны профессора Гольца", СПБ, 2001); Лев Гунин, Миниатюрная книжка стихотворений, Париж, 1989 (Les tempes blanches. Белое время. Из-во Renodo, Paris 1989); в газете "КУРЬЕР" (многочисленные публикации Льва Гунина (1992-1993); в книге - Лев Гунин "Индустрия (…)", из-во Altaspera, Toronto (Канада), 2013, на русском языке), и т.д.   

  Лев Гунин живёт в Кбевеке (Канада) с 1994 г., не имея ни малейшего шанса когда-либо покинуть эту страну даже на короткое время, а - с 2001 г. - не имея возможности даже посетить другую провинцию. Он подвергается травле полицией и другим репрессиям.

________
 
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

  Несчастливая судьба литературно-поэтического творчества Льва Гунина - достойного большего внимания - сложилась не только в связи с широкой травлей и политически-мотивированными репрессиями (в частности: в стране, где он живёт (включая травлю полицией; административный прессинг; плотную изоляцию; помехи, чинимые в области коммуникаций; вызванное репрессиями обнищание; отказ в медицинском обслуживании…), но также по другим причинам.
  Одна из них - неумение, а то и упрямое нежелание автора тщательней просеивать написанное через сито более строгих требований. Именно сбой в таком отборе и приводит к недостатку внимания и ко всяческим казусам. Никто в наше время не выставляет ранние опыты на всеобщее обозрение. Зрелые авторы, как правило, уничтожают свои рукописи, предшествовавшие мастерству. Соседство стихотворений разного уровня в одном сборнике служит плохим предзнаменованием (имея в виду ожидаемую реакцию), и, хотя - более удачная - редакция 2012 г. уже является плодом более строгого подхода, она всё ещё цепляется за некоторые пласты личной биографии больше, чем следует при отборе.
  С другой стороны, если бы не травля, это могло способствовать экспоненциальному росту популярности среди широкой читающей публики, что, в свою очередь, с неуклонной неизбежностью повлияло бы на признание и в литературной среде. Так и происходит довольно часто с другими поэтами и прозаиками. К сожалению, этот автор находится не в таком положении, когда позволительна подобная роскошь. Чтобы пробить плотную стену замалчивания, остракизма, предвзятости и бойкота, ему следовало бы серьёзно подумать об этом. Но теперь, по-видимому, уже слишком поздно; состояние здоровья, ситуация, и другие помехи вряд ли позволят ему что-то изменить.
  Остаётся надеяться, что критики и все, способные повлиять на преодоление этой несправедливости, проявят чуть больше терпения, не побоятся затратить чуть больше времени, и с известной снисходительностью отнесутся к причудам этого уникального, ни на кого не похожего автора.
________________________________
   
________________________________
________________________________