Глава 3

Он все усложнял. Мир понятный. И плоский.
Ему не в пример, моя участь легка.
Сейчас рухнет дверь. Ждет Румата Эсторский.
Могучая стать. Два тяжелых клинка.

А. Андреев

Летом хорошо попрацуй, будет, что зимой шабить, на допотопном двухмоторнике Сергей с женой и  сыном улетели в Лумбини посмотреть то место, где родился Будда.

— А, может быть, нас не убили,
И это было как в бреду?…
Я очень долго жил в Лумбини,
Летая ночью в Катманду.

Когда Сергей читал непальцам свои стихи, они говорили ему, что он графоман, на улицах его поразило обилие животных, зверей. Нет, не кавказцев, как в Москве зовут нас на улицах, а коров, лошадей, собак и обезьян, притом настоящих, на перекрёстках были змеи. Заклинатели дудели в свои медные трубы, кобры поднимались высоко вверх, раскачиваясь, раздували свой капюшон, готовые сию минуту плюнуть своим ядовитым ядом в глаза неосторожному зазевавшемуся прохожему. Обезьяны с собаками дрались за бананы, за куски хлеба, брошенные ими обрванцами мальчишками у дверей недостроенных буддийских храмов, которые были повсюду, долина обретения значительных религиозных заслуг казалась одной сплошной стройкой. При этом простой непальский народ настолько равнодушно взирал на все эти зрелища, как только мог, они давно его не волновали. Не козырно отнимать еду у животных, а у многих самих с утра во рту маковой росинки не было, все идёт на налог местному правительству. Мать Будды Майя родила его стоя, младенец сразу умел ходить и говорить, Сергей ужаснулся, не хотелось бы ему пересечься с этим Буддой, хорошего такая встреча ему точно не сулила, лучше спокойно жить в обществе бродяг.

Да он и не собирался, Сергей  хотел умереть, жить ему надоело, он ссорился с жизнью из принципа каждый день, изменить его было невозможно. Он человек честный, интеллигент, будет драться со всеми за правду до восьмидесяти, за такую, рассказав о которой, не стыдно и склеить ласты. В этом процессе схватки с агрессивной действительностью он постарел, постепенно стал медленнее восстанавливаться, соответсвенно уставать, говоря простым языком, страдать, окончательно переставая любить человечество. Единственное решение был уход, но как? Совершить самоубийство на самом деле не так просто, выстрелить себе в башку? Слова, а как до дела! Идеал самурая, совершающего себе харакири, не оставлял поэта.

Пока оно не происходило, как-то не складывалось, ценность своей собственной жизни для него после пятидесяти стала нулевой, он все прожил, понял и пережил, впереди были болезни, старость и смерть, когда-нибудь врач обязательно объявит ему диагноз, пусть тюремный. Что было ещё хуже, особенно вспомнить было нечего, даже плохого, не то, что хорошего, только до тридцати, пока был активный и молодой, двадцать лет, прошедшие после этого были сплошная чёрная Бетельгейзе, карликдыра.

Опереться было тоже не на что, он просто дышал и что-то делал автоматически настолько незначительное, что оно не оставляло воспоминания. Вокруг были культурно неграмотные, малообразованные люди, мужчины и женщины, мещане, офисные рабы, которые ничего в жизни не понимали совершенно, много разговоров с ними заставляли поэта начинать  медленно сходить с ума, он натягивая на голову мысленный капюшон, старался избегать их, уходить в себя, но уйти было некуда, контактировать со всеми вербально приходилось, соответственно дикие мучения. О, Боже, когда это кончится?

То же в семье, ночью было ещё ничего, иногда даже приятно, потом сон, только в нем он мог быть естественно сострадательным самим собой,  добрым, улыбчивым и простым студентом Татьяны Бек, сложности приходили с утра, когда он просыпался, тогда начиналось. Все вокруг становились для него врагами без его участия сами по себе из-за своих дурацких реплик, не понимая душевных высот его сознания, люди, любые, семья, прохожие на улице, с кем он говорил, того не желая, вынуждали его с ними воевать, сам никого не трогал. Пять минут обмена репликами, готов убить медленной, мучительной смертью, потому что думать так нельзя, тем более говорить. Миру не только нечего было сообщить Сергею, он постоянно провоцировал его на конфликт, изнуряя физически и душевно.

Более того, как не злой по натуре человек, одна хорватка, которую он за шпионаж расстрелял в Сараево без суда и следствия по факту, сказал ему, у тебя ведь не такие глаза, как у всех, видимо, имела в виду сербов. В принципе она была права, поэт людей не только любил, он их всех ещё и жалел, прощал, не только прощал, и радовался, помогал всем, потом  часто жалел об этом, его предавали и, что ещё хуже, отказывались мыслить.

- Тебе куда ни плюнь в глаза, все божья роса, - корили его коллеги. За его хорошее сердце ему доставались только синяки и шишки, временами он начинал сдаваться и отчаиваться, всех и вся ненавидеть! Парадокс, от природы талантливый и тонкий, в коммуникации с другими он сразу срывался на крик и оскорбления, а то и на кулачках, видимо, намеренно, с его умом он, конечно, мог наладить со всеми отношения, но не хотел. Женщин он просто таскал за волосы и пинал, как кошек, дикие, они норовили расцарапать ему лицо, попасть в глаза, бабы.

Делал он это потому, что всю жизнь старался быть хорошим, в результате попал в такую ситуацию, в которую не попадают даже профессиональные наркоманы, конченые, стал нищим, бездомным мальчиком для битья, все, включая его жену, которую он когда-то искренне любил, старались без всяких причин с его стороны бросить в него камень. Видимо, от нечего делать…

После обычных семейных ссор, которые были часто, собственно говоря после Оксаны и жизни Оли втроём с Инной с Шахом, потом снова с ним и украинкой, это была уже не семья, чего греха таить. Убийства — это нормально, санитар, общество чистил, у нас странный мир, есть такие, которым нельзя жить на этом свете, приземлил навсегда какую-нибудь тварь, потом преследует закон, а вот отношения… Сергей читал в детстве Дюма, «Калабрийские бандиты», там такого не было. Сергей читал в детстве Дюма, «Калабрийские бандиты», там такого не было.

Дело в том, что сам он  прекрасно отдавал себе отчёт о своей нынешней ситуации и положении, объяснять ему, в каком говне он оказался сам, необходимости не было. Шах исчез, растворился, кэгебешники чудом выпустили его из узилища рядом с немецким кладбищем, Оксана куда-то пропала, и Боксёр, последнего он знал плохо, бригада распалась, так и не успев как следует выступить на сцене бандитского движения на Кавказе и в Москве. Оля, которой элементарно не хватало мудрости, начинала его пилить, ты должен решить свою судьбу, понял? Закончилась его временная передышка с горячей украинкой, он вернулся к своей бывшей жене, и все опять встало на свою привычную колею,  свои места, видите, изменить женщин не возможно. Он ей отвечал, что он хочет этого в два раза больше, чем она, и в три раза больше понял, но не знает, как, знал бы, давно сделал!

- То, что ты мне говоришь, просто скучно, - он начинал увещевать её. Постепенно слово за слово, когда они друг другу начинали объяснять, почему все так запущено, обстановка накалялась.

- Не учи меня! - кричал ей Сергей. - Ты дура!! Ты что, не понимаешь?! Двести раз я тебе объяснял, у меня нет друзей! Обратиться не к кому!! А сам я никто и ничто, построить нам материально хорошую жизнь возможности нет! Я бы построил!! Поверь мне, если бы я мог что-то изменить, ты бы давно рядом с собой уже не видела меня! Мне ничего не надо, поехал бы в Канаду преподавать русский язык и литературу как Набоков, посылал тебе оттуда деньги! Возможность не приходит, когда мы хотим, надо ее ждать. Мы можем только сидеть и ждать, что произойдёт, в другие игры я не играю!! Можно только молиться и надеяться, сами мы бессильны, просите и будет дадено, уповать на Господа! - Оля слушала и начинала заново ему выговаривать все сначала, видимо, для того, чтобы он, что-ли, лучше все запомнил или из-за гордыни, Сергей взрывался. Он больше не мог слушать ее.

- Опять, ёмаё ж! Ты дура!! Иди отсюда!!! Пошла вон!!! - Так хорошо и не жили.

- Посмотрите на него, - отвечала Оля, - извини, что женился на бедной, у меня нет денег!

- Ты мне не нужна даже за миллион, - отвечал он, это была правда, они жили друг с другом не из-за материи. Оля уходила куда-то в зал, вполголоса матеря его, начинала тренироваться, Сергей стирал из телефона ее номер. Вот и сейчас он с шестистами долларами в кармане якобы навсегда ушёл из гостиницы, после домашней войны Арута стал изнурён, не знал, где будет сегодня ночевать, и как занять вечер, в общем, ему было все равно. Сдохнет он завтра, какая разница? Тем более для Оли.

Поиск истины не для него, он хотел, да Бог с ним, такая у него карма, постарел и теперь не надеялся. Во всяком случае сделал все, что мог, другие и того не сделали! В результате за свой альтруизм получил добровольное пожизненное заключение в форме неспособности самому изменить к лучшему своё собственное существование, все, кто делали подлости и гадости, хитрили, юлили, предавали, жили отлично, чем хуже они были, тем лучше у них шли дела. Ничего с ними не происходило, они процветали.

В человеческом измерении ему тоже жить не хотелось, не пойдёшь дальше локтя или колена, устал за пол века от всех этих рук и ног, он, пожалуй, стал бы монахом, ничего ему было не надо, мир иллюзорен, так же с одной единственной целью, быстро умереть. С тридцати лет с людьми ему было скучно, что изменит миллион, о котором  говорила Оля? Новый халат, выглянешь из окна, все та же Москва. Буддизм говорит, что на самом деле никаких глаз, ушей, ног и рук у нас нет, ему хотелось к нему. Вернее, к ней, к истине, «к нему» звучало гомосексуально. Больших ожиданий на существование, жизнью это было назвать нельзя, у него не было, это время давно прошло, жизнь его откровенно тяготила. Так, сам того не зная, он стал ещё одним лишним человеком в русской литературной истории в хрустальном шаре, поднимешь его, посмотришь, на самом деле это все преломления, игра света, никаких историй там нет. В дурном настроении поэт-киллер отказывался от гуманизма.

Где бы он не находился, поэта постоянно преследовало странное ощущение. Страх, оставшийся с ним ещё с военных времён. Что как-то, в один прекрасный вечер, когда он будет совершенно невинно ехать к кому-то  в галстуке и с тортом тихо-мирно, подойдут, попросят показать паспорт. Потом заберут, отведут в отделение милиции, полиции, или куда-то затащат, например, в комендатуру как тогда в вагончике на «Проспекте Маркса».

Он ехал читать стихи ждавшим его на Красной площади англичанам, только что уволившийся из армии, молодой, красивый. Полный стремления и надежды вписаться в эту новую жизнь, ; то и подняться, тогда ещё почти и не знавший смысла слова «криминал», июньским летом. Внезапно подошли двое, показали удостоверение, пройдёмте? он, наивный, не знал, можно было отказаться, пошёл, надо было лечь на землю как при команде «вспышка справа», упираться.

Сбежались бы люди, они бы не посмели, Солженицын писал так одна женщина в тридцатые годы избежала ареста, схватилась среди бела в центре города за фонарь, начала орать благим матом, он не стал, в армии занимался восточной философией «надо всё принимать». Эти двое его затащили в стоявший неподалёку строительный фургончик, синий, старый, с облупившейся краской пункт наружного наблюдения, там ещё трое. Поэта впихнули внутрь, повернули лицом к Музею истории, он был хорошо виден через маленькое окно, стали бить, по лицу, по щекам, по ушам, по бёдрам, он с силой вцепился руками в стоявший там стол, схватился за ребро крышки так, что косточки побелели, сквозь боль смотря вперёд на мавзолей, и не отвечать ни в коем случае, убьют совсем.

Его лупили, пока он не начал пускать розовые пузыри. Особенно старался старший, маленький, он не бил, смотрел, ругал его по матери, задавал вопросы, сссука, отвечай, в белой рубашке, чёрных брюках, спрашивал так быстро,  Сергей не понимал смысла. А день был солнечный, как сейчас пишут в суперкнижках в мягких обложках, налитой, люди вокруг шли отдыхать, центр, воскресенье, радостные с детьми и с цветами, кто-то ел мороженое, какой-то ребёнок пускал вверх воздушный шар, и никому до него не было дела, да никто и не знал, что здесь унижают коренного жителя Москвы просто так, не объясняя причины, возможно, в этом фургончике и убьют…

Потом его оттуда выбросили на газон лицом вниз с разбитой мордой, разорванным галстуком, опухшим лицом, рваным ухом и отбитыми печенками, хромая, он добрёл до Манежа, англичан давно не было. Они пропали, ушли, растворились и больше не звонили, а хотели, между прочим, пригласить его в Лондон вести поэтический кружок, он бы поехал, тогда из русских там почти никого не было, вся жизнь его сложилась бы именно по-другому. 

Потом он нашёл знакомого адвоката, тот пошёл в районную прокуратуру, всё рассказал, через какое-то время ему оттуда позвонил его старый знакомый, сказал, это вообще были не менты, а КГБ, не менты, понял, снова спросил он, прикрывались ими, муровские ксивы, позвонишь, дежурный подтвердит по номеру удостоверения, спецоперация по поимке шпионов, а кто там его бил, не знают, говорят, никого не били, затащили, наверное потому, что им было скучно, пообщаться, имён, конечно, он не дал, кто и что, адресов тем более.

Тогда Гамаюн впервые понял своё бессилие перед системой. Действительно можно взять с улицы любого, сделать с ним что угодно в нашей стране. (Может быть, это повлияло потом на его уход в криминал?) И он всю жизнь боялся, что это повторится ещё и ещё раз, уже серьёзнее, насовсем, надолго, пробьют его фамилию по картотеке, опять ты?

- Ба, там за ним целый хвост, - сообщил один следователь другому в Лефортово, когда «Альфа» сдала их всех туда по возвращению из Пятигорска, - трупы, банк,  и всё с пометкой «выпускать». Мол, взяли, человек серьёзный, при проверке выпустили за недостатком, он есть в компьютере.

- Правильно, - сказал другой, - и мы выпустим! Пометка «не задерживать». - Но не отпустят в этот раз, возьмут, скажем так, в метро, кинут в карман горсть патронов, он поедет в КПЗ, всё равно, на Бутырку или на Матросску, там ему фото, труп китайца, хлебнёт горя. А в тюрьме что сделают с ним вертухаи,  что угодно! Сергей горько усмехнулся своим мыслям, разочарование о прошлом уступило место полному безразличию перед судьбой.  А подойдут к нему в метро не потому что кто-то дал приказ, а потому что подошла его карма, созрела, карма, когда созревает, как летящий по небу орёл, сначала видна только тень, потом обязательно спикирует, упадёт и выпустит в  пья свои когти. В преступном мире об этом своём страхе он не говорил никому, даже Киллеру, никто его бы не понял. Снайпер бы сказал, это всё херня, Розов бы сказал:

- Давай дам тебе баян, то есть шприц. Пройдём по вене, подмолотишься, поставишься, полотенчико на глаза, у меня на ковре полежишь на Петровке в кабинете, и всё пройдёт, поверь, поверь, не то ещё проходило. Один раз?

Внешне в Катманду он спокойно, уверенно шёл куда глаза глядят по переполненным, запруженным лошадьми, коровами и машинами улицам, и даже чувствовал себя сильным, сильнее, чем все бродившие по центру столицы иностранцы, что они знали о жизни, эти фраера? Журналист получает в Нью-Йорке 35 000 долларов в год, театральный продюсер семьсот тысяч в месяц. Не боялся этого и идущий рядом мужчина с усами крепкого телосложения из Москвы по кличке Пахан, с которым они недавно познакомились и которого дома ждала если не каторга, то верная смерть, враг большой милицейский начальник, что-то бы произошло, кто-то против него что-то страшное придумал. Не боялся и идущий рядом сын Андрей, впрочем, Андрей, как он понял, вообще не боялся.

Конец третьей главы