Андрей Голов. Дружба Народов, 1998

Андрей ГОЛОВ
Еще глаза влюбляются в детали…
Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 1998

Сегодня

О чем-то помним и чего-то ждем,

Как гимназисты — выпускного акта,

И мокнем под мистическим дождем

И толкованием Феофилакта

К Матфееву Евангелию. Кровь

Топорик еря вновь роняет наземь

И щедро окропляет каждый кров,

Не помня: без князька он или с князем.

Литовские и прочие углы

Твердят взахлеб главлитовскую ересь,

Что снова византийские орлы

На русские рублевики слетелись

Недаром, нет. А Третий Рим жует

Свои фаллические шоколадки

И нищим неохотно подает

Двухсотки, как грошовые закладки

Из Голубиной книги живота

И мемуаров бывших президентов,

Страною подведенных, как черта

Итога под строкой экспериментов

Над храмом и путем, ведущим в храм,

Над чисткой касты с помощью кастета,

Препоручая уркам и ментам

Благую роль столпов менталитета,

Пока охапки акций и грудей

Всем предлагает биржевая сводня

И есть кому шикарное “Today”

Переводить на местное “сегодня”.



Желтая свеча

…А желтая свеча еще чадит,

Пророчествуя, словно весть благая,

И блики золотистые на быт,

Как руки на достойных, возлагает

И чертит струйкой сизого дымка

На дымчатой фланели полумрака

Сопрягшее языки и века

Подобие мистического знака,

Чей смысл так ослепительно нелеп,

Что вычитает веру из надежды

И преломляет время, словно хлеб,

На складках аскетической одежды

Того, Кто, как взывающий кимвал,

Всклень оглашающий миры и Римы,

Варфоломея в Сергии позвал

И Прохора восставил в Серафимы

И, бытие расплоив срезом чу-

да, Свой глагол продлил за гранью звука,

Затеплив негасимую свечу

От нимба, опаляющего куколь.


Августовский жанр

Косоглаза, как китайский Восток,

Но за мистику его не в ответе,

Облепиха облепила песок

И колючками царапает ветер.

И расписывает свой преферанс

По десятке и глотку благодати

Тень от времени на тени

пространс-

тва пчелиным хоботком на закате.

А закат не досчитал до шести,

А шиповнику давно надоело

Поспевать и до Успенья цвести,

И прохожих задирать то и дело.

И, как вышивка по канве дождей,

Все заметнее в кудлатом тумане

Запах рыжиков и черных груздей,

Монастырское творя послушанье.

От орбит урбанизма вдалеке,

Чуть мерцает на окраине леса

Образ Спаса на приборном щитке

Уносящегося в ночь “Мерседеса”.

И в пушистой придорожной пыли,

Где жуки о бытии размышляют,

Низко кланяясь ему, ковыли

В бабье лето не спеша ковыляют.

 

Барков

Господа лейб-кумпанцы и питерская знать,

Погоди наряжаться с похмельною натугой,

С петиметром махаться, за ломбером зевать,

И размашисто лаяться с прислугой:

Вон опять мимо ваших палат и островков,

При лихом холмогорце негаданно возвысясь:

В хрупкой барке барокко катается Барков —

Именитый Российский срамописец.

У него уж, наверно, опять для них готов

С переводом сурьезным запрятанный в кармане

Винегретец из рымских и еллинских богов

Под заливкой кабацкой русской брани.

А уж он порасскажет, упрятав хлесткий срам

То в кивок на хоромы-то в прыткую усмешку,

Как Диана с Минервой вечор зашли к псарям,

И как сладко спалось им вперемежку.

А потом, свистнув в ухо духовному лицу,

И платком помахавши девицам и стесненью,

Презазорную оду кулашному бойцу

Понесет предавать всерьез тисненью.

И пускай Тредьяковский вздыхает тяжело,

Господин Сумароков нахохлится, как кочет,

А Михайло Васильич махнет пером в стекло

И взахлеб по-мужицки захохочет.

Да с чего ему охать и ахать свыше мер?

Не о том ли давно уж подробно и скоромно

Трактовали со смаком ваганты и Вольтер

И тома Кребийона и Скаррона?

И пускай тебе славу с Пиндаром не делить

И твой слог не подпустят к печатни даже близко —

Не беда: и при внуках будет писарей кормить

Твоих пылких страничек переписка.

 

Капля

Еще с души почти не облетела

Святая темпера весенних лет

И явь, по сути, не имеет к телу

Особенных претензий и замет,

Но жизнедарным светом от Голгофы

Все более пронзен тревожный дух,

И вечность распадается на строфы

И жаждет быть произнесенной вслух,

Чтоб островок нерукотворной сути

Не растворился в озере чернил

И в к горлу подступающей минуте

Свое предназначенье сохранил,

Когда, сломив хребет Левиафана,

Воспрянет мир в молитве и труде

И прогремит вселенская осанна

Той, вифлеемской, рдеющей звезде,

Что увенчает каждый миг творенья

И каждый жест руки, строки, ручья

И упразднит отраву повторенья

Бездонной тайной капли бытия.

 

Мордовские боги

Пажити, избушка, сарай,

Непролазный лес на пороге…

Норов, Вере-паз, Нишке-шкай —

Древние мордовские боги.

В сумерках цветочных полян

Или над песчаным обрывом

Жертвенный творится молян

Кровью петушиной и пивом.

Телом молода и чиста,

Нравом горяча и лукава,

Тянет рыбаков в омута

Ведьма водяная — Ведь-ава,

Грозник, рассыпая в сердцах

Града холодящие пульки,

Тянет в небеса на цепях

Девушку в серебряной люльке.

Пуча брагой тронутый взгляд,

Реденькие гладя бородки,

На небесных лавках сидят

Боги, словно деды на сходке.

И, припомнив, кто кому брат,

А кого признать виноватым,

Рядышком богини стоят

Важно, как домахи с ухватом.

И, хоть все решит Вере-паз,

Прочие надменны и строги.

…Можно, я послушаю вас —

Древние мордовские боги,

Или на прощанье найду

Воли вашей слабенький росчерк

В яблоневом чистом саду,

В беленьких березовых рощах…

 

Шарик

Смешна, как спор монаха и паяца,

И не мешая ни мечу, ни ралу,

Жизнь начинает медленно кончаться

Склоняясь к бесконечному началу.

И знание, зачерпнутое мозгом

Из чаши быта зримо и незримо,

Над явью тает горьковатым смогом,

Как парафраз хайямовского дыма.

Еще глаза влюбляются в детали,

Не различая средь щелчков абака1,

Как в желтом императорском металле

Блестит рогатый символ зодиака.

Еще зевки, запреты и заплаты

Почти не тяготят в большом и малом,

И радуют домашние халаты

Халатным отношеньем к ритуалам.

Но странный дух уже не опечален

Полураспадом лика на обличья,

Как лодочка бумажная, отчален

От вечной распри качеств и количеств.

И, словно шарик, полон детской тайной,

Душа в руках монаха и паяца

Качается на ниточке случайной,

Уже вот-вот готовой оборваться.

 

Хлеб воздаянья

Капает кровь и миро, а поприща, лье и мили

Свои гордые векторы упирают в просторный ад,

Но хлеб воздаянья, который мы к вечеру преломили,

Да будет честен и свят.

Явь рассыпается, обернется песчинкой глыба,

Ноздри ужасом вспарывает жертвенный тщетный дым

И в сетях параллелей трепещет душа, как рыба,

Благословленная Им.

Предреченное время личины свои вскормило,

Лукавствуя и ликуя навстречу Свету — но вот

Над бездной звучит Слово, и раздвигает кормило

Скорбную скверну вод.

И надобно длить молитву, о спасенье метать жребий

И к дну галилейской хляби исступленно тянуть шест,

Ибо душа немотствует, а в корабле и в небе

Есть лишь Любовь и Крест.

Да еще — слезы, рожденные верой и болью

От необратимости судеб, от непостижимости судеб,

Что выплеснутся в мир, на сердце высохнут солью

И осолят наш хлеб.

 

Андрей Михайлович Голов родился в 1954 году в Москве. Окончил госкурсы “Ин-яз” в 1975 году. Работает переводчиком. Первая публикация стихов в альманахе “Поэзия” № 23, 1978 года. Первая книжка стихов “Прикосновение” (М., Молодая гвардия, 1988). В 1997 году вышла книга стихотворений “На берегу времени” (М., РИФ “РОЙ”). Стихи публиковались в московских журналах.

Член Союза писателей Москвы с 1997 года.

 

1 Древнеримские счеты.