Чёрно-белое за одним исключением

1

Тихая радость моя
горит, что осеннее пламя,
о чём-то беззвучно моля
расплавленный свет над полями,
жёлтый орешник пока
пытается в нём обогреться,
и долго плывут облака
над лесом, над полем,
сквозь сердце


2

и занавес раздвинулся, за ним
такая синь, что в голове звенит,
дворовый клён похожий на часовню,
как праздничное облако, повис,
живую плоть теряет жёлтый лист —
аминь, аминь.
Ты промолчишь, — я помню


3

звёздную нить изо рта тянет холод
город завёрнутый, как в целлофан,
на самой невзрачной из Божьих полок
чуть слышно дышит в мои слова;
всё возвращается — даже то, чего
не было, в принципе быть не должно
далёкая светлая тёплая точка
твоё окно


4

глаза вырезали тыкве,
ножами в лицо ей тыкали,
потом выскребали мозги,
разрезав их на куски,
ещё напились до чёрта,
смеялись и звали мёртвых,
зубами в ночи стуча,
и в каждой башке — свеча


5

чёрно-белое за
одним исключением


в тыкве дом, и свет горит:
изогнувшись контрабасом
просыпается Магритт,
ищет небо под матрасом,
пишет подо тьмой «не тьма»
и в бреду осеннем тает ...

поле,
дом вдали,
зима,
ветка,
жёлтый лист,
Уайет


6

природа не знает добра и зла —
вслух, и стало самой смешно,
потому что нет никакого козла
(как выражаются немцы: «kein Bock»)
вслушиваться в то, что произнесено,
надето на крохотный позвонок,
нервами обрастает, мышцами — плотью то есть.

какая только чушь не подаст голосок,
если я о тебе беспокоюсь.


7

Бог берёт смерть растений
и, как на рекламном буклете,
где входят в ручей олени,
купает её в колыбельном свете,
закутывает в мохнатое полотенце,
ставит на табурет её вровень с небом,
и она, розовая, как младенец,
осыпает Его смехом, стихами, снегом.