Чисто английский вечер

Глава 2


Среди участников аукциона было немало истинных ценителей искусства. А толстосумы, среди которых преобладали так называемые «новые англичане», разбогатевшие в основном на спекуляциях с военными поставками Второму фронту, держали при себе искусствоведов-советников.

Аукционист был расторопный малый, похожий на опереточного актера-любовника: прямые набриолиненные волосы и черные, слегка подкрученные кверху усы.

Он картинно закатывал к небу свои маленькие нахальные глазки, когда лот набирал значительную сумму. И важно ударял в гонг, с видом победителя оглядывая публику.

– Продано! – эта сакраментальная фраза аукциониста встречала неизменное одобрение собравшихся.

– Дамы и господа! Прошу внимания! – аукционист сделал актерскую паузу. – Четыре рисунка и портрет «Наяда» работы знаменитого нашего соотечественника Дэвида Шредера!

Зал восторженно загудел в ответ.

– Дамы и господа! Коллекция продается целиком. Таково условие аукциона, – ведущий откашлялся. – Торги мы начнем с двух тысяч фунтов.

Замелькали поднятые руки. Аукционист начал счет:

– Три тысячи фунтов? Кто больше? – он торжественно оглядел зал.

– Три с половиной! – громко произнесла дородная дама в норковой пелерине.

– Четыре с половиной! – дама с неприязнью посмотрела на крупного осанистого мужчину в клетчатом пиджаке, который сидел как бы в стороне от основных участников торгов.

И по тому, как небрежно был повязан его шейный платок, и как с растяжкой и едва уловимым акцентом произносил он слова, было понятно, что в игру вступил иностранец.

– Пять с половиной тысяч! – не уступала дама.

Ее щеки покрылись пятнами, а глаза метали молнии в сторону соперника.

– Семь тысяч с половиной! – иностранец даже не посмотрел в сторону конкурентки.

Он не спеша достал из накладного кармана блокнот и стал делать в нем какие-то пометки маленьким карандашиком.

Аукционист почувствовал «крупную рыбу» и придал торгам темп.

– Восемь тысяч! – дама взмахнула перчаткой.

– Десять тысяч! – иностранец выкрикнул цифру, от которой по залу пронесся ропот.

– Десять тысяч с половиной! – не очень уверенно произнесла дама, с нескрываемой ненавистью глядя на соперника.

Но иностранец и не думал сдаваться:

– Двенадцать тысяч! – прозвучало в ответ после непродолжительной паузы.

– Двенадцать тысяч – раз! – закричал аукционист.

Зал напряженно затих.

– Двенадцать тысяч фунтов за несколько шедевров Дэвида Шредера! – солировал аукционист.

Зал ответил молчанием.

– Двенадцать тысяч фунтов – три! Продано! – удар гонга был такой силы, что у публики едва выдержали барабанные перепонки.

И сразу к иностранцу бросились со всех сторон. Трясли его руку, хлопали по спине. Журналисты щелкали фотоаппаратами. Один из них подскочил к покупателю с микрофоном и, не давая опомниться, затрещал: – «Местная радиокомпания». Пожалуйста, сэр! Ваше имя! Я хочу, чтобы вся Англия знала, кто приобрел изумительную коллекцию картин Гроули-холла.
– Не думаю, что мое имя обрадует англичан-патриотов, – пробурчал иностранец, пытаясь отделаться от назойливого репортера.

– Ну, почему же вы так о себе! – игриво проговорил в микрофон комментатор. – Откройте тайну, и мои соотечественники с восторгом вам зааплодируют!

– Тогда пеняйте на свою настырность! – иностранец взял из рук репортера микрофон и отчетливо произнес:

– Да, я американский подданный, Джек Льюис, приобрел не только великолепные рисунки Дэвида Шредера, но и фарфор Гроули-холла, и столовое серебро Гроули-холла, и, наконец, сам Гроули-холл. Так что, господа хорошие, торги закончены, и я бы попросил вас как можно скорей очистить территорию частного владения. Понятно?!

Последние слова американец нарочно так громко прокричал в микрофон, что их услышали все, кто находился в палатке.

Репортер с ужасом и почтением смотрел на возвышавшегося над ним Льюиса и все не осмеливался забрать у него свой микрофон.

Наконец Джек сам воткнул его в оттопыренный карман куртки репортера и, подталкивая бедолагу к выходу, незлобливо пошутил:

– Волка ноги кормят. А на моей ферме много овечек. Можете еще у них взять патриотическое интервью, я не буду возражать. Думаю, и они тоже!

Оставшись в палатке один, мистер Льюис сел на стул и, поставив перед собой приобретенную картину Шредера, начал ее внимательно рассматривать.

На полотне, выполненном в характерной для Шредера манере, было изображено лесное озеро. Мягкий, льющийся с неба свет, падал на воду, по которой скользил белый лебедь. Молодая женщина собралась купаться, но так и застыла в восхищении перед этим чудом природы.

Мистер Льюис не мог оторвать взгляда от ее стройного обнаженного тела. Но особенно ему хотелось увидеть лицо наяды.

Однако Шредер успел написать только ее глаза – необыкновенно синие, опушенные длинными ресницами. Еще бы несколько мазков – и портрет натурщицы мог бы стать украшением любого музея мира.

Но судьбе угодно было распорядиться иначе.

Дэвид Шредер умер через день после того, как начал писать эту картину.

Эту историю Джек Льюис знал от своего племянника Фрэнка. В. его мастерской и теперь хранятся кисти Шредера, которыми тот писал свой шедевр.

И еще у мистера Льюиса все время было ощущение, что он знаком (хотя это чушь, безусловно) с натурщицей. Особенно не давали ему покоя бездонно-синие глаза. «И где, и когда я мог их видеть?» – подумал американец.

«Фрэнк, негодный мальчишка! – продолжал размышлять он. – Если бы честно сказал мне, что он хочет стать художником, разве я не отправил бы его в Париж или Мадрид? Там существует истинная художественная школа. А в Англии можно научиться лишь тратить дядюшкины деньги не на лекции по упругости металла, а на упругость форм какой-нибудь милашки из мюзик-холла! – Джек улыбнулся собственному каламбуру. – Благо, ума все же у Фрэнка хватило сбывать мазню свою и друзей, и за приличные деньги, этому добряку. Племянничек знал, что мой друг сэр Джеймс Гроули любил и ценил живопись».

И вот лорда уже год, как нет в живых, а его коллекция – теперь – одно из главных богатств Гроули-холла. Кто бы мог подумать, что Фрэнк водился даже с такой знаменитостью, как Дэвид Шредер! Да еще и его картины писались в студии Фрэнка!

За спиной мистера Льюиса раздалось осторожное покашливание. Джек вздрогнул и обернулся.

Перед ним стоял Питер Стоун – дворецкий лорда Джеймса Гроули. Плотный, слегка седеющий, он, с легкостью склонив прекрасной формы голову, смотрел на Льюиса печальными глазами.

– Простите, сэр, что я нарушил ваш покой, – заговорил он низким бархатным голосом, – но я хочу поблагодарить вас за то, что вы не дали погибнуть Гроули-холлу, а заодно и сохранили его знаменитые коллекции.

– Не стоит благодарности, Питер! Не вам мне рассказывать, что долгая дружба связывала меня и бедного лорда Джеймса. Я просто выполнил данное ему когда-то обещание выкупить Гроули-холл.

Мистер Льюис еще раз взглянул на картину Шредера.

– Кстати, Питер, вы не помните, когда сэр Джеймс купил у Фрэнка это полотно?

Дворецкий бросил быстрый взгляд на картину, и Льюису показалось, что у Питера нервно дернулся подбородок.

– За год до приезда в Гроули-холл экономки миссис Эмили Томпсон, сэр! – приветливо отрапортовал ему Стоун.

– Да, давайте теперь поговорим о слугах.

Мистер Льюис достал свой блокнот. Дворецкий по-прежнему стоял перед ним навытяжку.

– Вы садитесь, Питер.

Джеймс подтолкнул к Стоуну кресло.

– Благодарю вас, сэр, – прозвучало в ответ. – Но я привык выслушивать указания хозяина стоя.

И дворецкий вновь опустил голову в вежливом поклоне.

– Ну, Питер, браво! Вот одну проблему мы и разрешили с вами, – громко расхохотался Льюис. – Безусловно, если Гроули-холл не растащили по частям, и он остался, то в нем может быть только один дворецкий – это вы!

– Благодарю за доверие, сэр! – с достоинством ответил Стоун.

– Я слыхал, что ваш авторитет для слуг непререкаем, – продолжал мистер Льюис, закуривая сигару. – Но, как вы понимаете, я не буду содержать такое количество прислуги, как лорд Гроули. Мы – американцы – привыкли считать каждый цент, – он назидательно поднял вверх указательный палец. – Поэтому у нас в Штатах так много миллионеров. И я хочу, чтобы новый персонал Гроули-холла уяснил себе это.

Дворецкий молча слушал Льюиса, а взгляд его время от времени останавливался на картине Шредера. И лицо Питера Стоуна при этом озарял какой-то внутренний свет.

Но американец, увлеченный своими размышлениями, не замечал ничего вокруг. Он деловито подсчитывал количество будущих слуг и аккуратно записывал какие-то цифры в блокнот.

Миссис Эмили Томпсон отошла от окна и вновь принялась за письмо:

«Мистер Стоун! Я часто думаю о старых добрых временах, когда я была экономкой в Гроули-холле. Я с благодарностью вспоминаю те дни, когда мы работали вместе, хотя всегда знала, что удовлетворить вас было труднее всего».

Глаза Эмми вновь стали влажными, но она не дала себе воли расслабиться, и быстро начала писать…

«Наверно, сейчас в Гроули-холле совсем другие слуги. Вряд ли кто-то помнит меня, ведь прошло так много времени с тех пор, как я покинула это поместье…»

Миссис Томпсон судорожно вздохнула, готовая расплакаться. Прошло несколько минут, прежде чем она продолжила письмо:

«Если вы, мистер Стоун, примете совет своей бывшей экономки, то, думаю, ваш новый хозяин будет доволен вами. Так вот – сократите количество прислуги. Это слишком разорительно держать столько персонала!»

В этом месте письма в миссис Томпсон проснулась прежняя экономка, и она энергичнее заводила пером по бумаге.
«Мои новости не очень бурлят. Я снова ушла от мужа, но на сей раз – окончательно. Год назад мы оформили наш развод. А сегодня как раз день серебряного юбилея нашей свадьбы со Стивеном Бенсоном…»

Легким вздохом миссис Томпсон отметила этот период своей жизни.

«Но я ни о чем не сожалею. Вы, как никто, знали, что моему браку не быть счастливым… Живу теперь я в своем домике в Поркли, недалеко от моря.

Моя дочь, Кэтрин, замужем и мы ждем пополнения семейства. Но она живет своим домом в ста милях от меня…»

Вновь затуманенный взор миссис Томпсон унесся в неведомые дали. Но она быстро пришла в себя и вернулась в реальность, выразившуюся на бумажном листе в нескольких строчках:

«И вот я теперь думаю, что жизнь моя стала пустой.

И я, безусловно, хотела бы снова оказаться кому-то полезной.

Так что ваше предложение вернуться мне экономкой в Гроули-холл, безусловно, пришло вовремя. И я бы хотела обсудить его с вами.

А посему – приглашаю вас в ближайший уик-энд посетить мой маленький домик.

Искренне ваша

Эмили Томпсон».

Мистер Льюис, американский конгрессмен, при внешнем спокойствии и рассудительности, был тем не менее весьма тщеславен.

Если что и запомнилось ему после сегодняшних торгов, так это то благоговейное почтение, с которым обратился к нему дворецкий: «Спасибо за спасение Гроули-холла».

Льюису нравилось ощущать себя спасителем. Помимо всего он устал от своего положения вечного путешественника. Сейчас для него настало удобное время, чтобы упорядочить жизнь, осесть на месте.

Состояние Джека Льюиса, умноженное в годы войны, не было растрачено. Удачная женитьба на Дороти дала ему возможность стать очень богатым человеком.

Сидя в уютном кожаном кресле у камина в библиотеке с застекленными книжными шкафами, высокой наклонной лестницей на рельсах, громадным глобусом в полированном деревянном каркасе, мистер Льюис вдруг отчетливо ощутил, что счастлив.

– Боже! Подумать только, – размышлял он, из-под приопущенных век наблюдая за горящими поленьями, – моя главная забота теперь – это спокойствие и благополучие семьи! Спокойствие! Плевать на политику! И спокоен я потому, что богат! Очень богат! – Джек затянулся дорогой сигарой. – Здорово мне повезло с Гроули-холлом! Старина Джеймс наверняка был бы доволен тем, что его поместье не растащили по частям родственнички!

Мистер Льюис встал и подошел к высокому окну.

Прямо перед ним пологая травяная лужайка спускалась к аккуратному маленькому пруду. С одной стороны пруда виднелся лодочный домик, с другой начинались зеленые луга, тянувшиеся до горизонта.

– Вроде раньше у пруда был сооружен большой навес, – подумал Джек, – надо бы сделать его снова…

Мистер Льюис дернул за шелковый шнур. В дальних комнатах Гроули-холла прозвенел звонок.

Через несколько минут дверь бесшумно отворилась, и в библиотеку, неся на подносе чашку чая и свежие газеты, вошел дворецкий.

– Очень хорошо, Питер, что вы помните о моей привычке – читать газеты с чашкой чая в руках, – с удовольствием глотая янтарный напиток, проговорил Льюис. – Но что за гадость была мне подана на завтрак, позвольте у вас узнать?

– Вы имеете в виду овсяную кашу, сэр? – с невозмутимым видом осведомился дворецкий.

– Нет, я имею в виду весь завтрак. Мне кажется, я ел его и 20 лет назад в Гроули-холле, – сердито ответил американец.

– Но это и есть традиция, сэр! – Питер почтительно кивнул.

– К черту такую традицию! – взбесился Льюис. – И сколько, интересно, человек занимаются в доме стряпней?

– Понимаете, правила такие, – спокойно заговорил дворецкий, – кашу готовит один повар. Тосты делает другой, третий…

– Так, понятно, – прервал его хозяин. – Необходимо пересмотреть список тех, кто нам действительно нужен.

Питер смиренно произнес:

– Ваша воля!

– Сколько человек было в обслуге у лорда Джеймса?

– Сорок один человек, с вашего позволения! – ответил дворецкий.

– С ума можно сойти, это же неслыханное расточительство! – закричал мистер Льюис и забегал по комнате. – Да, я богат! Я смог купить Гроули-холл и даже не почувствовал этого, но в то же время я близок к компромиссу нищих: я всегда готов заплатить поменьше, а получить побольше.

Дворецкий молча выслушивал сентенции нового хозяина. И только глубокая складка над переносицей выдавала его истинное состояние: внутри у Питера полыхала истинная буря. За все годы безупречной службы у лорда Гроули, он никогда не слыхал, чтобы сэр Джеймс обсуждал с персоналом необходимость изменения порядка ведения дома.

«Традиции превыше всего для истинного аристократа, – думал дворецкий, краем глаза следивший за бегающим от камина к стеллажам Льюисом. – А этот! Сразу видно, что его главное достоинство – туго набитый кошелек! Ну, ничего, нам придется привыкать друг к другу».

Наконец, мистер Льюис вновь опустился в кресло и, подозвав к себе дворецкого, сказал:

– Я хотел бы вам сказать, Питер, что вы – человек разумный и сами должны разобраться с необходимым количеством прислуги в доме.

– Да, сэр, постараюсь! – кивнул головой дворецкий.

– Так, вот, Питер, я собираюсь поехать отдохнуть! – Льюис внимательным взглядом изучал Питера. – Ненадолго!

– Ну, разумеется, отдохните, посмотрите мир! – согласился Стоун.

– Когда вы последний раз смотрели мир, Стоун? – снисходительная улыбка блуждала по лицу мистера Льюиса.

– Позволю себе заметить, – дворецкий вскинул подбородок, – раньше мир приходил в этот дом! – четко проговорил он.

– Да, да, конечно, – согласно закивал Джек.

– Так вот, я все-таки поеду на следующей неделе, – продолжал Льюис. – Сначала заеду в Лондон.

Он опять изучающе посмотрел на дворецкого.

– А знаете что, Питер! – радостная улыбка осветила лицо американца. – Позвольте вам сделать небольшой подарок в честь начала нашей совместной деятельности!

Дворецкий удивленно вскинул брови.

– И не спорьте со мной, – быстро заговорил Льюис, хотя Питер хранил молчание, – знаете, возьмите, в подарок машину, возьмите «Воксхолл».

Дворецкий взмахнул руками, как бы защищаясь от такого дорогого подарка:

– Ну, что вы, сэр, это невозможно!

– Стоун! По-моему, вы и эта машина были просто созданы друг для друга, – попыхивая сигарой, добродушно говорил Льюис, пуская замысловатыми кольцами дым.

Вежливо, но не теряя чувства собственного достоинства, Питер ответил:

– Это очень любезно с вашей стороны, сэр!

Потирая руки от удовольствия, Льюис продолжил:

– Ну, вот мы и уладили это дело! И послушайте моего совета, Стоун, прокатитесь с ветерком по дорогам доброй старой Англии, пока я слетаю в Штаты.

– Тогда, сэр, с вашего позволения, я бы съездил в западную часть материка, – медленно проговорил дворецкий.

– Отлично! – обрадовался Льюис. – Там великолепные пейзажи.

Не обращая внимания на хозяйскую восторженность, дворецкий спокойно продолжил:

– И может быть, именно там я бы смог разрешить все наши проблемы со слугами. Кстати, я получил письмо от нашей бывшей экономки, миссис Эмили Томпсон. Она живет в Торки и пишет, что сейчас абсолютно свободна, так что, если вы не против, сэр, она смогла бы вернуться на прежнее место.

– Ваша подружка? – весело подмигнул Льюис, – признавайтесь, старый вы плут! Старая связь!

– Ни в коем случае! – ни один мускул не дрогнул на лице дворецкого. – Но она весьма способная экономка, сэр! Весьма способная!

– Простите меня, Стоун! Я просто пошутил!

Питер ничего не ответил. Он подошел к окну и открыл его створки. Солнечные лучи хлынули в комнату. Мокрые ветви яблоневых деревьев отливали серебром. В саду заливались птицы. Весна во всю мощь заявила о себе. Природа ликовала и буйствовала. Дворецкий посмотрел на круглую беседку в глубине сада. Ему показалось, что у беседки мелькнула легкая девичья тень и мгновенно исчезла.

Что-то сладко заныло у Питера в груди.

– Послушайте, Стоун, – громкий голос мистера Льюиса заставил дворецкого повернуться. – Мне в ваших газетах больше всего нравятся некрологи.

Американец лениво перелистывал принесенную дворецким прессу.

– Государственные похороны любому сукиному сыну. У нас в Соединенных Штатах такого нет, к сожалению…

Почтальон опустил письмо в щель входной двери именно в тот момент, когда миссис Томпсон пылесосила ковер в холле. Она аккуратно вытерла руки сухой ветошью, и осторожно вскрыла конверт. Письмо было отправлено из Гроули-холла два дня назад.

«Дорогая миссис Томпсон!– писал ей Питер Стоун. – Возможно, я на следующей неделе буду в Торки. Пожалуйста, оставьте сообщение до востребования в почтовом отделении, сможете ли вы меня принять для беседы».

Эмили с радостью вчитывалась в четкие буквы стоунского почерка.

«Миссис Томпсон! У вас всегда была великолепная память! – польщенная Эмили улыбнулась. – Вы, безусловно, должны помнить нового хозяина Гроули-холла мистера Джека Льюиса».

– Ну, еще бы мне его не помнить! – вслух проговорила женщина, оторвавшись от письма.

«Он был конгрессменом, но теперь ушел от политической жизни, выкупил Гроули-холл и поселился в нем, – продолжал дворецкий. – Скоро должна приехать и супруга хозяина. Но, должен я вам сообщить, что мы ищем новых слуг для дома. Прежних почти не осталось, кого уволил Льюис, кто ушел сам еще в последние годы жизни лорда Гроули».

В этом месте письма Эмили тяжело вздохнула и, присев на краешек кресла, вытерла платком вмиг повлажневшие глаза.

Потом миссис Томпсон опять принялась за чтение.

«Я хочу вам сказать, дорогая Эмили, что когда вы уехали из Гроули-холла, чтобы выйти замуж за Стивена Бенсона, с тех пор ни одна экономка, поработавшая в доме, не поднялась до ваших высот!»

Краска смущения залила бледное лицо миссис Томпсон и она вдруг вспомнила день своего приезда в Гроули-холл…

После внезапной смерти от туберкулеза Дэвида Шредера, Эмми долго не могла прийти в себя. Знакомы они были всего неделю, но эта неделя осталась в памяти на всю жизнь.

Дэвид будто чувствовал свой скорый конец и поэтому так много рисовал, что порой падал без сил у мольберта, где и находила его Эмили, лежащего без чувств, а рядом валялись окровавленные платки Дэвида.

Эмми упрашивала Шредера обратиться к врачу, но он упрямо отмахивался от нее. Дэвид почти не ел, а курил одну сигарету за другой. Останавливался лишь тогда, когда с глухим кашлем легкие выбрасывали кровавые сгустки.

Эмми пыталась выяснить у Шредера что-нибудь о его родных. Но этот ее вопрос всегда натыкался на глухую стену молчания.

– У тебя есть пока я. У меня пока есть ты! – обычно огрызался Дэвид. – Я не хочу знать, кто, когда и где был с тобой раньше. И ты не должна желать знать, кем, с кем и где был я до тебя, ясно!

Все это Шредер проговаривал обычно, не выпуская сигарету изо рта и нанося мазок за мазком на холст. «Купальщица» – так называла про себя Эмми картину с лебедем на озере, что стояла незавершенной. На лице девушки, которая застыла в позе изумления перед дивным творением природы, художником были написаны только глаза – бездонно-синие, распахнутые навстречу жизни.

Эмми долго рассматривала себя в зеркале. Она знала, что ее глаза привлекали людей своим необычным цветом. Но с полотна на Эмили смотрели неземные, полные божественного света очи ангела.

И тогда она поняла, что Шредер – гений. Он настоящий художник, который готов положить свою молодую жизнь на алтарь искусства.

Эмми с ужасом наблюдала за тем, как силы покидают Дэвида. Он уже и кисть держал двумя руками. И мало говорил с Эмми, а все больше сидел и смотрел на нее своими черными пронзительными глазами.

В один из таких вечеров, Шредер вдруг поманил к себе Эмми и, едва успевая отдышаться от разрывающего все его нутро кашля, прохрипел:

– Малышка, видно мне скоро конец. Возьми у меня во внутреннем кармане вещмешка бумажник и подай мне.

Эмми быстро принесла портмоне Дэвиду и он, с трудом оттянув ногтем тоненькую кожаную обшивку, вытянул небольшой кусок картона. На нем значился какой-то телефонный номер.

– Возьми это, – дрожащей рукой Шредер протянул квадратик Эмми. – Беги на почту и позвони в Лондон Фрэнку. Пусть поскорей приезжает. Мне необходимо его видеть.

Рыдая, Эмми проговорила:

– Но у меня нет денег на телефон!

– Попроси в кредит на имя Фрэнка. Тебе обязательно нужно его застать сегодня. Иди!

И Дэвид, легонько подтолкнув плачущую Эмми, в изнеможении откинулся на подушку.

Фрэнк Льюис появился в мастерской поздно вечером. Весь мокрый от дождя, он, едва сбросив плащ, кинулся к постели Дэвида.

Шредер лежал, обложенный всеми мягкими вещами, которые можно было найти в студии.

Эмми, заплаканная, то и дело подбегала к постели больного, меняя ему полотенца и подавая теплое питье.

Фрэнк тихо спросил:

– Ну, как он?

Слезы градом брызнули из глаз Эмми:

– Совсем плох!

– Немедленно иди за врачом! – строго приказал ей Фрэнк.

евушка жалобно проговорила:

– Но у нас уже нечем платить врачу!

Фрэнк бросил в подол Эмили толстый бумажник:

– Вот тебе мой кошелек. И бегом к доктору!

Когда за Эмми закрылась дверь, Фрэнк подошел к постели Шредера.

– Дэвид! Очнись! Это я, Фрэнк, ты звал меня?

Больной медленно поднял тяжелые веки и долго всматривался в лицо друга, прежде чем память вернулась к нему окончательно.

– Фрэнк, дружище, – облизывая сухие, потрескавшиеся от жара губы, едва слышно проговорил Шредер. – Спасибо, что ты приехал.

– Ну, что ты, не стоит благодарности. Ведь мы – друзья. И ты бы поступил так же, не правда ли? – Фрэнк суетливо поправлял одеяло, подтыкал падающий с постели хлам, а сам то и дело с надеждой поглядывал на двери.

Однако время шло, а Эмми и доктор все не приходили.

– Фрэнк! – опять захрипел Шредер. – Я знаю, что часы мои сочтены, а мне надо тебе кое-что сказать, пока не вернулась Эмми.

– Ну, что ты такое говоришь, – опять засуетился Фрэнк, боясь встретиться с Дэвидом взглядом. – Вот сейчас придет врач и…

– Помолчи! – оборвал его Шредер. – Мне врач уже не нужен, – он на мгновенье забылся.

Фрэнк беспомощно опустился на стул рядом с постелью Дэвида.

– Фрэнк! – опять позвал его больной. – Обещай мне, что ты не дашь пропасть Эмми. Она – чудная, чистая душа. И все эти дни Эмми для меня была как дочь и сестра одновременно…

Фрэнк хотел было что-то спросить, но вовремя закрыл рот.

– Пожалуйста, позаботься о ней и ее малышке! – губы Дэвида едва шевелились.

– О ком? – изумленно проговорил Фрэнк.

– Потом Эмми тебе все объяснит. А пока – вот что. Я тебе отдаю все мои рисунки. Распорядись ими по своему усмотрению. А для Эмми у меня в рюкзаке есть небольшая коробочка. В ней ты найдешь несколько золотых изделий – это все, что осталось от старинного наследства Шредеров. И коль никого из Шредеров уже нет в живых, пусть драгоценности достанутся Эмили. Но она – большая транжирка. И поэтому я прошу тебя с умом распорядиться этим богатством.

Через полчаса после прихода в мастерскую доктора Рэйгела, Дэвид глубоко вздохнул раз, другой и затих навеки…

После похорон Шредера, Эмми стояла прижавшись к кладбищенской стене, не зная, куда идти, когда к ней подошел Фрэнк и тихо сказал:

– Пойдем, Эмми, нам нужно с тобой кое-что обсудить.

И он, слегка приобняв Эмми за плечи, повел ее к шоссе.

Махнув проезжавшему мимо такси, Фрэнк сказал водителю:

– Ресторан «Стэут» на Харгингэм-стрит, пожалуйста.

– Но ведь я не одета соответственно, – едва слышно пролепетала Эмми, оглаживая руками свой видавший виды макинтош.

– Нас там ждут! – ответил Фрэнк, помогая Эмми сесть в машину.

Пока они ехали в такси, пошел теплый дождь. Они молча смотрели через окна автомобиля на мокрые улицы города, и каждый думал о своем.

Но вот машина остановилась у небольшого здания, в витринах которого были выставлены деликатесы.

Внутри стояло полдюжины столиков, но все они были заняты. За стойкой, заваленной всевозможной снедью, высился огромный немец, которого Фрэнк приветствовал, назвав его Шульцем.

Шульц вылез из-за стойки с видом радушного хозяина, весь день ждущего этого торжественного момента, когда он сможет персонально обслужить клиента.

Немец провел Фрэнка и Эмили вверх по ступенькам и ввел их в маленькую комнату. Там он предложил им меню и поспешил продемонстрировать свою немалую эрудицию в вопросах кулинарии.

– Шульц, ты сначала принеси нам какой-нибудь сытной еды, а затем посмотрим, – попросил Фрэнк.

– Сэр Тоби Гроули был здесь сегодня, – сказал Шульц, выходя.

Эмми невольно вздрогнула, но Фрэнк не заметил этого.

– Я считал, что «Зевс» больше в его вкусе, – вслед немцу проговорил Фрэнк.

Шульц пожал плечами, всем своим видом давая понять, что никогда не поздно исправиться.

– Сейчас сэр Тоби поехал в «Палас», – донеслось с лестницы.

– Он может ехать хоть к дьяволу! – грубо ответил Фрэнк.

В маленьком зале воцарилось молчание.

– Сэр Тоби Гроули? Сын лорда Джеймса Гроули был здесь недавно? – взволнованно спросила Эмми.

Этот вопрос заинтересовал Фрэнка:

– А ты что, с ним знакома?

– Знакома, это мягко сказано, – уклончиво ответила девушка. – Скажите, Фрэнк, зачем вы позвали меня сюда? Ведь после смерти Дэвида нас ничего уже не связывает, – глотая слезы, говорила Эмми.

Фрэнк ласково коснулся дрожащей руки девушки:

– Успокойся, крошка! Дэвид был моим единственным настоящим другом и здесь, в Англии, и во всем мире! – торжественно, как клятву, произнес он последние слова.

Официант принес бургундское, шницель, яблочный пирог, стальтонский сыр, кофе и отличное брэнди. Вся эта роскошь была выставлена на подсобный столик в углу комнаты.

Официант взглянул на Фрэнка, тот благодарно кивнул ему головой.

Когда они вновь остались одни, Эмми, краснея по-девичьи, глядя на Фрэнка своими бездонно-синими глазами, спросила:

– А чем мы будем рассчитываться за такой шикарный ужин? Ведь, насколько мне известно, вы – студент. У нас в Англии студенты не сидят с дамами в таких дорогих ресторанах!

И она обвела восторженным взглядом драпированные золоченым штофом стены, хрусталь на люстрах и на столе, столовое серебро и отличной штучной работы фарфоровую посуду.

– Но, во-первых, я студент американский, и, во-вторых, я единственный и любимый, заметьте, племянник дядюшки-миллионера, который, к тому же, является еще и моим опекуном, – как учитель маленькой ученице объясняет урок, так и Фрэнк покровительственным тоном говорил с Эмили. – Поэтому, дорогая Эмми, ни о чем не беспокойтесь, а приступайте к трапезе.

Спустя час Эмми, наслаждаясь сытым теплом, разливающимся по телу, старалась не думать о темных улицах и предстоящих поисках ночлега, а слушала Фрэнка, который перешел с ней на ты.

– Знаешь, Эмми, я тебе расскажу о себе и о своей семье, а ты мне – о своей семье. Идет?

Девушка вспыхнула:

– Зачем это вам?

– Во-первых, говори мне – ты, ведь мы друзья. Не так ли? – ласково улыбнулся Фрэнк, демонстрируя великолепные ровные зубы. – Во-вторых, хотя это должно бы быть во-первых, я тебе должен буду кое-что сообщить, то, что может повлиять на твою будущую жизнь.

Фрэнк заговорщицки посмотрел на разрумянившуюся от тепла и сытости девушку и подмигнул ей. Эмми невольно улыбнулась.

– Хорошо! – согласилась она. – Но сначала расскажете о себе вы, ой, ты, – поправилась Эмми.

Фрэнк поудобней устроился в кресле.
– Я родился в Штатах в городе Флорида, но сразу после моего рождения наша семья переехала в Англию, в Ливерпуль. Когда мне было восемь лет, мои родители, достаточно богатые люди, решили совершить круиз из Европы в Америку на пароходе. В это путешествие отправились мои мать, отец, две сестры, их мужья и тетя.

Меня не взяли с собой, так как я только что переболел корью и к тому же я плохо переносил морскую качку. Правда, мне было позволено с бабушкой приехать на пристань, откуда отправлялся этот шикарный корабль.

Я хорошо помню день проводов. На причале собралось очень много народу. Корабль огромный, как дом, был украшен гирляндами из электрических лампочек.

Гремели оркестры. Мимо меня то и дело проходили шикарно одетые дамы, а за ними спешили носильщики, волоча на себе чемоданы, картонки, коробки с роскошными шляпами, – Фрэнк на минуту замолчал, вспоминая прошлое.

Эмми смотрела на него огромными глазами.

– Капитан корабля в белоснежном кителе сказал в мегафон, чтобы провожающие отошли от трапа. Бабушка потащила меня за руку прочь. И в этот момент я споткнулся и упал, а когда поднялся, то увидел, что возле чугунного столба, на который набрасывают канаты, стоит маленький худенький мальчик и, словно не замечая никого вокруг, что-то быстро рисует в блокноте.

Сразу забыв и про ушибленную коленку и про бабушку, которая, выпустив мою руку, тотчас потеряла меня, я подбежал к юному художнику.

Мальчик, даже не глянув в мою сторону недовольно проворчал:

«Ну, что уставился, ты мне их загораживаешь!»

Я быстро оглянулся. За мной был только опустевший причал и огромный, величественно отплывающий корабль.

Мне на всю жизнь врезалось написанное золотом на черном фоне название парохода – «Титаник».

Мальчик уже не рисовал, а как завороженный, следил за удаляющейся махиной. По его тонкому лицу с нежными чертами из черных иудейских глаз катились крупные слезы. А пухлые детские губы шептали, как молитву.

– Прощайте, навсегда! Прощайте, навсегда! Прощайте!

– Ну, что ты заладил, прощайте навсегда! – не выдержал я. – Прокатятся по океану и вернутся, – как взрослый маленькому объяснил я мальчишке.

– Нет, не вернутся! – со вздохом, утирая ладошкой слезы, ответил он. – Они там будут сначала справлять свадьбу Ребекки, моей сестры, а потом все поедут в Штат Техас к ее мужу, а оттуда к папиной родне в Чикаго.

– А тебя почему с собой не взяли? – поинтересовался я.

– У меня – морская болезнь, – со вздохом сообщил мальчик.

– Какая такая морская болезнь? – оторопел я. – Корь знаю, скарлатину знаю, зубную знаю, а морскую – ты врешь, такой не бывает.

– А у меня есть, это когда сильно укачивает на воде и рвет, – не вступая со мной в спор, мой новый знакомый начал складывать блокнот в школьный ранец, что висел у него за спиной.

Я пристыженно помолчал, а потом сказал:

– Дай, пожалуйста, посмотреть твой альбом, что ты там нарисовал. Мне интересно. Меня зовут Фрэнк. Меня тоже укачивает. И я остался здесь с бабушкой, а вся моя семья – там, на «Титанике» уплыла.

Все это я выпалил на одном дыхании, боясь, что мальчик сейчас быстро соберет рисунки и уйдет.

Но он выслушал меня и, опустившись на корточки, раскрыл передо мной блокнот. Я, не отрываясь, смотрел на удивительные, будто живые, карандашные портреты, которые заполнили все страницы альбома. На них были изображены молодые и не очень молодые женщины и мужчины. Все они были красивые, черноглазые и черноволосые и чем-то напоминали моего нового друга.

– А где же корабль, ты же сказал, что я тебе загораживаю! – возмущенный, я несколько раз перелистывал блокнот, отыскивая в нем рисунок «Титаника».

– Ты загораживал мне память! – совсем как взрослый, спокойно ответил мне художник. – В любой газете есть фото «Титаника». Можешь вырезать и хранить себе на память, а это – и он бережно погладил альбом, – это моя семья, такой я ее запомнил, навсегда, – тихо добавил мальчик и отвернулся.

Вдруг кто-то больно ущипнул меня за ухо. Я обернулся. Бабушка крепко держала мое левое ухо и, шипящим от негодования голосом, выговаривала:

– Не успели родители отчалить, как ты тоже отчалил. На сегодня останешься без ужина, негодный мальчишка! – и она перчаткой шлепнула меня по затылку.

– Вы зачем бьете ребенка. Он и так из-за вас ушиб коленку, а вы еще деретесь!

Тонкий мальчишеский голос в мою защиту прозвучал для бабушки так неожиданно, что ее рука с перчаткой застыла в воздухе, так и не обрушившись во второй раз на мой затылок.

– Это еще что за адвокат тут выискался? – бабушка, слеповато щурясь, всматривалась в худенькую мальчишескую фигурку. – Ты кто, еврей? – вдруг грозно спросила она.

– Да. Меня зовут Дэвид Шредер. Мой отец – известный банкир Марк Шредер. Слыхали! – с вызовом ответил мальчик и, быстро засунув блокнот в ранец, бросился с плачем к бегущей ему навстречу высокой красивой девушке-еврейке.

– Рейчел! Я здесь! – громко крича, он обхватил подол ее пышной юбки руками и зарылся с головой в шелковых складках.

– Ну, успокойся, малыш, я с тобой, хвала Господу! – девушка гладила его курчавую голову и покрывала поцелуями мокрое от слез лицо мальчика.

Потом она оправила на нем костюмчик, и они, о чем-то весело переговариваясь, направились в сторону города.

Я смотрел на эту пару и всей своей детской душой понимал, что первый раз в жизни вижу по-настоящему счастливых людей. И мне так захотелось тоже стать счастливым, что я рванулся из цепких бабушкиных рук и, что было силы, припустил за Шредерами. С тех пор мы с Дэвидом стали как братья, тем более, что после гибели «Титаника», мы оба осиротели… – Фрэнк тяжело вздохнул. – А теперь Дэвид оставил меня навсегда.

В комнате повисло гнетущее молчание. Фрэнк сидел, опустив голову на руки. Эмили еще долго не могла прийти в себя от услышанного рассказа.

– Так что, Дэвид был сыном банкира, а умер, как последний бедняк, – чуть слышно, захлебываясь слезами, проговорила она.

– Банк Марка Шредера лопнул за неделю до этого трагического рейса, – тихо сказал Фрэнк. – Возможно, Марк об этом знал и поэтому взял на корабль всю свою семью. Они могли потом скрыться в Штатах. Но это только наши с Дэвидом догадки, – вздохнул он.

Эмили, подперев кулаками щеки, плакала, по-детски слизывая языком слезы.

Шульц заглянул в кабинет, но Фрэнк жестом показал ему на рыдающую девушку и тот бесшумно скрылся за высокой дверью.

Когда Эмми немного успокоилась, Фрэнк достал из кармана небольшую коробочку и, улыбнувшись, протянул ее девушке.

– Вот это на память о Дэвиде. Он, умирая, просил передать тебе.

Эмми дрожащими пальцами попыталась открыть коробочку:

– Что это?

– Думаю, там все, что осталось от некогда огромного состояния Шредеров! – задумчиво проговорил Фрэнк.

Под картонной крышкой находился небольшой деревянный футляр. Эмми ногтем щелкнула по изящному крючку – футляр легко открылся. В нем было два отделения. В одном лежала Записная книжка.

Эмми осторожно взяла ее и стала рассматривать удивительный переплет: по старому, стершемуся и посеревшему от времени бархату вился тускло золотой филигранный узор редкой сложности, тонкости и красоты, – очевидно, любовное творение рук искусного и терпеливого художника. Орнамент на переплете складывался в фигуру креста.

Книжка была прикреплена к тоненькой, как нитка, золотой цепочке.

– Боже! Какая прелесть! – прошептала Эмми, рассматривая книжечку.

– А застежки?! Да ведь это же чистое золото, Эмми! Похоже, что этой книжке лет двести! – проговорил Фрэнк, заглядывая Эмми через плечо. – Смотри-ка, вон и карандашик к ней имеется, – и американец мизинцем едва коснулся изящной головки карандаша, что был вложен в книжку.

Карандаш проскочил и повис, как закладка, на золотом шнуре. Страницы раскрылись и Эмми прочла единственную надпись, сделанную рукой Дэвида:

– День, когда я встретил тебя – лучший день моей жизни!

Слезы градом хлынули из глаз девушки. Она покрывала поцелуями бархатный переплет, прижимала к сердцу драгоценный подарок.

Фрэнк, растроганный такой реакцией Эмми, налил ей немного бургундского в фужер и сказал:

– Дэвид просил меня передать тебе не только свои сокровища. Он также хотел, чтобы я позаботился о тебе и твоей дочери. Ведь тебе нужно на что-то жить? Так вот, у меня есть предложение, в память о моем друге, я пока могу оставить за тобой свою студию. Она оплачена до конца года. Живи в ней. Кое-что я смогу тебе выделять из тех денег, что зарабатываю на оформлении комнат в пристройке к дому сэра Джорджа Гроули.

– Где ты зарабатываешь? – удивленно переспросила Эмми.

– Мой друг Тоби Гроули собирается жениться и для этого хочет заново переоборудовать левое крыло своего родового поместья. Его отец, сэр Джордж и его сестра согласились финансировать эту затею своего любимца, – охотно пояснил Фрэнк.

– Прекрасно, значит Тоби наконец-то оставит меня в покое, – как бы про себя прошептала Эмми.

Настало время удивляться Фрэнку:

– Так ты знакома с их семейством?

Эмми перестала всхлипывать и сердито проговорила:

– И не просто знакома. Из-за притязаний этого светского льва, я лишилась не только хорошего места, а и хорошей репутации.

Фрэнк был удивлен:

– Репутации?

– Да, я специально украла из дома Гроули несколько ночных рубашек, чтобы был предлог туда больше никогда не возвращаться, – гневно проговорив эти слова, Эмми замолчала.

– Ну, хорошо, – примирительно сказал Фрэнк. – Давай выпьем за светлую память нашего дорогого друга Дэвида!

И он, стоя, осушил свой фужер.

Эмми сделала несколько глотков и потянулась рукой к стоящей на столе коробке. Во второй половине деревянного ящичка лежал небольшой ювелирный футляр красного плюша.

Эмми подняла крышечку, подбитую бледно-голубым шелком, и увидела втиснутый в бархат овальный золотой браслет.

Девушка взяла его в руки и стала рассматривать. Браслет оказался золотой, очень толстый. С наружной стороны его поверхность была усыпана небольшими, хорошо отшлифованными драгоценными камнями. На середине браслета возвышались, окружая какой-то странный маленький зеленый камешек, пять прекрасных алмазов-кабошонов, каждый величиной с горошину.

Когда Эмми случайным движением удачно повернула браслет под электрическим светом люстры, то в камнях, глубоко под их гладкой яйцевидной поверхностью, вдруг загорелись прелестные живые огоньки.

Девушка, заворожено глядя на сверкающие алмазы, проговорила:

– Это же целое состояние!

– Да, Дэвид передал его в твое владение. Можешь продать, можешь заложить, а можешь…

– Я не знаю, за что Бог наградил меня встречей с таким добрым человеком, как Дэвид Шредер, но я до конца своих дней буду хранить его записную книжку, а вот браслет…

Эмми еще раз полюбовалась сокровищем, а потом, положив его обратно в футляр, протянула его американцу:

– Фрэнк, я не смогу толком распорядиться таким богатством, думаю, ты сделаешь это лучше, я тебе верю.

Фрэнк положил футляр в карман:

– Хорошо, я знаю, кто будет рад возможности купить такую вещицу.

– Уж не сэру ли Тоби для его невесты ты собираешься предложить браслет? – догадалась Эмми.

– А ты смышленая! – радостно согласился Фрэнк.

– Что есть, то есть. Это мое наследство от покойного папаши, – улыбнулась Эмми.

Эмили Кинг