Таджикистан, в горах моё сердце

Юрию Евстафьеву от Олега Трофимова
               
        Юра, привет! Посылаю тебе часть своих мемуаров. Это просто хроника событий, без всяких претензий на «художественность». За свою жизнь я написал несколько толстых отчётов о результатах геологических работ и пачку писем, адресованных матери. Это и предопределило стиль моего повествования, т.к. овладевать настоящим писательским мастерством нет ни таланта, ни времени, ни желания. А предназначен мой опус моим потомкам – дочери и внучкам. Тебе, однако, выпала доля быть первым моим читателем, поскольку тут речь идёт и о тебе, и о наших общих друзьях-товарищах. Я буду тебе очень благодарен, если ты вспомнишь какие-нибудь упущенные мной подробности, достойные упоминания, и воспользуешься для ответа той же электронной почтой.
        Привет Людмиле, желаю всего наилучшего обеим вашим дочерям, внукам и прочим родичам. Привет нашим однокурсникам, если кто меня помнит. 10 апреля 2010 года на нашей встрече мы душевно поговорили с Геной Соловьёвым, твоим спутником по Чукотке.
Доброго вам всем здоровья, счастья, успехов. Надеюсь на ответ. Часто тебя вспоминаю,
твой старый коллега- друг- товарищ- приятель-однокашник    
  Олег Трофимов   15 августа 2012 года, г. Тосно

*          *          *

                ТАДЖИКИСТАН
                «В горах моё сердце»

        Имея за плечами два сезона производственной практики в горах Средней Азии и более трёх лет работы по профессии на Нижнем Амуре, заручившись также моральной поддержкой знакомых коллег-геологов, я прилетел в Душанбе. У меня было даже письмо от главного геолога Южной геофизической экспедиции (ЮГФЭ) Ракита Мунировича Хасанова, равноценное официальному вызову.  Это было 23-24-го марта 1964 года.
      Первое, что я увидел во время снижения самолёта — невысокие, уже позеленевшие горы с протоптанными «по горизонталям» овечьими тропинками. Это напоминало макет холмистой местности, по которому мы на практических занятиях по топографии ещё на первом курсе составляли карту рельефа в горизонталях, чтобы научиться пользоваться крупномасштабными топографическими картами.
      Одну или две ночи я провёл в «отеле» внутри железнодорожного вокзала -  в комнате для приезжих. В шесть часов утра надо было вставать, т.к. включалось местное радио, громко звучала национальная музыка. Прежде чем ехать в Орджоникидзеабад (ныне Кофарнихон), где базировалась “предназначенная” мне ЮГФЭ, я решил зайти в знакомое (по практике 1958 года) здание Таджикского геологического управления на улице Красных Партизан (интересно, как она именуется ныне) и разведать обстановку в Южно-Таджикской геологоразведочной экспедиции (ЮТГРЭ). На мой вопрос “Нужны ли вам геологи?” резко ответила Людмила(?) Соколова, начальница геологического отдела: “Своих девать некуда!”
         Запомнился один эпизод того дня как напоминание о том, что “дружба народов” — очень относительное понятие… Я присел на скамейку в скверике напротив театра оперы и балета, на соседней лавочке — двое молодых таджиков. К ним подошёл одноногий нищий инвалид войны(?) в старой, очень изношенной солдатской шинели, на костылях. Ребята что-то ему подали, я тоже приготовил мелочь, но он демонстративно прошёл мимо. Ни в 1958 году, на практике, ни позднее, в течение 17 лет я практически не сталкивался с открытой враждебностью к русским, лишь изредка слышал рассказы на эту тему.
                -------------------------------------
          Это была вторая моя встреча с Таджикистаном, теперь уже «надолго и всерьёз», но мне хочется нарушить стройность повествования и припомнить первую встречу, с июня по октябрь 1958 года, которую устроил нам, нескольким студентам кафедры «Общая геология», Валентин Николаевич Шванов, преподаватель нашего геологического факультета, аспирант маститого профессора-литолога Льва Борисовича Рухина. Он вёл у нас практикум по изучению песчаных пород под микроскопом и приметил меня и «Сушку» («в миру» – Юрия Ивановича Евстафьева) как подходящих «негров» для выполнения полевых работ, начатых годом раньше. Мы приглянулись ему, я думаю, именно как достаточно крепкие физически середнячки, как ребята без особых претензий, послушные и исполнительные как молодые телята. Чтобы мы преодолели последние сомнения (а мы, в принципе, могли бы выбрать и тайгу), он вспомнил и Тигровую балку, и красоты Тянь-Шаня и Памира. Ни одного тигра в той балке уже не было, их истребили браконьеры, в том числе и наши пограничники, в чём я их заподозрил через много лет, наслушавшись разговоров офицеров в Курган-Тюбе во время недельных сборов 1974 года.
     Горячим сторонником производственной практики студентов именно в этом регионе был Никита Георгиевич Власов («Никита-борода»), который 3-4 года ранее выполнил геокартирование масштаба 1:200 000 территории Дарваза, северо-западной части Памира. У него-то и практиковался В.Н Шванов, когда сам был студентом.  Они оба считали, что до того, как молодой геолог начнёт работать на «закрытых» территориях, где вообще нет выходов коренных пород, ему необходимо посмотреть «живьём» обнажённые для изучения структуры (складки, тектонические разрывы и т.п.). Крымскую практику они считали недостаточной.
       Весеннюю сессию 1958 года я сдавал успешно и вдруг «споткнулся» именно на литологии. Это был последний экзамен, мне казалось, что я хорошо подготовился, но в нужный момент не смог ответить Л.Б. Рухину на вопрос, в чём особенность граувакковых песчаников (они содержат обломки других пород). Он сначала предложил мне вообще явиться в другой раз, но времени на пересдачу уже не было – в кармане лежали билеты на поезд. Итог – ещё одна тройка в моей зачётке (уже последняя). Но даже это почти трагическое событие не омрачило нашего радостного настроения, когда мы с Сушкой отправились в Сталинабад (только позднее он был переименован в Душанбе).
      Юра Евстафьев получил своё прозвище ещё в геологическом кружке при Дворце пионеров. Мы с ним подружились сначала на вечерних дополнительных (?) практических занятиях при кафедре минералогии.  Он в кружке, в экскурсиях около Питкяранты научился легко определять минералы, о которых я, например, вообще прежде не слышал. Это вызывало определённое уважение и интерес. К тому же мы оба были как бы «чёрной костью» по сравнению с отпрысками геологических «династий». Наша дружба продолжилась и на учебной практике в Крыму в июле 1957 года: наша учебная бригада кроме нас двоих включала также Олега Тимофеева и Володю Березовского.      
      Итак, возвращаюсь в начало июня 1958 года. Чуть ли не две недели мы жили где-то на окраине таджикской столицы, в арендованном Швановым сарайчике, у пожилой хозяйки-украинки; что-то не ладилось с организацией работ. Но зато нам были сделаны прививки от нескольких болезней, и мы сутки валялись с температурой 40 градусов («три холеры, две чумы», как шутила Оля Худякова, для неё это была уже преддипломная практика). Позднее приехал ещё один дипломник, Альберт Марков, с которым мы в Ленинграде готовили снаряжение  и  провиант  для  полевых  работ, получая  всё  это  на   каких-то  складах, а  кое-что  закупали  на  наличные.   
       После  двух  недель  вынужденного  безделья  в горы  ехали  с  радостью. Грузовичок ГАЗ-51 («молотовка», как  мы  называли   в  детстве  эти  автомобили)  доставил  нас  и  грузы в Больджуан, где  располагалась  конебаза  геологической  службы  Таджикистана. Водитель -  Степан  Гаврилович,  ветеран-танкист, лихой  мужик.  В  кузове  пришлось  весь  сезон  возить бочку  бензина (200 л), т.к. за пределами столицы  никаких  бензозаправок  в  те  годы  не  существовало. Мы – это  Шванов, Сушка, я  и  конюх  Жора  с  ампутированной  кистью. По  ходу  слишком  поспешной  вербовки  последний  сумел  скрыть  от  работодателя  своё увечье,  но  работал  он  старательно.  Первоочередная  задача  была – получить  лошадей, одичавших  в  табуне,  подковать  их  и  заново  объездить    для  полевых  работ.  Для  этого пришлось  нанять  таджиков  из числа  постоянных  рабочих  конебазы. Сёдла  были  только  вьючные,  с  крюками  для  крепления  грузов,  поэтому  ездить  верхом,  строго  говоря, запрещалось,  но  соблюдать  этот  запрет  было  невозможно. За  все  годы  мне  так  и  не  пришлось  проехаться  на  лошади  с  настоящим  кавалерийским  седлом.
      Два-три  дня  нам  с  Сушкой  и  с  Жорой  делать  было почти нечего,   мы  учились  седлать  и  вьючить  лошадей, а  вечерами  до  одурения  играли в карты, в  66.  А  Шванов  привёз  ещё  Яшу  Меламеда, младшего  геолога  «второго  года  службы», а  также 15-летнего Женю Рухина,  старшего сына  Льва  Борисовича.  И  вскоре  состоялась  первая  вылазка  с  целью  составления  геологического  разреза  красноцветных  песчаников  нижнего  мела в водораздельной  части  Вахшского  хребта. Оба  геолога  и  мы  с  Сушкой  навьючились и    пешком, без лошадей, по  тропе  за несколько  часов  поднялись  на  хребет  по его  южному  склону. Утром  была  моя  очередь  готовить  завтрак, я   встал  затемно, чуть ли не  в четыре  часа, еле-еле  разжёг  под  ветром  костёр, но всё-таки  сварил  рисовую  кашу.  Меня  одного (или  с  Сушкой?) оставили  в  лагере, и,  пролазав целый день близ водораздела хребта,  Шванов с Меламедом  вернулись ни с чем, то есть рельеф оказался настолько труднодоступным, что не нашлось подходящего места для составления разреза. Это был «первый блин», который бывает «комом», зато дальше всё у нас складывалось  довольно благополучно.
      Когда лошади были готовы к работе, а мы, «каюры», научились с ними обращаться, наш небольшой караван из  четырёх лошадей и семи(?) человек отправился  из Больджуана  вверх по течению реки Шуроб-Дарья, на восток-северо-восток. Река течёт вдоль южных склонов Вахшского хребта, параллельно Вахшу и впадает в  Пяндж где-то западнее, в100(?)км. Этот переход по широкой безлюдной долине с хорошими тропами занял не менее двух недель, причём мы с Сушкой и с одноруким Жорой  были только конюхами-каюрами, разрезы, по-видимому, составляли два наших геолога при участии Ольги и Жени Рухина (если мне не изменяет память). Иногда приходилось совершать верхом довольно далёкие, до 50км, поездки (за хлебом и т.п.). Опыт верховой езды пришёл быстро. Мы легко прошли водораздел названной реки и грозной Оби-Хингоу, левой составляющей Вахша, берущей начало на Памире. Просто чудо, что наши лошадки под вьюком спокойно преодолели шаткий дырявый настил  старого  деревянного моста через этот бурный и шумный поток. Было страшновато…
           Несколько дней стояли здесь около кишлака Тавиль-Дара. Были проблемы с перековкой лошадей. Мы пытались сделать это своими силами, по ходу этих попыток одна кобылка так лягнула меня, что я кубарем покатился метров на десять, но, на удивление, ничего себе не повредил. Запомнился эпизод, когда Меламед и Ольга однажды так долго не возвращались из маршрута, что мы с Сушкой завалились спать, а  Яша стыдил и укорял нас за это. Отсюда  наш караван своим ходом дошёл до окрестностей Гарма, районного центра и «столицы» Каратегина.
           Мы стали долговременным лагерем на высокой пустой террасе левого берега реки Сурхоб (Красная вода), правой составляющей Вахша, напротив самого посёлка. Родника здесь не было, так что воду мы с Сушкой брали из реки и носили наверх в 30-литровой  (?) фляге. Вода была мутная и холодная, но муть быстро оседала. Здесь в отряде была своя повариха, а мы, студенты, должны были обеспечить кухню топливом, то есть сухими кизяками, т.к. ничего другого в округе не было. Не было ни примусов, ни газовой плиты.  Острослов и юморист Яша по этому поводу исполнял «романс», подражая Апухтину: «Оля возьмёт кизячок, тихо головку наклонит ...», и т.д. Шванов тоже любил пошутить. Выходя в маршрут, восклицал:  «За дело, с Богом, из шатра!». О наших геологических молотках, сравнительно лёгких, он опять же отзывался цитатой из Пушкина: «Так тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат». Молотки были на длинных деревянных ручках, что позволяло использовать их как трости – альпенштоки, а главное -  вырубать ступеньки на слишком крутых  глинистых склонах, ведь обувь наша (китайские ботинки на кожаной подошве) не имела шипов. Пришлось прибивать к ним подмётки из автомобильных шин (покрышек).
       Одежда за месяц сильно поистрепалась, поэтому пришлось нашивать на брюки наколенники, используя разноцветные мешочки, предназначенные для образцов горных пород. Ольга обучила нас этому мастерству, а также штопке. Я всегда её вспоминаю, когда обмётываю швом  мелкие дырочки на носках или одежде. Меламед  подсмеивался над нами, распевая самодельную песенку на какой-то популярный тогда мотив: «И открыла она ателье под названием Шейте сами» 
       Из других бытовых подробностей вспоминаю, что на весь отряд было две или три походных кровати. Эти «сороконожки», явно дореволюционной модели, в отличие от алюминиевых раскладушек, которых тогда ещё не было, удобны для перевозки вьюком. Но нам-то, студентам, конюху и Жене Рухину пришлось спать на кошме. Спальные мешки были почти у всех, кроме Жоры, поварихи и её мужа, который был произведён в завхозы, после того, как  состоявший на этой должности пожилой таджик был уличён Швановым в каком-то плутовстве.
         Ни рации, ни приёмника мы не имели. Связь со столицей республики шеф поддерживал по телефону, из отделений почты.  Без  радио и газет сначала было как-то непривычно. Вскоре мы заметили, что в кишлаках, где ещё не было электричества,  на каждом доме торчит антенна; оказывается, в те годы в сельской местности массовое распространение получили  радиоприёмники «Родина», которые нам не подходили из-за больших габаритов и тяжёлых батарей. А мы делали вывод, что местные жители не так уж бедны.
         Отчасти отсутствие радио мы компенсировали самодеятельностью, исполняя по вечерам песни о крымской практике, о судьбах геологов, из репертуара Петра Лещенко и т.п. А в один из вечеров  шеф дал «добро» на поездку в кино, благо Гарм  был рядом, и мы посмотрели в открытом кинотеатре первую серию фильма «Идиот», с Юлией Борисовой,  Юрием Яковлевым и с другими знаменитыми актёрами того времени. Водитель Степан Гаврилович  «с устатку» принял в райцентре одну-две стопки водки, но это не помешало ему успешно привезти нас  в лагерь, лихо промчавшись по узкому, без ограждения, мосту через Сурхоб.
       Помню ещё дружественный визит к геофизикам капитальной сейсмостанции «Гарм», на правобережной террасе, близ упомянутого моста. Мы даже сыграли против хозяев в волейбол, но, конечно, проиграли.
       Отсюда, с левого берега Сурхоба, мы сделали много трудных однодневных маршрутов по ущельям южного склона хребта Петра Первого, составляя разрезы нижнемеловых красноцветов (песчаников и глин). Название хребту дали русские путешественники, считается, что таджики никак его не именовали. Так ли это, не знаю. По разрезам отбирали много каменного материала, особенно тяжёлыми были пробы для изучения тяжёлой фракции минерального состава. Мы с Сушкой дробили их в большой стальной ступе, а Альберт Марков промывал эти протолочки в лотке, так что в Ленинград осенью надо было отправлять только образцы горных пород, сколки для изготовления прозрачных шлифов и пробы глин. Однажды я так измучился, что рюкзак с камнями показался чрезмерно тяжёлым, и я потребовал, чтобы Сушка взял часть груза себе. Потом было стыдно за это проявление слабости, но он никогда меня не упрекал, мы оставались друзьями. А теперь, в 2012 году он вспомнил случай, когда тяжеленный рюкзак с каменным материалом вдруг покатился по крутому склону и, наверное, безвозвратно.
       Только один раз мы в этих ущельях натолкнулись на обитаемое  жильё. В приличной небольшой мазанке («кибитке») одиноко жил старик. С трудом мы поняли, что его сын – какой-то большой начальник («раис»). Его радость по поводу нашего прихода была так велика, что он даже исполнил на дутаре («один палка, два струна») какую-то народную мелодию. Кажется, в качестве благодарности мы оставили ему несколько кусочков сахара – больше ничего у нас не было.
        Другой пример гостеприимства каратегинцев – приём, оказанный нам, целой маршрутной группе во главе с Л.Б. Рухиным (6-7 человек), когда Шванов организовал геологическую экскурсию (к  ближним выходам коренных пород) для приехавших на 2-3 дня родителей Жени. Лев  Борисович заметно  устал,  как  и  его  жена. Оказалось,  что  у  Л.Б.  больное  сердце, а ведь  тогда  ему  было чуть больше сорока лет. Через год он погиб в Ленинграде  при переходе через Большой проспект Васильевского острова…
       Мы остановились отдохнуть около небольшого кишлака, и вдруг к нам подходит молодой таджик и приглашает в свой дом –  довольно чистую и просторную, аккуратно построенную небелёную мазанку, без горизонтальных перекрытий, т.е., без потолка, с отверстием-дымоходом в центре конической крыши, с открытым очагом, расположенным посредине. То есть, выражаясь по-русски, это была «курная изба», похожая ещё и на киргизскую юрту, но глинобитная.  Вероятно, такая конструкция более устойчива и безопасна при землетрясениях, по сравнению с горизонтальными  кровлями, отягощёнными ещё и слоем глины. Позднее, когда можно было купить шифер, горцы стали возводить на своих домах только двускатные крыши, на европейский манер.
        Не помню, чем он нас угощал, но остались в памяти щедрость и радушие молодого хозяина, который даже не стал прятать от гостей свою жену-красавицу, подававшую нам чай. Ещё больше меня удивило и запомнилось, что каждому из гостей он что-то подарил на память, мне, например, досталась деревянная ложка на длинной ручке. А ведь парень, по его словам, только недавно демобилизовался из армии и, по-видимому,  так был счастлив, доволен своей судьбой, несмотря на очевидную бедность, что и к другим людям, тем более, к гостям из России, он испытывал только добрые чувства.
         Примерно к концу июля лошади нам были уже не нужны, в дальнейшем предполагалось обходиться только автомашиной. Хотя  из Гармского лагеря (на Сурхобе)  мы совершали только пешеходные  маршруты,  всё-таки  после многодневного изнурительного  перехода по долине  Шуроб-Дарьи, до Тавиль-Дары и Гарма, наши лошадки всё ещё  были в нерабочем состоянии , вероятно,  из-за  перегрузок (ведь их  было только  четыре), голодной диеты (не помню, чтобы мы  кормили их овсом  или ячменём)  и, вероятно,  низкой квалификации конюха и «каюров». А таковыми были однорукий Жора, настоящий примитив-деревенщина из какой-то сибирской глухомани, я  и  Сушка. Для лечения лошадей  у нас была какая-то мазь вроде дёгтя, но всё равно спины у них были безнадёжно сбиты.
        Кузов нашей «молотовки» (ГАЗ-51), с большой бочкой бензина,  по-видимому, не годился для перевозки лошадей, поэтому  Шванов  дал задание мне и Жоре провести их на запад по дороге, почти до Файзабада, более 120 км от Гарма, куда за эти дни переселился наш основной лагерь. Этот «марш-бросок» занял 3-4 суток, ни мы, ни лошади быстрее идти не могли. С ночлегом проблем не было, благо погода стояла жаркая и сухая.
     Будучи «простым солдатом», я так и не узнал подробностей о дальнейшей судьбе лошадей. Вероятно, шеф пристроил их в табун, приписанный  к  Больджуанской   конебазе. Помню самодельную песню, которую Яша  Меламед и я сочинили, пока ехали на нашем грузовичке из лагеря близ Файзабада на юго-восток, в сторону афганской границы. На этот случай у всех нас были пропуска, полученные в Большом доме на Литейном проспекте  Ленинграда. Надежда на новые впечатления нас вдохновила:
                Когда мы были глупыми,
                Ходили мы маршрутами,
                Отыскивали всюду нижний мел.
                И не жалея времени,
                Мы все до одурения
                Сидели и считали «ел - не ел».
                С какими, братцы, муками
                Ходили мы под вьюками,
                Имея в поле четырёх коней,
                И обливаясь потами,
                Пешком повсюду топали,
                А кони отдыхали, ей же – ей.
                Мы по обрывам лазали,
                Не падали ни разу с них,
                Хоть «фракции» нёс каждый в рюкзаке,
                И через волны пенные,
               С мешками и каменьями
               Над Вахшем мы болтались в сундуке.
               И это всё терпели мы
               Не днями, а неделями,
                Но лопнуло терпение у нас:
                Коней на ферму скинули
                И на машине ринулись,
                Благословляя бога, на Дарваз.
        Дарваз – северо-западный Памир. Это, конечно, беззастенчивое шутливое подражание знаменитой песне Леонида Утёсова. Из этого текста следует, что лошадей всё-таки было четыре, а не три, и что они каким-то образом были возвращены на «ферму», то есть, на конебазу. Таблицу учёта питания сотрудников («ел – не ел») всегда ведёт повариха, и когда в конце месяца наступало время расчёта, то, не имея ни калькулятора, ни арифмометра и даже счёт, и вправду  приходилось подолгу вычислять на бумажках, кто сколько, на какую сумму, съел. «Сундук над Вахшем» - это переправа по самодельной (но вполне основательной) канатной дороге через эту «речку», у меня даже сохранилось фотосвидетельство об этом  эпизоде. После «марш-броска» с лошадьми Шванов, Ольга и я  составляли разрез на северном склоне Вахшского хребта, около кишлака Ходжа-Алишо, что на левом берегу Вахша. Ночевали в доме местного жителя, на террасе. Молодой хозяин рассказал нам, что за жену он заплатил калым – двадцать пять тысяч рублей (для сравнения: зарплата моего дядьки, слесаря, была в те годы не более тысячи рублей). А легковушка «Москвич» стоила 6 тысяч рублей.
       И вот мы едем в сторону границы, спускаемся к Пянджу; по другую сторону этой реки – Афганистан. Ниже по течению, западнее, Пяндж и Вахш сливаясь образуют многоводную Аму-Дарью, которую «выпивают» Туркмения и Узбекистан, так что для сохранения Аральского моря воды остаётся совсем мало. «Николаевский спуск» в долину – это 93 опасных петли-поворота, но нам весело и нестрашно, разность высот около 2 км. Внизу недолго погостили в лагере геологов Таджикского университета, уютно расположенном под огромным красивым чинаром. Как рассказал Шванов, наши коллеги, имея минимальные ассигнования, выполняли тематические работы по сбору и изучению окаменелостей палеозойского (?) возраста. Разрез по ущелью Хозрети-Ши составляли  все вместе. Это был каньон, сухой в то время, с вертикальными стенками, с ровным плоским дном шириной 10-15 м, засыпанным мелкими обломками.
       Затем Меламеда, Ольгу и меня «десантировали» в какую-то долинку, куда надо было ещё далеко идти пешком, «под вьюком». Разрез мы составили, но никто нас не ждал, конечно, выезжать пришлось на попутном грузовике, ночью, под холодным ветром. Места в кабине мне не нашлось, ноги были мокрые… Приехали мы в Муминабад, где Яша с Ольгой меня оставили на 2-3 дня на какой-то автобазе, а сами на случайном транспорте уехали в наш лагерь около Файзабада. Меня приютили в бытовке (?), но вскоре рабочие базы начали коситься и ворчать, ведь  я был там посторонним, к тому же стали заметны признаки заболевания. Не вспомню, как  добрался до своих. Вроде ничего не болело, но температура тела была 40 градусов. Шванов отвёл меня в больницу, благо она была близко, и меня сразу же приняли с диагнозом пневмония, а вылечили за 11 дней уколами пенициллина. Персонал – русские женщины - ко мне относился хорошо, а я стыдился снимать штаны и просил, чтобы кололи в бёдра. Кризис длился дня два, я мог есть только кусочки шоколада, оставленного мне коллегами. Потом врач Мария Ивановна  принесла мне винограда, и я «пошёл на поправку». Позднее иногда хотелось написать им благодарственное письмо, однако «суждены нам благие порывы, но свершить  ничего  не  дано», как сказал поэт.
      Автобусами добрался до Сталинабада, несколько дней ждал Шванова на нашей базе, на этом моя практика закончилась. На поезд меня провожал молодой геолог-таджик Алик, а наш Кафирниганский отряд заканчивал полевой сезон где-то на склонах долины реки Мук-Су, которая, сливаясь с Кызыл-Су, образуют Сурхоб. Сушка и А. Марков(?), м.б., и Шванов сочинили тогда куплет: «Мы были на Муксе не все, Мы видели Муксу  не  всю. Вернулись мы с Муксы  как псы. А  в общем, на Муксу  я  ссу». 
                ----------------------------------------------------------
         Вскоре  после  оформления  в  ЮГФЭ  я  постарался  встретиться  с  Яшей  Меламедом,
младшим  геологом  в  Кафирниганском  отряде  В.Н. Шванова  в  1958 году,  чтобы  поблагодарить  его  за  рекомендацию.  Он  чуть-чуть  испортил  мне  настроение  своим  неумеренным  юмором,  припомнив  какие-то  смешные  эпизоды  сезона  1958 года и представив  меня  коллегам  как  «яйцеглотателя».  После  этого я, чуть обидевшись,  как-то  охладел  к  нему,  и  мы  несколько  лет  не  виделись.  Ещё  одним  ходатаем  за  меня  был  незнакомый  мне  друг  Петра  Ивановича  из  ЮТГРЭ,  фамилию  уже  забыл  (Кузнецов?).
       Р.М. Хасанов пообещал, что в мае переведёт  меня  в геологосъёмочную партию (масштаб работ 1: 25000), а пока предложил временно поработать в круглогодичной сейсморазведочнй  партии на юге республики, близ Колхозабада (судя по Атласу мира, этот райцентр даже не  переименован). В буровые скважины глубиной до 150м закладывались заряды взрывчатки, а расположенные профилями сейсмоприёмники, соединённые между собой “косой”, то есть  кабелем, регистрировали колебания. Всё это автоматически записывалось на многочисленных графиках, затем  обрабатывалось и интерпретировалось. Конечная задача сейсморазведки — выделение складчатых и куполовидных структур как наиболее вероятных  “ловушек” для таких подвижных полезных ископаемых как нефть и газ. Именно в этом, т.е., в обеспечении республики запасами  углеводородов  и состояла  главная, стратегическая  цель  деятельности ЮГФЭ на территории так называемой Таджикской  депрессии (впадины), сложенной осадочными породами мезозойской и кайнозойской  групп (то есть, от триаса  до четвертичного периода  включительно).  Это  юго-западная  часть, примерно треть всей площади республики.
       Моя  часть работы той весной заключалась в “геологическом обслуживании” этих скважин,   т.е., надо было регистрировать, что за порода пробурена, составлять разрезы по  скважине и по всему пересечению. Бурение проводилось “сплошным забоем” — без отбора керна (этаких “столбиков” горной породы), с полным разрушением материала, поэтому  состав пород  на  глубине можно было определять только по “шламу”, вылавливая рукой мелкие обломочки   материала, которые буровым раствором выносятся на поверхность. Каждой буровой самоходной установке придавалась водовозка (автоцистерна), иногда и две, ведь местность была полупустынная,  так  что водоснабжение работ тоже представляло собой проблему.
       Здесь, на юге, уже кончалась весна, начиналась жара, но травка ещё зеленела, цвели маки и прочие цветы (которые вскоре сожжёт солнце),  вылезли кормиться и размножаться   многочисленные черепахи, другой живности я там не видел. На работу надо было брать с собой  еду и питьё, я спросил в магазине какой-нибудь лимонад, продавец-таджик  посоветовал что-то, сказав, что “это как лимонад”. Оказалось, что ”это” было сухое вино “Душанбе”, оно и вправду стоило чуть дороже лимонада, всего 60 копеек. Но только в обед  я понял, что это именно вино — и по вкусу,  и поймав на себе удивлённые взгляды рабочих-таджиков.
          Всё вместе это проходило по  проекту как “опытные работы”, они выполнялись на известном  уже  газовом месторождении Кызыл-Тумшук,  которое к тому времени полностью выгорело из-за  взрыва и полугодового(?) пожара на глубокой скважине. Погибла бригада буровиков, три  или четыре человека, на месте взрыва стоял памятник в виде макета буровой вышки. Это  были работы  экспедиции  глубокого бурения, специалисты ЮГФЭ не имели отношения  к  этой трагедии.
       Все люди, с которыми я сталкивался здесь, и по работе, и в быту  ко мне относились вполне дружелюбно. Здесь впервые я услышал от геолога по фамилии Зевелев (имя не помню) этакие умеренно-диссидентские речи… А через многие годы, уже в 2009 г., Д. И. Гарбар упомянул  в письме, что ближайший сотрудник нашего главного “мобилиста”, академика В.Е.Хаина, носит эту довольно редкую фамилию. Думаю, это и был он.
                В конце мая возобновилась работа сезонных партий. Меня перевели, как и было обещано, в геологосъёмочную Северо-Варзобскую партию, которая по двухгодичному проекту проводила работы масштаба 1: 25000  в  20-40 км к северу от Душанбе, в бассейне реки Варзоб, на южных склонах и отрогах Гиссарского хребта, относимого к Южному Тянь-Шаню. Вдоль  реки на  север, через Анзобский  перевал, проложено шоссе, соединяющее столицу республики, Гиссарскую  долину  с Ходжентом (в те годы – Ленинабадом). Это  позволяло  нам  обходиться  в  основном  автотранспортом, без  лошадей. Лишь  иногда  мы  ненадолго арендовали  ишаков  у  местных  жителей. Площадь  работ  была  частью  “Южно-Гиссарской структурно-фациальной   зоны”, одной из 15-ти(?), выделенных  в те годы профессором,  доктором геолого-минералогических наук  М.М. Кухтиковым  на территории Таджикистана. Она определялась как перспективная на флюорит (рядом было месторождение Такоб  с действующим рудником), а также на оловянно-вольфрамовые руды скарнового  типа.  Северная, ненаселённая часть территории, по проекту  подлежала съёмке в масштабе 1:50 000 — это была приосевая зона хребта, с труднопроходимым крупноскалистым  альпинотипным рельефом.
          Работы начались в 1963 году, когда было выполнено шлиховое и литогеохимическое  опробование  всей проектной территории и геокартирование её южной половины. В  отличие от  Нижнего  Амура,  здесь  уже  перешли  к  составлению  двухгодичных  проектов,  что  позволяло добиться  опережающего  выполнения части геофизических работ  и  общих  поисков  и  вести  геологосъёмочные  маршруты уже с  учётом  результатов  этих  исследований.  Кроме  того, требование  ежегодной  защиты  полистных  отчётов  порождало  спешку  и  излишнюю  напряжённость, что  не  способствовало  их  качеству. В  дальнейшем  руководство  ЮГФЭ  и  нашей  партии  придерживались  этой  схемы,  но  иногда  проекты  на  новые  работы  составлялись  и  утверждались(!) ещё  до   списания  расходов  на  выполненные. В экономическом  плане  это  было, конечно, убыточно. Только  после  1978 года  был  составлен  большой  проект на  проведение  ГДП-50 (геологического  доизучения  площадей  в  масштабе  1:50 000). Предполагалось  подготовить к  изданию  комплект государственных  геологических  карт Каратегинской  серии.
       Начальником партии в 1963-66 г.г. был Антон Алексеевич Шванц, западный украинец. Он был хороший экономист и организатор;  чуть ли не первое, что я от него услышал, был призыв: “Начинаем битву за премию!”  Если в Нижне-Амурской экспедиции, работавшей, как я теперь догадываюсь, с большими убытками,  слово “премия” я ни разу  не слышал, а за хорошую работу давали только грамоты, то сюда докатились волны экономических реформ Н.И. Косыгина. С окончанием полевых работ, после защиты отчётов подводились не только геологические, но и чисто экономические итоги, и  сотрудники получали приличные премии. После полевого сезона 1964 года я получил в качестве премии около двух или трёх месячных окладов.
       Ходить в маршруты в  таких условиях начальнику партии было просто некогда. Позднее,  когда А.А. Шванц ещё оставался начальником, Ю.И.Нуйсков, наш  старший геолог в 1965- 68 г.г.,  шутя сказал: ”Каждый раз, когда Антон Алексеевич идёт в маршрут, это он нам делает подарок.”  Строго говоря, это было отступление от инструкций  по геологическому картированию, действовавших в те годы. 
        Старшим  геологом была Лидия Ивановна Коваленко, 30-летняя брюнетка, гречанка и по происхождению, и по внешности. Когда у нас дошло дело до  опасных маршрутов в самой  труднодоступной части площади работ, она вынуждена была предоставить это Абдувадуду  Акрамову, единственному тогда настоящему геологу  из таджиков, и другим геологам, в том числе и мне.  Но это было уже где-то в июле, а в начале июня на мою долю выпало детальное, масштаба 1:10 000, литогеохимическое опробование перспективных(?) ореолов рассеяния флюорита, выделенных по результатам опережающих поисков.
        По сетке 100 Х 20 м, на  глазомерной топооснове, я отбирал пробы мелкого песчаного  материала, тут же на месте просеивая его через металлическое сито и документируя всё это в специальном журнале. ”Чёрную работу” пришлось делать из-за нехватки рабочих, а также в целях экономии. Меня сопровождал радиометрист, это была Людмила Кротова, одиночные маршруты были тогда запрещены. А поварихой у нас была молодая татарка Фая, не помню её фамилию, молчаливая  очкастая скромница. Мне казалось, что она была неравнодушна ко мне, но я оставался “холоден как лёд”. Через год или два она поступила в МГУ…
          В этот сезон я  как бы заново учился ходить  по горам. В 1958 - 59 г.г.,  на практике, мы  подбивали китайские кожаные ботинки подмётками, вырезанными из старых автопокрышек, для  лучшего сцепления с землёй. А теперь и геологи, и маршрутные рабочие бесплатно получали,  по “статье” техника безопасности, горные ботинки с “триконями”(три конца), стальными уголками  на шурупах. Эта обувка была чуть тяжелее обычных сапог, но зато позволяла уверенно идти и держаться на крутых задернованных склонах и осыпях. Я не сразу оценил достоинства этих ботинок. Однажды в каком-то опасном месте мой спутник Гул или Тилло говорит: ”Я пойдёте, ви  не пойдёте.” Я всё-таки прошёл, но на четвереньках. После этого случая обувался перед маршрутом только в “трикони”. Железки истирались до пластинок за месяц интенсивной работы, мы крепили  шурупами  новые трикони, а ботинки оставались ещё вполне исправными и впоследствии, нарушая требования об их уничтожении, мы  старались сохранить эту отличную обувку для работ следующего сезона.
       Имена “Гул” и “Тилло” переводятся на русский как цветок и золото. Для  меня было новостью, что наряду с мусульманскими (арабскими) именами таджики помнят и используют и «языческие»,  домусульманские  имена.
       Чтобы хватило сил на 4 - 5 месяцев полевых работ, каждый четвёртый день был ”камеральный” — поздний подъём, разбор и маркировка образцов, заполнение журналов опробования, пополнение карт фактического материала и, главное — полевой геологической карты.               
        В 3 - 4 км от нас располагался лечебный курорт на горячих водах Ходжа-Оби-Гарм.  Это  соседство спасло мне большой палец левой руки, когда на нём через 10-12 дней “чёрной работы” образовался панариций (огромный нарыв), из-за которого я не спал 2-3 ночи. Мы обратились за помощью к тамошним медикам, и Асимов, хирург, даже с удовольствием, как  мне показалось, под местным наркозом сделал  “лунообразный разрез” и удалил гной. Я пробыл у них меньше суток, но приметил очень симпатичную студентку-медичку  из Ташкента по имени Ланетта.  Пару  недель  я  поскучал  на  излечении  в  Ордж-абаде,  страдая   от июльской жары,  потом  два  или три  раза  пытался  продолжить  это знакомство, но Валера Бояринов,  мой  радиометрист, имея  жизненный  опыт и  зная местные нравы, отговорил меня от этих намерений, ссылаясь  на неизбежные сложности отношений  с её нерусской  семьёй (она  была, кажется, наполовину  узбечка или таджичка, а  м.б., бухарская  еврейка,  но  вполне  “русская  душой”,  т.е., по разговору, образованию, менталитету). Через год  или раньше она вышла замуж, как я узнал от её подруги Светланы,  с которой мы случайно встретились в русском драматическом театре имени Маяковского, где  играл   Менглет,  знаменитый  в  те  годы  актёр.
          В июле снега растаяли и на большей части высокогорья. И вот по тропе вдоль узкой долины Сангинавишту, в устье которой располагается круглогодичный альплагерь, мы  подняли на арендованных ишаках свои грузы (палатки, спальные мешки, провиант) к водоразделу, по другую сторону которого были закрытые вечными(?) снегами (по-местному, тармой) истоки большого ручья Ишак-Колды, в переводе значит: оставь ишака. И  вправду, дальше на несколько сот метров мы тащили свои грузы (шара-бара – на  местном  шутливом  жаргоне) где на спине, где волоком по снегу, правда, сверху вниз — в поисках площадки для установки палаток. Оставить пришлось и  женщин.          
       В  эти дни, очень некстати, мне пришлось, с разрешения Л.И.Коваленко, поехать в Душанбе, чтобы получить и сдать в банк  первый взнос на кооперативную квартиру. Деньги  “лежали” на моём счёте в ушакинской сберкассе. Но кассирше почему-то было выгодно придержать на месяц перечисление моего вклада в Душанбе (потом она, кажется, извинялась перед мамой). В итоге моя двухдневная отлучка с полевых работ оказалась напрасной, к тому  же  мне негде было ночевать, ведь ЮГФЭ находится за пределами столицы. До темноты я  просидел на лавочке в городском парке, потом присмотрел себе большую клумбу с густо
растущими высокими цветами, залез в середину и даже поспал до рассвета, благо земля была сухая и тёплая.
        Вступление в жилищно-строительный кооператив “Дружба” я оформил позже, ещё до  осени. С некоторой опаской, без сопровождения, я отнёс в спортивной сумке 1600 рублей  (40%  общей стоимости двухкомнатной квартиры)  из сберкассы в строительный банк. За 15 лет я легко выплатил остальные 60%, причём никаких дополнительных процентов за кредит  не требовалось. Строительный  ”конвейер”   и финансирование (или, скорее, это было государственное кредитование строительных предприятий?)  опережало сбор реальных  денег, поэтому я  был принят в число пайщиков ЖСК, несмотря на отсутствие столичной прописки. По той же причине мне, одиночке, удалось записаться на двухкомнатную квартиру.
       В районе Ишак-Колды я  успел-таки поработать. Здесь были только снега (тарма) и  голые гранитные скалы, подниматься на которые было страшновато и рискованно, но, к  счастью, никто из нас не упал. Со мной ходил с радиометром В. Бояринов. Кроме А. Акрамова  и меня  вести  маршруты было доверено студенту  Львовского университета Васе Довгану. С ними  в паре ходили студенты - узбеки. Потом неделю или больше я был занят на  детализации  ореола рассеяния олова на правом борту долины Сангинавишта. Изучение всех этих ореолов рассеяния, геохимических и минералогических (шлиховых),  не привело к открытию  даже рудопроявлений, не говоря уже о месторождениях.
     В конце сезона мы долго, вероятно,  и  ради полевого довольствия, стояли лагерем внизу, в населённой части долины реки Варзоб, которая ниже принимала справа речку Лючоб и  через Душанбе текла уже река Дюшамбинка, как её назвали, вероятно, первые русские топографы, проникшие сюда в 19-м веке.  Своим нынешним названием столица республики обязана небольшому кишлаку, в котором по старинному обычаю базарным днём  был понедельник, а именно так и переводится на русский язык слово душанбе .
     Здесь я познакомился и с другими геологами и рабочими партии. Ответственным  исполнителем  шлихового опробования был Анатолий Сергеевич Лемищук, украинец, у которого, как мы узнали позднее, в то лето был серьёзный роман с Лидией Ивановной. Естественным итогом  последнего стало рождение девочки, через много лет ставшей женой Андрея  Землянова, сына начальника нашей партии в 1971- 78 г.г. В  этот период она, партия, именовалась уже  Каратегинской. Но я  забегаю вперёд.
       Из рабочих помню двух русских ребят: Володю Бухвостова (он считал себя потомком  первого русского солдата петровской эпохи, известного под этой фамилией, и очень этим гордился) и Толю Караганова или Каратыгина(?), его фамилию помню неточно. В нескольких маршрутах со мной ходили местные ребята Тилло (в переводе — золото), Гул (цветок)  и Киргиз- Бек. Лет через десять я  встретил В. Бухвостова в долине реки Комароу, он на нескольких лошадях шёл караваном в её  верховья, где ему вместе с одним или двумя коллегами предстояла зимовка на временной метеостанции. К тому времени он уже стал опытным специалистом.
        Был  в  партии  и  горный  отряд,  но  из-за  сплошной  обнажённости  горных  пород  его  роль  была  незначительна.  Вероятно, им  руководил  тоже  С. Лемищук,  но  я  запомнил  неформального  лидера,  Тимура – взрывника,  осетина  с  криминальным (?)  прошлым.  В  партии  отряд  называли:  «Тимур  и  его  вшивая  команда».  Что  касается  вшей,  то  после  ночёвки  на  кошме, в  палатке  чабанов, я  тоже  нашёл  на  себе  этих  гадких  паразитов,  пришлось  потом  отмываться, причём  холодной  водой,  благо  климат  и  погода   позволяли.
    .  Остаток сезона и камеральный период прошли довольно бесцветно. Я  жил  в общежитии, и мои мечты об отдельной квартире становились всё более яркими и конкретными, особенно в условиях, когда пропадают твои вещи, постоянно меняются соседи, нет возможности остаться наедине с самим собой,  а  посторонние  люди считают, что их  следует  принимать как желанных гостей,  особенно, если они  приходят с  бутылкой,  и т.п.  Интересным соседом был шофёр Жора Вольф, русский немец, детство которого прошло в посёлке, ограждённом колючей проволокой, где-то близ Кузнецка. Он высказывал обиды за остатки дискриминации, особенно фактические ограничения  при поступлении в вузы.
          По мелочам меня обворовывали или обманывали  уже несколько раз, начиная с осени 1960 года, а здесь у меня пропали две книги, которые я даже  не успел прочитать, что было особенно обидно:  это “Очерки о Вселенной” Воронцова-Вельяминова  и  “Путешествия Ливингстона”. Их негде было хранить.
       По опыту двух вёсен в Хабаровске  я и здесь записался в столичную публичную библиотеку, повадился ходить в местные театры. На излечении в посёлке  экспедиции я в течение 10-12 дней в июле ходил в поликлинику на уколы и перевязки и  был самым активным читателем библиотеки ЮГФЭ, но интересовался только беллетристикой, а до чтения журналов по специальности  в то время я ещё  не созрел. Библиотекарь  Люба только что вернулась с курорта Трускавец (Западная Украина), где её удивило и огорчило отношение местного населения к  русским. Однажды  газетный киоскёр-женщина ответила ей на просьбу  дать газету на русском языке: “На вашем свинячьем языке у нас ничего нет!” Мне странно было это слышать, тем более, что и на Нижнем Амуре, и здесь, в ЮГФЭ, я часто встречал выпускников Львовского университета. А в Северо-Варзобской партии и А.А. Шванц, и практикант Вася Довган были уроженцами Галиции. Впрочем, в то время  это старое название их   “малой родины” упоминалось только в учебниках истории…
       В конце 1964-го и в начале следующего партия писала отчёт за два года. На мою долю досталась обработка геохимической информации, то есть, нескольких тысяч  спектральных анализов металлометрических проб, взятых из делювия,  т.е., продуктов разрушения коренных   горных пород. Уже были изданы инструкции, но опыта было мало. К тому же результаты  массовых спектральных анализов мы получали в виде баллов ,  а не значений концентрации, что затрудняло расчёты фоновых и аномальных  содержаний  химических элементов. Мою главу в  отчёт предварительно читал более опытный в прикладной геохимии местный специалист Алексей Кашин. Помню, у него одно плечо было заметно выше другого. Он изрядно покритиковал меня, но в  тех условиях на переделку уже не было времени.
       Все хлопоты по защите отчёта легли на плечи,  в  основном, Лидии Ивановны и Абдувадуда, но никаких подробностей, даже оценки, я так и не узнал, т.к. включился в проектирование новых  работ. Я участвовал в составлении геологической части проекта, смету и методическую часть составлял А.А. Шванц,  вероятно, и А.С. Лемищук. Проектом предусматривались работы масштаба 1: 50 000  в совсем другом районе, на востоке Центрального Таджикистана, между посёлками Новабад и  Гарм и к  северу от них. Для меня лично  это означало возвращение к местам моей практики 1958 года, но если тогда объектом изучения  были красноцветные осадочные породы нижнего отдела меловой системы, то теперь предстояло геокартирование и поиски редких и цветных металлов в  поле развития древних кристаллических  пород. Работа предстояла интересная;  не только я, но, мне казалось,  и все геологи нашей, теперь уже Хаитской геолого-геофизической партии ЮГФЭ, испытывали душевный  подъём. Ещё один нюанс: именно на этой площади несколькими годами раньше проводились  безрезультатные  поисковые работы того же масштаба,
1:50 000, под руководством Р.М. Хасанова, главного геолога ЮГФЭ в 1964-68 годах.
     Посёлок Хаит, разрушенный “засекреченным” землетрясением в 1948 году, с многотысячными  жертвами, расположен намного восточнее, и принятое название проекта  и партии означало, что  работы будут продолжены ещё несколько лет, как это и произошло впоследствии.
      Тогда я  не понимал из-за недостатка опыта, что всё-таки мы плохо подготовились к полю: не были проведены опережающие геофизические работы, шлиховое опробование тоже  было выполнено с опозданием. О  материалах  аэро-геофизических  работ даже  и  речи  не  было, аэрофотоснимков мы  тоже не имели   до 1968 года, когда  к  нам  нагрянул  с проверкой Н.Н. Четвериков, в том же году  трагически пострадавший при  падении с лошади…Правда, схема  магматизма  для “Гармского блока” уже  была составлена  В.А. Кутенцом, открывшим  попутно  и   радиоактивную  аномалию Шульхазор.    
        Первым  в  поле  выехал  в  конце  апреля  отряд  геофизиков  во  главе  с  В. П. Зизаком,  весьма  колоритной личностью,  который  и  встретил  меня  в  начале  мая   в полевом  лагере в истоках  сая  (ручья)  Бунисафион,  левого  нижнего притока  реки  Сорбог,  впадающей  справа,  с севера,  в  бурную, многоводную  реку  Сурхоб,  правую  составляющую  знаменитого Вахша. Будучи поглощён полевыми работами, я так и не узнал подробности защиты нашего отчёта по работам 1963- 64-го годов...
     К  тому  времени  руководство  геологической  службы   республики,  по-видимому,  уже располагало  выводами  о перспективности  западной части  Каратегинских  гор  на  уран — как по результатам региональных работ, так  и  по факту открытия радиоактивной  аномалии Шульхазор, где В.А. Кутенец, её первооткрыватель (сотрудник ЮТГРЭ  и  постоянный объект критики и  насмешек  со стороны Ю.И. Нуйскова, в  конце июня назначенного к нам главным геологом вместо Л.И.Коваленко), успел  даже пройти  штольню. Позднее оказалось, что эта аномалия расположена на периферии месторождения урана Каратегин, честь открытия которого досталась   знаменитой Краснохолмской экспедиции. Вот почему в наш проект была включена гаммаметрия, т.е., промеры  и прослушивание радиометром всех коренных и рыхлых горных пород, а в составе лабораторных работ — определение содержания урана во всех литогеохимических пробах, которые мы должны были отбирать в      маршрутах из рыхлых пород (делювия) каждые 50 м (т.н. перлолюминесцентный анализ).
    До конца июня все геологи партии были заняты на защите отчёта, только я и отряд геофизиков работали в поле, причём участки для геофизических  работ, как я думаю теперь, были выбраны А.А.Шванцем почти наугад, чтобы поскорее получить объёмы для “актирования”. То есть, деньги на выполнение этих дорогостоящих работ нам выделялись, а мы не знали толком, куда их использовать. Досадной  методической ошибкой было отсутствие опережения в проведении геофизических работ масштаба 1:50 000. В идеале  геолог должен был идти в маршрут, имея схему аномалий, по  возможности расшифровывая их природу, определяя характер «возмущающих объектов».
      В мае месяце я  и  геофизики  работали “внизу”, на высотах 1200-1500 м, где снега уже не было, между ручьями Бунисафион  и Союдион. По идее, маршруты геологов должны перемежаться, но на деле  весь тот “угол” я  исходил один, через 500 м, с юга на север.
         Для сезонных партий ЮГФЭ, работавших в радиусе до  200 км от Орджоникидзеабада, сложилась полуофициальная  система ежемесячных отгулов, при условии выполнения планов. Вот и наши геофизики в начале июня, после первого в сезоне отгула, переезжали на правобережье р. Комароу, впадающей слева в р. Сорбог. Из-за дождя и темноты (по-видимому, поздно выехали) грузовик  с людьми, а также со  снаряжением, продуктами, досками соскользнул на крутую каменистую осыпь, но, к счастью, не опрокинулся, а просто упал на бок  и сполз  вниз  на  несколько десятков  метров. Никто не пострадал, но надо было что-то делать. Я ехал на другой машине и  в  полной растерянности увидел эту картину   только утром следующего дня. И в этой “нештатной ситуации”  В. П. Зизак проявил похвальную смекалку и оперативность: в ближайшем кишлаке он разыскал тракториста, вероятно, и бригадира, так что в тот же день  машина была вытащена  на  дорогу.  Мы продолжили работы на правобережье речки Комароу, геофизики — свою  магнито-  и  электроразведку, а я — поисково-съёмочные маршруты, благо и обнажённость, и проходимость  там хорошие. В дальнейшем нас не раз справедливо упрекали рецензенты-оппоненты, проверяющие всех мастей, что все геофизические работы выполняются отдельно от  геологических. Долгое время  так оно и было…
          Вилемир Порфирьевич Зизак, моих лет, по образованию ветеринар, по матери — русский немец,  душой — одессит. Он с юмором вспоминал о своей карьере в Казахстане, где он успел поработать на какой-то большой должности в овцеводческом совхозе и решил  поменять профессию, поступив  на заочное отделение геологического факультета Таджикского университета. Он уже был женат, имел маленького сына и шутил, что повесит над его кроваткой  диплом, будет на него показывать и приговаривать: ”Бяка! Бяка!” Наверное,  мама-Одесса щедро одаривает всех своих сынов склонностью к юмору. Вот и “Вилли” (он просил не называть его так) со смехом рассказывал, что только на выпускном  школьном вечере признался своей “немке”, т.е., учительнице немецкого языка, что он наполовину немец, а язык не выучил, как и другие его одноклассники. “Зизак! Вы - негодяй!” — только и оставалось воскликнуть обманутой учительнице. Он  и  Кругляк,  два  одессита, немец  и еврей, оба весёлые, остроумные,  по-хорошему  склонные к  авантюризму,   дружили  как-то  особенно крепко  и,  м.б.,  немного  напоказ,   демонстративно.  Или  это  многим так казалось из зависти. …
           Позднее, уже летом 1966 года, В.П.Зизак стал начальником нашей партии, т.к. А.А. Шванц  и А.С. Лемищук  поссорились до рукопашной схватки и перевелись в другие партии. Я это не наблюдал, но “молва  трезвонить стала”, что А.А., будучи по совместительству и завхозом, не привёз полевикам  свежей капусты, за что и подвергся жёсткой критике Лемищука, переживавшего  сложности в семейной  жизни и поэтому склонного  к  конфликтам. Новый начальник был хорошим организатором, легко  освоил азы тогдашней экономики (правда, о премиях мы на три  года забыли), но зато руководство собственно геологическими делами полностью взял на себя новый главный геолог партии (вместо Л.И. Коваленко, родившей к тому времени дочку) Юрий Ильич Нуйсков. Он был  на 2-3 года  старше меня, имел диплом геологического факультета  МГУ и опыт работы именно на Каратегине, в составе  тематической партии под руководством Девиля  Рубеновича Мучаидзе,  впоследствии,  с  1970 года  и  до 1991 или  1992 года -  главного геолога ЮГФЭ.
        Когда в конце июня 1965 года  Ю.И. Нуйсков посмотрел  полевые материалы  моих  маршрутов, то не поверил, что на правобережье р. Комароу, в так называемой “зоне грабенов” известняки бухарского яруса  палеогеновой  системы могут залегать в  виде антиклинали (“лодки дном вверх”, как учили  нас на первом курсе), ведь  эти структуры  по инерции именовались “грабен - синклиналями” (синклиналь — это «лодка дном вниз»). Я стоял на своём, и когда в совместном маршруте подтвердилась моя правота, он надолго “зауважал” меня, тем более, что я с энтузиазмом “набегал” к тому времени немало маршрутов. Вспоминая  этот  эпизод, своего  рода  мой  ”звёздный час”  того  года,  я  думаю,  что у  нас  ещё  не было готовой  к  изданию Геолкарты-200,  а  только  разрозненные «выкопировки»  (кусочки  копий)  из  карт предыдущих  исследователей.  Карту-двухсотку  издали через  год  или два  по  материалам  послевоенных  геологических  съёмок  масштаба  1:100 000, а  также  в  итоге  работы Дмитрия  Александровича  Старшинина – «рабочей  лошадки», как  снисходительно,  но с уважением  за  глаза  называл его Ю.И. Нуйсков,
      В июле-августе партия стояла лагерем на плато Наскак, площадью до 1,5 кв. км. От  нескольких  небольших кишлаков остались сухие арыки  и старые деревья вдоль них. Там один раз в жизни мне посчастливилось видеть, как  от удара молнии под проливным дождём мгновенно загорается большое дерево. Поблизости размещалась небольшая летняя ферма местного колхоза.  Коров доили, молоко сепараторами (?) перегоняли на масло, а обрат, т.е., отходы,  просто сливали в ручей, перерабатывать его на сыр  не было возможности.
          Ещё в 1958 году  я задумывался,  почему горных  таджиков из  привычных    условий обитания,  из  родных  мест вынуждают  переселяться  вниз, “на хлопок”, в жаркие долины с мутной, нередко солоноватой водой. Правда,  у  хлопкоробов,  как я заметил ещё в апреле-мае 1964 года, в каждом дворе стоял если не автомобиль, то мотоцикл с коляской. Внизу было много работы, а  в горах ещё в 70-е годы фактически осталось  “аграрное перенаселение”  и  безработица; пахотной земли,  да и пастбищ, наверное, не хватало. Старожилы из коренных жителей вспоминали, что иногда самые упорные, трудолюбивые горцы привозили или приносили рыхлую землю снизу к своей кибитке, чтобы иметь поблизости огород. Перенаселённость горных долин и ущелий вынуждала таджиков строиться в опасных местах, где периодически, через 5-6 лет или реже целые кишлаки становились жертвами снежных лавин зимой и селей или оползней весной и в начале лета. Самым  убедительным аргументом для переселения (кажется, по-таджикски это называлось моджер) послужила упомянутая выше трагедия городка Хаит и многих соседних селений в 1948 году, когда число жертв землетрясения составило несколько десятков тысяч человек. Ведь  Восточный  Каратегин  входит в зону девятибалльных (т.е., с магнитудой в девять баллов) землетрясений.  Районирование территории для определения, выбора участков, пригодных для строительства с точки зрения безопасности была возложена на Комплексную экспедицию, которая базировалась в посёлке Семиганч, на правом берегу реки Кафирниган, напротив нашей ЮГФЭ. Проводятся ли ныне такие работы – неизвестно.
       Одним из критериев для переселения было отсутствие автодороги к данному  кишлаку.  На плато Наскак  бульдозеры “Сельхозтехники”  прорезали грунтовую дорогу позднее, в 70-е годы.
       Возможно, в 80-90-е годы те места, как и многие другие плато и долины, были снова заселены. Даже  на  месте  злополучного Хаита  в 1980 году   уже  существовал  большой кишлак, где мне пришлось прожить три дня: служебная  машина  не пришла, рейсовые  автобусы  вообще не ходили дальше  Гарма, да  я  и не имел  права выехать ни  на общественном, ни  на попутном  транспорте,  т.к.  должен  был  доставить в  ЮГФЭ   набор  секретных  топографических  карт. Содержал меня местный житель Раис, отец большого  семейства, которого я  мог отблагодарить только несколькими фотографиями, которые прислал ему осенью.
          Ещё в 60-е годы  мы нередко встречали около развалин или близ мазаров (ограждённых кладбищ)  бывших жителей этих кишлаков, приехавших поклониться  родным местам и могилам. Они относились к нам, геологам, с симпатией, справедливо  надеясь, что открытие месторождений полезных ископаемых  создаст рабочие места  и возможность  возвращения на их  “малую родину”. 
         Плато Наскак было составной частью “зоны грабенов”, обрамляющих с севера “Гармский блок”, который в дальнейшем мы назвали Гармским кристаллическим  массивом. Строение участка очень сложное, горные породы  — самые разнообразные, мне незнакомые.  К тому же,  собственно плато было перекрыто  мореной(?) (ледниковыми  отложениями) древнечетвертичного возраста, осложнявшей интерпретацию материалов электроразведки. Работать с Нуйсковым  было интересно, я быстро набирался опыта.
       Памятным событием того лета было пребывание в нашем лагере юной Тани, племянницы  Ю.И. Она была тогда, как мне казалось, хорошо воспитанной девушкой  «тургеневского»  типа. Её фамилию  я так и  не узнал, что не помешало мне опять влюбиться без  памяти, и осенью я был  готов сделать ей предложение, к чему располагало и одиночество в моей только что полученной  двухкомнатной кооперативной квартире. Но в данном случае этот мой “козырь”  не имел силы… Зато мой недостаточный рост (а Таня была девушка стройная, но крупная), вероятно, сыграл негативную роль в её отношении ко мне. Моя ошибка была в том, что я раскрылся, признался; надо было это молча пережить, преодолеть в себе. Вместо этого до конца года я  продолжал за ней  ухаживать, познакомился с другими её родственниками. Оказалось, что она только что поступила на первый курс какого-то вуза… Свой отказ она косвенным образом передала через Нуйскова. За  минувшие годы я успел даже забыть, что  эта внезапно оборвавшаяся вспышка страсти была так сильна, и только одно из моих писем  маме напомнило  об  этом. Жалею только, что ни разу не спросил Ю.И., как сложилась жизнь его прекрасной племянницы. А сам он умер в 2003 году,  в трамвае от внезапного сердечного приступа.
      И  осталось в памяти от той моей влюблённости  только несколько  элегических строк собственного сочинения:
      В ущелье нашем, где шли мы рядом, в песке остались твои следы.
      По ним бреду я к  тем водопадам, где ты плескалась в струях воды.
Это и вправду было, но не вдвоём, и купальный костюм у Тани был очень строгий, что и видно на одной из фотографий того лета.…   
          В то лето и осень мы не раз меняли места для лагеря, моих маршрутов набралось так много, что Нуйсков уже стал брать меня с собой в качестве радиометриста, а то проверяющий,  какой-то старый геолог,  упрекнул его, что за полсезона он сделал только 25 маршрутов (а у меня было около 50). Из  числа  моих  спутников  того  сезона  лучше  всего  помню  Валентина  Александровича  Карпухина,  кадрового  сотрудника  ЮГФЭ, моего  ровесника,  оптимиста-балагура  и  женолюба (будучи  женатым, он  быстренько  нашёл  общий  язык  и  общую  постель  с  поварихой  Зиной). Валя  отслужил  три года  на  границе  с Афганистаном, вспоминал    афганского  солдата,  протирающего  патроны  с  гильзами, истончёнными  от чистки  до  толщины  фольги. По  горам ходил  не  хуже  меня.
         Однажды  мы  с  В.А. Карпухиным  прошли  маршрутом  от  устья  сая  (ручья)   Шинглич   до  его  истока  и  поднялись  на  гору  высотой  3602 м,   преодолев   разность   высот   2000 м.  Еле-еле  успели  засветло  вернуться  в  лагерь,  да  и  то  благодаря  однообразию   мощной  толщи  сланцев,  относимых  по возрасту  то  к  девону - карбону  (по стратиграфической  схеме  З.З. Муфтиева  и  А.С. Шадчинева),  то  к  силуру  или  даже протерозою.  Позднее Валентин  Александрович  стал  завхозом  большой  сейсморазведочной  партии  и  однажды  чудом  избежал  смерти,  когда  в  очень  поздний  час, в  непогоду  выехал из  Больджуана.  Шёл  затяжной  дождь,  что  нередко  провоцирует  оползни  в  сейсмоопасных  районах.  Вот  такой  оползень  и  похоронил  в  ту  ночь  десятки (?)  людей  и  постройки  конебазы,  где  мы  ежегодно  арендовали  лошадей  для  полевых  работ.
      Ещё  запомнился  молодой  таджик  Хайрулло.  Когда  мы  видели  в  маршрутах  развалины  жилищ (кибиток)  на  каких-нибудь  крохотных  площадках  или  террасах, он  с удивлением  восклицал: «Как  они  тут жили?». От  него я  услышал  рассказ,  как  отец  выбрал  ему  невесту,  и  жених  вынужден  был  идти  «в  разведку», чтобы  хоть издали  взглянуть  на  свою  суженую.  Через  2 –3  года  мы  с  ним  встретились, и  я  в  тот  момент, увы,  никак  не  мог вспомнить его  имя.  В поле мы пробыли безвыездно и весь октябрь; по письмам, которые сохранились у мамы, вспоминаю названия кишлаков, вернее, их развалин: Кутарма, Шинглич, Охангарон,  Шуле.  Впрочем, последний  кишлак  был  населён.  Запомнились  гирлянды  листьев  табака, развешанные  на  просушку  и  на  продажу(?)
       Только по письмам вспомнил, что получение ключей от моей новой  квартиры я  доверил  Людмиле Кротовой, которая ещё в сезон 1964 года сопровождала меня в маршрутах как радиометристка, а в следующую зиму пыталась завлечь, как мне казалось тогда. «Люси»,  как её звали в коллективе, стройная блондинка лет тридцати, была тогда довольно обольстительной  «соломенной вдовой», с озорным сыночком. Мама даже подумала, что это, м. б., моя будущая жена, когда вместе с Васей прилетела ко мне на новоселье, и мы всей партией отмечали это радостное событие. До сих пор испытываю угрызения совести за то, что купил для угощения дешёвое мясо, в котором преобладали кости и жилы. Попутно вспоминаю, как одна полевая повариха отвечала  недовольному едоку:  “Ты что,  кости за мясо не считаешь? ”  Друзья подарили  чайный сервиз из ГДР(?), привёз и вручил его мне Ю. И. Нуйсков. Он  же, вероятно, и достал его где-то, ведь это была эпоха дефицита. Я вспоминаю, например,  что потратил выходной день, чтобы купить в Душанбе  простые туфли. Ордер на квартиру и ключи были у меня на руках уже в конце августа 1965 года. Таким образом, менее чем за полтора года сбылась моя мечта (так за что же мне ругать советскую власть?), если, правда, не считать три с лишним года на Нижнем Амуре.   
       Моя  новая двухкомнатная  квартира на третьем этаже четырёхэтажного  кирпичного дома, доставив  много радости, вдруг превратила  меня в очень перспективного жениха. Мой начальник  партии  А.А. Шванц  и  мои соседи по кооперативу  начали  энергичные  усилия  по подбору  невест. Упрекая  меня, что «под  лежачий  камень вода  не течёт», А.А. заманил  меня посетить семью  какой-то старой девы с явными признаками увядания, но с хлебосольной мамой и с избытком домашних овощных консервов. А сосед дядя Яша, Яков Леонтьевич, шофёр-фронтовик, свёл с «немножко беременной» особой, жених (?) которой  был мобилизован в армию. Она  пыталась спровоцировать меня на немедленный заход в ЗАГС, мы даже сфотографировались вместе…
      Те две зимы – с осени 1965 года,  когда улетели домой мама и Вася, и до весны 1967 года, когда пришло роковое, «судьбоносное» письмо от Веры  - я отчасти был подобен мартовскому коту, а если выражаться более высоким штилем – «душа ждала кого-нибудь». Всё-таки что-то удерживало меня  от поступков совершенно безрассудных. Приехав в отпуск зимой 1966 года, я не стал искать продолжения встреч со своей первой женщиной, хотя она была ещё свободна и меня не забыла. Мама была даже не против брака, но судьба хранила меня  для другой невесты.    
      Зима 1965-66 г.г. – на работе это был очередной камеральный период (обработка полевых материалов и подготовка к следующему полевому сезону), а дома – затухающие страдания по Тане, одинокие тоскливые вечера, хлопоты по обустройству квартиры. Вспоминаю, как мы вдвоём с другом привезли громоздкую радиолу «Урал» и  так «обмыли» покупку, что утром страдали от похмелья. Но от традиционного  «леченья»  я отказался, будучи уже умудрён опытом на этот счёт. Тот  друг – Ю. Кучменко – в  недавнем  прошлом  офицер  СА, участник  венгерской  кампании  1956 года, работал  у  нас  в  партии  в  качестве  начинающего  геолога  и  заочно учился на геологическом  факультете  Таджикского  университета.
      В ту зиму экспедиция – и  контора,   и  камеральные помещения – ютилась в нескольких  глинобитно – каркасных  белёных домиках на восточной окраине Орджоникидзеабада (ныне Кофарнихон), у дороги, ведущей к Файзабаду (где я в сентябре 1958 года 11 дней лежал в больнице с воспалением лёгких) и далее на восток, в Гарм  и на Памир. В новый трёхэтажный офис мы переселились, кажется, только в 1970(?) году, а перед этим две (?)  зимы «камералкой»  нам  служила  трёхкомнатная  квартира в новом панельном  доме, построенном  для  сотрудников ЮГФЭ. Мы  увлечённо работали, разносили на промежуточные карты и схемы результаты спектральных и химических анализов, просматривали в микроскоп прозрачные шлифы горных пород, глубже знакомились с материалами предшественников и коллег по смежным территориям – это была обычная ежегодная камеральная обработка полевых материалов и подготовка к составлению отчёта.
      Отношения в партии сложились правильные, лидерство Ю.И. Нуйскова как наиболее опытного геолога, все признавали, и никто не горевал по поводу отсутствия премий из-за плохих экономических показателей. У Ю.И. характер был холерический, общительный, к людям отношение доброе, если человек  не отлынивал от работы. На меня лично повлияли его полушутливые замечания на тему, что «нашим геологам грамотки не хватает». Я воспринимал это как плохо скрытую критику в свой адрес и постепенно привык со вниманием читать не только старые отчёты, но и монографии, и статьи в журналах. А после получения квартиры стал заказывать по почте словари, справочники и фундаментальные труды. За последующие годы у меня собралась очень приличная библиотека. Покидая в 1981 году Душанбе, всю свою профессиональную литературу я  упаковал в два тяжеленных чемодана и отправил медленным грузом по железной дороге. А до конца карьеры  книг стало вдвое или втрое больше, и вот теперь, в 2011 году,  не могу их пристроить «в хорошие руки».
       В конце 60-х годов и  позднее важнейшим источником сведений по геологии Тянь-Шаня и Памира всё ещё оставались изданные до войны труды Таджикско – Памирской  экспедиции (ТПЭ)  начала 30-х годов. Однако  некоторые малограмотные руководители считали их устаревшими,  и вот однажды Ю.И. Нуйсков  привозит нам в «камералку»  пачку книжек в мягких обложках, материалов ТПЭ,  которые он успел выдернуть из костра во дворе Таджикского геологического Управления (ТГУ). Оказывается, тогдашний начальник ТГУ, В.И. Верхов дал команду сжечь всё это как  ненужную макулатуру. Осваивая всё новые пласты информации о геологии региона, я дошёл даже до заметки в Записках(?) Российского географического общества за 1865 год  или чуть позднее, «составленной по слухам», где впервые упомянуто «Каратегинское бекство». Указано было и название урочища или ручья, где якобы были найдены самородки золота. На современных картах такое название отсутствует. Фотокопию этой заметки я оставил коллегам на память, когда покидал Таджикистан. Золотоносность Каратегина  в итоге наших работ подтвердилась, но только отчасти. Наверное, ещё со времён ТПЭ среди геологов ходила шутка, что здесь много разных руд, но всего – «по лопате».
       Вспоминаю последний год моей работы в ЮГФЭ. Вдруг, откуда ни возьмись,  на меня  вышел глава бригады старателей, лихой «рисковый» мужик, уже тогда, в 1980-81 г.г. имевший возможность пробурить несколько поисковых скважин в долине речки Сорбог.  Мой многолетний опыт к этому времени, в том числе и  нижнеамурский, подсказывал мне, что пологий  участок этой долины, от устья Комароу до впадения в Сурхоб,  вполне может послужить ловушкой для золота из разрушенных эрозией рудопроявлений в бассейнах составляющих Сорбога – Горифа и Дубурсы. Но законы той  эпохи не позволяли частному лицу  вести подобные работы,  и вся затея провалилась уже на уровне Д.Р. Мучаидзе, в те годы главного геолога ЮГФЭ.
       Уже тогда, в 60-е годы,  к  которым я возвращаюсь, мне кажется, наряду с сотрудничеством  и взаимопомощью  в наших отношениях с ЮТГРЭ всё чаще проявлялись признаки конкуренции, не всегда здоровой и идущей на пользу делу. Вероятно, не всем  коллегам в этой экспедиции, где и Нуйсков, и Мучаидзе  вместе работали  прежде, нравилась их склонность к весёлой иронии, насмешке, задиристость.  То, что геофизики были в одной партии с геологами, вроде бы давало нам какое-то преимущество, но оторванность от других геологосъёмочных партий, изоляция  приводила иногда к некоторым  методическим упущениям. Так, например, мы постепенно отстали в дешифрировании и полевом использовании  аэрофотоснимков, в чём нас «уличил» сначала Н.Н. Четвериков (в 1968 году он  упал с лошади и через год  или два умер), а потом Чижик. Со стыдом вспоминаю, как А.Д. Гольдберг поил  его коньяком, чтобы  тот смягчил формулировки  в акте проверки. В 1969 году это было уже моё упущение.
       В личной жизни ничего не изменилось. Пострадав о Тане, я стал присматривать себе невест в рабочем коллективе, поэтому  в январский или февральский отпуск 1966 года не стал искать новых встреч  со своей ушакинско - колпинской подругой. Свою обиду она изложила в письме, кажется, последнем.
      Лето 1966 года было безнадёжно испорчено трёхмесячными офицерскими сборами в Туркмении. Нас, младших лейтенантов запаса, артиллеристов, числом 21 человек, предполагалось переучить на командиров самоходной (на базе лёгкого танка) ракетной установки с радиусом действия 11 км, причём эти ракеты могли доставлять к  целям даже тактические ядерные заряды (это при такой-то малой дальнобойности!). Эти пусковые установки уже тогда считались устаревшими, их предполагалось заменить системами 2-К-6, на пневматическом  ходу.
          Пару месяцев мы  маялись в Чарджоу,  занимаясь теоретической подготовкой в классах, потом на месяц выехали на полигон Геок–Тепе. Лютая жара очень осложняла жизнь. Солдаты и офицеры нашего отдельного ракетного дивизиона (все русские) распевали такую самодельную песню: «Плюс сорок  пять, не менее, небо пустыни над нами! Я служу в Туркмении и хожу в панаме». В Чарджоу,  на берегу Аму-Дарьи,  добротные казармы ещё царской постройки немножко спасали от дневной жары. Здесь мы со скрипом, но всё-таки одолевали программу обучения, а на полигоне никаких занятий не было,  мы  просто проводили время. Запомнилась только поездка к  пещерам с подземным озером, пыльная буря и  учебный пуск ракеты, где мы были просто зрители.
     За время моей службы А.А. Шванц был переведён в другую партию, а начальником назначили В.П. Зизака (это я уточнил по своему письму того года).
     К началу сентября  1966 года я прибыл в полевой лагерь нашей Хаитской партии в ущелье речки Сангикар, вверх по течению от посёлка Новабад. На время моей службы в штат партии был принят некто  Хаёт  Латыпов,  геолог-узбек из Самарканда, красивый парень, на несколько лет ставший любовником нашей Люси Кротовой. В 1964-65 годах я  избежал её чар, испугавшись её хулиганистого сыночка-подростка.  Как исполнитель маршрутов, Хаёт, по-видимому, не оправдал надежд руководства – то ли ленился,  то ли   был  слаб   как профессионал. Или, может быть, он был занят на буровых работах – так и не знаю до сих пор, теперь об этом может помнить разве что Федя Ярошенко, ведь это был первый год его работы  в нашей Хаитской партии. Это только мои догадки, но иначе как объяснить,  что к  концу  последнего полевого сезона у  нас оставался неотработанным большой кусок  территории на северо-западе проектной площади. К тому же,  в  то лето Нуйсков и  Зизак  все свои  таланты,  связи и влияние употребили на погоню за двумя «зайцами»: им казалось, что проявление графита на левом борту Сангикарского ущелья  при доизучении можно представить как  месторождение. Были отобраны даже промышленные пробы, отправленные в Свердловск  и давшие отрицательные результаты. В смете такие расходы отсутствовали, значит, это были прямые убытки. Для второго «зайца» - бурения скважин на плато Наскак – вероятно,  наши успели срочно написать дополнение к проекту.
       Ещё в 1965 году  Ю.И.Нуйсков по результатам электроразведки предположил, что на этом участке древние гранито-гнейсы Гармского кристаллического массива надвинуты по разлому  на молодые (пермского возраста) эффузивы и осадочные породы  мелового возраста. Но когда  к осени 1966 года, после преодоления массы трудностей были получены результаты бурения,  оказалось,  что  на относительно молодых  породах залегают вовсе не граниты и не гнейсы, а частично сцементированные обломки древнечетвертичной морены, т.е., совсем уж молодых ледниковых отложений. Поскольку обломки  были представлены теми же кристаллическими породами, то по общей  электропроводимости они почти не отличалась от гранито - гнейсов.   
      Итогом всей этой активности  стал тот факт, что мы не попали в число первооткрывателей месторождения урана Каратегин, о  чём я  расскажу ниже.
      К сентябрю 1966 года в партии было достаточно радиометров марки РП-1, знакомых мне ещё по Нижнему Амуру и к  этому времени считавшихся устаревшими. В маршрутах они нередко без видимых причин ломались. Теперь я думаю, что исполнители, и я в том числе, не всегда умели отличить отказ в работе от  р/а аномалии, особенно когда прибор «зашкаливал» на третьем диапазоне, т.е., показывал радиоактивность более одной тысячи мкр/час. Ответственным за всякие настройки – поверки и ремонт радиометров был назначен геолог Петр Фёдорович Харченко, которого я  позднее, зимой 1966-67 г.г. приютил у себя в квартире как бездомного – разведённого.
      Погода ещё позволяла работать на высотах до трёх тысяч метров,  и вот Ю.И.Нуйсков даёт мне задание: отработать по сетке через 500 м остаток площади, расположенный примерно на две тысячи метров выше общего лагеря. Загружаем на лошадь палатку, спальные мешки и запас провизии и по чабанской тропе идём на «выкидушку». Так мы именовали краткосрочные лагеря. Один рабочий увёл вниз лошадь, второй остался  со мной как радиометрист. Это был хороший парень, таджик, имени его я  не помню. Топлива на новом месте не было,  густую похлёбку  мы варили, кажется, на примусе. Погода стояла хорошая,  каждые 5 - 6 дней нам привозили харчи и увозили вниз пробы и образцы горных пород.
   Мама сохранила все мои письма за много лет, вот я читаю своё письмо от16.09.1966 года: «Сейчас меня с двумя рабочими и с поварихой закинули в самый дальний угол нашей площади. Надо успеть обегать эти места, пока здесь не выпал снег». Два рабочих –  вероятно, так и было, по крайней мере, сначала (радиометрист и отборщик проб из рыхлого материала), а повариху в этом верхнем лагере, ей богу, не помню. Ей было бы просто страшно оставаться одной на целый день в таком диком месте. Возможно, я немного приврал, чтобы мама меньше волновалась за меня.
      И вот в последнем на этом участке маршруте, пересекая не очень глубокую лощину с ручьём и без видимых прямых  или косвенных  признаков  какой – либо  рудной минерализации, вдруг обнаруживаем, что наш вроде бы  исправный радиометр просто «взбесился». Третьего диапазона  ему уже мало, т. е.,  уровень радиоактивности более 1000 микрорентген в час при фоновых значениях  15-20 мкр/час, а показания от 100 и выше уже считались аномальными  и подлежали  дополнительному  изучению.  Вместо щелчков,  как у метронома,  но более частых и неравномерных, в телефоне – сплошное гудение.  На всякий случай я выключил  прибор,  мы остановились попить-поесть, но и через 30-40 минут всё повторилось. Не было ни  сил, ни желания  вернуться на 50 – 100 м назад, где показания прибора были фоновые,  тогда это даже не пришло мне в  голову. Сказалось, видимо, и переутомление от многих трудных маршрутов на высоте около 3000 м. Дальше мы  пошли  без радиометрических  наблюдений, но не могу точно вспомнить, включал  ли  я  его, этот родной и ненадёжный  РП–1,  снова, и возобновилась ли его работа. Вероятно, возобновилась, т.к. у меня остались большие сомнения,  и я  доложил  обо всём внизу  Нуйскову.
       Был конец  сентября, снег  на высотах 2-3 тысячи метров над уровнем моря  мог выпасть  в любой день. Со мной или без меня, но старший геолог партии  должен  был проверить мои сомнительные данные. Его решение было таково: «А, нет там ничего!».  Я так устал к этому времени, что не хотелось думать даже и о  лаврах первооткрывателя,  лишь бы не возвращаться  на  тот  маршрут. Только теперь невольно думаю, что, возможно, и  другие исполнители  работ  пропустили не одну аномалию, не отличая  их  от  сбоя работы радиометров.
    Уже 2 октября я пишу маме из лагеря близ развалин кишлака Шульхазор, 29.10. -  из лагеря возле кишлака Хиштирохи. Весь ноябрь мы почти зимовали в базовом лагере в низовьях Сангикара, занимаясь камеральной обработкой полевых материалов и выполняя редкие маршруты. Только 1 декабря состоялся наш выезд «на зимние квартиры».
        Когда весной 1967 года моя проба, взятая  в  той  злополучной  точке, показала аномально высокое («ураганное») содержание урана, пришлось мне в неофициальной  обстановке держать ответ за упущенную удачу  перед  главным геологом ЮГФЭ; это был  тот же Р.М. Хасанов, принимавший меня на работу три года назад. Никаких  официальных  выговоров  не последовало, но надолго осталось  какое-то чувство досады и на себя,  и  на Ю.И. Вскоре  Р.М. уехал в загранкомандировку, а через  несколько лет погиб в ДТП в Душанбе на своей «Волге», возвращаясь ночью с каких-то «посиделок». У руля встал Девиль Рубенович  Мучаидзе, кажется,  до самого 1992 года. Он умер от  лейкемии в С-Пб  в 1997 году, и мы с Нуйсковым  оба были на церемонии его похорон  на Смоленском  кладбище.
       Зимой  1966-67 г.г. ко мне надолго поселился  Петр Фёдорович Харченко, оставшийся без крова после развода с женой. Это невесёлое событие  совпало с крупным успехом  его дочери: она завоевала серебряную медаль на каком-то детском музыкальном конкурсе в Париже. Семью  это не спасло, он вынужден был искать приют у меня. Дядя Яша  и его друг Александр Николаевич, очень деловой и общительный мужик, вероятно, тоже участник  войны, судя по хромоте, в те годы  -  завхоз студии  документальных фильмов, познакомили нас с двумя  девицами «на  выданье». С одной  из них, довольно вульгарной брюнеткой, П.Ф. закрутил  роман, а вторая, Дуся, более серьёзная и положительная, в  прошлом  - проводник на железной дороге - имела виды на меня  как на перспективного жениха с квартирой;  так  мне казалось, по крайней мере. Зимой я опять слетал в отпуск на родину, но старую связь обновлять не стал…   
       С февраля и до конца апреля я успешно занимался по вечерам на платных курсах английского языка, и если бы  в  мае сдал экзамен, это было бы равноценно кандидатскому минимуму по языку. И вот вечером рабочего  дня, в марте, усталый  и в плохом настроении, прихожу я домой,  и  Пётр подаёт мне письмо. Помню, прочитав его, я произнёс даже с некоторой досадой  и раздражением: «Это прошлое хватает меня за горло». Письмо от Веры переслала мне мама. Оказалось, что после восьми  лет замужества её брак  с  Ю. Насниковым  разрушился, муж запил-загулял, как ни странно, от избытка счастья и удач. Вера чувствовала себя оскорблённой и униженной, ей приходилось не раз забирать его из вытрезвителей, получать за него зарплату из специальной кассы в виде водочной бутылки (изобретение активистов антиалкогольной кампании), выслушивать по телефону «компромат» на мужа от  анонимных  «доброжелателей» и т.п.
           После первого шока  я долго не спал,  вспомнил период  этой самой сильной моей юношеской влюблённости, долгую  память о ней.  Познакомились  мы ещё в школе, на комсомольском  собрании. Её и Катю Васильеву принимали в комсомол на заседании школьного комитета ВЛКСМ. Обе хихикают, настроение какое-то несерьёзное. Тут я как член комитета, как старший товарищ, спрашиваю уже всерьёз: «А какова же главная обязанность комсомольца?». Вера ничего умнее не придумала как: «Бороться с пьянством, хулиганством». Потом мы не раз вспоминали, что именно этим ей и пришлось заниматься несколько лучших лет своей жизни. А тогда я объяснил этим хохотушкам, что главная обязанность комсомольца – защита своей  Родины. Я запомнил её, но чувство к ней вспыхнуло чуть позднее, на новогоднем  маскараде в школе, когда она и её одноклассницы  нарядились цыганками. 
         В апреле 1956 года  мы нечаянно встретились, катаясь на велосипедах  по асфальту просохших улиц, а потом шли пешком  до её дома по непроезжей в те годы Пионерской улице, беседуя, вероятно, о каких-то пустяках.  Такой радости, безгрешного платонического восторга, счастья сразу после этого случайного свидания  я никогда больше не испытывал. Академические заботы, занятость не позволяли  нам часто видеться, и вот, когда я провожал её с вечера встречи  выпускников школы разных лет, в феврале 1957 года, моя попытка объясниться была пресечена предупреждением, что у неё уже есть  сердечный друг. А через два года она вышла замуж, и я сказал себе:  «Считай, что она для тебя умерла».
       Все эти и другие подобные воспоминания  так переменили моё настроение, что  утром я  уже готов был к  самым решительным  поступкам. Дело было не только в  возрождении  из пепла  моих  прежних  чувств,  усиленных одиночеством. Меня  также очень радовала  возможность выручить её из беды, помочь  ей. Казалось, будто и  меня тоже смертельно обидели, оскорбили.
            Весной 1967 г. Вера  училась на первом  курсе вечернего отделения Карагандинского мединститута, но на втором курсе предстоял обязательный перевод на дневное отделение и уход с работы, так что по совокупности обстоятельств  будущее не сулило ей и её дочери Ирине ничего хорошего. Возможности  примирения, по-видимому, были  исчерпаны,  развод    оформлен, так что новый брак позволял  и отомстить пьянице-изменщику, и  обеспечить  возможность учёбы. Сделанное мне  предложение было, конечно, серьёзно обдумано, с её стороны  это  был трезвый расчёт  с  минимальным риском. Но  впоследствии  оказалось,  что окончательно забыть первого  мужа, вычеркнуть его  из жизни, из памяти  было невозможно. Часто  вспоминала  папу и  падчерица, сравнивая  его  со  мной. 
       Дальше события развивались стремительно. Мы обменялись несколькими  письмами, договорились о главном, и  в конце апреля  я прилетел в Караганду,  на  автобусе  доехал  до соседнего города Темир-Тау, где    4  мая 1967 года  мы  поспешно  зарегистрировали  наш  брак. В долгих беседах- разговорах о минувших годах Вера рассказала много тягостных подробностей о своём первом замужестве и неясными намёками давала понять, что сначала она хотела или пыталась(?) отомстить Насникову той же «монетой», т.е., наставить ему рога, но потом вспомнила о возможности не опускаться до беспорядочных связей, и выйти замуж вторично, в этот раз - за более надёжного и порядочного человека. Мне оставалось только догадываться о том, в какой степени удалась её месть. Но я уже был так ослеплён страстью, что готов был простить ей что угодно, лишь бы она была со мной. Вспомнил даже сюжет из романа Эрнеста Хемингуэя «Иметь и не иметь». Там герой берёт себе жену из публичного дома…
       Из-за брачной поездки в Темир-Тау мне пришлось пожертвовать экзаменом  после англоязычных курсов, свидетельства о своих успехах я не получил, да оно мне так и не понадобилось, а знания  пригодились только через  15 лет.
        А перед этим  произошло ещё одно примечательное  событие: из Ташкента, где совсем  недавно произошло  землетрясение,  в Душанбе было перенесено Всесоюзное геохимическое совещание, на  котором  в апреле я  встретил  Игоря Клименко, однокурсника, двухметрового красавца, к тому времени уже кандидата наук, гидрогеолога, преподавателя Университета дружбы народов.  Я  пригласил  его  и  геохимика - сибиряка  к  себе,  пожить  у  нас, а  не в  отеле,  и  мы,  в  том  числе  и  Пётр, конечно, отметили  встречу,  рассказали  друг  другу  о событиях  минувших  семи  лет, вспомнили  однокашников.  Игорь  обогнал  меня  и  по  брачно-семейным  делам:  если  я  только  ещё собирался  жениться, то  он  уже успел  развестись.  Мои  матримониальные планы  получили  одобрение коллег – товарищей, и  только Дуся  при прощании  пророчила мне осложнения  в будущем,  когда я  из  вежливости, только  лишь выполняя  прежнее обещание, навестил её  в  общежитии. Никаких чувств  к  ней у меня не было  ни  тогда, ни  прежде.
       Вере  понадобилось около  полутора  месяцев  на увольнение, перевод  в Таджикский  мединститут  (мне  дали в ЮГФЭ  соответствующее  ходатайство) и на переезд  ко мне на новое место  жительства, с дочкой и  со всем  имуществом. А я  работал «в  поле», т.е., на западе Каратегинского хребта, на правобережье  Вахша, к северу от  Комсомолабада. Не  знаю, как теперь называется  этот  городок  с удивительной чайханой, полностью уместившейся  под огромной  развесистой чинарой.
       К этому времени  наш отчёт о  работах  на Хаитской площади  был уже закончен, и перед Ю.И. Нуйсковым  стояла трудная  задача: защитить его на НТС  в  Управлении геологии  и  сдать в  фонды. Но руководство ожидало комиссию из Москвы  и  предпочло на время  припрятать наше  произведение  подальше  от  строгих  глаз проверяющих,  м. б.,  как  раз  потому, что самое  главное – урановый  объект – мы  прошляпили.  Я  отвечал за главу «Полезные ископаемые», кажется, в соавторстве с Ф.Н. Ярошенко. Инструкции  на эту  тему тогда  были  не  очень чёткие, я где-то прочитал, что надо выделять «рудные  узлы», в один из  которых  включил и  нашу  непроверенную  аномалию  радиоактивности. А окончательно наш отчёт о работах 1965-67 г.г. был утверждён только в 1968 году.
       А теперь, в мае–июне 1967 года, мы работали  по другому  проекту, в масштабе 1:25 000,  и  партия  называлась уже Чакштагинская.  В  эти месяцы  я, совместно со студентами  старших курсов Таджикского университета, «прочёсывал»  Комсомолабадский массив  гранитоидов, то ли «сателлит», то ли восточное  окончание Южно-Гиссарского плутона, основательно описанного в монографии Р.Б. Баратова, тамошнего академика.                Лет 10 тому назад  К.И. Литвиненко, главный  металлогенист  Таджикистана, провёл  здесь поиски, обнаружив  мелкие скарновые  тела  с вольфрамовой минерализацией,  в  том  числе  в  верховье  речки  Шодмони. Уже  в  1970  году, поздней  осенью,  завершая  работы  на  Чакштагинской  площади,  мы  с  Федей  Кузнецовым,  молодым  геологом  из  Белоруссии,  облазали  известняковые  скалы  вокруг  одноименного  кишлака,  но  ничего  нового  не  нашли.
          Западный Каратегин ограничен  с  юга  мощным,  грозно ревущим  Вахшем. Мелкоскальный  характер рельефа позволял  проводить  маршруты  с  юга  на  север  через  250-300 м,  с  выходом  на  местный  водораздел,  где  в  июне  ещё  лежали  снежники, а  рядом  с ними  пробивались, иногда  через  ледяную  корку,  ростки  чекуры  (ревеня), чуть ниже – тюльпанов, а ещё ниже красовались  дикие  пионы. Это было  единственное на Каратегине место, где мне  встретились пионы. А в  целом  та  местность (урочище) именовалась по-таджикски  Дашти-Гургон, т.е., Волчье пастбище.      
      Зизак и  Нуйсков  помогли  мне уйти в июле в полулегальный отпуск, на  «медовый месяц». И вдруг  в  Комсомолабаде  меня  «арестовал»(!) тамошний  участковый. Оказалось, что  пока мы  на своих  лошадках  меняли  место  лагеря,  за ними увязался  жеребец  местного жителя, наши  рабочие  даже  повесили  на  него  пару  вьюков, так  что  владелец  коня  усмотрел  в  этом конокрадство. Но вскоре обвинения   с  нас были  сняты, без  последствий,  а  я  был  отпущен.
     По  совету  дяди Яши  ещё в мае я сделал небольшой  косметический ремонт в своей  квартире. Обновив  краску  на полу, я  сверху нарисовал ещё  синие круги. Стены  и потолки были просто побелены, без обоев, они, кажется, были  ещё довольно чистые.
      И вот в первых числах  июля  ко  мне приехали  Вера и её семилетняя дочь Ира, а вскоре пришёл и  контейнер с их  мебелью.  Мы начали  вить «гнездо» и притираться  друг к другу.
      Мой  товарищ и квартирант  Петя  Харченко  жил   у  меня   до  последней  возможности, так  что и  к  моменту  приезда  Веры  и  Ирины  ему  некуда  было  деваться.  Он  их встретил  и  не  придумал  ничего  лучше  как  тут  же  пригласить  её в кино(!). У  Веры,  правда, хватило  ума  отказаться.  Вскоре  он  обрёл  крышу  над  головой, женившись  на  нашей  соседке, соломенной  вдове  Марине. Некоторое  время  мы дружили  семьями.  Не  знаю  об  их  дальнейшей судьбе, не  исключаю, что позднее она  могла  увезти  его  в Израиль.
        Весь  «медовый  месяц» я  летал на крыльях  любви,  всячески ублажая  вновь  обретённых  членов своей  семьи. Возил их  по ближним  пригородам, в горы  за  тюльпанами, в театры  и кино, знакомил  с  соседями  и  друзьями, в  том числе, с  семьёй Немчиновых.  Альберт, глава семьи, в недавнем  прошлом  шахтёр из Норильска, можно  сказать,  навязался  мне  в друзья,  вместе  со своей женой Любой  и с двумя  дочками (позднее  к  ним прибавился  ещё и  сынок  Серёжа). Дружба  с  ними продолжалась  много лет.  В  то  лето  они  ненадолго улетали в  Норильск  для  завершения  пенсионных  дел   (у Альберта  подземный  стаж  достиг  15  лет, и  это давало  ряд привилегий). Ключи  оставили  нам, и  поэтому  мы  с Верой,  призвав  на  помощь  соседей-корейцев, смогли  спасти  их новую  мебель  и  всю  квартиру  от затопления, когда вдруг  прорвалась водопроводная  труба  где-то между  этажами. С корейцами  мы  тоже  подружились, иногда  бывали  у  них в  гостях.
      В  Темир-Тау  у  Веры  была  подруга  Нина,  которая,  кажется, гостила  у  нас  и  при  мне, и  без  меня  и  даже  начинала  разговоры  о  переселении  к  нам  и  о  прописке.  М.б., у  неё  был  какой-то «компромат»  на  Веру, потому  что планы  были  слишком  уж  абсурдными.   Дружба  эта  была  довольно  странная: Нина предоставила нам  свою квартиру  на  первую  нашу  брачную  ночь,  и  как  раз  в  тот  вечер  к  ней(?)  пожаловал  отставной  муж  Веры, хотя  о  моём  приезде  он  знать  не  мог. Из  такого  странного  совпадения  напрашивался  вывод  о  том,  что  у  подруги «рыльце  в  пушку».  К  концу  1967  года  их  отношения   внезапно  необъяснимым  образом  прекратились.
      В  июле  и  до  конца  полевого  сезона  мы – я  и  Ю. Кучменко, о  котором  я  уже  вспоминал, вели  съёмку  на  правобережье  р. Сурхоб,  восточнее  Комсомолабада,  где столкнулись  с  геологической  загадкой,  расшифрованной  много  лет  спустя.  К  тому  времени  уже  было  известно, что  в  известняках  силурийского  облика  вдруг  обнаруживалась  микрофауна  палеогена  или  неогена, т.е., кайнозойской  эры.  Только  в конце  90-х  Ю.И. Нуйсков  рассказал  мне,  что  нашёл, вероятно, в  периодической  литературе(?) объяснение  этого  феномена. Оказавшись  в  прибрежной  зоне  кайнозойского  моря,  пласты  палеозойских  известняков  сползали  или  обрушивались в  этот  бассейн  и  обрастали  молодыми ракушками  и  прочей  живностью. Нечто  подобное  у  нас  на  глазах  происходит  на  южном  берегу  Крыма. 
         Несмотря  на  месячный  отпуск,  я  успел  «набегать» много  маршрутов,  так  что когда 
через  три  года, в  камеральный  период  1970 – 71 г.г.,  пришло время писать отчёт Чакштагинской  партии  о  геокартировании  и  поисках  масштаба 1:25 000  на территории  300 кв. км,  мне  было  легко  и  интересно. Защита  прошла  успешно,  правда, в  поле  мы  смогли выехать  только  2  июля1971года,  через  день  после  гибели  трёх  наших  космонавтов. 
         А в  начале  сентября  1967 года  я  несколько  дней  был  дома  и  провожал  в  первый  класс  школы  падчерицу  Иру,  т. к.  Вера  должна  была  явиться  на  занятия  в  мединститут. Её  приняли  опять  на  первый  курс,  что-то  перезачли,  а  в  свободные  часы  обязали  бесплатно работать  в  деканате. 
        Мы  стали  строить  нашу  новую  семью,  преодолевая  психологические  трудности.  Материальных  проблем  фактически  не  было, мы  жили  без  долгов,  моей  зарплаты  на  жизнь  хватало, алименты  Вера  получала,  хотя  и  не  регулярно. Потом  она  немного  зарабатывала  как  медсестра,  в  том  числе  и  на  ночных  дежурствах  в  республиканской  поликлинике  Кара-Боло. Мне  ничего  не  оставалось,  как  верить  в  её  добропорядочность.  Но  в  ту  же  осень  возникло  и  не  покидало  меня  до  самого  рождения  Саши  (1970)  какое-то  неясное  чувство  тревоги  и  неуверенности,  особенно  после  того, как  пришлось  вызывать  скорую  помощь  из-за  сильного  кровотечения, причину   которого  моя  «молодая  жена»  так  мне  и  не  объяснила.  На  уме всё  время  крутилась  строчка  из  песни  Кукина (?): «Что-то,  что-то  не  так,  не  так,  что-то  не  удалось!». С её стороны вся эта затея с новым замужеством была, конечно, авантюрой,  но с расчётом на мою порядочность. О «любви до гроба» и речи не было, даже в первые месяцы она вдруг задавала мне вопрос: «А что, если я буду тебе изменять?». Правда, тут же уточнила, что если такое произойдёт, «ты узнаешь первый». Так что для тревоги и неуверенности оснований было более чем достаточно с самого начала. Однако  «обратной  дороги»  не  было  ни  у  неё,  ни  у  меня. И  я  не  стал докапываться  до  истины, что кроется за этим непонятным кровотечением,  надеясь, что  всё  дурное – в прошлом….
          Уже  в  ноябре  мы  купили  в  кредит  пианино  и  два  раза  в  неделю  по  очереди  возили  Иру на уроки  музыки. (Это пианино теперь, в 2013 году,  стоит у Сашеньки в квартире, и на нём играют мои внучки Полина и Аннушка). Позднее  мы  устроили  Ирину  в музыкальную  школу, причём  для  этого  пришлось  сводить в  ресторан  влиятельного  человека,  адвоката  и  его жену, начальницу(?) - музыкантшу,  решение  зависело  от  них.  В  этой  ситуации  я  совершил  тактическую  ошибку,  заказав  слишком  мало  коньяка,  так  что адвокат  прямым  текстом  сказал, что  надо  добавить.
       Летом  1967  года  Ю.И. Нуйсков  много  времени  потратил  на  защиту  и  сдачу  в  фонды  нашего  отчёта  о  работах  на  Хаитской  площади,  в  поле  работали  геофизики,  А. Акрамов,   мы  с  Ю. Кучменко  и, вероятно,  шлиховой  отряд.  Не  помню,  выполнялись  ли  какие-нибудь  горные  работы,  ведь  обнажённость  территории  очень высока. В  геологическом  управлении  ждали  комиссию  из  Москвы во главе с Григорьевым (инициалы не помню), старым геологом времён Таджикско-Памирской экспедиции,  и  начальство  решило,  что  лучше  припрятать наш  отчёт  на  пару  месяцев,  от  греха  подальше, считая  его  небезупречным.
     Кроме древних кристаллических горных пород на юге Тянь-Шаня распространены  резко отличные от них осадочные породы мезозойской эры –  юрского и мелового возраста, а также и кайнозойские -  палеогенового и неогенового возраста, не считая повсеместно развитых пород четвертичного возраста. Для консультаций и помощи в картировании этих образований приглашались «узкие специалисты» из Таджикского филиала Всесоюзного научно-исследовательского геологического института нефти и газа (ВНИГНИ), где работал и Яша (Яков Рафаилович) Меламед. Но с ним мы виделись очень редко,  случайно, наша дружба продолжения не имела. А в наших работах  участвовали Ксенофонтов (1965-66 г.г.), В. Коробка (1967г.), а позднее  и  её муж Виктор  Коробка. Запомнился один совместный маршрут с Валентиной Коробкой. Мы возвращались к себе в лагерь через кишлак Хильмони. Жара и усталость  заставили нас присесть в тени деревьев, на их корнях, прямо на сельской улице, ограниченной с двух сторон глухими высокими дувалами (глиняными заборами). Но из ближайшего дома вышел таджик и пригласил нас к себе в гости, поил чаем и развлекал беседой. Моя спутница для поддержания разговора вслух удивилась, что в их семье только один бача (ребёнок). Эта  бестактность вынудила  хозяина сказать, что это виновата «плохой жена». Хорошо ещё, что последняя не знала ни слова по-русски…
      Зимой  1967 – 68 г.г. отчасти  поменялся  личный  состав  партии: ушёл  или был  уволен  В.П. Зизак (в конце  лета он самовольно участвовал  в сплаве на резиновых лодках по Зеравшану, возложив обязанности  начальника  партии на Ю.И. Нуйскова, других подробностей его исчезновения  я так и не узнал). К весне (?) завершились успехом  хлопоты Ю.И. об  окончательном  утверждении  нашего Хаитского  отчёта  и    о командировке в Афганистан, там ещё было всё спокойно. Сезон 1968 года мы начинали  уже с новым  начальником  партии, Анатолием Давыдовичем Гольдбергом, который  прежде был  главным инженером  Памирской  экспедиции.  Нуйсков  оставался главным  геологом  партии  примерно  до  конца  1968  года,  а  я  был «старшим  геологом  по  съёмке». 
        Помню, как мы с А.Д. выбирали  место для  первого в сезоне полевого лагеря, возле кишлака Шуль, по  соседству  с Гармским аэропортом, западнее Гарма, районного  центра.  Шёл дождь, вода  в ручье  была  мутная, но А.Д. пошутил, что если она 3-4 раза перевернулась – значит, чистая.  Позднее  оказалось, что рядом, в общественном (?) яблоневом  саду  есть благоустроенный родник с прекрасной  водой. Работы по новому  проекту предстояли  на площади всего лишь 100 кв. км, но зато в масштабе 1:25 000, т.е., маршруты и профили геофизических работ  следовало проходить через  250 м.  Это позволило нам  долго работать без переездов. Наши  маршруты с  Ю. Кучменко  перемежались, он  к  этому  времени  набрался  опыта. Ушёл  в  другую  партию наш главный геофизик, Анатолий Фёдорович Вобликов: он не поладил с новым начальником, наговорил ему по пьянке  каких-то  глупостей и  был временно заменён  Валентином  Шумаковым.       
          А.Д. Гольдберг  был моим «лучшим  начальником всех времён и народов»,  как  я назвал его впоследствии: прекрасный  организатор и экономист, при нём  все  три года  партия  всегда  имела  премии. С людьми он умел  ладить, но хамства  и наглости  не терпел, как это показал эпизод с Вобликовым. Фамилию последнего добродушная  толстуха  и поставщик  секретов  руководства  Феня, секретарша  начальника экспедиции, нечаянно (?) искажала и веселила всех сотрудников, именуя его то Бубликовым, то Бобриковым и наконец – Вобленко(!).  Его погубила вспыльчивость и дружба с «зелёным змием». Через  много лет  он работал  журналистом, а рано умер всё-таки от пьянства. 
      Летом  1968 года  было  много  памятных  событий. В  июле  неожиданно  прилетели  наши  жёны -  моя  Вера  и его Светлана, в  то  время «гражданская  жена»  Кучменко, (кажется, чеченка),  дня  два  гостили  у  нас,  и  тут  уж  было  не  до  работы. Однажды  мы  с  Верой  отправились  на  любовное  свидание в окрестные  заросли  боярышника, фисташки, миндаля,  не  такие  уж  и  густые,  так  что некоторая  тревожность  омрачала  прелесть  амурных  затей…
       Позднее  приехали  проверяющие:  уж очень удобно и просто  было к нам попасть    из-за  близости  к  автодороге  и  к  аэропорту (так мне казалось). Это  были  Юрий  Андреевич  Дьяков  (главный  геолог Таджикского  геологического  управления) и  Виталий  Трофимович  Горбаток (куратор  массовых  поисков  урана). Кажется,  их  сопровождал  и Ю. И. Нуйсков, как  главный  геолог. Запомнилась  критика Ю.А. Дьякова: «Не  очень  хорошо,  товарищ  Трофимов…». Потом Нуйсков  уже  в  частной  беседе  так  высказался  о  нашей  полевой  геологической  карте: «В  этой  карте  я  не  вижу  идеи!».  Конечно, она, карта, была  скорее фактографической,  для  «идеи» изученная  площадь была  мала. Поэтому казалось, что  геологическое  строение  здесь очень простое: однообразные  гранитогнейсы с жилами  светлых  гранитов, с мелкими  тектоническими  трещинами  и  пятнами  «медной  зелени» (т.е., с примазками землистого малахита).. Маршруты  были  сравнительно  лёгкими,  т.к.  рельеф  был  мелкоскальным,  а  относительные  превышения    умеренными.
         В.Т. Горбаток  был увлечён  песнями  Вл. Высоцкого, собирал  магнитофонные  записи его  концертов, рассказывал нам  о нём и  даже  воспроизводил  или  пересказывал  некоторые песни. Это было ново и интересно.
     В  то же  лето, позднее (?) ко  мне  в  гости  в  Душанбе  прилетели (или  приехали  поездом?) мама  и Вася. Мы  втроём  ездили в Варзобское  ущелье, я  их  развлекал,  как  мог, а  потом на несколько дней  привёз  Васю  в  наш  лагерь  около  Шули. По  дороге  купались  около  Вахша,  а  в лагере  он, по  традиции  мальчишек  своего  тринадцатилетнего  возраста,  залез  в  соседний  общественный  сад,  хотя  старик - сторож  и  так  безвозмездно снабжал  нас  яблоками.   
      По  соседству  с  нами возвышалась  плосковершинная  гора  Мандапуль,  пологие  склоны  которой прежде были  распаханы (м.б., ещё до революции, в условиях аграрного перенаселения?) Позднее  мы  обнаружили  в  маршрутах  остатки  арыка, по  которому  вода  для  орошения  текла несколько  километров по  правому  борту  долины  ручья  Лояк (Бедаки),  из  зоны  «вечных»  снегов,  причём  строителям  пришлось   возвести довольно высокую насыпь,  чтобы  преодолеть  неровности  рельефа.   
       Окончание сезона было омрачено нечаянным убийством («из хулиганских побуждений», как было записано  в следственно-судебных документах) 17-летнего парнишки по фамилии Гевченя. Преступником стал мой друг и коллега Юрий Кучменко. В сентябре близилось окончание полевых работ, и все отряды нашей партии соединились для камеральной обработки материалов и для отдыха в благодатном урочище Болошар (к западу от долины реки Хильмони-Дарья, правого притока реки Сурхоб, ниже по течению от Сангикара). От прежних кишлаков даже и развалин почти не осталось, зато продолжали красоваться и плодоносить  роскошные рощи грецких орехов, которыми никто кроме местных медведей не интересовался (так нам казалось тогда), а мы рассчитывали поживиться, собрать кое-что «для дома, для семьи».
       Всей этой многолюдной разношёрстной компанией, склонной к анархизму и разгильдяйству, руководили Ю.И. Нуйсков (он оставался ещё главным геологом партии) и Владимир Майер, недавно сменивший Валентина Шумакова на посту  главного геофизика партии. В те дни я и А.Д Гольдберг по каким-то служебным делам были отозваны в город, а Нуйсков с Майером привезли персоналу зарплату и ящик водки. Кого из них считать виновником этой затеи, я и тогда не знал. Дело обернулось сначала просто общей шумной попойкой, а потом – мелкими, но шумными стычками. По соседству с палаткой Кучменко «выясняли отношения» или просто орали упомянутый Гевченя и некто Феликс, непутёвый муж нашей постоянной сотрудницы Аллы Ильиной, он даже имел какой-то условный срок осуждения. Кучменко, будучи, вероятно, тоже нетрезвым, в ярости и раздражении выскочил из палатки и пустой бутылкой, в темноте, не глядя, ударил по голове первого попавшегося ему под руку. Мальчишка скончался  в  больнице, не приходя  в сознание – перелом основания черепа.    
       Нуйсков сначала хотел представить это трагическое событие как результат падения с дерева, но слишком много было свидетелей и очевидных фактов. Кучменко уехал в город и вскоре пришёл ко мне за советом. Надо было идти с повинной, что он и сделал.
      А нам с Гольдбергом выпало идти с визитом  в  семью этого Гевчени,  которого я совсем не знал, так как он работал в геофизическом отряде. Но всё равно моральная ответственность за это несчастье так или иначе лежала и на нас. Семья была бедная, отец – пожилой инвалид, мать – полуслепая, их  сынок  только что закончил 10-й класс…
      В ноябре был суд, убийца получил срок: 10 лет колонии общего режима. Вышел через семь лет и шесть месяцев (условно-досрочное освобождение). Все эти годы мы переписывались, раза два я приходил к нему на свидания, а однажды даже рисковал свободой, когда перебрасывал через ограду, в условленном месте, алюминиевую флягу с водкой. На это меня уговорил освободившийся товарищ Ю. Кучменко по несчастью. Не знаю даже, досталась ли ему та фляга, т.к. ко времени освобождения Ю.К. мы не вспоминали тот эпизод. После суда стало ясно, что Света с ним не регистрирована, а право на свидания и передачи имеет только его прежняя жена Кристина, развода с которой не было. Оборвав все иные связи, она восстановила их брак в новых, почти трагических условиях, приложила много усилий, чтобы его не отправили по этапу куда-нибудь на Дальний Восток. На эти годы она стала также и другом нашей семьи, часто у нас бывала и даже познакомила с женщиной-майором, служившей в этой колонии. Эта дама не без юмора вспоминала, как она, выйдя замуж  за офицера-таджика, которого она теперь называла «мой зверь», оказалась вдруг в глухом кишлаке в горах, куда вела только конская тропа. Условия жизни были почти первобытные, вернее, таковыми они представлялись  русской женщине.
      Когда Ю.К. освободился, он недолго работал в ЮГФЭ, потом, кажется, поменял род занятий: в тюрьме он получил ещё и более денежную специальность сварщика. Наша  дружба не имела продолжения, т.к. у него начались запои, а свою жену Кристину он стал избивать на почве ревности к прошлому: они не оформили вовремя развод и несколько лет до его преступления жили врозь, у каждого были своя жизнь и партнёры. Федя потом писал, что через несколько лет он умер от рака лёгких.
     Завершение работ на Чакштагинской площади (между Комсомолабадом на западе и Новабадом  на  востоке) по решению руководства  почему-то откладывалось. Вместо  этого мы составили и утвердили в инстанциях проект на  геологическое картирование  (в масштабе 1:50 000) смежных  с востока  и  с  юга территорий, включая и часть левобережья реки Сурхоб, где развиты  красноцветные осадочные горные породы мелового возраста (т.н. внешняя  дуга Памира). Но до них мы добрались только в 1970 году.
      В январе-феврале 1969 я получил отпуск и мы втроём – Вера, Ирина и я – прилетели в Ленинград, встретились с новой для меня роднёй. Тёща Мария Трофимовна и бабушка Веры Софья Владимировна приняли меня достаточно приветливо, но последняя не раз приговаривала: «Только Юрочку-то я очень любила!». Хитрый, проницательный Боря Взятышев, мой друг детства, напрямую сказал мне про Веру: «А ведь она тебя не любит». Но мне было достаточно, что я  её  любил. В Доме книги мы случайно  встретили Володю Пилацкого, вместе с которым я держал экзамен по математике на матмехе ЛГУ в  августе 1955 года, потом  пять лет мы состояли в одной учебной группе, в 1960 году попали по распределению в Нижне-Амурскую экспедицию и, наконец,  вместе работали  в шлиховом отряде Д.И. Гусева  в июне-сентябре 1962 года,  когда он (Пилацкий) по дурости и  разгильдяйству  чуть не застрелил меня из ружья, считая, что оно не заряжено. Словом, нам было что вспомнить. А здесь он повышал квалификацию на специальных курсах при ВСЕГЕИ, на которые и я попал через несколько лет.  Мы ни о чём не успели поговорить, Вера спешила, задержать её было невозможно, мои чувства и настроения её мало интересовали. И этот эпизод, и многие другие мелочи как раз и подтверждали, к сожалению, догадку моего старого приятеля…
            Забегая вперёд, вспоминаю краткий, «судьбоносный» разговор с Верой после её возвращения с хлопковых полей, куда каждую осень «призывали» студентов и старших школьников («На хлопок – как на фронт!» - говорил ректор мединститута). Это было 5 декабря 1969 года. М.б., ей не хотелось через год снова ехать на уборку хлопка, или хотелось искупить какие-то неизвестные мне прегрешения, но она объявила о своём согласии родить мне ребёнка. По её версии – это будет форма благодарности мне за помощь в трудный период её жизни. А конкретной заслуженной наградой должна была стать (и стала) дочка. Правда, уже при встрече нового, 1970 года, зная о своей беременности, Вера пила коньяк, но, слава Богу, это не отразилось на здоровье новорожденной.
                ---------------------------------------------    
            В итоге проектирования и предполевой подготовки партию переименовали в «Каратегинскую». Защита небольшого отчёта о геокартировании на площади «Шуль» (100кв. км), по-видимому, прошла  легко и безболезненно, так что и вспомнить нечего. К концу мая 1969 года мы были готовы начинать новый полевой сезон. Но затяжные дожди подтолкнули А.Д. Гольдберга, начальника партии, к мудрому и спасительному(!) решению: «А давайте, ребята, подождём немного. Только зря просидим в мокрых палатках и потеряем время». Если бы мы выехали в поле, то стали бы лагерем над кишлаком Ялдомич, чуть выше по течению небольшой речки, правого притока реки Сурхоб, чтобы пить чистую воду, и увеличили бы число погибших.
        В итоге длительных дождей насыщаются влагой рыхлые склоновые отложения, увеличивается их вес, и вот уже под воздействием чуть ли не ежедневных слабых землетрясений нарушается гравитационное равновесие, и  эти массы могут сползти вниз, подпрудив, перегородив русло речки или ручья. Образуется временная плотина, которую  за несколько часов вода размывает и прорывает, и в итоге вниз по течению устремляется разрушительный поток полужидкой грязекаменной массы, называемый селем. Вот такой сель и разрушил почти весь кишлак и погубил 112 человек. Когда мы всё-таки  раскинули свои палатки в яблоневом саду рядом с бывшим кишлаком, то увидели растянувшуюся  вдоль склона, вдоль злополучного селя, череду шестов высотой по 2-3 метра с белыми и красными лоскутками ткани (для старых и молодых, соответственно). Это было новое кладбище. Никаких других надгробий или памятников на могилах  простых людей на востоке не ставят.
     Не знаю, существует ли такая статистика, но самые тяжёлые последствия всегда имели землетрясения, по времени совпадавшие с продолжительными дождями. И очень возможно, что это справедливо как для Тянь-Шаня, так и для Памира.
      Эти места (Гармский район) были для меня почти сакральными. Здесь долиной и руслом реки Сурхоб резко обозначена граница Южного Тянь-Шаня и Памира, зона знаменитого среди геологов Вахшского надвига, который мы со Швановым и Меламедом пытались увидеть в конкретных обнажениях коренных горных пород в 1958 году. Я не помню, кто высказал эту догадку, но одним из главных, хотя и косвенных доказательств тектонического перемещения юрских и меловых толщ на север, в сторону Гармского блока (кристаллического массива, как мы стали именовать его позднее) надо признать «тектоническое сближение фаций». Особенность строения района в том, что осадки мелового возраста развиты и на правобережье Сурхоба, но их мощность на порядок  меньше чем на левом берегу, со стороны хребта Петра  Первого. Синхронность тех и других доказана находками фауны. Смена фациальных условий, обстановки осадконакопления на столь коротком расстоянии (менее 1 км) невозможна. Значит, участки, где  мощность осадков юрско-мелового возраста велика,  суть тектонические пластины, или аллохтон. Шванов много раз излагал нам этот аргумент.
           Но наблюдать на местности тектонический  контакт древних кристаллических пород «Гармского блока» и надвинутых на них красноцветных пород меловой системы не удалось ни тогда, во время нашей практики, ни при крупномасштабной съёмке, которую мы выполняли теперь, в 1969 году, на пару с молодым специалистом Фёдором Кузнецовым, выпускником Львовского университета. Его прислали к нам взамен «выбывшего из строя» Ю Кучменко. А тогда, осенью 1958 года, после первой производственной практики, я должен был рассказать однокурсникам о своих  впечатлениях  от этого надвига на заседании тектонического кружка (при нашей кафедре общей геологии  геологического факультета ЛГУ). Я был не готов, но не решился отказаться, пришлось пережить несколько минут позора. Положение спас Н.Г. Власов как куратор нашей производственной практики, подробно и с блеском рассказав об этой интереснейшей структуре, индикаторе столкновения литосферных плит (как  это было понято и доказано позднее, по совокупности всех обстоятельств, не только по материалам наших съёмок). Но по упомянутой выше тектонической схеме М.М. Кухтикова  главными в геологическом строении региона являются вертикальные разломы, каковым считался и Вахшский разлом. Хотя эта схема устарела уже в момент публикации, как можно сказать теперь, но для практики геологических  работ она была весьма полезна.
         В геологической науке и в  практике полевых работ в эти годы обозначилось противостояние «фиксистов» и «мобилистов», причём своеобразным  «манифестом» последних стала статья В.Е. Хаина «Происходит ли научно-техническая революция в геологии» (журнал «Природа», 1970 год). Результаты крупномасштабных геологических съёмок на Южном Тянь-Шане, в том числе на северных склонах Алайского  хребта, особенно блестящие работы Георгия Сергеевича Поршнякова, доцента нашей кафедры общей геологии, прямо и косвенно «работали» на мобилизм,, т.е., на концепцию о горизонтальных перемещениях литосферных  плит и, как следствие, доказывали важнейшую роль таких тектонических структур как покровы и надвиги (крупномасштабные  разрывные  нарушения) в строении верхней части земной коры.
      В сезон 1969 года мне довелось совершать маршруты по обе стороны от реки Сурхоб. И вот однажды мы с Толей Платоновым, радиометристом, по обстоятельствам вынуждены были ради экономии времени пересечь с севера на юг хребет Кабуд-Крым. Шли без наблюдений, сначала по ручью (саю) Майдони-Курбан, впервые вышли на водораздел и к вечеру  спустились в лагерь наших геофизиков. Остались на память фотографии.   
      На левобережье Сурхоба мы с Ф. Кузнецовым  закартировали несколько частных надвигов, проявления карста (поскольку в строении территории здесь участвовали гипсоносные породы юрского возраста и карбонатные породы верхнего отдела меловой системы)  и древнюю выработку с остатками  медеплавильной печи (в разрезе нижнего мела известен горизонт медистых песчаников). Зимой 1970-71 г.г., когда  мы писали отчёт о работах на Чакштагинской площади, мне очень пригодилась книга геолога Губина (по-видимому, однофамильца знаменитого нефтяника) о структурах  левобережья  реки Сурхоб.
       А во второй половине полевого сезона 1970 года предстояло ещё завершить съёмку северо-западной части Чакштагинской площади, самой высокогорной, где мы должны были
«увязать», «сбить» геологические границы с картами наших соседей с запада – геологов ЮТГРЭ братьев Цориевых. Годом раньше на всей территории работ под руководством Беги-Джона(?), нашего сотрудника, была выполнена металлометрия по потокам рассеяния (геохимические пробы по всей гидросети и по сухим саям - распадкам), поэтому, я хорошо помню,  к началу полевых работ мы уже имели результаты спектрального анализа этих проб. Аномальные концентрации некоторых редких элементов вызывали радостные предчувствия, которые, увы, проверочными маршрутами не подтверждались. А шлиховое опробование в 1970 году проводил Фёдор Ярошенко. По инструкциям, эти два вида опробования должны выполняться одновременно, как опережающие работы. 
        До кишлака Порвак, в верховьях долины Шульхазора, левого притока речки Хильмони-Дарья, была  грунтовая дорога. «Вперёд и вверх», по старым тропам, с  навьюченными  лошадьми, мимо развалин кишлаков Хуш-Шамсутдин-Поён и Х.-Ш.-Боло (Нижний и Верхний Солнечные) мы  поднимались всё выше, к водоразделу Вахш – Кафирниган, и вот в одном из маршрутов я достиг своей самой высокой точки за все годы полевых работ: это была заснеженная вершина с отметкой 4200м над уровнем моря. На снегу были даже какие-то следы, и мы (со мной был радиометрист Руслан Казанцев, сын нашего тогдашнего завхоза Петра  Сергеевича) решили, что их оставил снежный барс. Особенность горной местности, при отсутствии хороших пастбищ, в том, что дикие животные, в том числе медведи и козы, могут обитать довольно близко от человеческого жилья, поскольку просто так в горы с труднопроходимым скальным рельефом местные жители не ходят, это тяжело и опасно, охотников – любителей мало.
       Предстояло отработать самую высокую часть территории, но можно ли было там стать лагерем? И вот мы с Русланом  идём в двухдневный маршрут, с ночёвкой вдали от отряда, чтобы разведать и подходы, и возможность стать лагерем в самом дальнем углу площади. Ночевали нормально, но не помню, удалось ли нам хотя бы вскипятить чай. Здесь я сделал хороший памятный фотоснимок, применив автоспуск. Вскоре и весь наш съёмочный отряд перебазировался на эту площадку. А через несколько дней наш радист и геофизик Валерий Колесников принял радиограмму, что у меня 9 сентября родилась дочь, и вот уже 12 сентября я встречал Веру с новорожденной на ступенях родильного дома. Между бабками возникли противоречия, каждая предлагала свой вариант имени, так что только через полтора месяца, когда я окончательно вернулся с полевых работ, вопрос был решён в пользу имени Александра. 
       Сезон 1970 года мы завершали в верховьях речки Шодмони, правого  притока  Вахша, близ одноименного кишлака. Сюда в школу приехали по распределению три русские девушки-учительницы. Зная местные нравы, директор (?) поселил их в отдельном домике и дал в охранники сторожа – бабая (по-русски – дедушку). Тем не менее, через год одна из них «понесла», другая (по имени Саша), правда, вышла замуж за русского парня, шофёра, судьбу третьей не знаю. Здесь мы с Федей Кузнецовым очень тщательно облазали коренные выходы мраморизованных известняков, с которыми, ещё по данным К.И. Литвиненко, на контактах с гранитами ассоциировали скарны (гибридные породы с вольфрамовой рудой). Ничего нового найти не удалось. Зато молодые учительницы в самом прямом смысле свели с ума нашего молодого Федю. Я-то, грешным делом, тоже не мог наглядеться на Сашеньку, но понимал, что это нехорошо, поэтому ни тогда, ни позднее ни одна живая душа не узнала об этих моих сердечных волнениях. Через год я нечаянно увидел её, и она показалась мне некрасивой…
       А Федя уже после нашего возвращения на базу ЮГФЭ вдруг совершил «марш-бросок» из Орджоникидзеабада в Шодмони, т.е., около 130км – пешком, хотя мог бы доехать и на попутных грузовиках. Тут мы стали к нему присматриваться, припомнили и другие странности в его поведении и организовали визит психиатра. В психбольнице он пробыл, кажется, до весны, потом за ним приехал из Белоруссии его отец и увёз на родину. Через несколько лет мы с ним встретились, он почти излечился, остался только бред изобретательства: он выписывал сведения из каких-то реферативных журналов, после чего составлял и отправлял почтой заявки на собственные «изобретения».
        Закончив полевой сезон 1970 года, партия приступила к составлению отчёта о геологической съёмке и геофизических работах масштаба 1:25000 на Чакштагинской площади (300 кв. км). Этот отчёт был уже более сложный во всех отношениях, я был «ответственным исполнителем», хотя в ЮГФЭ тогда такого «титула» не было, считалось, что раз ты главный геолог партии, значит, и отчёт за тобой.
      Дома забот было много – в связи с рождением дочери; Вера продолжила учёбу в мединституте уже дней через десять после родов. В этот самый трудный момент на помощь приехала Мария Трофимовна, моя тёща, она нянчилась с Сашенькой до лета. Каждый день дочку надо было купать, и я вспоминаю, что объездил всю столицу, пока нашёл детскую ванночку (в общей ванне купание возбранялось). По утрам я нередко ещё до работы успевал съездить на детскую кухню за подкормкой для малышки, т.к. у её мамы было мало своего молока.   
      Я всё глубже погружался в осмысление и обобщение результатов наших съёмок, в изучение фондовых материалов, т.е., отчётов о геокартировании и тематических работах на смежных территориях, с большим интересом штудировал фундаментальные труды зарубежных учёных о происхождении гранитов (труды Менерта, Винклера и др.), о тектонике и металлогении региона. Огромное количество петрографических шлифов было описано специалистами ЦХЛ (центральной химлаборатории),  в том числе руководителем Петрографического кабинета  Нелли Александровной Поповой. Это была творческая личность, под влиянием которой и я стал более активно и осмысленно, с интересом, увлечённо смотреть в микроскоп. Совершенствовались инструкции, мы старались следовать им и разного рода методическим указаниям. Всё это помогало составлять главы отчёта, но в эти годы мне казалось, что главное – изучение вещества. 
       Очень мутным и трудным оставался вопрос о возрасте выделяемых образований. По существу, территория была плохо подготовлена к геологической съёмке масштаба 1: 25000 – 1: 50000, приличная рабочая легенда существовала только для магматических пород района
(спасибо В.А. Кутенцу, которого почему-то недолюбливал Ю.И. Нуйсков), для мезозойских и кайнозойских толщ, а в отношении древних метаморфических  формаций мнения разделились: то ли это всё девон-карбон, то ли протерозой или даже архей. К этому времени у геологов пошатнулось доверие к «абсолютному возрасту», определённому калий- аргоновым методом. Значит, и историю геологического развития можно представлять совершенно по-разному. 
      Защита этого отчёта прошла чисто бюрократическим образом: когда я собрал на титульном листе второго экземпляра визы десяти специалистов разного профиля, я спросил Загида Зилевича Муфтиева, отраслевого куратора по геологическим  съёмкам, когда же будет защита. А он говорит, что вот это и была защита; написали протоколы защиты в ЮГФЭ и в управлении, получили подписи председателей и секретарей НТС, после чего отчёт утверждал уже Ю.А. Дьяков, главный геолог Управления. Нашими «соседями» с запада были братья Цориевы, осетины, составившие карты того же масштаба, кто-то из них, кажется, и рецензию нам написал.
       Защита отчёта и подготовка к сдаче его в фонды управления – очень трудоёмкие процедуры, поэтому в поле мы попытались выехать только первого июля. Это почему-то не удалось, но это малозначительное осложнение по времени совпало с трагической гибелью трёх наших космонавтов –01.07.1971 г. Второго числа мы всё-таки выехали, и наш геологический отряд стал лагерем на берегу Азоры, правого притока реки Сурхоб к востоку от Гарма.. 
      Речка была с форелью, местность очень уютная - живописная терраска с несколькими деревьями, настолько  привлекательная,  что здесь же провёл часть отпуска и Петя Харченко, мой квартирант 1966-67 г.г. Он наловил десятка два рыбок и легкомысленно повесил их  на просушку около палатки. Но после налёта ос от них остались одни хребтики. Рядом был небольшой кишлак, иногда нас навещали местные старики (по-таджикски – мусафеды, т.е., белобородые), о чём у меня осталась на память фотография. Они рассказали о небольшом поселении на склоне соседней горы, сметённом снежной лавиной несколько десятилетий тому назад. Долина речки была завалена крупными валунами и глыбами, так что я однажды три дня не мог ходить, растянув сухожилия в щиколотке.
     В то лето в нашу партию, в горный отряд, был принят на работу (на один месяц) мой сосед и добрый приятель Альберт Немчинов. Канавщики(горнорабочие) во главе с Олегом Ковалевским копались выше по Азоре, причём, в том году даже без применения взрывчатки, вскрывая «возмущающий объект» какой-то  небольшой геофизической аномалии. И вот Альберту выпала доля быть «гонцом недобрым», т.е., бежать в Гарм  12-15 км и сообщать о несчастном случае: упала с лошади, сильно ударившись головой, девушка-повариха, недавно приехавшая к нам с Поволжья в поисках заработка, впечатлений и приключений(?). Лошадь вели в поводу по тропе, но вдруг от запаха падали она резко дёрнулась в сторону, и наша «амазонка» упала с вьючного седла. Она долго болела и, уехав на родину,  вероятно, осталась инвалидом. Я почему-то совсем не принимал участия  в спасательной операции, м.б., был в отгуле или на другом участке. 
      Для А.Д. Гольдберга наша Каратегинская ГСП была слишком мелким  подразделением (прежде  он  несколько  лет  был  главным  инженером  Памирской  экспедиции), и летом 1971 г. нашего шефа перевели в одну из сейсмических партий («где можно быть просто начальником», как он сам говорил), т.е., на главное направление работ экспедиции, а нам  взамен назначили Валерия Николаевича Землянова, однокурсника А.А. Дуркина  (последний в те годы был главным инженером ЮГФЭ). В отличие от Гольдберга, В.Н. готов  был и в маршруты ходить, так что однажды пошёл со мной радиометристом, прослушивая попутно краткий курс полевой геологии. Это было на хребте Кабуд-Крым  в то же лето. Прочие события того сезона, м.б., вспомню по письмам маме…
        Зимой 1971-72 г.г. отношения в моей семье, по-видимому, так накалились, что  в отпуск в мои родные Ушаки и в Ленинград я уехал в одиночестве, в основном закончив переселение в более просторную квартиру.  Не знаю, как там Вера управлялась с маленькой Сашей, ведь тёща, Мария Трофимовна к этому времени жила в Тосно со своей престарелой матерью.  Я их навещал, и один из моих вечерних визитов оказался прощальным: ночью Софья Владимировна скончалась. А в тот последний   вечер перед кончиной Верина бабушка  сидела грустная, страдая от болей в животе (острая кишечная непроходимость?) и высказалась, что надо же когда-то и умирать. Это было начало марта 1972 года, ей было 87 лет. Хлопоты похорон достались в основном на мою долю. Место для погребения выбирал я, доплатив три рубля кладбищенской администраторше за  песчаный грунт. По телеграмме Вера успела на похороны, прилетев вместе с Сашенькой. В Душанбе мы возвращались втроём, мирные отношения  были восстановлены.
       Обратившись к своим письмам, сохранившимся  у мамы,  я  вспомнил,  что ещё  в начале  1972  года нашему семейству  представилась возможность поменять двухкомнатную квартиру на третьем  этаже на трёхкомнатную, в том же доме, но на первом этаже. Здесь была ещё и застеклённая лоджия, и подполье под ней. Вера в этом случае проявила деловую хватку, узнав об этом от председателя нашего ЖСК «Дружба», которым тогда был уважаемый пожилой таджик по фамилии Сабиров, переводчик романов Достоевского.  Надо было заплатить тысячу рублей (в том числе якобы и кому-то в горисполкоме), у нас столько не было, и Альберт охотно дал их  в долг. К осени я вернул эти деньги из полевых заработков. Что-то «подкинула» и мама (или только предлагала, а я отказался?).  Мы переселились ещё до моего отъезда в отпуск, где-то в начале февраля. Одной из причин моего отъезда было, вероятно, и то, что почти до лета в одной из комнат, которую мы потом предоставили Ирине, жили двое(?) из семьи прежних хозяев, поэтому  всем было тесновато. Ладить с Ириной становилось всё труднее, её характер и поведение с годами становились всё хуже, так что я иногда уже и не скрывал это и в каком-то более позднем письме подробно расписал маме некоторые её художества.
     Полевой сезон 1972 года начался для меня маршрутами на южных склонах хребта Кабуд-Крым  (сай Ниширьён и др.) с целью изучения геохимических аномалий. Никакой рудной минерализации обнаружить не удалось. Завершались и наши работы на левобережье Сурхоба, в процессе которых  кому-то из наших годом раньше померещились мелкие капельки самородной ртути в красноцветных глинах или песчаниках нижнего мела. 
     Продолжить полевые работы предстояло уже в среднем течении р. Комароу, крупного левого притока реки Сорбог. На картах закрепился этот русифицированный топоним, а  настоящее название речки, по-видимому, Камар-Об (Каменистая речка?) С этой долиной протяжённостью около 30 км,  с запада на восток, связано много воспоминаний, начиная с 1965 года. Когда-то  здесь было около тридцати небольших кишлаков (т.е., имело место аграрное перенаселение, пахотную землю измеряли пядями, пастбищ, вероятно, тоже не хватало), а в те годы считалась заказником. В каком-то году мы встретили там табун лошадей, причём я запомнил, что один из пары вьюков на смирной кобылке представлял собой маленькую люльку с младенцем. Но вообще-то, по статусу считалось, что территория исключена из с/х оборота. Кабаны и медведи благоденствовали,  левобережье было  скалистое, но заросшее лесом. Медведи, правда, спокойно разгуливали и по альпийским лугам в верховьях Комароу, но кабаны вели  себя намного осторожнее, и за все годы я ни разу не видел их вблизи.
      Краснохолмская экспедиция аэрометодами выявила аномалию урановой природы как раз на левобережье, но позднее она была забракована. Однако мост через речку и несколько км автодороги по правому берегу к этому времени были построены. Правда, мост оказался пешеходным, а переехать речку вброд на грузовике наш шофёр, Гулом, отказался. Пока привезли лошадей, пока мы на них перевозили грузы вверх по долине на 5 -7 км – было потеряно несколько дней и потрачено много сил. А неделей позже другой наш шофёр, Гена Каримов, спокойно переехал на «козле» эту водную преграду. Я был так зол на Гулома, что не сдержался и произнёс перед публикой этакую «обвинительную» речь с абстрактным призывом избавляться от подобных работников. Через несколько лет мы оказались с ним наедине, и он припомнил мне эту обиду. Я сдержанно и убедительно объяснил ему свою позицию, аргументируя тем, что он от моих речей не пострадал. Обошлось без мордобоя и каких-либо оскорблений.
       А тогда, в июне 1972 года, мне достались маршруты с севера на юг и обратно по обоим склонам долины  на протяжении около десяти километров. Вторым исполнителем на съёмке этого участка был, вероятно, Ф.Н. Ярошенко, а в сентябре – В.Н. Землянов. А. Акрамов вернулся к нам в партию только в сезон 1973 года. Самые крутые (в прямом смысле слова)  маршруты  я прошёл тогда с радиометристом по имени Махмуд Ганиев. Он был художник- прикладник, если можно так выразиться, пожил и поработал в Ленинграде, имел отношение к реставрационным мастерским Эрмитажа, но любовь к «зелёному змию» сломала его семью и  судьбу. Он в шутку назвал наши тогдашние маршруты спортивной геологией, поскольку они требовали  больших физических усилий, а  ничего интересного в те дни не встречалось. Махмуд оставил мне на память несколько рисунков тушью на ватмане, в том числе дружеский шарж на меня,  фантазию «Дух камня» и др.  Я тогда пошутил,  что когда-нибудь устрою небольшую выставку графики под девизом «Ранний Ганиев». Я ещё раз заглянул в свои письма, и оказалось, что в маршруты с этим художником мы ходили летом 1973 года.  Кажется, через несколько лет он, увы, умер.
     В более лёгкие маршруты со мной ходила Надя – парашютистка (фамилию не помню). После какой-то травмы прыгать она уже не могла, но остатки прежней прыти привели её сначала в радиометристки, а потом – в поварихи. В маршрутах она  часто приговаривала: «Как хорошо сидеть!» - это когда я останавливался, записывая что-то в полевой дневник или отмечая на карте. Однажды мы остались с ней вдвоём  в лагере и в палатке, так что мои моральные устои подверглись большой нагрузке. С эрективной функцией у меня было всё в порядке, но я устоял перед  «дьявольским искушением». А когда через неделю или две увидел свою доченьку, бледную и исхудавшую от диспепсии, но живую, то воспринял это как знак судьбы, награду за победу духа над грешной плотью. 
            В то лето в полевых работах нашей партии участвовала петрограф Нелли Александровна Попова, и в долине Комароу, и в водораздельной части хребта Кабуд-Крым, куда в начале июля мы поднялись с лошадьми через верховья ручья Бедаки. От киргизов (?) для его истока осталось другое название: Лояк. Палатки мы поставили недалеко от кара с «вечным» снегом, откуда талая вода поступала в заброшенный ныне арык и по нему – на полив пахотных земель на пологих склонах горы Мандапуль, к западу от Гарма (см. также записи про 1968 год). Теперь это были просто ближние пастбища. На этом участке радиометристом со мной ходил мой двоюродный брат Миша Абрамов, по профессии – повар. Он только что отбыл срок заключения, один год, в Крестах. И приехал к нам не столько на заработки, сколько развеяться и отдохнуть душой. После месяца работы он хотел сбежать (даже простая ходьба по горам быстро утомляет), но потом я его уговорил поработать ещё и в сентябре. Остались неплохие фото на память, в том числе наша воздушная канатная переправа через речку Комароу. Через много лет я спрашивал Землянова,  кто же натягивал эти тросы, но не получил ответа.
      В конце июля наш лагерь опустел, все уехали в «отгул», а я остался один – ведь дома у меня никого не было – а Мишку отпустил, отдав ему, вероятно, ключи от квартиры. Он всё-таки остался ещё на месяц, сильно потратившись в Душанбе. Я не могу вспомнить, м.б., он провёл эти несколько дней у других своих родственников. Я не очень скучал, читал, чинил рубаху и даже сочинил вирши шутливого содержания. В середине августа мы перебрались опять в долину Комароу, где Миша однажды умудрился потеряться, совершая маршрут с Земляновым. Хорошо ещё, что местность открытая, так что по течению легко было выйти к главной речке той местности, но поволноваться пришлось всем.
      Я обещал своему непутёвому братцу хранить в тайне, кто он по профессии. Но обстановка вынуждала назначать рабочих поварами по очереди. И когда Мишка сварил борщ, Федя Ярошенко преподнёс ему  комплимент: «Тут чувствуется рука профессионала!». Утомившись от маршрутов, наш повар признался, кто он есть, и до конца сентября успешно кашеварил. Осталось на память фото, как мы поджариваем на вертеле тушу барана. Но ели его уже без меня – по делам службы 23 августа пришлось срочно уезжать в Ордж-абад, как мы его тогда сокращённо называли. На прямом и ровном участке дороги наш «козёл» вдруг опрокинулся вверх колёсами: из-за одинокого фургона вышла корова, опытный шофёр успел уменьшить скорость, но буквально на последних метрах мы плавно перевернулись. Нас спасли дуги безопасности, на которые натянут брезент «салона». Стёкла были разбиты, но никто не пострадал. А уже 25-го августа я встречал своих женщин:  Веру и двух дочерей.   
     Чтобы вспомнить, чем закончился полевой сезон и чем примечателен камеральный период 72-73 г.г., надо заглянуть в. фотоальбом и в мои письма, адресованные маме.
     Готовясь к работам 1973 года, Землянов организовал выезд на рекогносцировку. Доехать удалось до дома («кибитки») егеря – смотрителя заказника долины Комароу. Одно из непременных общих правил организации работ заключалось в наведении «мостов» с местной властью, вот мы и представились ему. От его дома тропа привела нас в долину Дубурсы, которая в те дни (в начале мая) ещё была завалена снегом. Кроме начальника партии и меня, в нашей «передовой группе» были А. Акрамов и геофизик Ю. Олонов, через несколько лет утонувший при переходе вброд реки Шуроб-Дарья(?). Егерь представил нам своего взрослого сына и обещал его помощь в качестве проводника, напоил нас зелёным чаем после первой трудной вылазки. А сын неожиданно признался, что ненавидит медведей, которые однажды здорово его напугали. 
       В сезон 1973 года мы – я, Акрамов и Ярошенко – покрывали маршрутами через 500 метров междуречье и водораздел рек Комароу – Дубурса,  небольшой хребет широтного простирания и  высотой чуть более 3000 метров. Он именуется Куги-Койоми и отчасти служил когда-то пастбищем, но старых троп туда мы не нашли, пришлось прокладывать новую – усилиями наших горнорабочих-таджиков.  Работы такого рода закладываются в проекты полевых работ. Грузы доставляли как вертолётом, так и на лошадях, лагерь поставили на небольшом плато близ водораздела, откуда маршрутами ходили вниз, к Дубурсе, так что возвращаться приходилось снизу вверх. На перевале – рога архаров (?). вероятно, как жертвы Аллаху или другим божествам. Травка скудная, ни арчи, ни других  деревьев – по-видимому, всё сожгли чабаны ещё в эпоху, когда здесь паслись отары овец. Моей спутницей - радиометристкой около месяца была Наташа Перминова.
       Вспоминаю также Гену Щеглова, он сначала был учеником Фёдора Ярошенко на шлиховом опробовании,  а позднее уже и сам вёл эти работы, которые должны опережать собственно геологические маршруты, но в тот сезон это нам не удалось.
       В отличие от левобережья Комароу, рельеф был безопасный, но однообразные сланцы большой мощности, неизвестно какого возраста, «немые» и безрудные, не поддавались расчленению и не оставляли надежд на получение новой информации. Но всё равно меня не покидало состояние, настроение какого-то душевного и физического подъёма, ходить было легко, так что, возвращаясь в лагерь, я каждый раз громко распевал какую-нибудь бодрую песню-марш, например, «Артиллеристы! Сталин дал приказ…» и т.д. Может быть, это было под влиянием  Наташи – мне казалось, что она ко мне чуть-чуть неравнодушна…
        В дальнейшем наши работы продолжились восточнее, и в тот сезон мы исходили всю территорию бассейна реки Комароу, до самых её истоков. Несколько маршрутов прошла со мной «маленькая Вера», рекомендованная  Олегом Ковалевским, ответственным за горные работы и проходку троп, как неутомимая любительница гор. Однажды нам с ней повезло встретить целое семейство медведей. Мы поднялись на  небольшой хребтик и неожиданно увидели, как у родника, среди альпийских лугов мирно отдыхают он, она, прошлогодний пестун и два медвежонка. Пришлось затаиться и немного изменить маршрут.   
        Запомнился ещё один маршрут в истоках Сободая, верхнего правого притока реки Комароу. Со мной вышел Абдурахман, молодой парень, крымский татарин, который то ли занемог, то ли притворился больным, так что я отправил его в лагерь и продолжил маршрут в одиночку, обойдя по окружности небольшой ледничок. На память осталось очень неплохое фото, которое я теперь повесил на стенку, вместе с Фединым снимком, запечатлевшим построенный нашими рабочими временный (до зимы) мост через Дубурсу. Оба склона этой долины казались непригодными для оседлой жизни, тем не менее наши геофизики нашли там развалины «кибитки» и деревянную дверь с художественной резьбой.
       В истоках Комароу, уже близ перевала, встретились развалины небольшого кишлака, с единственным тополем. Это был, кажется Минбулак. К этому времени наш отряд пополнился  девушкой–аспиранткой из Киева, приятельницей Фёдора. Вероятно, она неспроста приехала к нам «в поле»…Но наш друг отнёсся к ней скорее иронически, м.б., потому, что она была из профессорской семьи. Сначала она запомнилась всем нам незнанием такой знаменитости как Фидель Кастро. Она, видите ли, из принципа (?) или чтобы не отвлекаться от написания диссертации, целый год или больше не читала газет и не смотрела ТВ. А потом  она умудрилась потеряться в маршруте. По инструкциям поиски следовало начать на следующее утро. Но Акрамов, как истинный  джентльмен,  настоял на немедленном  выходе, и уже в темноте её привели. Не помню, был ли я в составе поисковой группы…
       Здесь паслись и большие отары овец, в маршрутах мы иногда натыкались на палатки чабанов, причём днём они другой раз отсыпались, так как по ночам надо было отпугивать медведей. Наши нежданные визиты, м.б., не всегда их радовали, но всё равно нас принимали хорошо, иногда даже мясом угощали. Кто-то из наших ребят тогда шутил: «За что я люблю геологию – иногда можно мяса вволю пожрать!». Не у всех пастухов были овчарки – грозные помощники чабанов. Сначала они злобно рычали и лаяли на пришельцев, но по команде хозяев мгновенно успокаивались и виляли хвостами. И всё-таки один раз в том году или позднее Акрамов пострадал от них: собака прокусила ему брюшину. Вероятно, её хозяева крепко спали и не успели отозвать.
       Где-то в середине лета 1973 года я провёл несколько дней отгула в пионерском лагере
 «Горная сказка», близ посёлка Рамит (в верховье реки Кафирниган), где Вера числилась врачом. Ира после лечения в Пятигорске (?) путешествовала с моей мамой по Крыму. С нами была трёхгодовалая Сашенька, весело танцевавшая после праздника Нептуна. На душе было легко и спокойно, это был редкий и, вероятно, чуть ли не последний  краткий  период этакого «коровьего счастья» (пользуясь термином Э.М. Ремарка).
       В конце сезона мы стояли лагерем где-то в среднем течении Комароу, занимаясь первичной камеральной обработкой полевых материалов и заготовкой грецких орехов – несколько деревьев сохранилось от старожилов этих мест. Нашими конкурентами были крысы: они успешно воровали рассыпанные на просушку орехи.
      Здесь нас застала трагическая новость о военном перевороте в Чили и о гибели президента Альенде. Я уехал домой раньше других, и не застал встречу с группой энтузиастов, якобы видевших здесь следы снежного человека. Вероятно, эти горные туристы увидели  где-то  на  песчаной  отмели обыкновенные медвежьи следы, которые очень похожи на человеческие, только без пяток.  Федя любил потом вспоминать, как, увидев у него в палатке книгу Достоевского «Записки из мёртвого дома», кто-то из гостей заметил: «Да, Мопассан тут не пойдёт!», имея в виду холодную дождливую погоду и полевой неуют.
       В ту зиму, чуть ли не к новому, 1974-му году  или в январе Вера получила от своей бывшей свекрови письмо с рассказом о благополучном исцелении Насникова от алкоголизма и с косвенными обвинениями в свой адрес. Это подтолкнуло мою жену на весьма неприглядный поступок. «А вот мы посмотрим, как он исцелился!». Она послала в Магаданскую область телеграмму с извещением о своей смерти и с приглашением на похороны. И вот является её бывший муж, несколько дней мы мирно пьём с ним водку, Сашенька бегает по квартире и радостно кричит: «К нам Юра приехал!».  Получилась какая-то дурная комедия, хорошо ещё, что мой предшественник вёл себя вполне миролюбиво. Купили ему билет на обратную дорогу и распрощались, теперь уже навсегда. Через несколько лет, как рассказывает Вера, он погиб в ДТП – перевернулся грузовик.
       В  марте  того же года несчастья  обрушились  на семью Немчиновых. Сначала  на  Альберта напали  двое незнакомых русских  парней, избили  прямо на  улице, среди  бела  дня. Мы  шли  с  ним и  с его трёхлетним  сыном, когда  эта шпана(?) молча затеяла драку. Я  был  уверен, что  мой  друг, будучи  от природы  богатырём, легко  разделается с  этими  пацанами,  взял  от него  маленького Серёжу, чтобы освободить ему  руки. Но  он  оказался  плохим  бойцом  и  не  смог  дать  им сдачи. Вокруг  начал  собираться  народ, и  мне  уже  следовало  что-то  предпринять. Я  отдал  малыша  пожилому  таджику  и  встал  между  Альбертом  и  нападавшими,  готовясь  хоть как-то  его защитить.  И  тут  всё  как-то успокоилось,  а  «боевики» улизнули. Обращение  в  милицию  результатов не  дало… Я  думаю, что  это были  временно  свободные  уголовные  элементы, проигрывающие  в карты  людей, неспроста  у  одного(?) из них  кулаки  были  перебинтованы…
       Но  это  были  «цветочки»  по сравнению  с  тем, что  произошло через пару  недель.  Альберта  призвали  на  недельные  военные  сборы. Учения  были  так  организованы, что  «партизанам»  приходилось  ночевать  на  полигоне, в окопах. Топлива  там давно  уже  не  осталось, и вот наш  Альберт, вспомнив, может  быть, опыт  работы  в горах, полез  на  опасную  кручу, где  сохранилось какое-то  сухое  дерево  или  куст. Упал, разбился  насмерть, хоронить помогал  военкомат. Осиротели  трое  детей,  овдовела  Любовь  Иосифовна.
       В первую половину 1974 года мы составили и защитили очередной отчёт, полевые  работы  начали  только  в  первых числах июля: десантировались с вертолёта на плато Дашти-Бед, на северном склоне всё того же хребта Куги - Койми. К этому времени В.Н. Землянов укрепил контакты с вертолётным отрядом и каждый год включал в смету расходы на этот вид транспорта. Вновь принятый молодой геолог Сергей Лазариди получил задание составить подробный геологический разрез сланцевых толщ через весь склон до самой Дубурсы, а мы с Федей и с Земляновым продолжили маршрутное исхаживание территории. Пересекая однажды маршрутом небольшой, до 500 м в поперечнике, ледник, я чуть не провалился в ледниковую трещину, прикрытую тонким слоем фирна, или наста. Пробуя его надёжность длинным  черенком молотка, я внезапно оказался сидящим на краю глубокой трещины,  чудом  не свалившись в  неё.  Мой спутник Абдулла подстраховал меня, схватив за лямки рюкзака, и мы обошли опасное место.
         Вскоре оказалось, что однодневными маршрутами тут не обойтись, пришлось организовать трёхдневную безлошадную «выкидушку» в истоки ручья (сая) Мушкил-Расо. Мы  отработали этот дальний угол тремя парами: Землянов и Федя с рабочими  и я с Абдуллой.  Здесь мне повезло найти минерализованную зону субширотного простирания  с видимым галенитом, которую в августе того же года вскрывал канавами и опробовал уже Фёдор Ярошенко. Это удалось так оперативно выполнить благодаря организаторским способностям тогдашнего начальника  партии В.Н. Землянова. В августе я улетел в отпуск, и мне так и не удалось посмотреть, что же вскрыто канавами. Впоследствии оказалось, что содержания золота хотя и аномальные, но не промышленные, а высота и труднодоступность этого рудопроявления не позволяли считать его перспективным. Всё-таки Землянов позднее «выбил» в управлении какие-то премии себе и мне, поделившись с кем-то из чиновников. 
      Отпуск мы провели всей семьёй на своей «малой родине», т.е.,  в Ушаках, Тосно и Ленинграде. Больше всего запомнилась встреча в Ушаках с Сергем Быстровым, другом детства, одноклассником. Мы даже погуляли возле пруда, на  горке,  с которой катались когда-то на лыжах и на санках. Там же фотографировались, с нами была и Сашенька, которую он покатал на велосипеде. Встречался и с другими ребятами времён юности, и с роднёй.
        Навестил  я  и  родной  факультет,  прошёлся  по  знаменитому  университетскому  коридору  длиной  200м  или  больше, заглянул  в  закуток,  где  и  ныне  располагается наш деканат, бегло  глянул  на  какие-то  списки  студентов  и  был  неприятно  поражён,  увидев там  своего  полного тёзку  и  однофамильца.
      Но отношения в семье осложнились. После получения диплома Вера всё меньше «церемонилась» со мной, открыто заявляя иногда, что её сексуально-эротическая биография не закончится на мне. Я тоже стал по-другому смотреть вокруг, и мне почему-то показалось, что Наташа Перминова, приехавшая сдавать экзамены в Горный институт, помнит наши совместные маршруты 1973 года и согласится встретиться. И наше свидание действительно состоялось, в каком-то кафе, но оно прошло совершенно невинно, поскольку она благоразумно пригласила ещё и Андрея, младшего Землянова, кажется, прошедшего  по конкурсу в тот же вуз. Никакого продолжения не последовало, только однажды я был взволнован и не знал, как поступить, когда через несколько лет (?) она заходила к нам в камералку. Я не мог скрыть волнение, а Элла Соломоновна с осуждением поглядывала на меня.
     Когда через несколько дней после того экзотического маршрута на  Мушкил-Расо я уже ушёл вниз с группой ребят, вверху ударил сильный мороз, озерко возле лагеря горняков замёрзло, и Федя снял на фото, как они «играют в хоккей» на льду. В те же дни из-за снегопада и мороза трагически погибла группа женщин-альпинисток при восхождении на пик Коммунизма, недалеко от наших мест. Теперь это, кажется, снова пик Хан-Тенгри (Владыка  Неба).
     Пока я  был в отпуске, коллеги (Землянов и Ярошенко) вскрыли канавами и опробовали рудопроявление Мушкил-Расо. Уже осенью мне довелось видеть, как вертолёт с надрывным и тревожным рёвом двигателя, до предела нагруженный бороздовыми пробами, ныряет в глубокую долину Дубурсы, и чуть ли не полминуты его не слышно и не видно.  Это было через месяц после завершения горных работ, где-то в начале октября того же года. Забавно, что когда  «личный состав»  горного отряда покинул участок, а снаряжение и пробы целый месяц пролежали под большим брезентом в ожидании оказии, туда же спрятались и два щенка, которые смогли выжить (м.б., они ловили мышей?). Когда  же  наконец прилетел вертолёт, лётчики  взяли этих маленьких  «героев»  себе.
       В том же году Землянов построил летнюю базу партии  на террасе правого берега реки Сорбог, в устье сая (ручья) Шинглич, по которому мы с Карпухиным в 1965 году поднимались на господствующую высоту с отметкой 3602 метра. К этому времени закончилась разведка объекта Каратегин, и «краснохолмцы» по дешёвке продавали свои щитовые домики, чем и воспользовался наш деловой начальник партии. А может быть, это была заслуга нашего тогдашнего завхоза, «Сан Саныча»  Бабинцева. Была построена даже баня, но мне помыться в ней  не удалось. Позднее, через 5 - 6 лет, здесь возвёл себе дом кто-то из коренных жителей этих мест. Это было начало частичного возвращения горцев из хлопковых долин.
      Осень 1974 года я вспоминаю с трудом. После  возвращения  из  отпуска  я  совершил  несколько  маршрутов  в  верховьях  речки  Ясман,  нижнего  правого притока  реки Оби-Кабуд.  Интерес  представляли  пластовые  тела  мраморов – вероятных  источников  шеелита в шлихах. Была  также слабая  надежда  найти  микрофауну  вроде  криноидей (древних  морских  лилий). Шеелит  светился  при  облучении  специальным  прибором, но  мощность этих скарнов (гибридной  породы)  была  всего  лишь до 10 см. Фауну  найти не  удалось. Зато  в  каком-то ручье  я  нашёл  геологический  молоток  с  клеймом «1909», вероятно, потерянный  в  эпоху  Таджикско - Памирской  экспедиции  30-х  годов прошлого  века. Затем  я  вернулся  на  базу  ЮГФЭ – надо  было  срочно  готовить материалы  для  продолжения  работ.
           К  осени  1974 года  временная база нашей  Каратегинской  партии, переместилась на восток, в долину речки Оби-Кабуд (Голубая вода), в район катастрофического Хаитского землетрясения 1948 (?) года, унесшего около 30 тысяч жизней, но полностью засекреченного
нашей тогдашней властью. Даже в книге «Сто великих катастроф» об этой ничего не сказано. Через десятилетия в память об этой трагедии  возле устья  названной речки была воздвигнута  многометровая  скульптура  из  белого  мрамора – фигура скорбящей женщины- матери.  Долгие годы здесь никто  не селился, но в 70-е  годы  на месте городка  Хаит уже вырос  кишлак того  же названия. 
      В той  же долине речки  Оби-Кабуд (Голубая вода) по  соседству   с  нами, близ  развалин  кишлака  Туратол,  располагалась  стационарная  сейсмическая станция – зеленеющий  оазис в  полупустынной  местности,  или  хутор  с  садом,  где тогда  жил  и  работал геофизик Лёва  с  женой  -  москвичи, приветливые  и  гостеприимные.  У  них  была  хорошая  пасека, доходы  с  которой  Лёва предпочитал отправлять не по почте (и тогда, и  ныне  это  стоит  7% отправляемой  суммы), а  с  оказией,  каждый  раз  доверяя  солидные  суммы  кому-нибудь  из  друзей  и  хороших  знакомых.
      Туратольскую  базу В.Н. Землянов  и А.А. Бабинцев (завхоз  партии)  тоже  оборудовали  неплохо: две  или  три  десятиместные  палатки  армейского  образца,  огромный  стол и  т.д.  Здесь  мы  больше месяца  занимались  камеральными  работами, как и в прошлые  годы в конце  полевого  сезона,  не столько  даже  ради  получения  полевого  довольствия,  сколько  из опасения, что  принудительная  мобилизация  на  уборку  хлопка  сорвёт  все  наши  планы. Отсюда  же  мы  вылетали  на  вертолёте  за  пробами и  снаряжением, которые  были  оставлены  на  объекте  Мушкил-Расо после  завершения  там горных работ.
       Всё-таки  несколько  раз  и  мне  пришлось  поработать на  сборе  хлопка. Вроде  бы  лёгкая  работа,  но  выполнить  норму  новичок  обычно  не  может.  В отличие  от  хлопкоуборочного  комбайна  при  ручной  уборке  хлопок чистый,  почти  не  содержит  мусора  и  принимается  первым  сортом.
      В тех  же  местах  (скорее  всего, в Гарме) много  лет жил  весьма  уважаемый  таджиками пасечник  Пачинский, местная знаменитость, а  по  возрасту – ровесник  20-го  века. По  его  же  рассказам, ещё  до  войны  он  успел поработать  то  ли  кладовщиком, то  ли  завхозом на строительстве  оросительного  канала в  долине  Вахша  и  послужил  прототипом  какого-то отрицательного (?) персонажа  знаменитой  в  своё  время  книги «Человек  меняет  кожу».    
       Вопрос о возрасте гнейсовых и  сланцевых толщ  изучаемой территории всё ещё  оставался открытым. Определения  «абсолютного» возраста горных  пород радиологическим калий – аргоновым  методом  вызывали  всё меньше  доверия. Возникла  идея  применить палеофитологическое изучение сланцев. Специалистом  в этом  деле  была Сиверцева  Ирина  Александровна, доцент(?) кафедры литологии геологического факультета ЛГУ. Для образцов  и проб, отобранных  летом  1974  года  в  районе  Шинглича, в лаборатории  был определён раннекаменноугольный  возраст. Казалось, это успех, и мы поторопились на  картах к отчёту  1976 года  обозначить «нижний  карбон». Но  контрольные анализы,  сделанные  в той же  лаборатории,  не подтвердили эти  определения. По моему  личному  мнению, ошибка  произошла  из-за того, что  пробы  были  маркированы  чёрной  тушью, сделанной, вероятно, на основе каменного угля. Позднее Землянов  сумел-таки «пробить» очень дорогие и  сверхсовременные  анализы  абсолютного радиологического  возраста  мраморов из бассейна  реки Сангикар,  и  их докембрийский  возраст был  подтверждён. Уже  после  моего отъезда, разбираться во всех этих проблемах и противоречиях  пришлось  команде Нуйскова  и  Мельничука, при  мощной  поддержке В.Е. Хаина и  всей кафедры  динамической геологии  геологического факультета  МГУ.
       Где-то  поздней  осенью 1974 года  нашу  партию  покинул А. Акрамов – его командировали в Афганистан,   и  взамен  перед  выездом  в  поле в1975 году    мы  приняли  Ю. Польникова,  протеже  Д.Р. Мучаидзе(?). У начальника  экспедиции  Э.А. Пономаренко были  сомнения  в отношении этой  персоны,  и  он  не  без  ехидства  спрашивает, глядя  на  красненький  нос  новичка:  «А в  каких отношениях вы находитесь  с  бутылкой?». В  поле  он работал  хорошо, а  в  камеральный  период  подозрения  начальника  оправдались  в полной  мере. Мы  с  Земляновым  «купились»  на  заверения  Мучаидзе, что  это,  кроме  всего  прочего,  ещё и  хороший  петрограф. А  на  это  место  к  нам в  партию метила  Э.С.  Курман, оставшаяся  без  работы  после  ликвидации  Параметрической  партии  Л.Н. Гамова. И  пришлось  ей  около  года ежедневно  мотаться  в  Душанбе, в  Петрографический  кабинет.  Но  впоследствии  она  нас  простила,  и  наша  дружба  продолжилась  и  в  21  веке. 
       Весной  1975  года  В.Н. Землянов  организовал  предполевой  облёт  территории  работ. Особенно  эффектно  смотрелся  с вертолёта  крупный  тектонический  блок  осадочных  пород (песчаников, известняков и др.) юрского  и  мелового  возраста – урочище  Назар-Айлок  в  истоках  речки  Оби-Кабуд.
        Самые  яркие  воспоминания  лета  1975  года – это  постепенные  перемещения  из  верховьев  Ясмана  на  север  на  упомянутое  плато Назар – Айлок, всё  выше  и выше – до  отметок более  3000 м. Со мной  были  Польников, Ярошенко, Мироненко, отравившийся  гороховым  супом,  и рабочие. Но вскоре  двух последних ИТР Землянов  отозвал  на  другие  участки  работ, а  взамен к  нам прибыли  в качестве  рабочих два кандидата  наук  из  Таджикского  филиала  ВНИГНИ, ориентированного  на  изучение  нефтеносных  толщ  мезозойского и  кайнозойского  возраста.   Один  из  этих   к.г.м.н.  был  мужем  Вали  Коробки, работавшей  у  нас один  месяц  в сезон  1967 (?) года  как  консультант  по  стратиграфии  осадочных  пород меловой  и  палеогеновой  систем. А  этим  «ребятам»  пришлось  и тропы  прокладывать  киркой  и  лопатой,  и  лошадей  вьючить,  водить, грузить-разгружать, и с радиометром  ходить в маршруты, сопровождая меня и Ю. Польникова.
          Местность  была, хотя  и  без  признаков  поселений, но, в принципе,  почти  обжитая, то   есть  частично  использовалась  как  пастбище  для  овец,  одна  отара  нам  встретилась.   
          Одним  из  радостных  событий  того  сезона  была  находка  какой-то  проблематичной  фауны  в  известняковых  линзах  среди  толщи  сланцев. В  палеонтологическом  кабинете  ЦХЛ  нам  дали сначала даже латинское  название  этих «допотопных»  останков,  но  позднее  они  именовались  просто  как  «проблематика».
              Радиосвязь  с  Земляновым  у  нас  была,  так  что вскоре  после  нашего  восхождения  на  упомянутое плато навстречу  нам, с  востока,   присоединился  Владимир  Сандрович  Хударов – обрусевший осетин, женатый  на  русской.  По  тропе  от русла речки  Оби-Кабуд,  куда  ещё  можно  было  подъехать  на  автомашине, он с караваном  навьюченных лошадей  и  с  парой  рабочих  преодолел  за  один  день  разность высот  в  две  тысячи  метров,  а  для  него  это  было,  кажется, начало  сезона,  поэтому  вид  он имел  измученный.  Тем  не менее,  мы с  ним  чуть ли  не на  следующий  день  вышли  в  короткий  маршрут,  заодно  «повидавшись»  с  медведем,  что  для  меня  уже  было  делом  привычным.  Впоследствии  Сандрович (как  мы  его называли)  был  хорошим  начальником  горного  отряда – в 1976-78 годах  на участках  Ходжико, Гориф (Даштихирсон), а  затем  вырос  до  начальника  отдела  труда  и  заработной  платы. В  марте  2008  года  я  перемолвился  с  ним парой  слов по  телефону  после  встречи  с  Земляновым  в  С-Пб.   
           Окончание  сезона  вспоминаю  с  трудом. Кажется, мы  опять  базировались  в Туратоле  и  ходили  в маршруты  в  районе  Хаита, речки  Карагуш-Хона. 
           До  конца  августа  1976  года  партия  снова  писала  отчёт  за  два  года  работ.  Всё  больше  и  больше  возрастали  требования  к  картам,  к  содержанию  отчётов, очень  трудоёмкими  оказались  задания  по  составлению  эталонных  коллекций  образцов  и  шлифов горных  пород (для музея) и  томов  фактического  материала (для  архива). Кажется, впервые  мы  получили  для  осмысления  и  интерпретации  материалы  аэрогеофизических  съёмок  (магнитной  и  гамма-съёмки). В отчёте надо  было  увязать  их  с  данными  маршрутных  наблюдений  и  опробования.  Петрограф  теперь  у  нас  был  свой – Э.С. Курман.  Много  чертёжных  работ,  раскрашивали  карты  своими  силами,  помню  «маленькую  трагедию»,  когда  техник  Лида  Дьякова  нечаянно  опрокинула  пузырёк  с  тушью (?)  на  карту.  Мой  кузен  Мишка  в  1972  году  за  глаза  называл  её  страшненькой,  тем  не  менее,  через  год  или  два  её  взял  замуж  хороший  парень – Женя  Засыпкин,  вероятно, за  добрый  нрав  и  благонравное  поведение.
         Благодаря деловой активности В.Н Землянова  мы вовремя получили на тот отчёт две рецензии от очень уважаемых геологов: во-первых, от М.М. Кухтикова, одобрившего нарисованные нами надвиги на правом борту долины реки Дубурсы (где-то выше я об этом уже писал?), а во-вторых – от известного львовского геолога Портнягина, раскритиковавшего нашу доверчивость к определениям И.А.Сиверцевой. Вскоре подтвердилась ошибка в отношении нижнекаменноугольных(?) спор. Портнягин в том же(?) году погиб в итоге разгильдяйства какого-то охотника-любителя.
         Пока  я  и  камеральная  группа  бились  с  отчётом,  Землянов  организовал  полевые  работы:  геофизики  выявили  аномалию  электропроводимости  и  естественного  электрического  поля  на  плато  Ходжико,  довольно  близко  от  нашей  базы  в  устье  сая  Шинглич,  но  выше  на  1500 метров. Все  грузы на  этот  участок  были  заброшены  вертолётом.  Кажется,  Землянов  единолично  решал  вопрос,  стоит  ли  вскрывать  канавами эту  аномалию,  мне  было  просто  некогда. В  таких  случаях  исполнители иногда вынуждены  в  спешке  принимать  решения, где  и  как  использовать  объёмы  работ, заложенные  в  проекте.  Почти весь  сезон 1976 года  Хударов  со  своим  горным  отрядом копал  там  канавы – без  взрывных  работ,  но  зато с  использованием  потока  воды  из срочно  восстановленного  арыка.  Это делалось  без  моего  ведома,  и было  сомнительно  с экологической  точки  зрения, что  потом  признал  и  Землянов. Но  вообще-то  у  меня  не было  времени  контролировать  горные  работы,  в  том  числе  качество  документации. Интересной  рудной  минерализации  в  канавах  участка  Ходжико  не  оказалось, только пиритизация. Мешки  с  бороздовыми  пробами  поднимали  на  площадку  вьюком  и  при этом  в  сырую  погоду  загубили  одну  из  лошадок…

Позднее, в  1980  году  я   уже  сам  документировал  некоторые  канавы.

Первый мой подъём на плато Ходжико 28.08.1976 г. был тяжёлым – сказывались полгода городской жизни, без физических нагрузок. Всегда в начале полевого сезона несколько дней (но с каждым годом всё больше) требовалось для обретения нормальной «спортивной» формы. Шли с лошадьми, кроме рабочих поднимался молодой геолог Сергей Лазариди, он вместе с Хударовым документировал канавы. Весной я почему-то оказался у него в гостях, и его мама, директор детского сада, стараясь угодить мне, ставила на стол  какие-то  роскошные  кушанья, о  которых  я  и  не  слышал  прежде. Но о каких-либо привилегиях её сыну я не заботился. Из лагеря горняков на Ходжико я совершал маршруты на запад, в одиночку и однажды даже с ночлегом в палатке.

В письме маме я упоминаю ещё какой-то временный лагерь в долине Сурхоба,  куда  нас  доставил  вертолёт в конце  сентября…

В ту осень я довольно рано вернулся домой и в Орджоникидзеабад, надо было сочинять проект на продолжение съёмок (ГС-50) на соседних листах, это была территория бассейна речки Гориф, где прежде было несколько труднодоступных кишлаков. Но ещё двумя годами ранее Федя, дешифрируя аэрофотоснимки, заподозрил, что кто-то там живёт – уж очень хорошо заметна была тропа. Позднее, в мае 1977 года, когда мы десантировались  туда с вертолёта, так оно и оказалось.

17.10.1976 г. я вылетел в Ленинград на месячные курсы повышения квалификации, организованные при ВСЕГЕИ. В эти же дни здесь, на нашей малой родине, оказалась и Вера с обеими дочками. Кажется,  перед  этим, ещё 4.10.1976 г., она  успела совершить свой первый заграничный  вояж, а теперь проводила здесь остаток отпуска. В один из выходных дней мы катались на санках и коньках по замёрзшим  прудам на речке Ушачке. Случилось так, что я  слишком  разогнался  на  коньках,  упал  и  вышиб  себе  левое  плечо, причём это было как раз перед окнами домика,  где жила Л.Л., моя первая женщина, одарившая меня взаимностью  ещё в 1964 году. Вера быстро организовала мне скорую помощь, и в больнице плечо  мне легко  вправили, а позднее, по совету Васи, я смог ещё и страховку получить – 50 рублей, 30  из которых ему же и переслал (по настоянию мамы).

Хотя курсы ВСЕГЕИ, казалось бы, должны были придать мне новые творческие силы, фактически к началу 1977 года я стал испытывать нечто вроде кризиса. Вернулся из Афганистана Ю.И. Нуйсков, всё шло к тому, что в интересах дела надо было произвести некую «рокировку», то есть заменить главного геолога партии. Никаких формальных оснований для этого не было, но  в общем-то я был согласен, поскольку такое понижение в должности даже увеличивало мои шансы, как мне казалось, на командировку в Афганистан, о чём я начал хлопотать. Я предвидел, что наши многолетние работы на Каратегине через несколько лет должны закончиться огромным трудоёмким отчётом с целым ворохом проблем, и от этой перспективы появлялась тревога. Чтобы не обижать меня как опытного и полезного специалиста, Д.Р. Мучаидзе (главный геолог ЮГФЭ) придумал для текста приказа такие формулировки, что, дескать, всем я хорош, но недостаточно выражены у меня способности лидера. Это в принципе так и было – мне больше нравилось быть исполнителем геологических работ, чем ответственным руководителем. Мне предложили переход в соседнюю партию на равную должность, но я не захотел расставаться с Каратегином и с коллективом. Хотелось также защитить в следующем году отчёт о ГС-50 на Горифской площади, это два листа масштаба 1:50 000. Мой вклад в эту работу был весьма существенным, мне не хотелось оставлять итоги Ю.И. Нуйскову. Он тоже считал, что защиту надо оставить тому, кто выполнял работы. Запомнилось почему-то, что некоторые коллеги из других партий отнеслись к перемене моего статуса кто сочувственно, а кто – снисходительно или даже - презрительно.

К маю 1977 года был, по-видимому, утверждён и проект на новый вид работ – ГДП-50 (геологическое доизучение площадей в масштабе 1:50 000). Пересъёмке подлежала территория Гармского кристаллического массива (ГКМ) и его обрамления, включая  Гармский и Джиргатальский районы Центрального Таджикистана. Оказалось, кстати, что на всей восточной половине ГКМ не проводилось шлиховое и литогеохимическое опробование гидросети в масштабе 1:50 000. За 15 лет карты устаревали, накапливалась новая информация, совершенствовалась методика исследований, менялись теоретические основы. Так что два года мы работали сразу по двум проектам.

Третьего мая 1977 года я заново начал дневник и с перерывами вёл его почти четыре года, до июля 1981 года, когда я навсегда покинул Таджикистан. Это позволяет вспомнить ряд подробностей, быструю смену задач и ситуаций полевых работ. А обстоятельства семейной жизни живо изложены в моих письмах маме. Для меня полевой сезон 1977 года начался в окрестностях кишлака Ниширьён, где я, совместно с А.А. Шахматовым, уже в конце апреля – начале мая  составлял геолого-структурный разрез (всего около 5 км) правого склона долины реки Сурхоб. Полезной информации мало, была слабая надежда найти в мраморах остатки микрофитофоссилий (древних микроорганизмов). Начальник партии В.Н. Землянов в течение двух-трёх недель организовывал сотрудничество с вертолётчиками.

В первых числах мая по срочному вызову съездил на базу ЮГФЭ, в конторе надо было расписаться в приказе, что я согласен на понижение в должности. Вернулся на базу партии в Шингличе, на террасе правого берега реки Сорбог – ждать вертолёт. Шахматов остался продолжить разрез, а я, чтобы не зря сидеть в ожидании, совершил два маршрута в окрестностях базы, где обозначились вторичные геохимические ореолы рассеяния золота. Попутно обнаружил брошенные в прошлом году девять мешков с бороздовыми пробами – это было серьёзное упущение В.С. Хударова, руководителя горных работ в те годы. Нашёл сульфиды, зоны окварцевания в сланцах, но всё это вскоре стало менее интересным по сравнению с мощными минерализованными зонами в среднем течении речки Гориф, протекающей с запада на восток по подножью южного склона Зеравшанского хребта. Соединяясь с текущей навстречу речкой Дубурсой, они образуют реку Сорбог (правый приток Сурхоба) с широкой меридиональной долиной, где впоследствии обозначились перспективы на обнаружение россыпи золота.

Далее цитирую дневник:

 «12 мая 1977г. Вот я и на Горифе, в составе горного отряда В.С. Хударова, в роли этакого независимого технического консультанта (сам напросился, потому что очень уж тревожно было мне за судьбу этого участка). Вчера нас забросили сюда на вертолёте, всего было 5-6 рейсов, летали вместе с лошадками, т.к. тропы сюда нет. Впрочем, в пяти километрах выше нас в кишлаке Гориф (две кибитки) живут две семьи и какими-то неизвестными нам тропинками ухитряются поддерживать связь с внешним миром».

Впрочем, некоторые тропинки Федя давно уже обнаружил на аэрофотоснимках.  Когда мы познакомились с этими «хуторянами», оказалось, что с севера, через перевалы Зеравшанского хребта из Матчи сюда летом пригоняют две-три отары овец,  и это помогает выжить.  А площадок, пригодных для земледелия, здесь нет, борта долин в основном скалистые, так что даже страшно на них смотреть из окна вертолёта. Но есть относительно отлогие склоны – пастбища (альпийские луга). Судя по расположению развалин домов (в устье сая Андарт, левого притока) и Намнаруд (на правом борту долины сая Даштихирсон, правого составляющего реки Гориф), здесь трудно было даже найти безопасные горизонтальные площадки для постройки жилищ. В Намнаруде сохранилось несколько глинобитных построек с копнами сена на крышах. В одной из них нашли надпись на балке: здравица хозяину дома, фамилия мастера и дата постройки – 1 сентября 1948 года. Таджики говорят, что когда-то в Горифском ущелье жили 84 семьи.

14 мая нам с Хударовым нанесли визит местные жители из единственного обитаемого кишлака, мы поили их чаем, а они уговаривали нас перебросить сюда вертолётом несколько мешков муки (под видом нашего груза). Я тогда думал, что они с детьми живут там круглый год, и мне стало жалко детей, лишённых школы. «Вид на жительство» эти две семьи получили от районного начальства ради сохранения троп и нескольких мостов. К 18 мая я сделал уже шесть поисково-съёмочных маршрутов, в сопровождении Наташи Захаровой, русской красавицы, приехавшей в Таджикистан «за ребёнком». Вероятно, она жила в каком-то селе, откуда все парни уехали – кто в армию, кто в города в поисках лучшей доли. Однажды, это было уже 22 мая, на старой тропе навстречу нам шла медведица с малышом, я захотел их сфотографировать, но моя спутница испугалась, закричала, потребовала отступить. Тут-то она и проговорилась, что беременна. В тот же сезон красавец-таджик, её дружок, нечаянно прострелил себе ногу, стал инвалидом, и они, кажется, расстались. Но в дневник этот эпизод я не включил.

О разных сложностях своей семейной жизни я на время забыл. Только песня Юрия Визбора в исполнении Владислава Минаева, под гитару («Спокойно, товарищ, спокойно…») напоминала о назревающих проблемах – и у него, и у меня. Его подбросили на вертолёте с нами, он жил одиноко в стороне от нашего лагеря, и вскоре едва не попал под лавины после нескольких дождливых дней. Владислав собирал материал для изучения зонального метаморфизма зелёных сланцев, мы с ним впоследствии переписывались.

А в дневнике я записал: «Давно не было у мен такой благодарной работы, когда можно целиком сосредоточиться на поисках рудных объектов. Очень хочется верить, что они не просто рудные, но и с золотом. Пробить сюда дорогу по Горифу было бы в принципе не так уж трудно, и высоты небольшие – около двух тысяч метров» (это высоты русел, а высота водоразделов - около четырёх тысяч). Местные жители принесли нам шлак старинной плавильной печи, но что здесь добывали – без анализов не скажешь. В итоге моих маршрутов мы с Хударовым определились, где же надо задавать канавы для изучения разломов с рудной минерализацией. К сожалению, у нас не было результатов опробования. Дальнейшие работы подтвердили золотоносность этих зон, но размеры рудных тел оказались незначительными.

23 мая 1977 г. «послышался рокот вертолёта. Были доставлены детонаторы, харчи, а также десять мешков муки для местных жителей (под видом нашего имущества) /…./ Этим же вертолётом я прилетел в Душанбе. Дома, кроме Саши, всё мне враждебно и неприятно. Эта поездка в ФРГ привела к окончательному господству мещанского духа в умах моих дам».

История с этими «роковыми» заграничными поездками требует отдельного «лирического отступления». Ещё в 1976(?) году Вера под страшным секретом рассказала, что у неё в Мюнхене живёт двоюродная тётя, в конце войны ушедшая с немцами и вскоре заключившая брак с неким Рудольфом Банхольцером, унтер(?) офицером вермахта. Отношения с этой тётей поддерживала недавно умершая сестра Марии Трофимовны, моей тёщи. В тогдашней обстановке «детанта» не только переписка, но и визиты по вызову даже и в «капстраны» стали обычным делом. Такие возможности показались моей жене, склонной к авантюрам, привлекательными, она завязала переписку с этой тётей, Надеждой Анатольевной, и через какое-то время  получила вызов. Поездка весной 1977 года была первой.  За годы совместной жизни я не заметил у своей жены особого интеллекта, но тут она проявила смекалку и решительность – в предвидении будущих материальных выгод. Не зря наша математичка Александра Павловна в переписке с мамой охарактеризовала свою бывшую ученицу прилагательным ловкая.(!). В дороге не обошлось без приключений, даже с ночёвкой в приюте Армии Спасения, где-то в Западном Берлине, но всё-таки ей удалось добраться до Мюнхена. Сувениры, подарки, «масса впечатлений», её родственники даже хотели нанести нам ответный визит. По условиям тех лет я даже консультировался в нашем первом отделе, как мне поступить.

В начале июня 1977 г. я работал с Шахматовым близ кишлака Джафр. Здесь наш предшественник, Лим Сен-сир, обрусевший кореец (Нуйсков звал его Сергеем) когда-то нашёл в криноидных мраморизованных известняках органические остатки девонского возраста (эйфельский ярус). Соответственно определялся и возраст всего «Гармского блока».
Мы же склонялись к идее В.Н Огнева(куратора нашей крымской практики) и Д.Р. Мучаидзе (главного геолога ЮГФЭ), что это докембрий, а мрамора эйфельского яруса - не более чем отдельные тектонические клинья. Моя задача была ещё раз попытаться найти соотношения между этими формациями, набрать фактический материал. В дневнике я сделал запись, что «теперь будет участок с твёрдо установленным тектоническим соотношением девонских известняков и каратегинской свиты» докембрийского возраста. Эта проблема считалась очень важной, поэтому в начале июля Д.Р. Мучаидзе согласился (или даже сам и инспирировал это) участвовать в нескольких совместных маршрутах – с Нуйсковым, с Лазариди и со мной. Несколько дней мы потратили, приехав на машине к подножью горы Тахты и в верховья Ясмана. Ничего нового не нашли. Остались на память снимки (слайды), как мы форсируем Ясман на машинах.

 Почему-то Лим Сен-сир по ходу съёмки не провёл шлиховое опробование нескольких сотен кв км территории, как уже отмечено выше, и нам пришлось позднее,  вплоть до 1981 года, шлиховать всю гидросеть (ручьи и речки), в том числе и сухие верховья мелких сайков (по -таёжному – распадков). Так что в самых последних моих маршрутах (в июне – июле 1981 года) я именно этим и занимался:  на пару с рабочим набирал в рудный мешок 15-20 кг аллювия из сухих русел и тащил его к воде для промывки. Но об этом позднее.

Я нисколько не чувствовал себя ущемлённым или обиженным в связи с изменением своего статуса, скорее даже испытывал облегчение, тем более, что по-прежнему считал Нуйскова своим старым другом. Ещё до упомянутой выше совместной геологической экскурсии мы с ним договорились, что мне надо продолжить работу на Горифе, имея в виду, что мне же предстоит через год защищать отчёт о работах на этих двух листах. А перед этим наш с Шахматовым отряд должен был продвинуться опять же в верховья Ясмана. На этом переходе Сан Саныч  умудрился утопить ящик с мясными консервами, форсируя с лошадью не очень глубокий ручей. Убытки должен был возместить я, поэтому, будучи порядочным человеком, А.А. Шахматов осенью подарил мне в качестве компенсации толстый англо-русский словарь. Каковы были дальнейшие задачи отряда в Ясмане, сейчас уже не вспомнить.

С 1 июля я снова на Горифе, куда наша группа – Нуйсков, Лазариди, я и двое местных рабочих – добрались с приключениями. Тропа в ту сторону если и была когда-то, то осыпалась(?), и даже никто из местных таджиков ничего о ней не знал. Вышли из лагеря на плато Ходжико, где оставался Землянов, по крутому, но проходимому правому склону долины Горифа, с разностью высот около одной тысячи метров, спустились на «тарму» (снежный мост) над руслом и через 1 –2 км достигли устья речки Дараи-Ванджируд, правого притока Горифа. Мы рассчитывали, что там есть переправа, построенная нашими людьми, но её снесло. И хотя  отсюда до цели было уже недалеко, форсировать эту речку мы не смогли. Лазариди, как самый крепкий (мастер спорта по фехтованию) шёл вперёд, обвязанный верёвкой, с шестом. Предполагалось, что когда он достигнет  берега, мы все по одному, держась за верёвку, сможем перейти. Но глубина и сильное течение вынудили нас заночевать в том месте, благо здесь под большим камнем остались какие-то признаки ночёвок наших предшественников, вероятно, охотников. Никакой еды у нас с собой не было, как и посуды, так что пришлось ночевать натощак и в прохладе, нечем было даже укрыться.

«Романтика!» - шутил кто-то из моих спутников…С утра пришлось двинуться в обратный путь, т.к. воды в речке меньше не стало. К вечеру из последних сил приползли в лагерь на Ходжико, а весь следующий день спали и отлёживались, восстанавливая силы. Но вертолёта нет, идти надо…

Оставался «высотный вариант»: по скалисто-ледниковому  водоразделу  Гориф– Шинглич идти  на запад, параллельно Горифу, а через 6-8 км спуститься по осыпям и пастбищам к устью Даштихирсона. За день мы прошли этот  путь. Я немного подвернул ногу в щиколотке, но вскоре обрёл «спортивную форму», так как Нуйсков усадил меня за составление полевой геологической карты «в  основном по чужим материалам 1976 года».

Чужих материалов было много, т.к. из-за хлопот по завершению и защите отчёта я поздно выехал в поле. А пока за первую половину июля 1977 года я  сделал только три маршрута и один день потратил на переезд. Однажды, форсируя вброд вздувшийся к вечеру глубокий ручей,  я уронил в воду полюбившийся мне геологический молоток с клеймом «1909».  Утром, когда воды в таких ручьях поменьше, я ухитрился всё-таки достать его, соорудив нечто вроде временной плотины из валунов для отвода главного течения в сторону. Застудил ногу, ушибленную когда-то на лыжне в Сусанино.

Водораздел Зеравшанского хребта был рядом с нами, совпадая с северной рамкой нашей площади. Но маршрут туда достался Вадуду, из двухдневного (?) выкидного лагеря. В середине июля мы с ним побывали в гостях в кишлаке Гориф. Досадно было сидеть вроде бы почётным гостем, но не участвовать в беседе…Но зато мяса в то лето мы поели досыта.

В том же июле(?) был у меня ещё один «выкидной» лагерь в верховье Даштихирсона. Шли с лошадьми по «тарме» и по задернованным, но крутым склонам. И вот я вижу, что на спине у одной из лошадок вьюк с газовым баллоном сползает набок, и не видно никакой удобной ровной площадки, чтобы  остановиться и поправить его. Это была, увы, моя слабость и упущение, в итоге чего баллон сполз, равновесие нарушилось, лошадь упала и скатилась вниз на «тарму», по-видимому, сломав позвоночник. Рабочие сняли шкуру (для отчётности), тушу, кажется, отдали чабанам (вероятно, на корм собакам). Мучиться угрызениями совести было некогда, забот и так хватало. В том лагере почему-то нам особенно досаждали «двухвостки», такие противные ползающие насекомые вроде тараканов, которые якобы нередко заползают в уши.

В августе мы отрабатывали бассейн верхнего течения Горифа, урочище Дашти-Зиорат, куда нас забросил снова вертолёт. Основной лагерь стоял аж под ледником, отсюда Вадуд ходил в маршруты, ночуя у чабанов, а я обычно возвращался к  нашим палаткам. Но всё-таки перед этим несколько мобильных лагерей по соседству с чабанами у нас было в урочищах Хырс-Хона (дом медведя) и Каргас-Хона (перевод не знаю). Топонимы подобного типа характерны для Каратегина: например, Кафтар-хона (Дом голубя) – это левый борт долины Дубурсы в её верхнем течении, а к северу от Хаита – речка Карагуш-хона (Дом ворона), где в 1980 году мы вели горные работы. Другой тип местных названий включает слово Дашти, основное значение которого – пастбище, или ровная площадка. Например, Дашти-бед, куда мы высадились с вертолёта, начиная сезон 1974 года. Бед, бедаки – деревья из семейства ракит. А возле Комсомолабада вспоминаю урочище Дашти- гургон – волчье пастбище.

К началу сентября чабаны угнали свои отары ближе к зимним пастбищам, на север, за Зеравшанский хребет. Наши задачи в этих местах тоже были выполнены. Было ещё относительно тепло. Сланцы вокруг были однообразные, без видимых разломов и рудной минерализации. На таких высотах часто растёт арча, но если многие годы склоны используются под пастбища, все деревья и кусты уничтожаются на топливо. На память об этих местах остались  неплохие слайды. Здесь мы проторчали в ожидании вертолёта с 1-го по 11 сентября, без радиосвязи. Я перечитал все роман - газеты, потом  упросил Вадуда учить меня таджикскому языку, но ему такая жизнь, в состоянии неопределённости, вскоре надоела, и он с Манзаром, маршрутным рабочим, ушёл без тропы в сторону Комсомолабада(?), зная, что в пути придётся одну или две ночи провести «под камнем». Но было ещё относительно тепло. А вертолёт прибыл за нами через три часа после их ухода, причём груз пришлось оставить,  взять на борт вертолёта МИ-4 можно было только «личный состав».

Возможность вывезти груз – палатки, кошмы, каменный материал, остатки продуктов - (вместе с таджиками мы в шутку называли всё это шара-бара) появилась через неделю(?). Мой очередной отгул совпал тогда с приездом мамы и Василия, хотя ведь это был уже сентябрь. Когда Землянов смог заказать вертолёт, я и Вася были готовы лететь в качестве грузчиков. Помня традиции братьев Рокфеллеров, никогда не летавших в одном самолёте,  я был против такого варианта, но не мог найти бесспорных причин для отказа. На вертолётную площадку (она находилась за Кафирниганом, в посёлке Семиганч) нас отвозил на «козлике» завхоз А.А. Бабинцев. По правилам, после 17 часов полёты в сторону гор уже не разрешались, и, не желая больше ждать, А.А. отвёз нас домой. Но  чуть ли не через пять минут вертолёт всё-таки прилетел, Землянов сумел вовремя подъехать, уговорил лётчиков сделать рейс, и сам в одиночку всё погрузил и выгрузил на площадке.

В записях уже 1978 года я вскользь упоминаю, что в конце сентября 1977  года, «после отгула, было еще несколько экзотических десантных маршрутов». Это были самые необычные, почти экстремальные маршруты, о которых я  могу вспомнить. Мы с Нуйсковым и Земляновым заранее намечали самые труднодоступные места, и вертолётчики высаживали нас там – каждого в сопровождении рабочего- радиометриста. Четвёртым исполнителем был Акрамов, а пятым, кажется, Лазариди. Или нас было только четыре пары? Всегда был риск, что в 19 часов (в контрольный срок) вертолёт может и не прилететь, и на этот случай брали с собой спальные мешки, палатку и запас провизии на три дня.  Таких десантов было не менее двух. Я со своим рабочим по имени Хусейн высаживался в истоках Дашти-Хирсона (это фактически правый составляющий Горифа)  и к северу от слияния Горифа и Дубурсы, на заросшей лопухами старой чабанской стоянке. Из опасения наткнуться на скрытые в траве камни лётчик держал вертолёт на высоте около двух метров, радист-механик открыл дверь и стал нас подталкивать к выходу. А чтобы мы поскорее поняли, что надо уже выпрыгивать, он ногой пнул Землянова сзади, и тогда мы, все остальные, тоже посыпались вниз, к счастью, без травм. Все эти полёты прошли «в штатном режиме» и при хорошей погоде. Мы выиграли время, но качество работы при числе исполнителей больше двух всегда хуже, так мне тогда казалось.

Иногда в маршрут мы выходили втроём: геолог, радиометрист и маршрутный рабочий. Однажды со мной пошли Хусейн и студентка(?) Вера, не то простушка, не то дурочка. Я нечаянно узнал, что у них дела амурные, и она чуть ли не замуж за него собралась, после того, как её сестра в письме одобрила этот «полевой роман». Нередко после службы в армии таджики привозили к себе в кишлак русских или украинских жён, но…

В конце сезона, в октябре, снова подались в долину Комароу, где я вместе с А.А. Шахматовым и с А.П.М (возможно, это был Саша Мироненко, техник-геофизик) составляли петрографический разрез по правому борту (малоинформативный) и собирали орехи. Снова цитирую дневник: «Камералка прошла под лозунгами и флагами досрочной защиты отчёта. По сравнению с 1976 годом мы пришли к финишу на целый квартал раньше, но ценой потери одного балла и премии. Апрель– май- июнь были для меня сплошной нервотрёпкой. Зато с 1-го июля 1978 года я уже в поле».

О делах семейных в период с ноября 1977 года по июнь 1978-го надо заглянуть в письма тех месяцев… А процедура защиты в конце июня запомнилась мне хорошо, вероятно, потому, что впервые (?) в жизни меня предал человек, которому я верил. Хотя я уже не был главным геологом партии, но это был мой отчёт, с чем согласился и Нуйсков. По проекту 1/8 часть территории нашей съёмки на объекте «Гориф» мы картировали по особой методике - АФГК-50 (аэрофотогеологическое картирование масштаба 1:50 000 – для местностей с труднопроходимым скалистым рельефом, где не набрать наземных точек наблюдения в пешеходных маршрутах). Обсуждая весной проблемы отчётной карты с Д.Р. Мучаидзе, главным геологом ЮГФЭ, мы согласились, что карта должна быть единой. Но на защите наш рецензент из конкурирующей экспедиции (ЮТГРЭ), некто Геннадий Александрович Орлов, краснобай и пижон, вцепился в эту особенность нашей карты и, не найдя никаких других упущений, объявил это серьёзнейшим недостатком. Дескать, раз методики работ различаются, значит, и карт должно быть две. И тут наш дорогой Девиль Рубенович струхнул и согласился с этим формалистом, хотя я постарался убедить коллег, что не только масштаб, но и  легенда практически одна и та же, поэтому на карте достаточно обозначить пунктиром контур этой «осьмушки». В ораторском искусстве мне было далеко до этого беспардонного рецензента, и это повлияло на решения  Научно-технического совета нашей ЮГФЭ.  Ни на публике, ни лично я никогда не упрекнул Д.Р. за это предательство, вероятно, и по этой причине  Нуйсков как-то назвал меня толстовцем. Кроме ущерба морального, мы все потеряли и большую часть премии, а может быть, и всю, теперь уже и не вспомнить.

Уже в первых числах июля того же 1978 года я смог приступить к полевым работам в верхнем течении реки Сангикар, по-видимому, в рамках проекта ГДП-50 (геологическое доизучение площадей). К этому времени наши геофизики успели выполнить опережающие профильные  работы методом естественного электрического поля с одновременным отбором металлометрических проб и выявить небольшую аномалию, достойную детализации. Надо было дополнить и сгустить сеть маршрутов на этом участке. В параллель со мной первые(?) самостоятельные маршруты выполняли здесь и наши новые молодые геологи – Лазариди и Макаров. С ними всё было не так просто. Первый из них, Сергей, мастер спорта по фехтованию (саблист) вдруг в маршруте стал хвататься за сердце, оказалось, у него плохая кардиограмма. А второй вдруг, в подпитии, решил уволиться и податься в тайгу. Но всё «устаканилось», и мы ещё до переброски на восток подвели итоги своих маршрутов на полевой геологической карте. После получения результатов спектрального анализа данная аномалия была отбракована.

Одновременно с нами в эти места пришли отары овец. У одного из чабанов была почему-то ярко-красная чалма (или тюрбан?), я даже фотографировал его на слайд. А другой пожилой чабан запомнился мне своей откровенной радостью от встречи с местами своей юности, где чистая вода, чистый воздух. Контраст с микроклиматом в знойных хлопковых долинах – разительный.

Задача по изучению упомянутой выше аномалии естественного электрического поля была возложена на Мансура Халикова, молодого специалиста из башкир. Он в те дни «прославился»: забыл, что пришли отары овец, а с ними - чабаны и лошади. Тёмной дождливой ночью он принял за медведя чабанскую лошадь (которая шумно и грозно дышала и топала рядом с палаткой), и со страху «героически» застрелил её из ружья, так что у нового начальника нашей партии, Виктора Афанасьевича Шварёва было много лишних хлопот по улаживанию этого конфликта. Этот Мансур вообще-то парень был толковый, даже что-то преподавал в геофизическом техникуме Душанбе, но слишком честолюбив, сварлив и беспринципен, явно заискивал передо мной, не понимая, что у меня уже нет власти, чтобы сделать его начальником отряда. А студентку-повариху, чувствуя безнаказанность, оскорбил, надев ей на голову кастрюлю с невкусными(?) макаронами. Это было позднее, уже на востоке территории, когда на «выкидушку» в верховья Дуобы, левого притока Ярхыча, или Оби- Кабуд, мы пошли небольшим отрядом, включая нового геолога Ю.П. Макарова. О его талантах я тогда ещё ничего не знал, но зато увидел склонность к анархизму: не считаясь со мной как со старшим, он дал команду разбить лагерь в неподходящем месте, откуда не было удобного подхода к роднику.

В.Н. Землянов к этому времени был снят с должности по случаю пропажи взрывчатки с временного склада на участке Даштихирсон (в бассейне Горифа). В радиограммах взрывчатые материалы условно именовались как мука и палочки. Кто там был виноват – я так и не узнал. А Землянов даже через много лет не пожелал вспоминать подробности тех событий. Скорее всего, взрывник Валера (фамилию не помню) по дружбе взорвал несколько скалистых участков тропы, в интересах местных жителей. Как раз в то лето какие-то армянские придурки - террористы взорвали бомбу в московском метро, так что к нам в партию прибыл даже офицер КГБ. Я вспоминаю встречу и беседу с ним, значит, я и в то лето побывал на Горифском  участке.

20 июля мы переехали с лошадьми в район Хаита, причём смышлёный и старательный  шофёр Саша Кучеров сумел загрузить сразу семь лошадей на одну «шаланду» - грузовик. В другом грузовике ехали наши ребята: Юрий Макаров (недавно принятый молодой, но с опытом, геолог), Джеляхстан (то ли осетин, то ли черкес, хороший парень, отвергший предложение Землянова именоваться Женей) и студент Ренат Хасанов. Переезд был рискованный, но молодёжь успешно справилась с неизбежными дорожными осложнениями. На базе Туратол (у развалин кишлака с таким названием) Мансур Халиков распоряжался как комендант, но Шварёв определил его в мой маленький отряд, где он и «отличился» постыдным конфликтом с беззащитной девушкой.

Далее перепечатываю дневник, с минимальными изменениями и дополнениями.

« 24 июля 1978 г. Два дня назад нам «пофартило»: подвернулся вертолёт (в связи с делом о «муке» и «палочках») и подбросил нас вверх по долине Ярхыча (это киргизское название, а по-таджикски  – Оби-Кабуд) в устье его левого притока,  речки Дарай-Пиоз (Луковое ущелье), на северной границе площади наших работ. Ещё дальше на север, в 10-15 км – водораздел Алайского хребта. Дважды подряд сходил в маршрут. Тяжко! Вернулись оба раза в полдевятого вечером. Сегодня – пауза. На этот уголок вдруг не оказалось аэрофотоснимков. Отчасти из-за этого вчера шлиховая бригада «блуданула» и ничего не сделала, пришли утром и сегодня отсыпаются (не помню, кто же был ведущим). А перед этим и Ю.П. Макаров вернулся из маршрута только в 5-30 утра, т.к. поленился расспросить чабанов про тропу. Очень сложная картинка нарисована даже на геолкарте-200, много находок фауны, которые надо повторять. Очевидно, ребята поработали на совесть.

Отправил матери письмо с оказией: через Алай из Кана пришли горные туристы, ребята-корабелы из Ленинграда. Послезавтра, наверное, переедем в Деона-Су (Бешеная Вода – чередуются  киргизские и таджикские топонимы).

Никак не могу решить даже для себя вопрос: вострить мне лыжи в тайгу, в ДВК, или пусть всё идёт по-прежнему? Очень тяжко стало подниматься на полтора км в день по вертикали, да и перспектив роста не видно ни в каком отношении… Беспокоит семейная сторона проблемы…
25 июля 1978 г. Сегодня сходили с Олимом (маршрутный рабочий) в лёгонький маршрут по тропе вдоль Дарай-Пиоза. Среди сланцев – интересная зона обохренных кварцитов. Две пары ушли с ночёвкой у чабанов. К вечеру над горами гуляют тучки. Наши видели в окрестностях уток и зайца».

Следующая запись – уже только 3 декабря. «После этого (т.е., в июле-августе) были Карагушхона (Вороний дом) и покинутый кишлак  Шаур, где мы наряду со съёмкой начали выполнять и шлиховое опробование гидросети в масштабе 1: 50 000. Особенно яркие впечатления остались от «выкидушек» на Оусафет (Белая Вода), куда мы несли все грузы на себе, без лошадей, через гору с разностью высот 1200м, а также в верховья речки Дуобы, куда бедные лошадки пришли с окровавленными ногами».

В начале августа был отгул, во время которого, по наущению Ю.И. Нуйскова(?), молодой специалист С.А. Лазариди «запудрил мозги» новому начальнику партии, В.А. Шварёву и получил от него «добро» на проведение «товарищеского суда». Потом, взяв на себя роль обвинителя, он выступил с абсурдной критикой в мой адрес: дескать, Олег Васильевич организовал пьянку в полевом лагере. Может, и он с нами выпивал, т.е., со мной и с Сашей Мироненко, который по случаю выезда на полевые работы привёз бутылочку разбавленного спирта. Вечером в своей палатке мы её распили, громко спели две-три народные песни («Лучина», «Среди долины ровныя»), мирно уснули, утром пошли в маршруты. Я держал ответ перед коллегами, считая, что в этом событии нет «состава преступления», ведь ни работа, ни люди не пострадали, место ненаселённое, в чём тут каяться? «Прокурор» выглядел дурак - дураком, потому что почти весь коллектив был на моей стороне. За одно лето я уже второй раз становился жертвой предательства. Нуйсков на этом мероприятии благоразумно отсутствовал, но через месяц нанёс мне ещё один укол (более чувствительный), не пустив меня в очередной отгул (см. ниже). Это, конечно, ещё опаснее раскачивало мою «любовную лодку», которая и так готова была «разбиться о быт», о материальные интересы, о накопившиеся обиды и взаимное недовольство.

Но перед этим, вероятно, в начале августа того же 1978 года, после второй(?) поездки в ФРГ, вдруг оказалось, что Вера располагает достаточной суммой для покупки «Жигулей». Мне была предложена очень сомнительная версия: якобы тётя подарила ей пару (?) камушков, которые она зашила в подол одежды, провезла через таможню и кому-то продала уже в Душанбе. Прямых улик не было, я сделал вид, что поверил. Позднее, послушав её восторженные описания жизни в условиях «загнивающего капитализма», нравы и впечатления от встреч с новыми знакомыми, в том числе с неким богачом Гюнтером, другом её тёти Надежды Анатольевны, я стал подозревать, что моя жена не устояла перед соблазнами и заработала эти деньги, так сказать, древнейшим способом, тем более, что её внешние данные везде вызывали интерес. Землянов, например, был просто шокирован, когда встретил её в медицинском городке Кара-Боло и вдруг узнал, что это и есть жена Трофимова.

К этому времени подошла моя очередь на покупку машины, заявку я подал ещё годом раньше, когда Вера съездила к тёте в первый раз. За 7-8 дней августовского отгула мы оформили покупку первой модели «Жигулей», пригласив в качестве водителя знакомого геолога из ЮТГРЭ (машину надо было перегнать в кирпичный гараж, срочно приобретённый Верой поблизости от нашего дома). Осенью предстояло освоить автодело на водительских курсах. А пока были продолжены полевые работы. Снова цитирую дневник:

«В последних числах сентября торчали в Сангикаре, где Нуйсков показывал И.А. Сиверцевой наш архей, а потом, в Шингличе – палеозой (это по её, И.А., ошибочным анализам). Потом мы с Ю.П. Макаровым и с тремя рабочими подались на восток, в окрестности Джиргиталя, к  истоку ручья Джазира (или Джантар), правого притока речки Пизан. Там было уже очень холодно (высота!), особенно мёрзли руки при шлиховании. К сожалению, шлихи у меня нередко получались плохие, т.к. в тайге я лично с лотком обычно не работал.

«А в конце сентября Нуйсков вдруг не пустил нас с Лазариди в отгул. Но С.А.Лазариди чихал на запрет Нуйскова и уехал, присоединившись к нам лишь 5 октября, с лотками для шлихового опробования. А пока их не было, ходили с Юрой Макаровым в маршруты. Очень толковый и хороший малый, имеет гораздо более острый ум, чем у Лазариди, хотя последний и поступает в аспирантуру». Я тогда проявил дисциплинированность и не уехал, но дня три–четыре отдыхал в лагере. Наверное, вместе с августовским «товарищеским судом» это означало, что моё пребывание в этой партии уже нежелательно для Ю.И., решившего обновить коллектив, но позднее он уже смирился(?) с моим упрямством, добродушно называя меня толстовцем,, и я продержался ещё почти три  года, сначала не решаясь куда-либо уехать, а в последний год – в ожидании дубликата свидетельства о браке. Вариант с Афганистаном срывался из-за тамошней революции, я всерьёз подумывал о Дальнем Востоке, даже написал письмо в Читу(?), в геолуправление, и получил подробный и вполне доброжелательный ответ (это могло быть и позднее).

Приобретение машины в сочетании с моим длительным отсутствием сделали мою жену ещё более привлекательным объектом для притязаний посторонних мужчин. По-видимому, именно тогда ею всерьёз заинтересовался её «личный» шофёр, возивший её на вызовы в пригородные кишлаки, а позднее взявший на себя роль инструктора и моего «помощника». Кому-то из наших соседей он этак небрежно сболтнул (а мне передали), что, дескать, его привлекает не столько хозяйка машины, сколько сама машина. Тогда авто было у нас ещё предметом роскоши.

Далее – по дневнику: «19 октября спустились к устью речки Пизан, под дождём и снегом, причём мы с Нурматом Сариевым , обученным мною промывальщиком, успели по такой погоде отмыть ещё пять шлихов. Здесь к нам присоединился Нуйсков. До 24 октября шли дожди, и мы через силу занимались камералкой. 1 ноября приехали домой, а с 14-го по 23 ноября я опять был в поле, в горном отряде у Фёдора Н. Ярошенко. Сделал лишь один маршрут на вольфрамовую точку в основании левого борта Карагушхоны. Пришлось переезжать речку на лошади. Эта операция почему-то пугала меня, и этот страх, вероятно, передался и лошади, которая упорно не хотела идти в воду, хотя течение было не столь уж сильное, а воды всего по брюхо ей. К счастью, со мной был рабочий, который подстегнул как следует мою кобылу Машку. /…/ С 30 ноября начал посещать курсы автолюбителей».

Занятия на курсах  продолжались более двух месяцев, 2 –3 раза в неделю, примерно с 14 до 18 часов. В.Аф. Шварёв, как начальник партии, разрешил мне досрочно уезжать с работы. Инструктором был молодой многосемейный таджик Володя, продвинутый малый, но у него очень быстро стали сдавать нервы  из-за моих постоянных ошибок, так что он стал вести себя со мной  неуважительно и грозился «отправить на тренажёр». По-видимому, с точки зрения профессионала это считалось большим унижением. В раздражении он говорил, что никогда я не научусь водить, потом – что, м.б, научусь через год. Всё-таки к экзамену по вождению он меня допустил (теорию я легко сдал с первого раза). Но здесь я сначала потерпел фиаско. Процедура была назначена на час пик, узкая улица заполнена пешеходами. Я долго жду

СОБЫТИЯ зимы  надо вспоминать по письмам…

 «Полевой сезон 1979 года начался в конце мая. Цитирую дневник: «9 июня 1979 г.  Итак, начался новый полевой сезон, двадцатый, даже если не считать две производственные практики (1958 и 1959 г.г.). Зима и лето перед ними были очень напряжёнными, несмотря на февральский отпуск. Из-за автомобильных курсов и курсов буровзрывных работ сорвалась задуманная поездка в Ленинград. В мае был ремонт квартиры и одновременно госэкзамены (в красной корочке только хор и отл., а потом дней 15 – хлопоты с автомобилем, который я чуть было не покурочил, заезжая в гараж. Несколько раз поездил по городу и по шоссе, с Фёдором Кином  в качестве инструктора. В поле двинул 4 июня, вместе с отрядом Ф. Ярошенко. Здесь, на Шауре (лагерь нынче в Мангарыке – это всё названия несуществующих кишлаков) моя задача – поиски масштаба 1: 10 000 со всеми вытекающими отсюда последствиями (карта, обеспечение фронта работ горнякам, штуфное опробование, изучение метаморфизма). А мой партнёр по этому делу (Валерий Фёдорович Дурнев, наш новый геолог) то ли заболел, то ли запил, по крайней мере, сегодня с грузовиком он не приехал. /…/ После первого  дня чувствовал сильную усталость, а сегодня уже лучше. Каждый сезон начинается трудно, ведь полгода никакой физической нагрузки нет.»

«Из Хабаровска написал мне В. Пилацкий, чуть было нечаянно  не застреливший меня из ружья в 1962 году. У него почти готова диссертация по вулканитам низовьев Амура. Молодец коллега!. Мои дальневосточные планы отложены пока в долгий ящик как резервный вариант на случай семейного разрыва. Командировка в Афганистан становится  маловероятной из-за тамошней революции , а с Монголией я вовремя разобрался, что к чему и отступился. Пока туда собираются Хударов и, кажется, Землянов.

«20 июня 1979 г. В активе уже девять маршрутов. Правда, все они короткие, почти курортные, ведь масштаб поисков 1:10 000. Зимний жир сходит медленно, зато не сбил ноги. Вчера прилетели, а сегодня улетели (на вертолёте) Мучаидзе и Нуйсков. Они не застали нас врасплох, я не терял времени и смог показать им схематическую карточку объекта, которая была в принципе одобрена. Сегодня прилетела группа питерских геологов, из них вспоминаю только Другову – аспирантку  нашего геологического факультета ЛГУ. С налёта, одним махом люди хотят решить больше половины всех наших проблем. Нуйсков долго и красноречиво комментировал сводную карту района, не скрывая своих надежд извлечь из этих контактов пользу для нашего доизучения.

«Геология тут интересная, много минерализованных зон, да только содержания полезных компонентов много ниже промышленных.

«Федя отбыл на неделю, м.б., больше, и на меня свалился горный отряд… Документация канав, опробование, заботы о снабжении и т.д. Бр- р –р! Уже завтра надо начинать.  Мой коллега по составлению карты участка прибыл с большим опозданием, мучается с ногами – поморозил когда-то на Памире, и теперь у него долго не заживают стёртые ступни. Видимо, ходить ему мучительно трудно. Дожди кончились, сегодня по-настоящему жаркий день. Но в тени терпимо, всё-таки высота 1800м над уровнем моря. Здесь поработаем около одного месяца.»

«14 июля 1979 г.  Из-за организационных неувязок, не ясных ни мне, ни моему товарищу по «несчастью» мы застряли в Хаите с неопределёнными перспективами. Кстати, на месте погибшего в катастрофе 1948 года городка с этим названием здесь снова стали селиться люди, и теперь уже в этом кишлаке не менее ста домов- кибиток. Мой спутник, В.Ф. Дурнев, решил добраться до Душанбе на попутной машине, а у меня положение безвыходное: с так называемыми «спецматериалами» этот способ исключается (это были просто топографические карты с грифом «секретно»). Хорошо ещё, что хозяин (Саид-Камол Зуриев, наш сторож на складе взрывчатки) – человек щедрый и гостеприимный, иногда принимает на ночлег сразу человек 15 наших рабочих. Вечером надо сходить к мосту через Ярхыч (по-таджикски – Оби – Кабуд, Голубая Вода), в чайхану, на случай, если мой спутник не смог уехать, ведь сегодня суббота. После вчерашнего марш – броска (около20 км) у него снова сбиты в кровь пальцы на ногах. Последние три с лишним недели занимался документацией канав. Относительно интересно (когда они добиты) и необременительно физически. Всё же вес, видимо, сбросил, особенно если судить по «выходным» джинсам, которые зимой были тесноваты, а сейчас впору.

Получил два письма от мамы и одно от Сашеньки, она снова в Ушаках. Её пребывание там – хорошее противоядие от опасности заражения мещанством в его современной модификации.»

«17 августа 1979 г. В начале августа неделю ждал на Мангарыке вертолёт. За минувшие десять дней провели поисково-ревизионные работы в истоках правого Пизана (это ручей Джазира). Уточнили местные названия. Оказывается, тот саёк, по которому в шлихах и металлометрических пробах «тащится» золото (по результатам наших работ 1978 года), называется Джантар. Особенно приятно, что шлиховали мы его с Нурматом в октябре прошлого года не напрасно, когда руки мёрзли в воде со льдом и приходилось применять деревянные лопаточки- мешалки. Рудными телами являются, вероятно, метасоматиты по кислым дайкам, сидяшие в зонах широтно-северо-восточных разломов с мелкими сульфидами. Мы вскрыли эти тела двумя канавами, не применяя взрывчатку. Много мощных кварцевых жил с пиритом и гематитом. Посмотрим, что покажут пробы, ведь в прошлом году все наши штуфные пробы конюх-повар утопил в реке.
      «Опять началось ожидание, сидим в низовьях Пизана, сушим постели и кошмы – вчера была сильная гроза с градом, сегодня снова жарит солнце. Местные пастухи окружили нас заботой: каждый день носят «джиргот». Написал письмо матери, а по другим адресам и писать неохота. Настроение из-за семейных проблем скверное, хотя по производственной линии всё складывается неплохо, не считая вынужденных простоев из-за вертолёта. Но это всё-таки лучше , чем длительные тяжёлые переходы с вьючными караванами. /…/Не знаю, когда вернётся Саша и с кем. Наверное, придётся ей  в сентябре походить в ушакинскую школу./…/ Во время отгула напечатал фото для Саид-Камола. Он остался доволен. Это моя благодарность за моё почти трёхдневное пребывание в его доме и на его харчах.
     «24 августа 1979 г. Позавчера вертолёт забрал нас из Пизана. Замещаю Фёдора Николаевича в горном отряде на время его отпуска. Сегодня смотрел новые объекты для проходки канав. Настроение тревожно-выжидательное – из-за личных проблем. Старая как мир история: с каким интересом читаешь об этом в литературе,  не испытывая никакого сострадания к жертве адюльтера, а когда в этой роли окажешься сам. Одолевают думы самые тяжкие, стал много курить, не сплю до двух часов ночи. Осенью пора от словесных перепалок переходить к конкретным юридическим действиям. Или же снова прятать голову под крыло и делать вид, что ничего особенного не случилось? Что же это, слабость характера или непреодолимая сила роковой страсти? Или и то, и другое сразу?»

Осень и зиму  вспоминаю с трудом, надо обратиться к письмам. Съездил в отпуск на родину – так плохо стало в семье, что захотелось поменять обстановку. Мама к этому времени уже получила комнату в Тосно, в двухкомнатной квартире (Письма. Письма! М.б., на новоселье к маме я попал только в феврале 1981 года, когда прилетел из Сочи?)

19 мая 1980 года запомнилось мне как последняя брачная ночь. Когда через месяц или два я приехал в отгул, Вера созналась в своих изменах и после этого канитель с разводом растянулась на целый год: она запрятала свидетельство о браке, т.к. разведёнку в те годы могли не пустить за границу, по приглашению её мюнхенской двоюродной тёти. Я вынужден был послать запрос в Темир-Тау, и копию оттуда прислали только в 1981 году. Уйти мне было некуда, нам приходилось терпеть друг друга, хотя бывали моменты, когда мне хотелось её побить, а она грозилась отравить меня…Эта мука длилась с лета 1980 года до июля 1981 года.

Ниже – снова дневник…

«27 мая 1980 г. Итак, пошёл мой двадцатый полевой сезон. 21-го выехали на базу в Шинглич. Задача моего отряда – проверка ближайших аномалий аэро- гамма-спектрометрической съёмки. Но некоторые из них в таких гиблых местах и так высоко, что вряд ли туда можно отсюда добраться, особенно на правый борт упомянутого выше Дараиванджируда. Неприятности начались в первый же вечер: Мансур Халиков потерял по пьянке мою ракетницу (это выяснилось только утром). А на следующий день Женя Засыпкин, хороший парень, упал с лошади и сломал себе руку. Все эти дни занимаемся починкой вьючных сум, сёдел, рюкзаков, палаток, ловлей лошадей для ковки, устройством лагеря и т.п. Халиков выполнил детализацию небольшой магнитной аномалии, принёс оттуда что-то обохренное до неузнаваемости (какое-то скопление магнетита в сланцах?). Сегодня приготовились к восхождению на плато Ходжико. Там магнитная аномалия расположена близ русла речки Гориф, с лошадьми туда не спуститься».

Но большую часть сезона 1980 года я занимался канавами на участке Карагушхона. Помню, как мы следили за олимпийскими играми в Москве и горевали о смерти Володи Высоцкого. Много было дождей, но дневник я не писал – не то настроение. Пальцев вырезал мне в подарок «рожу» из чурки тополя, как украшение на стенку. Осенью этот сувенир у меня выпросила  падчерица Ирина. А  Дурнев подарил большую финку с наборной ручкой, взамен фабричного охотничьего ножа, потерянного рабочим - я не мог скрыть досаду, и коллега хотел меня утешить. Шли дожди, и я сшил ножны для этой обновки.  В том же августе в отряде был несчастный случай: повариха сильно нагрела в закрытом бидоне воду для помывки и открывая ошпарила себе ноги, пришлось отправлять её на вертолёте в больницу.

А зоны минерализации, вскрытые нашими канавами, впоследствии оказались малоинтересными (по итогам опробования).  В октябре мы базировались уже в Джиргитале, районном центре на восточной «рамке» нашей площади работ, недалеко от границы с Киргизией и на ближайших подступах к пику Коммунизма, который снова именуется теперь Хан-Тенгри (Повелитель Неба). Это ещё Таджикистан, но население смешанное, особенно в соседних кишлаках. Основное занятие – скотоводство, причём овец пасут на близлежащих пастбищах. Из бесед с местными жителями выяснилось, что взять замуж киргизскую девушку – это нормально, а если киргиз хочет жениться на таджичке -  это осуждается, так не принято. Посёлок расположен на правобережье речки Ак-Су, крупного правого притока реки Сурхоб, берущего начало на южных склона Алайского хребта (проверить название!). А темой моей  дипломной работы, кстати сказать, было геологическое строение северного склона того же хребта в междуречье Сох – Исфайрам. Так что круг замкнулся…

Мы поселились  в щитовых домиках, оставленных биологами и населённых подопытными белыми мышами, избравшими свободу. Учёные изучали влияние высокогорья на здоровье млекопитающих. Отсюда я сделал один или два маршрута с Никитой Георгиевичем Власовым, куратором наших работ, сотрудником ВСЕГЕИ, в прошлом – преподавателем нашего факультета  ЛГУ. Не знаю, как он относился к  набиравшей силу даже у нас теории мобилизма, но Ю.П. Макаров уже строил предполагаемые  модели  надвигов большой амплитуды – ведь многие миллионы лет континентальная плита Индостана, осколок Гондваны, надвигается на Азию. Всё-таки и мне, и Н.Г. Власову(?) эти реконструкции в нашем случае казались неубедительными. Впрочем, я уже был на вторых ролях  в Каратегинской партии и относился к этим проблемам  несколько отстранённо.

Я  составлял разрезы по сланцам  неизвестного возраста, остатков ископаемой фауны или флоры  найти не удавалось, не знаю, как  моим преемникам удалось решить эту проблему. Обо всех делах партии мне кое-что удалось узнать только из автореферата кандидатской диссертации Виктор Мельничука, которую он защитил в конце 80-х годов.

В межсезонье 1980-81 годов отношения в семье были предразводные, Вера тогда или даже раньше, после второй поездки  в Мюнхен предлагала мне «французский» вариант: брак формально сохраняется, но каждый  из супругов свободен и живёт, с кем хочет. Для меня это было неприемлемо, я с нетерпением ждал бумагу из Темир-Тау, пытался в отместку и для утешения завести любовницу, но дама была в возрасте, с сыном 25-ти лет, да и времени на эти затеи было мало. Правда, позднее, когда я уже был женат вторично, от неё пришло письмо с предложением встретиться, по-видимому, просто дружеским образом. Я не стал отмалчиваться или прикидываться больным, написал ответ и по-солдатски прямолинейно объяснил, что в новых условиях  это мне может повредить.

Хотя я переживал кризис не только семейный, но и профессионально-творческий ,  однако с точки зрения отдела кадров и профсоюза я оставался заслуженным ветераном ЮГФЭ, за что мне ещё в 1979 году было предоставлено право купить автомобиль «Жигули» первой модели (через 10-15 лет эти авто в народе презрительно называли «копейкой») – об этом сказано выше. Настроение было уже чемоданное, и я решил на прощанье получить хоть какие-то временные блага за годы работы. По льготной цене (за 30% стоимости – как старый член профсоюза) купил в феврале путёвку в сочинский санаторий, в самолёте разговорился с симпатичной попутчицей-парашютисткой, но продолжить это знакомство не было никакой возможности. Из Сочи я летел сначала в Ленинград, побыл у мамы в её новой комнате в Тосно, повидался с родными и с Борей Старшиновым, другом школьных лет. В первых числах(?) марта вернулся в Душанбе.

***

Последний мой полевой сезон  в горах Таджикистана начался в мае  1981 года и закончился  в середине июля. Я был занят («задолжен», как выражались в геологических партиях) на шлиховом опробовании. Сначала моим промывальщиком был Виктор Пальцев, потом таджик- рабочий (имени не помню), с которым мы промывали и русловые осадки сухих сайков (ручьёв), для чего приходилось набирать в рудные мешки по 15-16 кг песчано-глинистого материала и нести его на плечах или в рюкзаке к воде на промывку. Дорогой от Хаита до базы ЮГФЭ было грустно, я ехал в обществе рабочих-таджиков, большинство которых, жители долин, обычно не выдерживали больше одного месяца работы в горах и возвращались домой. Около какого-то родника я сфотографировал всю компанию, а сам почему-то никого не попросил запечатлеть и меня.

Ко времени моего отгула пришёл  дубликат  свидетельства о браке, процедура развода заняла всего лишь несколько дней. Когда судья- женщина выслушала причину развода («Так он месяцами работает в горах…»), дело пошло как по маслу, и чуть ли не в тот же день мы получили свидетельство о расторжении брака. Я в ускоренном порядке  оформил в пользу Веры все бумаги  на мою кооперативную квартиру и на «Жигули» взамен на её обещание не требовать алименты в течение трёх(?) лет. Вспоминаю удивление чиновников, особенно отказом от автомобиля. Книги по геологии упаковал в два больших чемодана и отправил по железной дороге. Билет на самолёт до Москвы удалось достать только с помощью соседки, работавшей в аэропорту.

В Каратегинской партии почти все коллеги относились ко мне по-дружески, сочувствуя возникшим сложностям в моей жизни. Подтверждением тому я считаю визиты ко мне домой и на работу в ЛКГЭ Феди Ярошенко, Жени Засыпкина, А.Д.Гольдберга, Э.С. Курман, А.А. Шахматова, В.Г. Шумакова, а в 90-е годы – уже и Ю.И. Нуйскова с Раджабом Зариповым. Была ещё краткая встреча с В.Н. Земляновым (он приезжал на юбилей выпускников ЛГИ 1958 года). Много лет я переписываюсь с В.Г. Пальцевым. Он через год или два тоже расстался с ЮГФЭ, устроился в институт сейсмологии в Душанбе и оттуда был командирован на Кубу, откуда однажды прислал мне письмо, и после этого наша переписка продолжается вот уже тридцать лет.