Катя

Поэма


Катя пашет неделю между холёных баб, до сведённых скул. В
пятницу вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул.
Катя просит себе еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее
сковороды и глядит вокруг, как живой наждак, держит шею при
этом так, как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает чётко и улыбается
ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и
куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со
всё нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты кем-
то любим. Вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока,
как Белый Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно
поговорить о будущем и былом. Одинока страшным, обидным,
детским – отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету брешь.
В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь. Раз ты терпишь
весь этот гнусный тупой галдёж – значит, всё же чего-то ждёшь.
Что ты хочешь – благую весть и на ёлку влезть?

Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела.
Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате ***ня война – она,
в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке
пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь – так
рассмешишь.

* * *

У Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на
юбку. Катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит,
бросает трубку.

* * *

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат
ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь жёлт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тётка идёт в боа.
Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул
по батарее: «Я сломала руку. Мне очень больно. Приезжай,
пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу».
Катя в восемь секунд трезва, у неё ни в одном глазу.

Катя думает – вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за
перелом.

Мама сидит на диване и держит лёд на руке, рыдает. У мамы уже
зуб на зуб не попадает. Катя мечется по квартире, словно над нею
заносят кнут. Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут.
Что-то колет, оно не действует, хоть убей. Сердце бьётся в Кате,
как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой. Парень
с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой. Тяжёлого
привезли, потасовка в баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки
ещё по паре покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от
крови бурые, скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке
лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из
операционной ломится в коридор. Садится на лавку, и кровь с него
льётся, как пот в июле. Просит друга Коляна при нём дозвониться
Юле.

А иначе он зашиваться-то не пойдёт. Вот ведь долбаный идиот.
Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит
– да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него
санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето. Мама всхлипывает «за что
мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО. Прибегут,
кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный
у плеча. Руку баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет,
как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку
и ценные указания отдаёт. Мама плакать перестаёт. Загипсована
правая до плеча и большой на другой руке. Мама выглядит, как в
мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя.
Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.

* * *

«Я усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У
меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не
боец, когтями не снабжена. Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревёт над кружкой, которую сложно взять.
Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.

* * *

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко
всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за
ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот
мужика – днём с огнём не найдёшь для неё хорошего мужика.
Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как пулемёт.
Катерина моя не дура. Она поймёт».

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как
аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой –
пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая
нить. То, что она стареет, нельзя исправить, – но взять, обдумать и
извинить. Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей
лангеты срежут с обеих рук. Катя дозванивается до собственного
начальства, через пару часов билеты берёт на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой
набежал на камни – и отбежал. Катю кто-то мусолил в потной
своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя
разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на
закаты и на огонь. Катю медленно гладит по голове мамина
разбинтованная ладонь.

Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то ещё нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная
тишина.

26 ноября 2007 года