Палата реанимации

ПАЛАТА РЕАНИМАЦИИ

    СОДЕРЖАНИЕ

ЗВОНОК
БОЛЬНИЦА
ПАЛАТА РЕАНИМАЦИИ

Тбилиси. Крепость НАРИКАЛА с восстановленной церковью

==============================================

ПАЛАТА РЕАНИМАЦИИ

Настал последний месяц зимы, он самый короткий и быстро пролетит. За ним также быстро мелькнёт весна и наступит лето. А лето - это один месяц отпуска, который стараешься использовать так, чтоб стал он потом символом прошедшего года.

Вот и поэтому уже с конца зимы всё чаще начинаешь задумываться о том куда поехать. Как всегда хочется поехать туда, где ещё не был. Но боязнь того, что там будет хуже, чаще всего заставляет нас ехать в одни и те же места по несколько раз подряд, пока окончательно не надоест.

Ещё свежи в моей памяти впечатления об отдыхе в Крыму в прошлом году. Я проявил несколько чёрно-белых и одну цветную негативную фото плёнки. Недавно мне удалось купить в ГУМе цветную чешскую бумагу и наконец-то я был готов сделать самостоятельно цветные фотоснимки во второй раз в своей жизни и ждал очередной субботы, чтобы посвятить вечер долгожданному занятию.

Двенадцатого февраля, в ЧЕТВЕРГ, я пришёл на работу раньше обычного, а здание, где я работал, находилось между Уланским переулком и улицей Кирова и примыкало непосредственно к зданию министерства радиопромышленности.

Я был на 3 этаже, в одной из комнат, где сидел Миша Ульянов, также как и я, фотолюбитель, чтоб поделиться своей покупкой. К одиннадцати часам вдруг срочно вызвали меня для междугороднего разговора по телефону. На проводе был Тбилиси. Мне звонит Омери, сосед по коммунальной комнате на 4 этаже, с общим балконом, выходящий во двор пассажа, где проживает мой отец.

Он мне сообщает: - Отец находится в очень тяжёлом положении, выезжай немедленно. У него паралич правосторонний, наверно. Вчера в одиннадцать вечера отвезли в первую городскую больницу - "Арамянца".

- Я сегодня вылечу. Ты дай, пожалуйста, телеграмму, так легче будет достать билет на самолёт. Я живу по другому адресу -улица Костякова 10 кв. 108.
- Да, мы с трудом нашли адрес. Позвонили домой, там ответили, что не проживает… Когда получишь телеграмму?
- Часа через три, и я сразу буду вылетать.

Оглушённый этим известием, я понял, случилось то, о чём не хотим думать, отодвигая неприятности на далёкое будущее.

Окружающие сотрудники, слышавшие весь разговор, сочувственно смотрели на меня. Известив руководство о случившимся моём несчастье, я отпросился на поездку, используя свои накопившиеся отгулы, которые я берёг для лета.

Одна из сотрудниц обещала через Минздрав узнать по номеру телефона больницы, созвониться с врачом, может быть нужны будут какие ни будь лекарства. Да, но, к сожалению, благие намерения пока оказываются бредом фантазии или несбыточной утопией. Я поехал домой, где жил в 3-х комнатной коммунальной квартире на три семьи. Дверь была закрыта на цепочку, позвонил.

- Что случилось? - спрашивает, открывая дверь, моя соседка - Евдокия Ивановна, в свои 71 лет ещё бодрая женщина.
- У отца паралич, звонил сосед из Тбилиси, уложили в больницу в тяжёлом состоянии.
- Так ты его и не привёз, - с горечью сказала она.

Ровно час понадобилось, чтобы придти в себя и подготовиться к отъезду. Все необходимые вещи я уложил в сумку. Сумка оказалась не лёгкой. Там были фотоаппарат, хотя и без плёнки, только что купленные пол килограмма лимон, баночка мёда, настой из трав "Изабелла".

Хотя с утра и не ел ничего, меня периодически обдавала слабость желудка… Есть, тем более не хотелось. Мелькнула мысль взять с собой баночку борща, накануне сваренного; готовить будет некогда, вот и подогрею, как приеду домой в Тбилиси. Взял также половину оставшегося торта.

Мне оставалось только взять деньги из сберкассы, которая находилась по другую сторону города, по месту прежнего местожительства в Тёплом Стане, где я проживал до развода с женой. Я ещё колебался, брать ли собой собранную сумку или нет, чтоб не мучиться, и, кроме того, хотелось всё-таки получить телеграмму.

- Тётя Дуся, я поеду в сберкассу за деньгами. Если принесут телеграмму, Вы распишитесь и берите. С ней мне легче будет взять билет.

Протикало по радио ровно тринадцать часов. Я вышел, оставив дома сумку. Вся дорога напоминала кросс с барьерами. Наземный транспорт, метро, снова наземный. За минуту до перерыва, я всё-таки успел добежать до сберкассы и получить деньги. Взял пятьсот рублей, чтоб быть застрахованным от любой неожиданности, так как практически вся ответственность ложилась на меня,- единственного сына.

Теперь в обратный путь за сумкой. Телеграмму успели доставить:

Срочная Москва - 422
Костякова 10 кв 108 Енкову
Валерию Николаевичу
ПРИЁМ:
12 12 42 (12-го числа, в 12 час. 42 мин.)

СР ТБИЛИСИ 14/2801 17 12 1215

= ОТЕЦ В ТЯЖЁЛОМ СОСТОЯНИИ ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО= ОМАРИ

Короткие последние сборы и я отправляюсь не ленинградский проспект к зданию центрального аэропорта. Удачно и быстро в 16-30 купил билет на самолёт, вылетающий рейсом 923 в 2015, после очередного рейса через час.

Но, как часто бывает, имея билет на самолёт, теплиться надежда вовремя взлететь. Тут я вспомнил два случая. Первый, как однажды после посадки в самолёт, нас снова высадили, и, откладывая рейс, переносили его несколько раз.

Второй случай был при проводах мамы зимой, когда гостила у меня. Пассажиров, прошедших досмотр ручной клади, пригласили на посадку. Продержав час на холоде, в не отапливаемом буферном помещении перрона, выходящий от здания Внуковского вокзала к взлётному полю, пассажиров снова посадили в автобус и отправили в аэропорт Домодедово, поскольку туда приземлился самолёт. Эти подробности я узнал от мамы позже. Так как я расстался с ней на этом же центральном вокзале на ленинградском проспекте.

На сей раз, мне повезло, но самолёт всё же вылетел около 10 часов, с опозданием часа на 2-2,5. Уже в самолёте я прикидываю, когда буду дома. Так, вместо одиннадцати, домой подъехал к двум часам ночи по местному времени, которое было на час больше московского.

 

13 февраля ПЯТНИЦА

Знакомая трасса от аэропорта до города мелькала за окном такси. Я остановился, не доезжая "нового моста", на Майдане. В дословном переводе с грузинского языка, эта площадь хранила ещё старое название: "Татарская площадь". В этом районе проживало много азербайджанцев, которых грузины называли татарами. Отсюда начиналась улица Вахтанга Горгасала, в честь царя, основателя города Тбилиси.

Расплатившись с шофёром такси, он остался удивленно-недовольный, так как я не одарил его щедро за поездку в это позднее время.

В одно мгновение поднялся по знакомым, не стандартным, крутым лестницам на 4 этаж. На фото - дом на переднем плане, вход в подъезд с левого угла; на мансарде, слева у кроны дерева видно наше окно.

Вот общая коридорная дверь слева. Она закрыта на замочную защёлку. Замок был сломан, по крайней мере, лет пять, а то и более. Поэтому я карманным ножом быстро отодвинул защёлку и открыл дверь.

Не зажигая света в коридоре, прошёл до его конца, который был балконом с загромождёнными с правой стороны шкафами, а с левой -находились газовые плиты, и служил таким ещё и кухней. Слева наша дверь. Справа, за шкафом, сзади "в тайнике" висел всегда запасной ключ на гвозде. Будучи не уверенный, что дверь отпёрта, я всё же по инерции надавил на неё рукой. Дверь открылась, и бросился в глаза яркий свет. Горела одна сто пятидесяти ватная лампа на трёх плафонной люстре и лампа настенного ночника. Яркий свет в комнате сразу обнажил всю трагедию разыгравшейся беды.

Но, прежде всего, меня насторожила открытая дверь и зажжённые лампы, словно невидимы дух ожидал меня встретить. В полуночной тишине был слышен только скрип вращения электрического счётчика и ход часов на полке столового буфета. Кровать была разворошена, по бокам от неё на полу валялись письма и открытки - семейный архив, находившейся в тумбе трюмо. На полу находился телевизор, рядом со спинкой кровати, справа от входной двери - у стены.

Слева, в углу комнаты, на холодильнике ЗИЛ-Москва, лежала большая картонная коробка, предназначенная для упаковки телевизора, чтоб привезти его мне. Ещё в декабре месяце прошлого года, папа в письме писал об этом. При разговоре по телефону, говорил, чтоб приезжая ко мне из вещей взял бы только телевизор, поскольку его у меня нет, подушку и верблюжье одеяло. И больше ничего! Вот и готовился отец к приезду ко мне в Москву...

Обеденный стол был грязный, завален не мытой посудой, очистками от яблок и изрядно высохшими, а оттого и сморщенными мандаринами. На буфете в вазе лежали жёлтые яблоки. Слева в ящике буфета лежал кошелёк, в нём оказалось мелочь - около трёх рублей, больше денег не было видно.

Первое, за что я принялся - это решил навести порядок, и начал со стола. На столе была общая тетрадь с синей коленкоровой обложкой. В них на 15 страницах были написаны мемуары. Это посоветовали ему, ещё в прошлом году я и моя тёща Ирина Александровна, писать мемуары из прошлой жизни, чтоб он мог скоротать хоть как-то свой досуг.

Отец описывал время прошлогоднего нашего совместного отдыха в Алуште, но эта писанина была его последней "лебединой песней" - только для меня.
Он возвеличивал отдых на побережье "Крымского моря", писал, как можно излечить все болезни с помощью загара.

Этот текст, он с завидным упорством, целыми днями на протяжении месяца тиражировал на семи тетрадях. Это про это "творчество" упомянет сосед - дядя Пармен.
Кроме того, убрал две неразрезанные ленты с фото для паспорта. За короткий промежуток времени он дважды снимался. Но, внимательно вглядываясь, я сказал бы: на первом снимке, он настроен оптимистично, но выглядит уставшим и утомлённым, на втором - почти обречённым.

Я снял свои костюмные брюки и одел поношенные, отцовские, висевшие на дверной вешалке. Две табуретки, вёдра и чайник вынес на балкон. Мелкие предметы, валявшиеся без разбору, положил в ящики по своему усмотрению, как не раз я уже раньше это делал. Протёр скатерть влажной тряпкой и уже стало приятней. Хотя было поздно, но и ложиться спать в таком хаосе казалось невозможным.

Все письма и открытки сложил в таз лежащий под кроватью. Было не понятно мне: перечитывал ли их отец или искали моего нового московского адреса сосед. Но письма и открытки, в основном поздравительные, были десятилетней давности - берегли как семейный архив в маленьком ящике старого трюмо.

Подоконник также был завален инструментами, банками с гвоздями и шурупами. Ещё совсем недавно - в январе месяце, отец отправил мне посылку с ботинками и перчатками. Ящик для посылки, из большого размера в малый, он переделывал сам, поскольку не было в продаже стандартных размеров. А чтоб на почте и при транспортировке не вскрывали крышки - заколачивал, не только гвоздями, но и ввёртывал шурупы. Поэтому, на широком подоконнике, как на рабочем столе, лежали отвёртки, ножи, плоскогубцы, кусачки и т.д. - всё необходимое - под рукой. Все инструменты собрал я фанерный ящик и задвинул под кровать.

Третий час ночи, надо ложиться спать, с утра день будет тяжёлым, но никак не могу. На маленьком комоде, рядом с радиолой "Беларусь-59", увидел лежавшие карманные часы и очень обрадовался, что не украдены.

Открыл выключенный холодильник, там, в тарелке с водой лежали три пачки сливочного масла. Я включил сетевую вилку шнура холодильника в сеть и положил туда привезённый с собой торт, съеденный наполовину и полулитровую банку с борщом, лимоны и осетинский сыр.

По старой памяти решил проверить есть ли деньги в столе, раньше папа показывал, где он прячет. Снял скатерть, раздвинул половинки верха - он был раздвижной. На складной доске лежала синяя корочка переплёта, в которой находились паспорт и инструкция по эксплуатации холодильника ЗИЛ-Москва и конверт.

В конверте оказались сто десять рублей, все десятками. Сложил стол. Осмотрел буфет. На второй полке под бумажным настилом в центре лежала одна пятидесятирублёвая купюра. Итого, все, что осталось- это всего сто шестьдесят рублей.

Отец ранее писал, что имеет двести пятьдесят рублей, купил четыре пары тёплых перчаток - для всех мужчин, имея в виду меня и внука Диму, и чтобы я приехал и забрал их и деньги. А позже, в начале февраля, он писал, что после получения пенсии, у него будет 450 рублей для покупки цветного телевизора Юность.

Деньги он не прятал, они всегда у него лежали в левом ящике буфета. Тогда же я заметил, что нет кофе в трёх литровом бидоне, оставленный мною в сентябре - октябре месяце. Отец кофе не пил, в последнее употреблял только чай. Среди всего прочего никакой пропажи не обнаружил, да и ценностей особых то не было.

Все вещи в комнате - холодильник, телевизор, шкаф трёхстворчатый, комод под радиолу. Остальные вещи, кому-то, вряд ли представили интереса. Это - стоящий в углу, рядом с входной дверью буфет, две полутора спальные никелированные кровати, старый круглый стол и стулья с довоенного времени.

Так что, кроме холодильника и телевизора, тащить нечего. Тем не менее, в этом жилье не ощущалось недостатка в кухонной утвари. В хозяйстве были две мясорубки, ступка, много эмалированных тазов и разных чаш и, наверное, дюжина кастрюлей разных размеров. Они лежали одна в другую и внизу в буфете и под кроватями. Всегда мешали при уборке, ещё при жившей матери, и вызывали неудобство в хранении и без того в тесной и маленькой комнате с общей площадью 16 кв. метров, без кухни и без всяких удобств. Все жильцы готовили пищу на балконе коридорной системы по периметру всего четвёртого этажа здания, который был проходящим.

Наша комната находилась по левой стороне от лестничной клетки. Один туалет, если только его можно назвать туалетом, представлял собой уличный одноместный сортир. Совмещённый снаружи, с раковиной и краном для набора воды для всех жителей четвёртого этажа. Итак, что я успел сделать: собрать инструменты с подоконника, положив в ящик и задвинуть под кровать; все разбросанные вещи старался расположить на свои старые места, словно собирался здесь жить вечно!

Неумолимо шло время, я старался почти не шуметь, чтоб не разбудить соседей. Слегка прибрав комнату, и протерев влажной тряпкой пол, я около 5 часов утра прилёг на правую кровать придвинутую к стене. Отец на ней не лежал, он даже её не разбирал, чтоб было просторней в комнате, а всегда ожидал моего приезда.

Да, он привык, что всегда спали мы на своих кроватях, а теперь, когда остался один, одиночество его очень угнетало, не смотря на весь оптимизм.

Пролежав минут пять, я вскочил, включил свет и открыл дверцу комода под радиолой и выдвинул слева на верху малый ящик. Ну, так и есть: там лежали паспорт, пенсионная книжка и квитанции об уплате за свет и квартиру, не тронутыми и забытыми отцом с тех пор, как я их туда сам положил при уборке во время последнего приезда.

Я, конечно, об этом ему сказал, но он забыл. Обычно они годами лежали в левом ящике буфета, но там всегда получался такой беспорядок. Если в правом ящике буфета постоянно лежали ложки. Вилки, ножи, половники и прочая столовая утварь, то в левом ящике собирались в итоге, кроме документов - карандаши, ручки, бритвы, готовальня, бумага писчая и т.д. решив навести порядок, я при последнем отъезде специально переложил эти документы в комод и при этом показал отцу. Он, как всегда отвечал: - Да, да, хорошо.

И я, не очень то был уверен, что они там долго пролежат, так как он всё равно переложил бы, на прежнее место, к которому привык, которое было у него всегда под рукой. В декабре месяце он написал письмо (вставить подлинник), что забыл паспорт у меня. Я вызвал его по телефону, и просил посмотреть в этом ящике. Отец отвечал: - Всё пересмотрел и паспорт, наверное, затерял в ЖКО при частом предъявлении.

Теперь мне стало ясно: отец страдал склерозом, а при его упрямстве только меня раздражало. И все попытки оформления им паспорта, взамен "утерянного", были не только напрасными, но подрывали физическое и нервное состояние. Ходить пешком и отбивать пороги паспортного стола, делать снимки - в период наступившего кризиса, оказалась несовместимыми с его внутренне подорванным здоровьем.

Я, в глубине души, казнил себя за это непредвиденное обстоятельство, и как знать, может быть, всё было бы иначе, если не стремление, покидая отца, приготовить ему еду на целую неделю и прибрать комнату, которая оставалась прибранной не более одного - двух дней после моего отъезда.

И теперь, когда я пишу эти строки, ещё отчётливее понимаю свою вину. И ещё не знать, как я буду себя вести, окажись в таком состоянии, как папа. Если уже сейчас ищу отложенные записи в папке до недели, правда, у меня сотни папок с учебными материалами по финансовому, инвестиционному, стратегическому менеджментам и различным видам бюджетирования. Может быть, мне придётся вешать на верёвке к потолку все нужные документы, что они вертелись на виду?

Еле уснув, я проспал до 8 часов. Утром, разбитый, я с трудом встал. В большой эмалированной кастрюле лежал хлеб, ещё вполне пригодный для еды. Было в чашке ещё немного репчатого лука. На балконе за окном, на подоконнике лежала накрытая плёнкой полная тарелка с жаренной докторской колбасой. В буфете большая пачка грузинского чая высшего сорта и две пачки сахара в упаковке. Кроме того, мерная алюминиевая кастрюля на 3 литра была полна сахарного песка.

А на самом нижней полке, в графине, находилась настойка на вишнёвом сиропе, не допитая нами ещё в прошлом году. На самом верху, на крыше буфета, завёрнутая покупка: мыло купленное в универмаге с чеком...

Человек двигался, ходил, бегал, жил и вдруг такое...

Итак, сегодня тринадцатое февраля, пятница 1981 года.

Двенадцатого числа 0 часов 35 минут он был доставлен в больницу.
Комната, казалась, ещё теплилась жизнью владельца. Во мне жила надежда, что ещё не всё кончено, ещё будем жить вместе, к чему так долго стремились.
Но надежда всегда граничит с неопределённостью, а оно может быть самым худшим. И предчувствие сиротливого одиночества уже не покидало меня.

На балконе меня встретил сосед: восьмидесятилетний, ещё бодрый старик - дядя Пармен.
- Ва, - воскликнул он от удивления, - когда ты приехал?
- Здравствуйте дядя Пармен, вчера ночью, вернее, в начале сегодняшнего дня. Мы пожали друг другу руки и поцеловались.
- Я ничего не слышал. А как ты зашёл?
- Дверь была открыта, и свет горел.
- А ключ лежит вот здесь, в углу на подоконнике, может быть Омери забыл закрыть дверь?
- Как всё произошло, дядя Пармен? - спросил я его с нетерпением. Он был очень удивлён происшедшему.
- Всё время писал здесь на балконе… Ел только одну жареную колбасу, больше ничего не готовил. Смотрю, что-то два дня не выходит на балкон. Подумал, не случилось ли что. Вечером толкнул дверь, она была не закрыта. Я окликнул его. Ответа не заметил, что-то шевельнулось. На оклики отзыва не было. Когда включил свет, увидел, что лежит на полу и пытается повернуться. Я вышел из комнаты и позвал соседа Вову Ямзе и вместе с Омери вошли. Увидев голого в беспомощном состоянии, мы положили его на кровать, и вызвали скорую помощь. Через некоторое время он снова упал с кровати. Мы подняли его. Приехала машина скорой помощи, врачи обследовали, и сказали, что это не по ихней части. Вызвали другую скорую помощь. Врачи определили: паралич, надо уложить в больницу. Омери вместе с Вовой поехали в больницу Арамянца. Там его отказываются принимать, потом после настоятельных уговоров Омери и Вовы, что больной один, а сын его живёт в Москве и пока ничего не знает, в конце концов, приняли.

У лестничной клетки, городской телефон не работал. На этаже был ещё телефон у Вовы Ямзе. Дверь открыла его жена. Я дозвонился до работы маминой двоюродной сестры - тёте Ванды (дочь Аполлона Гродзненского) и сообщил о случившемся.

Соседи угостили меня тарелкой лобио (фасоль по-грузински, с пряностью), которую я охотно поел. Пришла соседка - тётя Саша (Габуния), которая жила на нашем балконе, сразу от лестничной клетки справа. После того, как я рассказал о своём разводе с Ольгой, она стала возмущаться поведением моей бывшей жены.

Закипела вода в чайнике. Я сделал чай и слегка позавтракал, съел вкусное лобио. Она и звучит более благородно, чем банальное - фасоль. Затем, как шальной, после беспокойной ночи, взяв свой и отцовский паспорт, поехал в больницу.

Перешёл через мост и поднялся на Авлабар (старое название местности, - район им. 26 бакинских комиссаров). Сел в метро "26 бакинских комиссаров" и доехал до остановки "Самгори". Поднявшись по эскалатору и выйдя из метро, повернул налево и пошёл прямо по улице, идущую вверх на подъём. Метров за двести виднелся забор, а за ним корпуса больницы.

 

БОЛЬНИЦА
Одно только название больницы - Арамянца (так названная в честь её основателя - мецената, - ныне 1-я городская), вызывало волнение: ведь я в ней родился. Там родила мама и братика - Толика, который скончался в возрасте 3-х лет от токсичной дизентерии, буквально за 3 болезни, в 1951 году.

Я пришёл к началу работы регистратуры, где была картотека обо всех поступивших больных. Но отца никак не могли найти. Дождался сменщицы, которая дежурила как раз в ту ночь, но всё безрезультатно. Тогда я оттуда по телефону позвонил к Вове Ямзе, он оказался дома, и попросил наполнить регистраторше, когда и куда они привезли отца. Стали перебирать фамилии с близкими по звучанию первой буквы фамилии. Прошло два часа и, наконец-то, они нашли. Его фамилия в картотеке была искажена и начиналась не с буквы "Е - Енков", а с буквы "И - Инков". Ну и хорошо, а то могли бы и не найти. Каково же было моё состояние всё это время, наверно можете представить.

Сейчас ведь это не мудрено, все стали злые, как собаки, нервные, и второй раз не переспросишь - "облают", это точно.
Итак, его поместили в нервное отделение. Спустя полчаса, я вошёл в кабинет и разговаривал с заведующим отделения. Врач лет 55, после того, как сделал обход и ознакомился с историей болезни, пытался подготовить меня.

Состояние больного оценивалось тяжёлым.
На вопрос: "Есть ли надежда на выздоровление?", определённого ответа не было. Он выписал постоянный пропуск для посещения больного. В раздевалке я попросил халат и в сопровождении лечащего врача поднялся на четвёртый этаж.

Отец лежал в середине коридора с левой стороны. Врач окликнул его по имени и отчеству. Взгляд отца бесцельно блуждал, он не двигался. Врач приоткрыл одеяло и поднял правую руку и отпустил - она упала как плеть. Паралич правой стороны тела. Правый глаз не реагирует на приближение руки. Затем врач показал, как при надавливании рукой на левое глазное облако, он болезненно исказил лицо; при приближении руки к левому глазу - он щурился. Побыв со мной минуты три, он ушёл. Передо мной лежал совершенно беспомощный человек. Сердце моё начало рыдать. Брошенный, никому не нужный, он лежал здесь вторые сутки без всякого присмотра, и лишь к моему приходу заменили ему простыню. - Папа, папа, как же это случилось с тобой, - спрашивал я у отца, и знал, что он ничего не ответит. Посидев минут пять - десять, я решил надо сготовить и принести отцу суп на курином бульоне и чай для питья. Я ушёл из больницы. На метро доехал до центра - "Площадь Ленина". Перейдя на правую сторону проспекта Руставели, в гастрономе я купил трёх (может быть четырёх) цыплят среднего размера и там же мацони (простоквашу). Обрадовавшись быстрой покупке, я спешил домой. Спустившись по улице Леселидзе, минут через двадцать я был уже дома. Я торопился готовить обед. Меня уже увидели соседи и сочувственно смотрели на меня, зная о постигшем несчастье. Жанна - соседка, лет тридцати или меньше, с противоположной стороны балкона принесла стакан риса. Я торопился готовить - петушки были не потрошённые… Сготовил суп и налил чай в термос. Собираю сумку с продуктами, беру лимоны и яблоки. Снова приходит Жанна ко мне на балкон. - Валерий, я хочу с тобой поговорить. - Мне некогда, я спешу, отец в очень тяжёлом состоянии, он парализован и не разговаривает. - Папа писал тебе, что он взял у меня деньги? - Нет, не писал. - Он хотел что-то купить тебе. Пришёл ко мне, попросил деньги: двести пятьдесят рублей. - Хорошо, я тебе верну. А ты дала деньги при свидетелях? - Нет. - А расписку он тебе писал? - Нет. - Но ты также можешь сказать, что отдала триста или четыреста рублей! - Знаешь что, я клянусь своими детьми, и если не веришь, пойдём вместе в больницу и спросим его. - Ты что, смеёшься? Он ведь парализован. - Но всё равно, я спрошу, и если он глазом моргнёт, то я права. - Ну, что ж пошли. Только не нравиться мне эта комедия. Мы пошли вместе. Её пропустили вместе со мной. Минут десять она тормошила человека отрешённого от жизни, без признака к логическому мышлению. Это походило на издевательство. Я сдерживался из последних сил. Отец вытаскивал левую руку. Взгляд его бесцельно блуждал и ни на что не реагировал. Она у медсестры взяла ножницы, подстригла обросшие ногти на левой руке. - Дядя Коля, ну закройте глаза, если вы брали у меня деньги, - пытала она. Она надавила на яблоко левого глаза, и отец исказился от боли. - Хватит издеваться, - не вытерпел я, дай мне покормить, он два дня лежит здесь беспризорный. Жанна вскоре ушла и я облегчённо вздохнул. Налил из банки в стакан куриный бульон с рисом и преподнес чайную ложку к губам. Отец плотно прижал губы. Приоткрыл я чуть губы ложкой и запрокинул её. Бульон потёк по губам - и на шею. Я не мог проговорить ни слова. Внутренняя оцепенелость сковала меня. Я почти плачу. С третьей ложки отец уже не сжимал губы, но и не мог раскрыть рта. Он с большой жадностью глотал бульон. Я поспешил и дал полную ложку с рисом. Отец не смог проглотить и закашлял. Попало в дыхательное горло. Наконец кашель прекратился и стал давать по половине чайной ложки. И он, после каждого глотка, выражение лица словно благодарил меня. Пытался дать куриное мясо, я расщеплял на малые тонкие кусочки. Но ничего не получилось. Они собирались во рту и он не мог их глотать. Затем я дал ему чай, который он также глотал с большой жадностью. Ещё бы пролежать дома и здесь без капли во рту! Продукты я оставил в холодильнике. Давно уже стемнело. Я попросил няню сменить простыню и помог ей переворачивать отца с одного бока на другой. Левой рукой он хватался за край кровати и упирался. Измотанный за ночь и день, я ушёл домой часов в 8 - 9 (вечера). Дома пришлось продолжать уборку. Я вымыл полы. Затем подогрел привезённый борщ, и, будучи голодным, за весь день, я съел - тарелку. Я лёг в кровать, но мысли наперебой сбивали друг друга. Надо известить родственников. Заехать к тёте Рае, - жена двоюродного брата мамы. Дядя Котик - её муж давно умер при трагических обстоятельствах. Он был водителем самосвала. Развозил асфальт. Помниться, как рассказывали, на подъёме вдруг его машина поехала назад, вниз и ударила в сзади находившуюся машину. Когда в ярости подбежал водитель этой машины, чтоб с ним разобраться по мужски, то, приоткрыв дверь кабины, увидел: он умер от разрыва сердца… В три смены работал всю жизнь дядя Котик, исключительно скромный, добродушный, не зная отдыха, чтоб прокормить семью… его голос и акцент ещё звучит в моей памяти. Это произошло ещё тогда, когда я учился в институте в Москве - до 1964 года. Я был сейчас один со своим горем, оно не вмещалось во мне, выливалось наружу. Всего две семьи, которые были близки к нам, и я всегда навещал их при каждом приезде на каникулы. На следующиё день 14 февраля, в субботу с 11 до 19 часов я был у отца. Постепенно привыкаю к больничной обстановке. Вокруг больные с различной степенью тяжести. Все палаты переполнены. К 12 часам дня привезли на каталке пожилого худощавого мужчину, лет 60. Лицо его бледное. Выгрузили его напротив меня на освободившуюся кровать справа (кто-то скончался ночью). Больного сопровождала дочь, лет 35, которая была в полу шоковом состоянии. Кажется, кто-то молвил, что он профессор, преподаватель университет. Лицо его действительно было утончённое, интеллигентное. Через час выяснилось, я не помню точного диагноза, что-то, возможно с сердцем. Его состояние прогрессивно ухудшалась. Процесс был необратим. Дочь, по обращению к отцу, я понял - армянка, очень симпатичная, видя безвыходность положения "отвоевала" больного. Она хорошо говорила по-грузински. Его забрали на машине обратно домой - умирать, чтоб не делать вскрытия. Я помню беспокойное лицо дочери и её горе. Как тяжело терять тех, кому мы обязаны своей жизнью. В коридоре не уютно, всё время кто-то проходит взад - вперёд: больные, медперсонал, посетители и родственники больных, которые здесь же ночуют, и вдобавок сквозит. Поскольку в нескольких палатах закутка этого отделения мест свободных нет, отец мой лежит в коридоре. Коридор длиной около 30 метров, с двух сторон заполнен койками. Палат всего три - четыре. Всё что даю, глотает и лицо его отражается едва уловимым чувством благодарности.

С больницы я поехал к тёте Рае. У неё две дочери - мои троюродные сёстры. Старшая Жанна - 1947 г. рождения. Сестру, младшую на несколько лет, звать Лялей. В семье называют Лялюкой. Я помню, как в праздник был в гостях с мамой и бабушкой у них. Они жили тогда недалеко от нас на улице Энгельса, в 15 - 20 минут ходьбы от дома. Ей было около года или меньше. Дядя Котик приподнимал её и приговаривал смеясь: - Козочка попляши, Козочка попляши. И Козочка улыбалась. А я внутренне возмущался, что он называет её козочкой. "Не судите - да не будете судимы". (А я и сейчас своего сына, которому 34 года, при разговоре по телефону, иногда называю его по привычке - Козлёнком...).

Меня встретили приветливо, с чувством сострадания к случившемуся. Я подробно рассказываю про отца, его состояние:
- Он вроде бы пытался улыбаться. Глазами следил за прохожими, которые проходили мимо. Я становлюсь напротив, взгляд его блуждающий. И он не останавливается не мне. Не знаю, угадывает меня или нет. Я смотрел на него, когда кормил, плачу, молча вижу и у него слезинка с левого глаза. Я разговариваю с ним, как с малым дитём: - Открой рот, молодец, побольше, - и уговариваю: - надо есть, набирать силы. Тебя ждёт Дима. Он послушно выпил полстакана мацони (простокваши).

Сменил простыню, в течение дня, два раза, и сейчас - перед уходом. Температура была 37,5. Не от мацони ли она поднялась, возможно, она была холодна, взяв из холодильника. Она всё-таки была холодная.

Ушёл в 10-ом часу.

Сегодня 15 февраля, воскресение.

Я снова на своей вахте. Внутренняя депрессия и скованность спали. Я освоился со своими обязанностями. К 12-00 дал ему чашку бульона. Отец часто мочиться, но даже и это не даётся ему легко. Научился его наполовину опрокидывать и заносить под ним сухую часть простыни. Все удивлены моим поведением и вниманием к отцу. Видя тяжёлое состояние отца, сами больные, которые стали кое-как передвигаться, сочувствуют мне и стараются помочь. Они видят, что с утра я ничего не ем. Я действительно ослаб, но не от сбоя в питании, а больше от психологической травмы. Отец стал неподъёмным и если не приобретённый здесь навык умения, ни за что не смог бы заменить простыню.

Выздоравливающие больные уже на третий день привыкли ко мне и принимают как члена своего коллектива. Те, кто могут ходить, собираются во время завтрака и ужина в комнату приёма пищи - здесь имеются столы и стулья. Справа в стене раздаточное окно, где получают пищу. К тяжело больным няни почти не подходят, не говоря о большем - кормлении.

У кого лужёная глотка, те могут потребовать и тогда принесут еду, но это часто выглядит на детское питание - 4-5 ложек манной каши размазанной на большой тарелке. Поэтому в каждой палате выздоравливающие больные ухаживают за теми, кто прикован к кровати или передвигаются с большим трудом.

Они приносят им еду - и первое, и второе и третье. Но как сами говорят больные, от этого питания никогда не выздоровеешь. Поэтому больных навещают родственники, каждый день или по несколько раз на неделе. Многие жёны остаются ночевать со своими родными. Спят где попало, и как придётся: на кресле или двух скамейках, а если позволяют габариты, то и "валетом" на одной кровати.

Многие из тех, кто из деревни или дальних мест "прописались постоянно". Теперь во время еды меня силком вытаскивают от стула. Щедрость души народов Кавказа не имеет аналогов. Для меня это не новость. Я родился и вырос в Тбилиси, окончил школу и после учёбы в Москве четыре года работал в СКБ. Но что увидел здесь - меня поразило.

Я стал своим и грузинам и азербайджанцам и грекам.

- Валера, ешь, не стесняйся, а то совсем ослабнешь. Не надо так убиваться, ты ещё молодой… Каждый старался угостить, чем только мог: домашним компотом из вишни, свежим луком, варёной курочкой.

Я понемногу ел сам, а потом кормил отца.

Отцу становилось хуже. Температура повышалась, ему было жарко, он всё время одёргивал одеяло и рубашку у горла.

На лоб приложил влажное полотенце. Он чувствует левой рукой, приподнимает выше со лба. Дал поесть чашку манной каши. На нём осталась одна верхняя часть зубных протезов; кормить стало труднее - они спадают, и мне приходится приподнимать.

В 15-00 ел с закрытыми глазами. Я дал ему картофельное пюре, а котлету протёр и разбавил с борщом.

С 16-10 отцу стало очень плохо; он подмочился.
Подходят больные и говорят: - Он в очень плохом состоянии.

Врачей нет, медсестра никаких уколов не делает. Ни какое лечение не предпринимается. Я несколько раз пытаюсь спросить медсестру, но она женщина лет сорока пяти - превратилась в глухонемую. Физиономия её скорчена и вызывает отвращение.

К двум часам привезли машину с раненными и разбитыми людьми, среди них солдаты и дети после аварии. До 12 солдат скончалось на месте, а двое в больнице. С четвёртого этажа было видно за окном, как перетаскивали накрытые носилки с окровавленными телами. Всех дежурных врачей, очевидно, перебросили туда, да к тому же сегодня воскресение.

В 16-15 я заметил, дыханье стало ровное и слабое. Я накрыл двумя одеялами. В коридоре сквозит, очень шумно.
В 16-20 отец несколько раз икнул. По-моему у него кризис. Всё время раньше рукой одёргивал одеяло, - теперь лежит спокойно, лишь приложил руку к горлу; рот открыт.
Я делаю пометки в дневник, готовый ко всему...
В 16-29 шевельнул ногой, руку положил за одеяло, дыхание учащено и затруднено.
В 16-30 икнул два раза, потом ещё.
Появился дежурный врач - молодой франт с низким лбом и густыми чёрными волосами, с лёгкой проседью. Он бодро носился по коридору ни перед кем, не задерживаясь, а, увидев меня, он сказал:
- Наденьте халат или уходите!
- Халатов нет, я не могу оставить отца в таком...
Он перебивает, решив проявить свою власть, и грозно взревел:
- Мне что милицию вызывать, чтоб вас вывести.
- Вызывайте милицию, спокойно ответил я.
- Найдите где хотите халат или уходите, - готовый ринуться в бой, он сверкнул глазами и понёсся по коридору.

Все больные в коридоре были возмущены таким наглым и дерзким разговором, вместо исполнения прямых своих обязанностей.
Обстановка в коридоре накалилась, и больные так зароптали, что похоже поднимется бунт. Я воздержался от перепалки и от кипевшей злобы. Кто давно находился в палатах, знали, как и на что всё делается и так прижучили санитарку, что не прошло и минуты как она нашла какой-то грязный задрипанный халат.
Зато халат, а главное соблюдён устав посещения!

Время 16-34, отец судорожно потянулся и стал давить на паху. Он затруднялся с мочеиспусканием, возможно, давил на мочевой пузырь.

Дыхание стало учащённым. Глаза полуоткрыты, мутнеют, и видно как появились слегка покрасневшие вены. На левом глазу слезинка. Он смотрит, как я пишу. Мы оба молча плачем. Мы оба перед одним несчастьем - разделённые глубоким молчанием.

Дышит тяжело.
- Папуля, чаёк дать?

Он закрыл глаза. Не хочу беспокоить. Лицо стало серовато-смуглое. Впервые вижу его с густыми усами на всю губу и поседевшую бородку.

Отец каждое утро брился, а усы коротко подстругивал под "бабочку". Теперь он исхудал, лицо вытянулось. Лоб широкий и горит, наверное поднялась температура.

16-45. Я снял с головы влажное полотенце, оно было тёплым.
16-50. Выздоравливающий больной сосед - Виктор, принёс и угощает яблоками. Я взял одно, а он говорит: - Нет, нет, ты бери все, только тарелку верни.

Я открыл дверь нищи стенного пожарного крана и положил туда яблоки, так как тумбочки не было, я стал использовать этот ящик для хранения продуктов.
Я съел половину яблока, продолжал писать.

16-54. Он кашляет, и мне кажется - это вместо разговора. Вместе с кашлем вырвался звук -"Охо". Рот закрыт, периодически глухо кашляет и смотрит, как я пишу.

Сейчас дам чаю. Он пьет по чайной ложке и при глотании вырывается короткий отзвук. 17-45. Я счастлив, что в эти трудные часы мы вместе. Я могу погладить руку, дать по глоточкам питьё и еду. Какое непонятное удовлетворение испытываю при этом, а таких ложек за три дня у меня было много.

Он весь мокрый. Я уже стесняюсь просить простыни, а уток всего несколько штук на всё отделение.
Зовут на ужин. У нас полно продуктов: каша манная, кисель, мацони и бульон.
Сейчас буду кормить манной кашей, но решил пока не беспокоить.

17-55. Он взял синюю тетрадь из моих рук и прижимал к груди до 18-20 , поднимая и опуская.

18-28. Дыхание затруднено, несколько раз он себе левой рукой протирал глаза, с груди сбрасывал одеяло, лицо горит.

Вчера и позавчера, в такое время я расставался с отцом и шёл домой, теперь же он стал так плохо чувствовать, что я решил остаться с ним на ночь.

К 9 часам вечера у него был настоящий кризис. Дыхание стало затяжным и редким, что было, по крайней мере, одно или два мгновения, когда я не слышал дыхания, а остекленевшие глаза казались безжизненными. И когда мне казалось, что это конец, и я хотел закрыть глаза, и едва дотронувшись до них - он оживал из небытия.

Не мог я в этот миг кричать, звать на помощь. Бесполезно было искать её здесь. Снуёт медсестра: перед сном раздаёт таблетки и делает уколы. Я спрашиваю у неё по-грузински: - Почему больному не даёте лекарства, не видите, в каком он положении (состоянии)? Но она молчит как истукан. И как не в пору сказать: - Да здравствует советская медицина!

К 22 часам появилась на этаже дежурный врач. Я обратился к нему с просьбой: - Доктор, помогите, отцу ему очень плохо. Я по сообщению соседей прилетел из Москвы и целую ночь не спал.

Я уже не надеялся на него, думал пройдёт галопом и не остановится, но упоминание, что я из Москвы, возможно, обратило его внимание.

Он взял руку отца и стал замерять пульс. Потрогал лоб. Замерили температуру - 38,6. Велел снять зубной протез.

Затем сделал мне замечание: - как же вы следите за отцом, он же весь мокрый.
- Простыней мало, я так замучался подворачивать сухие концы.

Он велел няне заменить простыню и принести утку, что и сделала она, одновременно ворча от такого решения.

Подозвал медсестру и сказал сделать укол пенициллина со стрептомицином.

- Нет у меня этого лекарства, - ответила ему она по-грузински.

Он назвал ещё пару препаратов, но ответ был один и тот же. В этой богом проклятой больнице бесплатно подарят только смерть и не больше. Единственное, что нашли к одиннадцати часам вечера - та это два пузырька глюкозы.

Принесли капельницу. Вставили шприц в артерию и подключили к капельнице. Я держу руку отцу. Капля за каплей вливается в кровь глюкоза. Прошло тридцать минут. Многие больные не ложатся, ждут исхода поединка жизни со смертью. Прошло сорок минут. Отец стал оживать. Изменился цвет лица. Дыханье стало ровным. Глаза устремились на капельницу, и он приковано смотрел на неё с любопытством ребёнка.

11-50. Осталось около ста пятидесяти кубиков глюкозы.
Отец вздрогнул, словно пробило зарядом электричества. Видимо оказался перебор объёма вводимой глюкозы. Отцу снова стало хуже. Взгляд беспокойно блуждал с предмета на предмет. Я подозвал медсестру, и она сняла капельницу.
- Ну вот, стало лучше, - заметила она.

Но я был доволен и тем, что были отвоёваны ещё четверть суток. Скоро двенадцать часов. Надо дожить до понедельника. Завтра, - нет, уже сегодня будет профессор делать обход, и может быть назначат лечение.

Я накрыл отца. Часа полтора я пытался вздремнуть на стуле, облокачиваясь на кровать, и иногда мне это удавалось. Потом ночная няня сказала: - Освободилось кресло у окна, там будет удобнее...

Я просыпался не один десяток раз и столько же раз пытался уснуть, каждый раз выбирая более удобную позу в жёстком кресле. То отекали ноги, то болел подбородок, на который опирался рукой. И когда больше не смог уснуть, то окончательно решил больше не уснуть - наступил новый день испытаний.


ПАЛАТА    РЕАНИМАЦИИ
Понедельник 16 февраля.

Ещё вчера вечером кто-то скончался в реанимационном отделении.

Около 10 часов лечащий врач распорядился, и отца перевезли в реанимационное отделение. Это была палата в конце коридора, слева. Перегородка делила палату надвое. Справа, у окна находилась одна койка, за перегородкой - две. Там же в углу размещалась небольшая препараторская. Здесь было тихо, спокойно и главное - не было сквозняков.

По сравнению с проходящим коридором, пребывание здесь казалось раем. Только отсюда живым никто не выходил. Это были подступы к раю для перехода в рай иного мира. В препараторской хранились инструменты, медикаменты. На тумбе слева была плита, здесь в ванночке стерилизовали шприцы.

Врач велел переворачивать отца с боку на бок через каждые 1,5 часа, чтоб не был отёк лёгких.
На мой вопрос: - Чем вызван паралич? - Врач ответил: - У него ишемический инсульт, т.е. кровь не поступает в мозг, вследствие спазмы кровеносных сосудов.

За перегородкой у пожилой женщины, лет шестидесяти пяти, только что взяли кровь из вены. Сейчас 11-30 снимают у неё кардиограмму. Возле неё хлопочут уже не молодые племянница и невестка. Они принесли еду, но больная отказывается от пищи.

Зашла медсестра и спросила: "Висия аватхопи Ненкови? Гаакетет кардиограмма?"
(Чей больной Ненков? Сделали кардиограмму?).

Я ответил: - Нет,- и велел исправить фамилию - правильно: Енков, во избежание нелепостей.

В 12-45 я дал полстакана (мацони - простокваша, но молочнокислые грибки другого привкуса и продукт кисловат) с сахаром.

Наконец-то в 13-00 в реанимационную палату зашёл профессор Владимир Иванович, завершая обход больных. Профессор выслушал историю болезни больного, ему докладывал лечащий врач по фамилии Лежава.

Почти галопом, обходя больных, профессор не задерживался более минуты. И всё же я успел задать ему вопрос: - Профессор, он в безнадёжном состоянии или нет?
- Ну, в тяжёлом, подождём немного, увидим, - ответил он, и пошёл дальше.

Странные, неясные чувства охватили меня: неопределённость и надежда. Но я был рад уже тем, что наконец-то начнётся лечение.

Ему назначили укол пенициллина в 6-00 - 12-00 - 18-00 - 24-00, а также стали выдавать таблетки: cordiamini? Nosh-pa, Prroserini.

Таблетки глотать отец естественно не мог; мне приходилось сдавливать их между двумя чайными ложками, как-то измельчать. Это было очень неудобно, так как часто таблетки выскальзывали отлетая. Но напрасны были мои иллюзии, что удастся переночевать на соседней свободной койке.

Около 7 часов вечера привели старика в очень возбуждённом состоянии. Он рвался, метался, звал на помощь. Жаловался на грубое обращение. Дежурный врач и сестра - молодые девушки, не более двадцати пяти лет, принесли сетку от кровати и проволокой и верёвкой кое-как прикрепили к кровати, сделав стенку.

Больной старик не успокаивался, он жаловался на свою жизнь, пытался перелезть через сетку. Крик и шум в палате продолжался до 12 ночи, пока не сделали ему успокоительный укол. Но ночью он так храпел, что казалось, содрогаются стены.
Ночь была кошмарной, я, сидя на стуле, облокотился на кровать и пытался хоть немного вздремнуть. Через каждые два часа я переворачивал отца с одного бока на другой. Няня с утра дала утку и теперь исчезла проблема с простынями, да и самому стало приятнее, когда рядом больной - сухой.

Почти бессонная ночь, едва удалось вздремнуть хотя бы два часа. Начало светать.

Наступил вторник 17 февраля 1981 года.

Я собрался и вышел в город с большой хозяйственной сумкой, которую принёс в воскресение. Доехал на метро до остановки "площадь Ленина" и перешёл на правую сторону проспекта Руставели. В гастрономе купил манку за 55 копеек и две бутылки сладкого мацони по 41 копейки. Молока не было, решил проехать на троллейбусе две остановки. Перешёл на другую сторону проспекта, и в молочном магазине купил три пачки сметаны. Молока нет.

Проехал обратно на троллейбусе до площади Ленина. Рядом с охотничьим магазином - в гастрономе купил две бутылки сока "Грушевый нектар". Я тороплюсь домой, надо привести себя в порядок после двух бессонных ночей в больнице. Хотел также сварить для отца манной каши, но что поделать, не достал молока.

Дома встретили соседи, стали расспрашивать.
- Отец в тяжёлом положении, он ещё не пришёл в себя, - отвечаю я.

Наскоро собрал сумку с продуктами, взял плоскогубцы, чтоб измельчивать таблетки. Зашёл Вова Ямдзе - дал банку с компотом. Я не мог больше оставаться дома. Беспомощный отец в больнице, обязывал меня быть рядом с ним. Я пошёл в больницу, не теряя больше ни минуты. Город, который так радовал меня при встрече, казался глухим к моим страданиям. И горе, принадлежавшее только мне, я старался испить до дна. Вечером на всю ночь у неё дежурил её сын, лет 55. Постелив одеяло на пол, к часу ночи он уснул, и при этом так неистово храпел, что трудно мне было даже вздремнуть.

В больнице обстановка казалась привычной. С утра уже пришли невестка и племянница бабули и хлопотали возле неё.

Старик, после вчерашней агонии, успокоился. Пришёл главврач и стал подробно его расспрашивать. Он был в здравом уме, рассказал из какого села. Фамилия его Инанаури. Все дети его разъехались, и он остался один в доме без присмотра и ухода. Он стал жаловаться на врачей и обслуживающий персонал. Потерялись его очки и зубные протезы. Он жаловался, что его не кормят и не дают попить воды. Но слова его врач будто и не слышал, а медсестра только подтрунивала его и отшучивалась. Записали адрес его родных, чтобы вызвать их и ушли. Прошло после этого ещё около часа, я наблюдаю, что же будет дальше. Старик - грузин по национальности, продолжал роптать.

В палатах лежали люди разных национальностей: тут были и грузины, и азербайджанцы, русские и греки. И, как не удивительно, врачи и обслуживающий персонал, который в основном состоял также из грузин, продолжали совершенно не замечать старика, словно продолжая мстить:
- Ну, как, вздумал жаловаться, - так получай!

А я уже не собирался дальше выжидать, что будет дальше, не вызывало у меня никакого сомнения. Я внутренне предчувствовал, что так длиться до бесконечности не будет: рухнет когда-нибудь проклятый богом государственный строй, с конституцией - мыльным пузырём… со всей продажной, сволочной инфраструктурой...

Я принёс ему воду и получил взамен тысячу благодарностей, и он ожил. Два дня старик молил врачей и медсестру дать воду!

Из раздаточной приносил ему еду. Несколько ложек манной каши исчезла у него мгновенно. Няни, которые должны были ухаживать и кормить тяжело больных, совершенно не подходят к ним. Не зря, в коридорах и палатах число "постоянно прописавшихся" составляла четверть от общего числа больных. Это были родные, которые выхаживали своих больных.

В коридоре был единственный холодильник на всё отделение и кажется единственным спасителем для выздоравливающих. Многие были из деревень, их навещали не чаще раз в неделю и продукты для больных хранились в спасительном холодильнике. Вскоре меня вызвали ходящие больные и сказали: - Валерий, забирай продукты, в соседнем отделении уже ходит комиссия, и все вскрытые банки из холодильника выкидывают. Я взял из холодильника сметану, сок и простоквашу, чтоб не выкинули ее, и положил в хозяйственную сумку.

Вскоре пришла женщина в белом халате и устроила настоящий погром на оставшиеся продукты. Выкидывалось всё, за исключением того, что было закатано в заводские банки. Затем комиссия стала осматривать палаты. Заведующий отделением поднял неистовый шум, увидев под кроватью больного хозяйственную сумку. За минуту я получил столько оплеух, что ещё долго не мог успокоиться и придти в себя.

Их возбудила моя сумка, а что же из себя представляла палата реанимации? Я пристально стал оглядываться вокруг себя. И, что же, я увидел? Палата в целом была запылённой, и толстый слой пыли прочно осел на все поверхности. Очевидно, кроме влажной уборки полов, вообще ничего не проводилось.

Монтаж оборудования и подводка труб для кислорода не была доведена до конца, и выглядела бутафорской имитацией. Другое оборудование так и "зачахло", не заработав ни разу, среди которых всего лишь было три:
- Прибор РО-2,
- Тромбоэласограф-2,
- АК201 (RFT ГДР).

Скорее, - они выглядели, как надгробные камни над головами умирающих больных. Да и никакой реанимации тут никогда и не проводили. В палате стояло пару шкафов с элементарным медицинским инвентарём. За перегородкой была препараторская, в углу электроплита, где кипятили шприцы. Да, я стал понимать, это просто палата, куда перемещали обречённых, тяжело больных, чтоб не травмировать остальных больных.

В коридоре я познакомился с выздоравливающим больным, Асламазовым Спиридоном Алексеевичем, проживающим в Гардабани (населённый городок), Тбилгрэс, ул. Энергетика дом 4 кв 4. Он, вспомнил по фамилии, оказывается, знал моего отца по совместной работе при строительстве Храм ГЭС.

Я помню кое-какие эпизоды из жизни той поры. Это было в 1947 году, мне было 6 лет. Отец получил комнату и забрал меня с мамой зимой. Жили мы в Цалках, в посёлке им. Молотова. Просматривая свежую газету, Спиридон Алексеевич увидел извещение о смерти Гиндина. Он был начальником стройки тогда там. Затем судьба свела моего отца с ним при строительстве Братской ГЭС уже в 1962 году.

Они почти ровесники, отцу в апреле исполнилось бы 78 лет. Отчётливее сознаёшь, что жизнь не вечна, и люди "опадают" как листья.

В коридоре лежал один больной азербайджанец, у которого отходила от паралича рука, а вместе с ним находилась и его жена, которая ухаживала за ним. Многочисленное семейство поддерживало их продуктами питания, а жена находила, испытанный веками, ключ к получению лекарств. Жена его плохо говорила по-русски. Он подозвал меня к себе и похвалил, что так я стараюсь для отца, добавив:
- Молодой, дай бог, тебе здоровья.

Жена достала из сумки банку домашнего вишнёвого компота и даёт мне. Я отказываюсь, а муж просит до обиды принять угощение.

Я, действительно, выглядел внешне замученным и, подбодряя меня, они, да и все, кто разговаривал со мною, пытались помочь морально.
Они заинтересовались, какие уколы делают врачи.
Я ответил, - пенициллин, от снижения температуры и больше ничего.

- Какие сволочи,- возмущался он,- везде требуется… и он потёр указательный палец с большим (деньги, взятка).

Я рассказал, как с острым приступом аппендицита отца доставили в эту Арамянцевскую больницу ещё в 1969 году, но мать не оплатила таксу. Она не знала: как, кому и сколько. Кажется 50 рублей.

- Отцу разрезали область аппендицита, продезинфицировали и снова зашили. Потом через год отец приезжал в Москву, и в Боткинской больнице ему уже вырезали. Этот случай до сих пор вызывает удивление у всех.

Больной повертел головой от удивления и негодования
- А вам тоже лекарства обходятся…,- спросил я.
- Не без этого,- ответил он, мягко улыбнувшись, обнажая верхние и нижние золотые зубы.

День катился к концу. Я регулярно измельчал таблетки и с чаем или соком давал отцу запивать. Кормил его из чайной ложки. На команду: - Открой рот, - он слегка приоткрывал, вводя чайную ложку с едой, переворачивал вогнутой частью к языку и небольшим усилием оставлял пищу на средней части языка. Папа глотал без затруднений. Состояние, однако, его не улучшалось. В контакт со мной он так и не пришёл. Пришло время конца работы, и суета заметно спала.

Пришёл снова сын бабули, чтоб подежурить ночь. Он, как и я, выглядел уставшим от предыдущей ночи, хотя и спал дольше меня. После двенадцати ночи, он, постелив одеяло на пол, уже спал непробудным сном с привычным храпом. Я же, как прежде, сидя на стуле, облокачивался на спинку кровати и пытался вздремнуть. Рано утром сын бабули ушёл на работу и вскоре его заменили двоюродные сёстры.

Итак, наступило 18 февраля, среда 1981 года.

Сегодня день рождения моего сына Димы, и я подумываю вырваться из больницы и отправить поздравительную телеграмму.

Я подошёл к окну и постепенно разговорился с женщинами. Они стали жаловаться, что в больнице не оказывают никакого лечения. Мы говорили и одновременно смотрели на больную. И в какое-то мгновение мы все заметили, что больная перестала дышать. Без крика и стона, мученья, она молча покинула этот мир. Родные племянницы со слезами и плачем бросились к её изголовью.
В 6-45 на наших глазах скончалась бабуля.

Состояние отца не улучшалось. В течение дня кормил завтраком, обедом и ужином. Давал грушевый нектар, кашу рисовую, манную, картофель с подливкой от рагу, кисель, чай с лимоном. Всё ест в полусне. Мне кажется, что меня не узнаёт. Даю в левую руку влажный платок, он возьмет, не поворачивая головы, и складывает пальцами и крепко держит в руке; при попытке взять - не отпускает.

Платком он словно играет: то поднимает вверх, опираясь на локоть, то преподносит влажный платок за голову.

Когда опрокидываю на бок, чтобы подстелить сухую подстилку, то он левой рукой упирается в бедро и цепко поддерживает колено или левым локтем противодействует.

Может поковырять указательным пальцем левой руки только в левой ноздре, а затем имитировать движением пальцев снятие козюльки. Правая рука и него - беспомощны как плети. Как перевели в палату реанимации - поставил утку, часто мочится. Научился быстро перестилать простыню.

Как выйду в коридор, все интересуются: - Как твой отец?

Медсестра сказала, что ни разу не было стула, она поручила няне сделать клизму. С трудом повернули на бок, я встал на стул и поднял резиновую ёмкость с водой. Но вода в него не входила. Помучавшись, минут 10, мы оставили это мероприятие. Как магнитом притянутым, я не мог оставить одного отца. Я периодически поворачиваю с одного бока на другой. Температура снизилась с 38,6° до 37,7° за три дня, но всё-таки держится высокой. Замеры, хоть и не регулярно, но записываю в дневник.

Дата Давление Пульс Температура
7-00 19-00 11-30 2-00
14.02.81 37,5
15 38,6
16 150ґ90 (19-00) 38,1
17 140ґ80 (8-30) 76 38,1 37,2 37,2
18.02.81 37,7 37,4 37,8 38,6
К 11 часам вечера я прилично устал. Старик, сосед по койке, хоть и успокоился, но тем не мене, периодически возмущался плохим обращением и уходом в больнице, по сравнению с тем, который ему был оказан в больнице на проспекте Плеханова.

Он не был тем больным, которого надо было лечить от болезни или травмы. Его бы в дом для престарелых, но поскольку в Грузии таковых нет, то он предпочитал оказаться в любой больнице, лишь бы его кормили и поили.

Отец также не засыпал. Лицо его было смуглое, обросшее, взгляд - безразличный. Единственное, что он мог, то это по моей команде: -Папа, открой рот,- он открывал рот, и я измельчённое плоскогубцами таблетки, на чайной ложке, вместе с чаем вливал ему в рот. Он нормально глотал. Затем я давал таким же образом несколько ложек жидкости, чтоб он смог проглотить, оставшийся на языке порошок.

Дежурная медсестра сделала пенициллиновый укол и к 12 часам ночи обещала сделать успокаивающий укол, чтоб быстрее уснул (было две медсестры, которые сменяли друг друга: Эка и Инга,- имя Эка я впервые услышал в жизни).

В это время засуетились няньки - привезли тяжелобольного, и пока он был в приёмном, застелили кровать у окна, на которой утром умерла бабуля.

Привезли каталку с больным; кое-как развернули её и провезли до кровати, чуть не уронив больного. Больной - мужчина лет пятидесяти, весил за сто килограммов, был очень грузный и неподъёмный, так что при переносе с каталки на кровать, принимали участие все, кто был рядом. Его сопровождала невестка; она привезла с ним вместе тёплые байковые кальсоны и рубашку, подушку и одеяло из верблюжьей шерсти.

Худые как палки, няни с привычной сноровкой, ловко одели больного. Невестка не находила себе места. Она разыскала знакомую медсестру, которая работала на этом же этаже, только в другом крыле здания, в травматологическом отделении. Для своей подруги эта медсестра проявила бурную активность. Она из своего отделения принесла флаконы препаратов для инъекции в вену. Привела дежуривших техников из своего отделения по анализу состояния больного.

Внешне казалось, что больной, вроде и не больной. Спит себе, слегка похрапывая иногда сбиваясь с ритма. Дежурный врач отделения, молодая, худая высокая девица с большими бёдрами, лет 25 - 30, с весёлой, и в данную минуту, мне казалось, даже с издевательской манерой уже решила, что судьба больного уже предрешена, поэтому не принимала никакого участия. Каждое её слово сопровождалось смехом или улыбкой.

Пока возились техники с прибором типа осциллографа, сканируя голову больного, а результаты были не утешительные, зрачок не реагировал на остро направленный пучок света.

Анализ осциллограмм на эхолокаторе показывал, что у больного кровоизлияние в мозг. Пока проводились анализы, медсестра подготовила стойку с препаратом для инъекции в вену через капельницу.

Казалось, медсестра сделала всё, что было в её силах, ушла в своё отделение.

К этому времени пришёл сын больного, узнав всю разыгравшуюся трагедию. К нему приехал отец из города Телави, как рассказывала невестка, после приезда он немного поел и выпил стаканчик вина.

Ему стало плохо, и он решил прогуляться. Через полчаса, после прихода ему стало не лучше.

Вызвали скорую помощь. Врач сделал успокоительный укол и уехал. Спустя час, когда снова приехала скорая помощь, врач определил - кровоизлияние в мозг. И теперь сыну сказали, что положение безнадёжное. Ему дали бинт, и сказали, через час из носа будет выделяться пена и чтоб он им бы вытирал.

Наступило 19 февраля, четверг.

Отцу моему в час ночи сделали укол с димедролом, чтоб, наконец, уснул. И у меня была ещё надежда, что отец выздоровеет, что у него ишемия коронарных сосудов в мозгу и это не кровоизлияние, где человек обречён на гибель.

Я сижу на стуле обречённый своей участью. На обложке тетради рисую профиль отца, который погрузился в небытие.

Спустя два часа после укола, в 415 утра, отец так резко вскрикнул, что я даже вздрогнул. После этого я заметил резкое изменение состояния отца.

Словно разряд электрического тока прошёлся по нему, ударил необратимый - обширный паралич.

Отец и до этого не разговаривал и не реагировал на меня осмысленно, как мне казалось, но всё же я чувствовал связь между живым существом. Теперь же и левая рука, как и правая, лежали как плети. Отец погрузился в вечный сон.

Что-то оборвалось во мне, и он стал для меня не досягаемым. Оборвалась живая нить, прежде связывающая между мной и отцом.

Передо мной был человек, который вырабатывал последние моторесурсы на дыхание, пока работало сердце.

Теперь два тела лежали на одре смерти и два сына у кровати ожидали конца. Два смертельных храпа раздавались по всей палате. Это были самые настоящие гонки, обречённые своей неизбежной смертью.

Оставалось только ждать финиша.

Началась последняя фаза у соседнего умирающего. Сын его периодически вытирает выбегающую тёмно-красную пену из носа...

Я прислушиваюсь к дыханию ещё живого отца, но для меня уже мёртвого отца и отмечаю количество вздохов в минуту. Их было в 4-32 и в 4-42 по 40 вздохов и выдохов в минуту. В 4-43 было два коротких "петушиных" вскрика. Отмечаю время: 4-53, 5-07 - 43 вздоха; 5-12 - два коротких вскрика; 5-25, 5-30, 5-45, 6-00, 6-45.

Прошла кошмарная ночь, начинает светать. Идут последние часы, но уже не борьбы за жизнь, а борьбы со смертью.

После рокового удара, когда я понял, что уже всё кончено, меня всё чаще стали одолевать тягостные мысли: "бремя" последних проводов.

В семь часов пришла рабочая смена медицинского персонала. Пришла невестка умершего свёкоря. Она снова подняла персонал на ноги. Санитарки принесли катетер и вставили через пенис покойника в мочевой пузырь и затем слили полведра жидкости. Они подготовили его к отправке домой, чтоб не делать анатомического анализа.

Зашёл дежурный врач, после сна в кабинете, я ей сказал: - Ну, что теперь скажете, он доживает последние часы, а вы утверждали - будет жить. Она приоткрыла одеяло и пыталась согнуть ноги в коленях. Колени покрывались красно-бурыми пятнами...

Было всё ясно.

- А что, мы могли сделать? - начала она оправдываться.
- Вы, ничего и никогда не сможете, вы боитесь даже подходить к больным.
Я не слушал её и продолжал: - За всё время - ни одного укола или таблетки по существу от болезни. Воды не даёте больным, они томятся от жажды, а это вам скажет старик.

Пришла дневная медсестра по имени Эка и положила таблетки на стол. Меня это взбесило.
- Почему вы кладёте на стол таблетки, а не даёте больному? Отец умирает, остались последние часы, а вы - сульфодимезин...
- Вы и дадите отцу! А я выполняю предписание лечащего врача.
- Кто из нас медсестра? Вы же не раз не дали ни одной таблетки...

Она пыталась ложкой и каким-то предметом измельчить таблетку, которая тотчас выскакивала. Мне было противно смотреть на эту комедию, как она пыталась дать лекарство человеку, который дышит, отрабатывая сердцем, уже бесполезные импульсы головного мозга.

Я позвал няню и спросил: - протянет ли он ещё два часа, я сбегал бы за зубными протезами. Она начала было меня успокаивать. Но я быстро её поставил на место:
- Я теперь лучше ваших врачей разбираюсь, будет жить или нет, вы ответьте, не поздно ли если приеду через два часа?
Недоумевая моей решительностью, она, опешив, ответила: - Успеешь.

Я взял, собранную уже, сумку с одеялом и продуктами питания, поскольку сам не ел и еле держался на ногах от этой бессонной и кошмарной ночи. Домой я шёл как подстреленный на вылет, но только духовно, морально. Я спешил, чтоб не опоздать... закрыть глаза.

Придя домой, я быстро тотчас побрился, надел жёлтую рубашку с галстуком и коричневый модный, югославский пиджак. Взял зубные протезы и отправился в больницу.

Отец ещё дышал. И когда я вставил зубные протезы, то даже и не поверил, что это мне удалось. Дыхание было мощным. Всё работало на износ. Последние полчаса были кошмарными, я периодически выходил в коридор. Меня уже ни о чем не спрашивали. Последние минуты я был с отцом. Лицо было красным, и лоб покрылся испариной.

Отец бежал последний километр, чтоб передать эстафету жизни мне...

Ожидаю на финише. Вот, он пришёл и кажется, затих. Я провёл руками по лицу, закрывая веки глаз. В это мгновение его свела и отпустила судорога - последний вскрик и в мёртвой хватке щёлкнули челюсти с зубными протезами.

Я вздрогнул в испуге и отпрянул на мгновение. Нажав слегка на щеки, я поправил зубы. Еле заметное дыхание сходило на нет.

В девять часов пятьдесят четыре минуты (утра) 19 февраля 1981 года отец перестал дышать.

Лицо его было самым страшным за всю жизнь. Раскрасневшийся лоб и лицо, как при пытке, он с обнажённые зубами в зверином оскале, собрав последние силы, карабкался до последней черты, чтоб пройти последний сантиметр жизни.

Прошло полчаса или час пока врачи свидетельствовали смерть, а я старался оформить справку, для представления на работе, что находился в больнице для ухода тяжелобольного отца.

Они упрямились и не хотели оформить, и после того, когда я их припугнул, сказав что, напишу по приезду в Москву письмо в ЦК КПСС, Брежневу Л.И. в мельчайших подробностях о лечении, только тогда наступило отрезвление. В кабинете главврач любезно егозил, оправдываясь, справку мне дали, но только пришлось выписать мне на уже покойного отца.

Я был рад и такому компромиссу.

Покойника они мне не дали, а стандартно отправили в морг на анатомическое обследование и заключение.
Покидал я отца с грустью неоценимой утраты. Лицо его побелело, было спокойным и умиротворённым, ничего не напоминавшим о последних минутах жизни.
Впереди были хлопоты и последние проводы, но эта тема другой повести.

Отец был похоронен на кладбище в могилке рядом, где покоится прах мамы, окантованной невысоким бетонным цоколем. Заказать работу по покрытию мраморной крошкой отец не успел. Имеются слайды и фото этих траурных дней.

Я посетил могилу на 7 день.

После сдал квартиру государству, отправив в контейнере остатки вещей, телевизор забрал с собой, приехав на поезде.

Только в 1988 году, проездом через Тбилиси на экскурсию в Кахетию, со столицей - Телави, я пробыл в Тбилиси один день. Вместе с экскурсантами обозревали старую часть города со смотровой Метехской площадки (тогда, в те годы, в Метехской церкви был организован театр), а я смотрел, напротив, через реку Куру на мой дом, где прожил столько лет и не мог его навестить.

(Обратная сторона справки: Выписка. История болезни больного
Внизу подпись врача: Яша Лежава.)

Отец вырезал из журнала "Огонёк" статью с фотографиями посвящённой 1500-летию основания города Тбилиси и выслал мне. При пристальном взгляде я нахожу наш дом и место окна, которое загорожено кроной дерева.

У отца были две столицы: первая - Москва, куда он стремился переехать всё время,
и вторая - Тбилиси, где прожил всю жизнь после службы в армии.

ТБИЛИСИ - МОСКВА 1981

Набрано на компьютере: 28 декабря 2006 года сыном Валерием. В версии для сайта будут приложены фото из семейного архива, письма и документы.
Страница сайта создана 9 мая 2007 года в 6-00
Эта страница в новом сайте 20 февраля 2017

Москва, Тёплый Стан. Январь 1979.
Тбилиси. Наш дом в 1979 году.
Тбилиси 1979. Я приехал в отпуск к отцу


Тбилиси 1979. Наша скромная комнатка
На могиле матери. Там же похоронен отец.
Я, сестра отца ТОНЯ и её муж Манук.
Тбилиси. МАЙДАН после реставрации.