Подборка в Золотом руне 3 февраля 2024 г

Я камера видеонаблюдения…

***

Я камера видеонаблюдения
за городом и людьми.
Мне интересно их поведение
и в гордости, и в любви.

И от меня ничего не укроется...
Но я поняла уже:
жизнь – не то, что глазам откроется,
а то, что видно душе.

Я камера видеонаблюдения.
Никто не видит меня,
здесь проходящую как привидение
мимо владений дня.

А невидимку уже не обидите –
непроницаем убор.
То, что в упор вы меня не видите –
лучше, чем выстрел в упор.

Я камера видеонаблюдения
и сверху гляжу в глазок...
О, что готовит нам провидение –
страшнее пули в висок.

***

Смотрю туда, где нету ничего,
и вижу то, чего никто не видит, –
что племени и роду ничьего,
что не отнять ни горю, ни обиде.

Ни розовые юности очки
и ни луны пенсне тут не поможет
увидеть то, что помнили зрачки,
что дрожью сохраняется под кожей.

То, что живёт во мне или вовне,
корнями в клетки глубже прорастая,
светящая в ночи свечой в окне,
любовь моя, горячая, простая.

Пусть дом сгорит, рассыпется окно,
она светить в пустом пространстве станет.
Пусть жизнь навеки ляжет под сукно,
любовь и после смерти не устанет.

Кто безоружен – тот вооружён,
он видит невооружённым глазом
всё то, чего обычный мир лишён,
повержен энтропией и коллапсом.

***

Я буду до безумия спокойной,               
когда увижу на кофейном дне
то, чем однажды завершатся войны –
грядущего гримасу в новом дне.

Я вижу то, что для других невнятно.
Я вижу даже взгляд закрытых глаз,
и в душах несмываемые пятна,
и в будущее потаённый лаз.

Что Ходасевич в зеркале увидел,
кого ударил в зеркале Сергей,
из-за кого погиб в слепой обиде
портрет ножом пронзивший Дори Грей?

Не скучно, Бес, – мне страшно в этом мире,
что не подвластен сердцу и уму,
где я кричу сейчас в прямом эфире,
а голоса не слышно никому.

***

Мой личный ад, включающий войну,               
болезнь, распад, молчание, вину,
разлуку, невозможность вместе быть
и муку помнить всё, что не забыть.

Мой личный рай, включающий любовь
с рожденья и до смертного одра,
распахнутость для радости любой,
пригоршни света, сладости, добра.

Что хочешь и что можешь – выбирай,
пол-царства или быстрого коня,
что перевесит — ад мой или рай,
зависит большей частью от меня.

Мелькает пёстрых дней калейдоскоп,
качает совесть чаши на весах.
А Бог глядит оттуда в телескоп,
и небо всё в алмазах и слезах.

***

Не хочу быть нигде, кроме дома,
где нет доступа внешним врагам.
Как Вергилием здесь я ведома
по своим пережитым кругам,

где брожу как лунатик с утра я,
среди скрипов, похожих на стон,
по кругам пережитого рая,
обернувшихся адом потом.

Кто любили – укрылись в могиле,
и пошло всё не так, вкривь и вкось.
Бог ведёт за собой как Вергилий
и бросает мне радость как кость.

Только дома мне всё так знакомо,
только здесь я надеюсь, что вот
жизнь когда-нибудь выйдет из комы
и меня за собой позовёт.

***

Закатом сменится восход,
цветение пургой.
Всё отправляется в расход,
уносится рекой.

Цепляться за травы пучок,
за камень мостовой,
за медный месяца крючок
и за мизинчик твой.

Земля уходит из-под ног –
держись за небеса.
В пустыне голос одинок –
есть птичьи голоса.

Войной расколот шар земной,
рекою льётся кровь.
Но ты, любовь моя, со мной,
крылом меня укрой.

***

Звёзд перламутровые пуговицы
на чёрном бархате ночей
и жизней пустота и путаница,
кто одинокий и ничей.

Искать заветную звезду мою,
забыть про беды и года.
Идти, как дождь идёт, не думая,
зачем, откуда и куда...

А Бог в хорошем настроении –
ни пасмурности нет, ни слёз.
Любуется своим творением –
земли яичком, что он снёс.

Не думает, забыв минувшее,
в готовности свой плод любить,
что крыска, хвостиком махнувшая,
захочет вдруг его разбить.

В груди как будто связка шариков,
что нашу ввысь взмывают плоть,
которые какой-то шариков
так просто может проколоть…

***

Смерть — способ передвижения,
она нас уносит к звёздам.
Там ждёт нас ещё продолжение
и мир, что из света создан.

Причастие, миф, мистерии,
не взятая сердцем планка...
А жизнь на земле – материи
чудовищная изнанка.

Все швы, узлы заскорузлые,
скрываемые от взгляда,
мы носим с эмблемой «русское»
и думаем, так и надо.

Пусть нитки торчат с ошмётками –
наш путь не такой, особый...
А если всё это жмёт кому –
их крепкие ждут засовы.

Не нужен мне путь воинственный,
пещерный, тупой, туземный,
а нужен лишь мой, единственный...
Где тут переход надземный?


Я умирать начала тогда...

***

Я умирать начала тогда,
когда любимый ушёл.
Каждый день тяжёл как года,
если тебя лишён.

Жизни дерево стало пнём,
всё – на спад, на убой.
Я притворялась живою днём,
а ночью была с тобой.

Я не стала бы умирать,
если б день ото дня
там не скопилась любимых рать –
как они без меня?

Мир – голгофа и эшафот,
ждут лишь, когда умру.
То ли этот свет, то ли тот,
я уж не разберу.

Песнь Сирены и вой сирен,
дьявол или вожак –
отделяет их лишь катрен,
только один лишь шаг.

***

Я рисковала словами нагими,               
в жизни ни в чём себе не изменя,
только шампанское пили другие
и прославляли других, не меня.

Я лишь пахала, не слыша про гранты,
сея поэзии вам эксклюзив.
Били безжалостно в полночь куранты,
в тыкву мечты мои преобразив.

Дерево свесило ветви бессильно,
тщетно о вечном спасении мня...
Видно, для этой стези эксклюзивной
выбрал Господь не других, а меня.

Я прохожу по земле невидимкой,
и, пока след мой Всевышний не стёр,
чтоб в вашем сердце растаяла льдинка,
снова в себе разжигаю костёр.

***

Как хочется мгновенье длить               
и пляшет сердце словно клоун...
Но это не определить
обычным человечьим словом.

Когда сливаешься душой
с землёю, веком, мирозданьем,
никто другому не чужой,
и мы друг в друге прорастаем…

***

Река абсолютной любви,
душа абсолютной тоски...
Кто были родными людьми –
давно нам уже не близки.

Кого уже нет, кто далёк,
кого поглотила земля…
И мир потускнел и поблёк,
как призрак вдали корабля.

Мы боль заливаем вином,
но не утоляем вины.
Привычна, как дождь за окном,
страна бесконечной войны.

***

Вот только что… но вот простыл и след.
Бессилье Парк...
Сойти с ума на остановке лет,
вернуться в парк.

Господень путь  – он неисповедим –
то круть, то верть.
Конечная. Мы дальше не летим.
Ведь дальше смерть.

Но не удержит крепкая ладонь,
тесна мне клеть.
Я бабочка. Мне нужен лишь огонь,
куда лететь.

***

Были раньше крылья, крыла…
Были, пока я не умерла.
А теперь только крылышки, как у бабочки.
В них только и силушки, что до лампочки.
Долететь, обгореть, умереть…
Чтоб неповадно впредь.
Порхаю у лампы своей настольной.
И мне не больно уже настолько.
Не замечаю, как обгораю,
как умираю, пока играю.
Клавиатура, литература –
та же таблетка или микстура,
кого-то лечит, кому-то – поздно…
А мне так вечно, а мне так звёздно.

***

О свет – не разума, – другого,
давно забытого людьми,
чего-то даже не людского,
мерцающего нам из тьмы...

То, что нас сызмальства томило,
но что пришлось в себе избыть.
Кто опознал нелепость мира –
уже не может прежним быть.

Люби безгласно, безвозмездно
сквозь энтропию и коллапс.
Живи, не вглядываясь в бездну,
что в зеркале глядит из глаз.

***

А если в бездну не упасть?               
«Перескочи, пере-что хочешь...»
Перескочила и хохочешь –
ну что, меня ты съела, пасть?

«Пусть все – туда, а мы – оттуда»…
И вот уж нас таких не счесть.
Я знаю, не бывает чуда,
но сладко думать: чудо есть…

Рука блокнотный лист марает –
пускай умру я, но не вся.
И жизнь над бездной замирает,
на тонкой ниточке вися.

***

Когда мне тьма глаза закроет
и спросит: кто я? – за спиной,
я назову тогда, не скрою,
всех, кто любил, кто был со мной.

Кто даровал мне проблеск летний,
кого уже не встречу впредь.
В мой зимний час, в мой миг последний
придут они меня согреть.

И перед тем, как всё потонет,
увижу лица их в слезах.
И будут тёплыми ладони
на стекленеющих глазах.


Уже без страха я смотрю наверх...   

***

Уже без страха я смотрю наверх.               
Теперь я знаю, что такое счастье –
тот миг, когда срастаешься навек,
разорванная ранее на части.

Минута тишины перед концом,
над пропастью попытка удержаться,
улыбка перед гибели лицом,
блаженство к дорогой душе прижаться,

в тот миг, как я отделится от мы,
с отрывом с кровью памяти о доме, –
вот эта жизнь, что брали мы взаймы –
возьми её, она как на ладони.

***

Запах весны — черёмуха, ландыши…               
Запахи жизни вначале.
Словно там кто-то сказал: «На, дыши!
Нету печали».

Запахи осени: пепел костров,
листьев отрепье,
запах сухих и сырых мусоров,
жизни отребье.

Запах зимы: хруст арбузный снегов,
колкости Кая,
но на весну и сквозь холод оков
нам намекая.

Всё возвращается в круги своя,
всё повернётся
новым углом, и застывшая я
вновь встрепенётся.

Запахи жизни нахлынут, кружа
и опьяняя,
чтоб не смогла без любви куража
жить бы ни дня я.

***

Бабочка превратится в бабу, а после в бабушку,
а после снова в гусеницу, ползущую к камушку,
которой только вспоминать теперь и останется
свои крылышки и порхающий танец свой. 

А в душе она будет всё тою же прежней бабочкой,
обнимающейся с цветком и с горящей лампочкой,
но, как Бродский, уже не выйдет она из комнаты
и не спросит, придя в пустоту: «Мой любимый, дома ты?»

Эта бывшая девочка, бабочка снова свернётся в коконе,
вспоминая о прежнем своём золотистом локоне,
как была кому-то единственной, сказкой, лапочкой,
как пленялась таинственной и обжигалась лампочкой.

А потом её кокон слетит как бесцветная тряпочка
и оттуда снова выпорхнет юная бабочка.
Посмотри, как летит, как опять с небесами встречается…
Потому что жизнь никогда-никогда не кончается.

***

Я не верю в смерть и в бессмертье.
Будет нечто новое, третье.
Умирающий – не загробыш,
а иного пути зародыш.

Как из кокона и из почки,
словно бабочки и росточки
воплощаемся мы в Иное,
бесконечное и земное.

То, что в нас копилось и зрело,
что светилось и что горело,
и которому станет тесно
в оболочке былой телесной...

Все мы выйдем за эти рамки –
это истина, а не враки.
Я жива этой сладкой бредью –
будет новое, будет третье.

***

Жить, сердце бедное скрепя –
всего лишь матрица.
Нас бездна втягивает в себя.
Не нужно всматриваться.

Далёкий полюс, волжский плёс
из сна забытого...
Солёный вкус любви и слёз
всем телом впитывай.

Последняя в своём роду,
сквозь лепет лиственный
я как сомнамбула бреду
к любви единственной.

***

Любите меня не за то, что умру,
а за то, что жила,
за то, что строка, трепеща на ветру,
была не пошла.

За то, что чиста перед чистым листом
и вам не врала,
не занавешивая холстом
судьбы зеркала.

За то, что смеюсь, и за то, что скорблю,
и не в силах убить,
за то, что любила, за то, что люблю
и буду любить.

За то, что душа полыхает в огне,
и не потушить...
Любите меня. О, как нравится мне
любимою жить!

***

Жизнь так боится пустоты,
что заполняет брешь
чем может: ноты и холсты,
подмостки и манеж.

Но этим душу не заткнуть,
судьбы не обыграть.
Как Бог посмел нас обмануть,
последнее забрать.

Спасти любовь, как букву ять,
чтоб не прервалась нить,
то что осталось – отстоять,
от смерти заслонить.

Уж не смеяться, не плясать,
не ликовать, не петь,
но – долюбить и дописать,
о, только бы успеть…

И пусть наставлено жерло
и дура-смерть слепа –
теперь уже не тяжело,
теперь уже – судьба.

***

Хоть давно уж не «вира», а «майна»
мне звучит, как небес приговор,
моей жизни последняя тайна
не открыта ещё до сих пор.

Мы не знаем, что будет с душою
в самый поздний таинственный миг,
под парчою она иль паршою
прячет свой обольстительный лик.

Это то, что нам только лишь снилось,
что нельзя объяснить, осязать,
что нетронутым там сохранилось,
чтоб последнее слово сказать.

***

Хотя бы в день рожденья,
в неведомом краю,
слепое провиденье,
нащупай жизнь мою.

В преддверии агоний
погладь по волосам,
согрей мои ладони,
поверь моим слезам.

Верни хоть тень былого,
где мир мне не был пуст,
и подари три слова
из неизвестных уст.