Баллада о Кузьмиче

Вошли в деревню иноверцы.
И красный с сельсовета флаг
сорвали. Лютовали немцы.
И, обещая рейха благ,
кур воровали. Выгоняли
крестьян из собственной избы.
И в этом зла безбожном вале
все русские для них рабы:
все недолюди-коммунисты -
все, по большому счёту, скот!
Оружием своим нечисты,
убийствами который год
славян, евреев промышляли
фашисты - зубы сатаны,
в советские забрались дали
и нагло в глубь большой страны
рвались библейской саранчою,
всё пожирая на пути.
Свобода таяла свечою:
Ты жив? Предательством плати!
В деревне те, кто не успели
уйти: подростки, старики,
старухи лишь в тщедушном теле,
но не сломались вопреки
всему. И с яростью смотрели
на оккупантов, на врагов.
Никто не думал о расстреле.
Но лишь один был не таков.
По жителей уразуменью,
Он барский был для них холуй.
Лохматый пёс его стал тенью.
У старика не забалуй!
Жил с внуком, щупленьким сироткой,
у леса в доме над рекой.
Зимой на лыжах, летом с лодкой,
такой он, старческий покой.
Был крепок и угрюм не в меру
из-под взъерошенных бровей,
и сохранил и крест, и веру.
По лесу, юных здоровей,
без устали бродил, как леший,
и презирал колхоз “Рассвет”.
В гражданскую не был повешен.
А почему - кто знал ответ!
Горнострелковая бригада,
конкретно - лыжный батальон
стал на постой. Искал он гада -
предателя. Из всех имён
Кузьмич был выбран, как находка.
Вот поднесён ему стакан
со шнапсом. Но чужая водка
не тронута, а старикан,
сославшись на больную печень,
спросил, что нужно для господ.
Такой вопрос был лаской встречен.
И офицер со лба стёр пот.
И, понадеясь на удачу,
поверив в речи старика,
фриц изложил свою задачу:
ударить в тыл наверняка.
В часть генерала Горбунова,
болотами, через леса -
за это старику обнова.
Фриц улыбнулся, как лиса,
и протянул свою двустволку
немецкой марки “Три кольца”.
Кузьмич взглянул в глазницы волку:
“Прибавить нужно слегонца!”
“Яволь! Конечно! Керосина,
муки!” - германец  запестрел -
Сам будешь сыт, твой внук и псина!
Но за отказ, старик, расстрел!”
Взглянул на русского он галла:
ушанка, валенки, тулуп.
И что-то в старике пугало.
Хотя, видать, охотник глуп.
Опять напрягся переводчик
и перевёл: “Пятьсот рублей”.
Кузьмич в ответ, без проволочек:
“Пожалуй, выпью! Мне налей!”
И опрокинув рюмку шнапса,
ответил, вытирая ус:
“Пятьсот рублей, коль разобраться,
мне мало - я ж в колоде туз!
Поэтому, добавь мне, барин,
хотя бы тысячу в довес.
Плюс ящик шнапса мне подарен
коль будет - покажу вам лес!”
На всё германец согласился,
ударил с дедом по рукам
и только наглости дивился -
всё мало русским дуракам!
Старик шёл твёрдою походкой
под взглядами односельчан.
И от него разило водкой -
предательства испил он чан.
Никто из них и не заметил,
как выпорхнул во тьму внучок,
а старец весел был и светел,
что взял фашиста на крючок.
А к ночи, жиром смазав лыжи,
Повёл врага в один конец.
Он знал, что никому не выжить
Он слышал стук убийц сердец,
когда их обступили ели,
и маскхалата рвал рукав
валежник. Ночь всю, еле-еле,
Кузьмич их вёл. И путь лукав,
петлял. По компасу заметив,
фашист был в ярости, но дед
вещал: “Мы ж путь не трафаретим!
Я за ружьишко дам вам след!”
И в полном вооруженье,
таща на санках пулемёт,
до страха головокруженья,
шёл немец, взламывая лёд.
Продавливая марта корки,
до солнца самого утра
отряд дошёл до лысой горки.
И поступь старика бодра.
И тихое в морозе утро.
Под лыжами лишь с хрустом наст.
Снегирь лущит как шишку юрко -
он, красногрудый, так горазд!
И где-то рядом лай собаки.
И с треском грянул пулемёт.
Такой стремительной атаки
не ждал нацист. И кто поймёт?
И пули взвизгнули, взбивая
фонтаны снега над слюдой.
И сосен стража вековая.
И дед, как будто молодой,
швырнул в упор нациста пачки
ему в лицо: “Сожри их, дрянь!
Хотел купить? Я за подачки
не продаюсь! Имею грань!
Не купишь старого Матвея!
И по себе ты не суди!”
И офицер встал, багровея,
И сердце в пятки из груди.
“Стреляй, фашист! Я стар и муки
Мне не страшны. Я видел смерть.
А за меня замстят вам внуки!
Готовьтесь, суки! Эта твердь
сметёт вас, подлых! И галопом,
визжа, подштанники держа,
помчитесь прочь по всем Европам
от русичей вы штык-ножа!”
Сказал и плюнул в морду фрица.
Тулуп овчинный распахнул:
“Стреляй! Жизнь смерти не боится!
Когда за Родину…” И гул,
и канонада всё накрыли.
Рвались гранаты, шквал огня,
и ужас на фашистском рыле.
Всю эту нечисть так гоня
с земли советской, под метели
и завывания “катюш”
Сметут. И те, кто уцелели,
кто пережил кровавый душ,
кого дед проклял, - также драпал,
и, огрызаяся свинцом,
дивясь в бою медвежьим лапам,
вприпрыжку немец стал гонцом
той самой истинной Победы,
где над Рейхстагом красный флаг!
Пусть впереди и кровь, и беды,
ещё фашистский вурдалак
под Ленинградом, Сталинградом,
и Киев в нечисти горит,
Одесса стала сущим адом -
такой у смерти габарит!
Но если есть такие люди
у нас - такие старики,
Стране врагам не пасть на блюде!
Всему - и смерти вопреки
Матвей Кузьмич Кузьмин
Вселенной
Ответит, голову задрав:
“Душа моя не будет пленной!
Я русский и таков мой нрав!”
И там, в той битве под Москвою,
на шее с прадедов крестом,
он поплатился головою,
но помним мы в веках о том!
Для правнуков пример и муза
в истории оставил след -
Герой Советского Союза
в свои под девяносто лет!
Устроил оккупантам танец
и партизанский поднял клич
обыкновенный древний старец -
простой крестьянин.
Наш Кузьмич.
19:00 30.01.2024

Редактура Ники Кеммерен
01.02.2024 17:00-22:27

Дорогие друзья! Сегодня мной создана новая баллада. "Баллада о Кузьмиче". Предлагаю освежить память об этом герое через очерк легендарного Бориса Полевого.

Борис Полевой
Последний день Матвея Кузьмина

Матвей Кузьмин жил в маленькой ветхой избенке, одиноко стоявшей на опушке леса, редко показывался на люди, был угрюм, неразговорчив и любил с собакой, с допотопным ружьишком за плечами в одиночку бродить по лесам и болотам. А весной, когда на деревьях набухали почки и над посиневшими крупитчатыми снегами на лесных проталинах начинали токовать глухари, он заколачивал дверь избенки и с внучонком Васей, сиротой, жившим у него, уходил на далекое лесное озеро и пропадал на целые недели.
Колхозники не то чтобы не любили, а как-то не понимали и сторонились его: кто знает, что на уме у человека, который чурается людей, молчит и бродит по лесам неведомо где? Да и охотничья страсть издавна не каждым уважается в деревне. Впрочем, он исправно исполнял в колхозе обязанности сторожа, и хотя перевалило ему уже за восемьдесят, не было в районе человека, который рискнул бы днем или ночью покуситься на добро, охраняемое дедом Матвеем и его лохматым и свирепым Шариком.
Когда военная беда докатилась до озерного Великолукского края и в колхозе "Рассвет" стал на постой лыжный батальон расположившейся в округе немецкой горнострелковой дивизии, командир батальона, которому кто-то рассказал о мрачном, нелюдимом старике, решил, что лучшего человека в старосты ему не найти.
Матвея Кузьмина вызвали в комендатуру, разместившуюся в новом домике колхозного правления. Ему поднесли стакан немецкой водки и предложили тост. Старик поблагодарил, от угощения отказался, посетовав на нездоровье, и должность старосты не принял, сославшись на годы, глухоту и недуги.
Его оставили в покое и даже вернули ему в знак особого расположения старое ружьишко, которое он было сдал по приказу коменданта.
Вспомнили немцы о Кузьмине ранней весной, когда стянули в этот озерный край силы для наступления. Дивизия горных стрелков передвинулась к передовым. Батальону, квартировавшему в колхозе "Рассвет", предстояло без боя лесами и болотами просочиться в расположение советских войск и с тыла атаковать передовые заставы части генерала Горбунова. Понадобился проводник, который хорошо знал бы лесные тропы. А кому они могли быть лучше известны, чем деду Матвею?
Старика привели к командиру батальона, и предложил ему офицер ночью, скрытно провести их в тыл советских огневых позиций. За отказ посулил расстрел, а за выполнение задания — денег, муки, керосину, а главное, мечту охотника — двустволку знаменитой немецкой марки "Три кольца".
Матвей Кузьмин молча стоял перед офицером, комкая мохнатую и драную баранью шапку. Взглядом знатока посматривал он на ружье, отливавшее на солнце жемчужной матовостью воронения. Офицер нетерпеливо барабанил по столу костяшками пальцев. От этого хмурого, непонятного человека зависела его судьба, судьба батальона, а может быть и результат всей, с такой тщательностью подготовлявшейся операции. И вот теперь, следя за жадными взглядами, которые охотник бросал на ружье, офицер старался понять, что думает сейчас этот старый угрюмый лесной человек.
— Хорошее ружьецо, — сказал, наконец, Кузьмин, погладив ствол заскорузлой ладонью, и, покосившись на офицера, спросил:- И деньжонок прибавляешь, ваше благородие?
— О-о-о! — обрадовано воскликнул офицер. — Переведите ему: — Он деловой человек. Это хорошо. Скажите ему:
— Немецкое командование уважает деловых людей. Немецкое командование не жалеет денег тому, кто ему верно служит.
Офицер торжествовал: найден надежный проводник. Но даже не это было для него самым важным. За пять месяцев, проведенных им в хмурых, холодных лесах, куда он попал со своим батальоном из солнечной и веселой даже в своей беде Франции, он начал как-то инстинктивно бояться этих, не понятных ему советских людей, этой хмурой, коварной природы, этих пустынных лесных просторов, где каждый сугроб, каждый куст, каждый пень мог неожиданно выстрелить, где даже в глубоком тылу, далеко от фронта, приходилось ложиться спать не раздеваясь и класть под подушку револьвер со взведенным курком.
Но деньги, деньги! Оказывается, даже здесь, у этих странных фанатиков, которые при виде наступающего врага сами сжигают свои дома, деньги имеют силу. Как испытующе смотрит на него этот старый человек, старающийся, должно быть, понять, не обманывают ли его, заплатят ли ему!
— Скажите ему, что его услуга будет щедро вознаграждена, предложите ему тысячу рублей, — торопливо добавил офицер.
Старик выслушал перевод, долго смотрел на офицера тяжелым взглядом из-под изжелта-серых кустистых бровей и, подумав, ответил:
— Мало. Дешево купить хотите.
— Ну, полторы, ну, две тысячи.
— Половину вперед, ваше благородие.
Посовещавшись с переводчиком, офицер тщательно отсчитал бумажки. Старик сгреб их со стола своей широкой, жилистой, узловатой рукой и небрежно сунул за подкладку шапки:
— Ладно. Поведу вас тайными тропами, какие, окромя меня, только волки знают. Скажите точно, куда выйти надо.
Ему назвали пункт, хотели показать на карте.
— Так знаю. Ходил туда лис гонять. Выведу к утру… Только с ружьишком-то не обмани, ваше благородие.
Видели колхозники, как шел он домой из офицерской квартиры, по обыкновению своему молчаливый, замкнутый, ни на кого не глядя, усмехаясь в бороду. На брань, шепотом посылаемую ему в спину, отвечал мрачной ухмылкой, а когда дюжий парень, бывший колхозный счетовод, догнал его и посулил красного петуха за якшание с немцами, он только буркнул, не оборачиваясь:
— Поди матери скажи, чтоб нос тебе утерла.
Видели колхозники, издали следившие за избенкой Матвея, как через полчаса сбежал с крыльца внучонок Кузьмина Вася с холщевой сумкой за плечами, как скрылся он в кустах на лесной опушке, сопровождаемый Шариком, как вынес потом на улицу старик свои широкие, подбитые мехом охотничьи лыжи и как стал их натирать медвежьим салом, поглядывая на окна избы, где жил немецкий офицер, уже мерцавшие белесыми огнями в метельных сумерках.
А немцы, между тем, готовились к выступлению. Офицер сидел у стола и при мертвенном свете карбидной лампочки дописывал старое письмо своему брату Вильгельму, работавшему инженером на оптическом заводе где-то в Саксонии.
"Милый Вилли, — писал он, — вот уже месяц, как я начал это письмо и все не могу его кончить. Не потому, что у меня не хватает времени. Нет! Времени больше чем достаточно. Последние месяцы, чтобы убить время, мы, сидя в этих проклятых лесах, повторяли все одни и те же дурацкие учения, которые нам никогда не пригодятся, так как эти русские перевернули войну с ног на голову и воюют без всяких правил. Просто сегодня мы пыступаем, и я хочу кончить это письмо до того, как снова испытаю судьбу…
…Поздравь меня: я сегодня, кажется, одержал большую и, признаюсь, неожиданную победу. Я нашел ключ к этой проклятой загадочной русской душе, которая доставляет нам столько хлопот. Ничего нового, дорогой брат, это старый, добрый ключ, который открывал нам сердца во всей Европе. Денежки, мой милый, обычные, умело преподнесенные денежки, которые, к сожалению, в этой стране мы мало предлагаем, полагая, что эти советские русские — народ особенный и что тут убедительнее звучат автоматы молодцов господина Г. Ты помнишь, я тебе писал в январе о местном патриархе-охотнике, с внешностью короля Лира, с каким-то собачьим именем, которое я никак не могу запомнить (черт бы побрал эти русские имена!). Сегодня я проэкспериментировал на нем, и представь себе, дорогой Вилли, эксперимент блестяще удался. Для виду поколебавшись, он согласился доставить нас сегодня… Ну вот, Курт уже докладывает мне, что батальон готов выступать. Прощай, любимый брат, обнимаю тебя, как прежде, а письмо, видимо, придется дописать в другой раз…"
Когда стемнело, горнострелковый батальон на лыжах, в полном вооружении, с пулеметами на саночках, вышел из деревни, и, свернув с большой дороги, стал втягиваться в лес.
Впереди размашистым, охотничьим шагом скользил на своих самодельных широких лыжах Матвей Кузьмин. Тьма сгущалась.
Сеяло сухим, шелестящим снежком, и скоро мгла так уплотнилась, что лыжники стали видеть только спину впереди идущего. Старик вел немцев прямо по целине.
Всю ночь отряд шел по сугробам, по нехоженому насту, тянулся по оврагам, по руслам замерзших лесных ручьев, проламывался сквозь кустарник. Офицер, следивший за маршем по компасу, много раз останавливал шедшего впереди Матвея и через переводчика спрашивал, почему дорога так петляет и скоро ли конец пути. Матвей неизменно отвечал:
— Шоссеек в лесу нету… Обожди, ваше благородие, к утру будем, — и напоминал о ружье.
Постепенно теряя силы под тяжестью оружия и боеприпасов, тащились немецкие стрелки громадным, вековым лесом. В потемках они натыкались на деревья, цеплялись за кусты, наступали друг другу на лыжи, падали, поднимались, и им начинало казаться, что этот невидимый лес, тихо и грозно шумящий в ночном мраке, нарочно подбрасывает им под ноги эти-сугробы, цепляется за одежду когтями кустов, расставляет на пути деревья. Окрики ефрейторов уже не могли собрать измученной, растянувшейся колонны.
Когда забрезжил желтый морозный рассвет, авангард отряда вышел, наконец, на опушку и остановился на поляне перед глубоким, поросшим кустарником оврагом.
— Ну, кажись, пришли. Матвей Кузьмин свое дело знает, — сказал старик.
Он снял с головы шапку и вытер ею "вспотевшую лысину. И пока измученные офицеры нервно курили, сидя прямо на снегу, с трудом держа сигареты в окостеневших, дрожащих пальцах, пока ефрейторы гортанными криками выгоняли на поляну последних отставших стрелков в грязных, изорванных в дороге маскхалатах, Матвей Кузьмин, стоя на пригорке, улыбаясь, смотрел на розовое солнышко, поднимавшееся над заискрившимися, засверкавшими снежными полями. Не скрывая, усмешки, косился он на немцев.
Утро было морозное, тихое, С хрустом оседал под лыжами наст. Звучно чирикали в кустах ольшаника солидные красногрудые снегири, деловито лущившие маленькие черные шишки. Где-то совсем рядом тявкнула собака.
— Матвей Кузьмин свое дело знает, — повторил старик. Торжествующая улыбка выскользнула из-под зарослей бороды, разбежалась лучиками морщин, осветила его хмурое лицо. И вдруг тишина была распорота сухим треском пулеметных очередей.
Взвизгнули пули, взбивая под слюдой наста острые фонтанчики снега. Эхо упругими раскатами пошло по лесу. С шелестом посыпался иней с потревоженных ветвей.
Пулеметы били совсем рядом, почти в упор. Лыжники, не успев даже сообразить, в чем дело, оседали на наст со страхом и недоумением на лицах. А пулеметы строчили, строчили, пороли и пороли снежную равнину, огнем своим сжимая колонну с двух сторон.
Опомнившись, немцы бросились в лес, но уже и там, за кустами, сердито рокотали автоматы…Солдаты, бросив лыжи, с криками ужаса метались по поляне, увязая в сухом снегу. Сверкающий наст покрывался грязными комьями маскировочных халатов. Опомнившись, офицер бросился к старику.
Матвей Кузьмин стоял на холмике с обнаженной головой: Его было видно издалека. Ветер трепал его бороду, развевал седые волосы, обрамлявшие лысину. Глаза его, сузившиеся, помолодевшие, насмешливо сверкали из-под дремучих бровей. Он торжествующе следил за тем, как стадо овец, даже не пытаясь обороняться, метались немцы.
У офицера волосы шевельнулись под материей трикотажного подшлемника. Мгновение он с каким-то мистическим ужасом смотрел на этого лесного человека, со спокойным торжеством стоявшего среди поляны, по которой гуляла смерть. Потом нервным рывком выхватил парабеллум и навел его в лоб старику.
Матвей Кузьмин усмехнулся ему в лицо издевательски и бесстрашно:
— Хотел купить старого Матвея?.. По себе о людях судишь, фашист!
Старик вырвал из подкладки треуха сотенные бумажки и, бросив их в офицера, предварительно отвернулся от наведенного на него пистолета. Он заметил, что пулеметчики боятся его зацепить и не стреляют в сторону пригорка, на котором он стоял.
Немцы тоже заметили это и стирались бежать к лесу, прикрываясь пригорком. Некоторые из них, преодолевая последние сугробы, были уже близко к спасительной опушке.
Матвей Кузьмин взмахнул мохнатой шапкой и крикнул что было силы:
— Сынки! Не жалей Матвея, секи их хлеще, чтоб ни одна гадюка не уползла! Матвей…
Не договорив, он охнул и стал медленно оседать на землю, сраженный пулей немецкого офицера. Но и тому не удалось уйти. Не сделав и двух шагов, он упал, подрубленный пулеметной очередью.
А в овраге уже возникло и, нарастая, катилось по полю "ура". Через отполированную ветрами кромку оврага перескакивали автоматчики. Стреляя на ходу, бежали они по поляне, преследуя немцев, посылая им вдогонку веера пуль, настигали, валили на снег, обезоруживали и бежали дальше, в покрытый снежной пеной лес, по следам, оставленным на насте. Вместе с автоматчиками бежал Вася Кузьмин, внучонок старого охотника, которого тот послал через фронт предупредить своих о готовящемся прорыве.
В ногах у наступающих бойцов, захлебываясь злобным лаем, катился, проваливаясь в глубоком снегу, лохматый Шарик. Вдруг он застыл, недоуменно подняв уши. И грохот боя, гулко раздававшийся в лесу прорезал тоскливый, протяжный вой.
Так прожил последний день своей долгой жизни Матвей Кузьмин, колхозник из сельхозартели "Рассвет", что под Великими Луками, славящейся сейчас своими льнами.
Его похоронили на высоком берегу Ловати, похоронили, как офицера, с воинскими почестями, дав три залпа над снежной могилой.
В тот же вечер начальник дивизионной разведки, разбирая документы убитых врагов, прочел недописанное письмо немецкого офицера, которое так и не получил инженер Вильгельм Штайн из Саксонии.