Ни петлички, ни лычки

Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 29.11.23 в приложении  НГ EX LIBRIS

Как жаль, что животные не умеют читать. Какие стихи посвящают им поэты! Вот Маяковский:

Я люблю зверье.
Увидишь собачонку –
тут у булочной одна –
сплошная плешь, –
из себя
и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
ешь!

Как благодарна была бы собачка, прочитав такое!
А помните, у него есть о лошади? Несчастная лошадь, которая на улице упала, помните?
Как он ей посочувствовал! Такие слова сказал, что она бы еще сто лет жила, если б прочла.

А  у Есенина о корове, не забыли еще?

Дряхлая, выпали зубы,
Свиток годов на рогах.
Бил ее выгонщик грубый
На перегонных полях.
 
Вот и о ней думаешь: освоила б  русскую грамматику эта несчастная буренушка – век была бы  благодарна поэту за такое глубокое понимание своей судьбы.

Многим на земле нелегко приходится. Вот солдатикам, например. Они-то умеют читать, да только редко поэты такие душевные строчки им посвящают. Прославлять прославляют, а вот жалеют с такой же пронзительной силой все-таки нечасто. Иногда думаешь, почему это?
 
Может, потому что когда-то поэт-фронтовик Семен Гудзенко написал: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели» и любимой отчизне эти слова очень по душе пришлись? Может,  поэтому.

Не примите за черный юмор.
Грустно мне что-то сегодня. Попалась на глаза запись из дневника Твардовского. Дело там во время Отечественной войны происходит. Вот  послушайте:

«На передней площадке трамвая – теснота.
   – Граждане, зайдите в вагон, нельзя здесь всем.
   Какой-то лейтенант, прижатый к боковой решетке, парень с измученным, нервным загорелым лицом, поворачивает голову к одному «штатскому», который едва виден, по грудь.
   – Ну, вот вы, например, почему вы на передней? Кто вы такой?
   – Я? – и как привычное звание: – Инвалид Великой Отечественной войны.
   – Инвалид? И я тоже ранен. Но мы сражаемся, а ты тут на передней площадке...
   – Ах ты, дурак, дурак.
   – Я дурак? – вскрикнул нервный лейтенант и сделал страшное движение – не то за пистолет ухватиться, не то освободить руку для удара. Вмешиваюсь:
   – Товарищ лейтенант, спокойнее...
   – Товарищ подполковник... – В голосе такая боль и решимость, из глаз готовы брызнуть слезы, их только нет, – весь он такой выкрученный, перемятый, как его потемневшая от многих потов гимнастерка.
   – Вы в форме, с вас больше спрашивается.
   – Ах!.. – Он застонал, отвернулся к бульвару и с невыразимой, какой-то детской горечью и злостью сказал куда-то:
   – Никогда, никогда я не приеду в эту Москву...
   Когда я стал сходить, он протиснулся ко мне:
   – Товарищ подполковник, я из-подо Ржева. Я приехал на сутки хоронить жену. Я завтра должен быть в 12.00 в батальоне. Извините меня...
   Я его должен извинить: хоть бы он меня простил как-нибудь...»

Как у него душа болела, как он сумел сказать об этом в своем «Василии Теркине» да и не только в нем. Твардовский, один только Твардовский, посочувствовал еще живому солдатику на еще продолжающейся войне с той же силой, с какой другие служители муз  сочувствовали собакам, коровам и лошадям, – так мне вдруг подумалось, когда прочел это. Несправедливая мысль, что и говорить, но вот мелькнула она отчего-то в праздной моей башке. Отчего б именно сегодня ей мелькнуть, сам не знаю.
Столько написали об этом самом солдатике и другие прекрасные наши поэты, что большой грех с моей стороны хотя бы на секунду подумать такое.
 А все же, все же...
Все же вот такого о нем никто, кроме Твардовского, не сказал, и это, мне кажется, немного меня оправдывает:

...И какой ты вдруг покорный
На груди лежишь земной,
Заслонясь от смерти черной
Только собственной спиной.
 
Ты лежишь ничком, парнишка
Двадцати неполных лет.
Вот сейчас тебе и крышка,
Вот тебя уже и нет.
 
Ты прижал к вискам ладони,
Ты забыл, забыл, забыл,
Как траву щипали кони,
Что в ночное ты водил.
 
Смерть грохочет в перепонках,
И далек, далек, далек
Вечер тот и та девчонка,
Что любил ты и берег...

или такого вот:

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, –
Точно в пропасть с обрыва –
И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.

Я – где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я – где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;

Я – где крик петушиный
На заре по росе;
Я – где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке
Речка травы прядет, –
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.

Летом горького года
Я убит. Для меня –
Ни известий, ни сводок
После этого дня....
1946

...И не только о катастрофах случившихся или вот-вот готовых случится с ним, но и о других, менее драматических моментах в жизни не успевшего еще превратиться в величавый монумент, а просто идущего своей дорогой солдатика, кто еще сказал, как Твардовский:

Как прохватывает ветер,
Как луна теплом бедна!
Ах, как трудно все на свете:
Служба, жизнь, зима, война.

...Холод, страх, усталость, грязь...