Глава 7

По-@лядски выходит, подумал Амирам, он стоял на конечной остановке трамвая в Горячеводске, одного из самых отдалённых районов Пятигорска направо от Цветника, если едешь в гору. Нашпиговали свинцом всех, получается. Он закурил, ну его к чертям, этого Розова. Шаха вон завалили, всю семью какие-то любера, а их какой-то снайпер из крутой импортной винтовки крутыми импортными пулями «дум дум».

Друм, друм, хум, хум, пхэт, пхэт, тибетский похож на иврит чем-то, видели их танки, там шестиконечная звезда, только красная, а на одной из статуй богинь-демониц в Лхасе каменный магендовид. Магендовид вообще красивее креста, рвёт пустоту, двухметровый гигант поднял взгляд вверх.

- Когда же придёт мессия? Спасёт?  Весь мир? - Потом он пощупал челюсть, она здорово болела после пропущенного вчера хука в местном ресторане, у Воров свои войны. А всего-то попросил веселящихся рядом синих снять рубашки, наколки показать, чтобы знать, с кем имеешь дело, город маленький.

- Засветите партачки? - Самому Амираму в Пятигорске ничего не принадлежало, он только давал поддержку, там накатить, тут наехать, кому-то вскрыть живот, выпустить кишки, или просто дать по голове, радуга.

Лхамо чоксум идам лхар, Амираму буддизм нравился, самая мирная религия, из-за него никогда не было никаких войн нигде, сидят себе под деревом, медитируют. Совсем кто берега потеряет, сделают ему перенос сознания в лучший мир через отверстие на макушке головы, так называемую «плову», просверлят дырочку, вставят туда лотос, мозг боли не чувствует, раз, человек отошёл, вернее, переродился. Миг, и он в чистой земле вечно шестнадцатилетний, юный. Там посередине озеро, из него растёт специальное дерево, даёт, что не пожелаешь. Подумал о чашке кофе, на тебе кофе, чая, на тебе чай, живут там вечно, такую категорию наш разум не вмещает. Он вспомнил Баку.

Сколько лет прошло, а он помнит двух мраморных младенцев над кровлей Пассажа, один был белым, другой красным, оба тучные, машущие в небо пухлыми руками, цвели олеандры, никогда не замолкал прибой, каменные часы на Торговой показывали без одиннадцати два, всегда только это.

На бульварах гремел оркестр пожарных в касках, и солнечные брызги разлетались от них во все стороны. Родина набор звуков и запахов, а ещё лиц, она это твои мысли, и ничто другое. Фокстрот над приморским парком, сильный ветер, шум деревьев, гром духовых оркестра пожарных.

Небольшой, с бетонным полом, двор коптильни, дореволюционные здания с кирпичными стенами, на одной запачканный машинным маслом плакат, изображавший троицу, грубо намалёванных вьетнамца, негра и девушку Россию в кокошнике с русой косой, отпускающих голубя, с надписью «миру мир», кто-то углём дополнил рисунок мужскими и женскими гениталиями и непристойными комментариями по-азербайджански, азербайджанский — это испорченный турецкий на самом деле.

Отовсюду валили клубы дыма и пара. Посреди двора возвышался курган серебристой кильки, которую подгребали лопатами двое одетых в телаги мужчин, похожих на пойманных хулиганов, которые тянули пятнадцать суток, в кирзовых сапогах со зловещими небритыми физиономиями, армяне, конечно.

Ещё один, с ничего не выражавшими чёрными, как китайский лак, глазами, по-каторжански сидел на корточках у стены, держа на отлёте руку с дымящейся сигаретой, огонёк он прятал в рукав. Рядом на ящике играли в карты ещё трое, молодой парень в кепке с длинным носом, улыбчивый русский дедушка в тельняшке с полным ртом золотых зубов крестом на груди с гимнастом, и Семён, невысокий, плотно сбитый и энергичный уроженец Варташена, бывший в молодости чемпионом СССР по боксу в лёгком весе, потом жизнь дала виража, попутал все рамсы, пошёл в рекет, сел и развёлся.

Освободился, стал сколачивать в бакинских коптильнях ящики для рыбы. Один его глаз был зелёный, а другой синий, правый ус загибался вниз, левый стремился вверх. Он так же хорошо дрался, когда выпивал, как в молодости и утверждал, что время на самом деле пространство. Эх, Баку, любимый город, никогда теперь туда не вернуться, он там в розыске, столько народу положил… Там он выходил во двор, знал всех, что ему Кавминводы, только климат, и в Москву нельзя, там Розов, что толку, что прописка есть, до первого поста. Майор специально прислал Атоса передать, в столицу ни ногой, если что, не взыщи.

- Ала, салам, да! - поздоровался со ним сидящий на корточках усатый мужчина в кепке. Он ответил, как положено, переложил в задний карман револьвер.

- Ала, братан, тебя кого надо?

- Вы не Сёма? - Амирам спросил его, не в силах разжать руку, которой держал оружие. Со стороны заложил руку за спину по-блатному, это допустимо.

- Нет. Я Фикрет Баиловский, меня знать надо.

- Мне нужен Сёма.

- Ала, братуха, тут три Сёмы есть, тебе какой? Есть Сёма Косой, есть Сёма Мардакянский и есть Сынок Сёма. Тебе какой Сёма, азиз? - Амирам медленно разжал пальцы, вынул руку из заднего кармана…

Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!
Хладеет кровь, ослабевают силы,
Но донесу, как счастье, до могилы

И волны Каспия, и балаханский май.

Надо искать снайпера, того, кто разобрался с теми, кто все это устроил. Он дал команду не трогать близких Грека, младшие за старших не отвечают. Сам тоже присел на корточки, ну работа… Силы, жившие в теле, ушли на трение тени, которая все равно исчезнет в полдень. В это время в пятигорском «Белом лебеде» в прогулочном дворе криминальный контингент уже начали пугать доносящиеся из спецблока душераздирающие крики, Андрюше начали рвать очко. Поделом тебе, Балабан, себя выше других посчитал по отмазке «всегда жил своим умом», будешь знать, как предавать своих.

В отличие от Зайца или Архипа, Амирам, отец которого всю жизнь провёл за решёткой и вырос в Баку, давно знал, что так называемое «воровское» это окаменелый динозавр, почивший в бозе ещё в шестидесятые, а Вячеслав Иваньков по кличке Япончик на самом деле бандит, а не Вор, убивавший своих врагов и носивший оружие, сами Воры в законе говорили это, иные, наверное, даже в лицо; само воровское - обеты, понятия, состояние души и способ жизни - были Амираму не чужды.

Они напоминали ему о тех временах, когда рыцари слагали свои сонеты для прекрасных дам, а по вечерам собирали свои сходки за круглым столом короля Артура, первая промышленная революция выкосила их напрочь, распад СССР воровское движение. Появились так называемые Воры новой формации, которые были не кто иные, как коммерсанты. Амирам был талантливый поэт, закончивший Литинститут, преподавал ему наш герой Сергей Арутюнов, потом их дороги разошлись, Амираму пришлось пойти по трудной дороге криминала, чтобы кормить свою семью, а потом покинуть Москву и стать на положение на Северном Кавказе, а именно в Пятигорске, городе, который он любил и хорошо знал детства, это было нормально, поэт, который умнее своих стихов, ошибается в выборе профессии.

Сергей стал профессиональным киллером, если бы Амирам знал, что его наставник сейчас в двадцати минутах езды от него, он бы сильно удивился. Чего только в жизни не бывает, это случилось именно так, они ещё встретятся. Амирам мог согнуть пальцами пятак, разогнуть рукам подкову и поднять за заднюю ось трактор, в стихах он писал:

Не настаивай веры моей на шафране. Не вдруг,
А всегда и везде, где тоски не дано превозмочь,
Паруса, паруса, поднимают под вещий дудук,
Корабли Хайастана, идущие в самую ночь.

Амирам любил армян и работал с ними, его другом был Шах. Когда Амирам узнал, что Киллер исчез, испарился, несколько дней он не мог ничего есть и пить. Потом пришёл в себя, он был как ребёнок, который быстро забывает плохое. Один раз он жил с девушкой, которая была замужем, она сказала, что она с мужем не спит, он пришёл, рассказал на кругу, его спросили, ты что, веришь, они же муж и жена!

- Я верю всем, - сказал Амирам, - пока кто-то обратку не доказал, слово пацана! - Чтобы окончательно прийти в себя, он стал штукатурить стены в съёмной квартире, маленькая плохонькая двушка. На глаза опять навернулись слёзы.

Тогда дядя принёс домой корзину, накрытую влажной газетой, поставил её в угол на кухне под раковину, а потом позвал его. Снял газету, он увидел целую шевелящуюся гору странных созданий, усатых со множеством ножек, это были раки, которых он прежде видел только на картинке из учебника. Он долго сидел на корточках перед этими тварями, с восторгом разглядывая их, мял в руках мастырку, маленький чёрный шарик, лучший узбекский опиум. Гашиш помогает от болезни лёгких, страдающим от болей в костях и рекомендуется тем влюблённым, чувства которых не разделены. Он разжигает аппетит не менее, чем корень травы «марута». Тот, кто добавляет в кальян семена мака, враг себе самому, следует поручать заправку кальяна только опытному. Есть одно странное явление, известное всем курильщикам гашиша, когда начинает казаться, что время твоё замедляет свой бег, люди ходят медленнее, кони медленнее бегут, даже звуки теряют свою скорость, лучшая музыка — это тишина.

Вооружившись карандашом, он осторожно тыкал их, а потом, расхрабрившись, стал брать за спинки и разглядывать, среди них был один самый крупный, самый длинноусый, такой красавец! У каких-то были усики отломаны, или ножек не хватало, а этот был целый. Потом его съели.

А люди! Какие были люди? Например, их сосед Гидон! Жил в собственном старинном дворе на улице Островского, который заселяли только родственники, один ужаснее другого, кто только там не жил! Женщина по имени Ева, одна нога которой была короче другой, при ходьбе она вырастала на целую голову,  глухонемой дядя Адик, выполнявший во дворе роль чернорабочего и дворника, крайне набожный Авшалум, переживший трёх жён, имея от каждой по дочери, все дочки были красавицы, какие-то пожилые женщины, тихие и незаметные, часть из которых были толстыми, а часть тощими, как последняя соломнка в стакане, Гидон и два его брата были абсолютно блатными. Они наводили шороху на часть их района Джуут Махалля.

Оба иногда отлучались из двора на несколько лет по приговору советского суда, гуманного и справедливого, но всякий раз успешно возвращались, приобретя ещё некоторое количество той мистической субстанции, которую принято называть «авторитетом».

- Стоит ли ради справедливого решения убить обидчика вычёркивать из жизни пятнадцать, семнадцать лет? Не снимешь ли через год, полтора чёрные погоны? – многие решали, стоит. Некоторые из них не выдерживали, гибли. Ты не умрёшь, и останешься, пока не нарисуешь своей последней бабочки, стремяги становились фраерами.

В гостях у них время от времени бывали Люди Джуут, такие как Дядя Яша, Рафик Завокзальный, Гриша и прочие, те, имена которых знали все, озвучивать их в те годы было не принято. На плоской крыше одного из строений двора, примыкавшего жил отец деда Гидона Захарий, которому, по слухам, было со двадцать лет, про него говорили, старик был прежде абреком, в юности погубил немало невинных душ, в старости стал чернокнижником, успешно наводил порчу на окружающих, пережмёт кому заклинанием сонную артерию, больше не проснётся. Ло сокир поним, что будет легко, никто и не обещал!

Он мысленно вышел из Пятигорска в затопленный яростным светом полдень, туда, где плещется фонтан в Банковском саду, поёт полуденный азан с минаретов Тязя-Пира, и твоя тень превращается в котёнка, льнущего к хозяйским стопам, а размягчённый асфальт проваливается под каблуками в запахи кукурмы и розового масла. Он прошёл мимо искривлённых деревьев персидской сирени за Армянской церковью, источающих одуряюще сладкое зловоние, от которого становишься сам не свой и ловишь вертолёты, кружится голова, мимо тощих пальм Парапета и его огромных ажурных айлантов, осыпающих свои жёлтые вишни на головы праздношатающимся, мимо недвижимой древней карусели с облупленными оленями, и ещё более древней, чудом сохранившейся купеческой вывески «Дильдаровъ» с трубами и кранами, так же, как и фирму «Магазины Чурина» в Харбине, её отнял у законных владельцев Ленин, Троцкому это надоело, он его убил, туда, где шумит неумолимый прибой самого зелёного из морей мира.

Джан вечер, джан город, его вечный воздух, наполненный криками и типично азиатскими шумАми! Дребезжали курящиеся паром искусственного льда тележки мороженщиков, раздавался их заунывный мусульманский госпел. Это перебивалось криками продавца веников, ходившего по домам с мешком своего товара, который выкрикивал отрывисто очередями:

- Беники! Беники!! Беники!!! - Особенно активно вели себя продавцы икры, они даже пели:

- Икря балых а-а-а-а! Балых икря-а-а-а!

- Зяхермар! – отвечали им жители Баку, далёкие от коммерции. - Пошли отсюда!

Настоящий мугам тоже звучал, он лился почти из всех окон, перетекал, бурлил и пузырился в переулках старого города по-азербайджански, по-татски, по-персидски, в нём тонуло всё, и вопли продавцов, и дикие проклятья, которыми кавказские жёны поливали своих вечно поддатых мужей, и ор их бесчисленных младенцев. Все так и существовали под эту непрерывную мелодию квартала, способную свести с ума любого, кроме уроженцев Джуут Махалля с их закалёнными барабанными перепонками, звук не разделён с пустотой, поэтому он свет, Бог тоже свет, поэтому звук – Бог.

Конец седьмой главы