Метаморфозы Николая Заболоцкого

Существует расхожее мнение, что Николай Заболоцкий прожил как бы две жизни в литературе: до ареста и ГУЛАГа и после. Уж больно разительно отличается его ранннее творчество от позднего.
Хотя почему две – можно и больше насчитать: Заболоцкий-обериут, Заболоцкий – натурфилософ,  Заболоцкий-лагерник, Заболоцкий-классицист, переводчик… Не даром же он сам признался:

Как мир меняется, и как я сам меняюсь,
Лишь именем одним я называюсь.

Хотя насчет имени поэт не совсем точен: родился-то он ЗаболоТСким, но в 25 лет сменил «тс» на «ц», потому что так – привычней звучит.
Конечно, напрашивается еще одна цитата (из Гумилева): «Только змеи сбрасывают кожи – мы меняем души, не тела». Так вот, если приглядеться и уйти от стереотипов, меняя свои тела и оболочки, душа Заболоцкого оставалась неизменной. Стержнем этой души была –  преданность поэзии, а еще воля и стойкость, выдержка, достоинство, самость. Жизнь Заболоцкого едина и целокупна. Она сама – художественное произведение – цельное и осмысленное.
Конечно, Заболоцкий – дитя революции с ее известным лозунгом «Мы наш, мы новый мир построим…» Вот он и, ощутив себя поэтом, начал строить новую поэзию, но не транспорантов и окон РОСТА, а другую – ту, которую услышал у Хлебникова и у своих товарищей обериутов.
Так появились «Столбцы». Обычно литературоведы причисляют эту книгу к разряду некой сатиры на НЭП, мещанство и проч. Но там был лишь элемент сатиры. В большей степени это были шаржи (совсем не злые!) на окружающие реалии того времени, с конкретностью места происходящего (рынок, бар, народный дом, цирк, рыбная лавка, свадьба, футбол…) Со всем ассортиментом приемов: от гротеска с алогизмом до детский игротеки – эдакое пиршество образов и жестикуляций.

Народный Дом, курятник радости,
Амбар волшебного житья,
Корыто праздничное страсти,
Густое пекло бытия!

Но варясь в общей кастрюле обериутства, Заболоцкий уже тогда отличался от своих товарищей целеустремленностью, осознанием того, что он пишет стихи не только для поэзии, но и читателя. Ему было мало творческих вечеров и рукописных журналов: он шел к своей книге. И он ее получил в 29-м году – в отличие от Хармса, Введенского, Олейникова, которые так и не увидели своих книг при жизни (кроме детских). Они были более беспечны и не хотели приспосабливаться под обстоятельства? Да. Но и Заболоцкий не был приспособленцем. Просто у него была – цель.
А еще у него было чувство пути, о котором в свое время говорил Блок. Поэтому к началу 30-х он очень хорошо понял, что вычерпал до дна колодец своих «столбцов». И тогда он перешел к своим натурфилософским поэмам. Видимо, Заболоцкий понял, что в «столбцах» слишком много формы за счет содержания. Поэтому добавил в новых вещах смысла. Даже идеологии. Только идеологию он выбрал явно не ту.
Заболоцкий по-прежнему находился под воздействием Велимира Хлебникова ¬– особенно его «Ладомира» с его известными строками: «Я вижу конские свободы и равноправие коров…» А еще он прочел несколько брошюр Циолковского, но не тех, которые о ракетостроении, а других – полных футурологических прогнозов о человечестве. Но на Хлебникова, которого уже давно не было в живых, и на чудака-Циолковского, живущего где-то в Калуге, никто не обращал внимания, а на Заболоцкого, написавшего большую поэму «Торжество земледелия» и опубликовавшую ее в журнале «Звезда» в 33-м – очень даже обратили. В газете «Правда» видный партийный критик Ермилов назвал ее автора «представителем юродства в поэзии».
Заболоцкий наивно считал, что особождение человека от эксплуатации означает и начало новой жизни для природы. Тут он брал на вооружение не только Циолковского, которому писал: «Ваши мысли о будущем Земли, человечества, животных и растений глубоко волнуют меня, и они очень близки мне», но и Энгельса, говорившего, что люди должны сознавать свое единство с природой, когда сделается невозможным ее грубая эксплуатация. Об этом и были его новые поэмы, но их обериутская форма, давала оппонентам поэта возможность утверждать, что это всё юродство и издевательство над коллективизацией. А коллективизация, проводимая на селе в те годы партией была священной коровой.
А у Заболоцкого (пусть не корова, а некий бык) говорил:

Едва могу себя понять, –
Молвил Бык, смотря в окно, –
На мне сознанья есть печать,
Но сердцем я старик давно…

А некий Конь ему вторил:

Смерти бледная подкова
Просвещенным не страшна.
Жизни горькая основа
Смертным более нужна.
В моем черепе продолговатом
Мозг лежит, как длинный студень…

У Заболоцкого всё было с вывертом, у него дважды два равнялось не просто четырем, а четырем лопухам. И животные, место которым было в баснях и детских стихах, у него выступали персонажами философских поэм. Могло ли такое понравиться серьезным людям 30-х годов…
Тогда Заболоцкий убирает животных из творчества и пишет в 32-м году в развитие темы небольшую поэму «Лодейников»:

…Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.

Вот оно великое предназначение человека: освободить природу от ее же «давильни», дать ей новую жизнь и свободу.  Конечно, Заболоцкому близок и русский мыслитель Николай Фёдоров с его «Философией общего дела», и Вернадский, и Мичурин… Все они вели разговор о преодолении крена в развитии современной цивилизации, принявшем односторонний антропоцентристский и технократический уклон с его отчуждением от мира естественной природы.
Поэт несмотря на критику готовит к изданию вторую книгу стихов, включив в нее свои новые поэмы. Книга была уже набрана, но в последний момент по чьему-то строгому указанию набор был рассыпан. Остался лишь один оттиск – на память автору.
И только тогда Заболоцкий понял, что дела плохи и никто такую его поэзию печатать больше не будет. Да и его товарищи – Хармс с Введенским оказались к тому времени в ссылке (правда, не за стихи, а за общественное поведение). Заболоцкого нельзя было назвать приспособленцем, но на рожон он лезть не собирался и уходить в подполье и писать в стол – тоже. Он продолжает писать, но гораздо меньше. За 5 лет (с 1933 г. до ареста) им написано всего полтора десятка стихотворений. Да и от заказной поэзии он не отказывается: когда бухаринские «Известия» просят его написать стихи на смерть Кирова – пишет. Также из-под его пера выходят такие вещи, как «Седов» и «Север» – вполне в духе того времени и его поэзии. А главное уходит от авангарда в традицию тонического стиха. Так что уже не Хлебников, а Тютчев становится его предшественником.
Но ещё раз повторю: Заболоцкого нельзя считать конформистом. В новых стихах он находит себя нового, более зрелого.  «Я не ищу гармонии в природе…», «Осень», «Утренняя песня», «Начало зимы», «Вчера, о смерти размышляя», «Метаморфозы» – шедеры русской лирики.
В это время Заболоцкий начинает серьезно заниматься переводом. Но и новая книга собственных стихов выходит – совсем небольшая (17 вещей), но – книга. В это время у поэта формируется свой подход к стихосложению: писать лишь тогда, когда не можешь не писать. А иногда и сознательно не подпускать себя к бумаге. С одной стороны ему не нужны встречи с новыми ермиловами, с другой – избегая конъюнктурщины, он хочет служить высокой поэзии. Для этого необходимо пройти по лезвию бритвы. Но Заболоцкий может и это.
И тут – арест. Да всё и шло к этому. Слишком уж в крупное дерево вырос Заболоцкий: именно по таким и бьют молнии – не по кустарникам же!..
Свой арест поэт воспринял мужественно. Его пытали, но он не дал показаний ни на Тихонова, ни на Маршака. Дать ложные показания, погубить своих коллег – означало сыграть в команде смерти, т.е. в этой вековой «давильне». Выстоял! И это была его личная победа, торжество но уже не «земледелия», а – стойкости и веры.
Знавшие Заболоцкого вспоминают, что он, крайне редко говоривший о годах своего заключения, один эпизод рассказывал даже несколько раз. Это когда начальник лагеря спрашивал его непосредственного вертухая.
– Ну, как там Заболоцкий – стихи пишет?
– Нет, какое там! Не пишет: больше, говорит, никогда в жизни писать не будет.
 – Ну то-то!..
И когда Заболоцкий в лицах изображал этот разговор в глазах его было что-то зловещее... Хотя обычно он производил впечатление достаточно невозмутимого человека.
Шесть лет отлучения от творчества были мучительны для Заболоцкого.  Он ощущал это как неисполнение своего долга поэта. А вот это с издевочкой «ну то-то» – как торжество зла. И он делал (и сделал) всё возможное, чтобы оно было временным. Конечно, был еще один долг – перед семьей, которая выживала где-то без своего мужа и отца.
Об аресте и начальном периоде заключения Заболоцкий написал воспоминания. Борис Слуцкий вспоминал, как они проходили однажды мимо стройки, и Заболоцкий сказал: «Я прошел все этапы строительства. Я был и землекопом, и плотником, и чертежником, и прорабом».  Что ж, горькая ирония судьбы: не смог построить здания нового мира – пришлось строить обычные дома. Кстати, о работе Заболоцкого техником-чертежником. Если бы не она, он бы во-первых, просто не выжил на общих работах, а во-вторых погиб бы, когда всех его товарищей-зэков загрузили на баржу, которая пошла ко дну в бурных волнах реки Амур, а его – как чертежника оставили на берегу. Попробуйте угадать, что купил себе Заболоцкий с первых гонораров, не пошедших на еду и одежду? Хорошую готовальню – хотя она ему была совершенно не нужна на свободе.
Еще один интересный эпизод. Когда у Заболоцкого закончился пятилетний срок заключения, а его продолжали держать в лагере (до победы в войне), само лагерное начальство обратилось  к столичным писателям, чтобы те посодействовали освобождению своего товарища: мол, у нас нет для него работы, соответствующей его профессии, поэтому мы вынуждены использовать его как чертежника. 
В марте 44-го Заболоцкий был, наконец, освобожден из лагеря и начал жить в Караганде. Вот его слова, написанные буквально за месяц до этого в ОСО НКВД: «Я нашел в себе силу остаться в живых после всего того, что случилось со мною».
Заболоцкий понимал, что в его положении с какими-то новыми стихами в печати лучше не показываться. Но и ничем кроме литературного ремесла заниматься он не собирался. Значит, остается профессия переводчика. И Заболоцкий берется за перевод «Слова о полку Игореве».  Кто его только не переводил!.. Но и тут Заболоцкий находит блестящий ход: он делает перевод «Слова…» рифмованным. Успех: его перевод принят, одобрен, опубликован! В 46-м Заболоцкий получает разрешение на переезд в Москву. Его восстанавливают в Сюзе писателей. Теперь после 8 лет поэтического безмолвия можно было писать собственные стихи. И он пишет: за 46-й год – 7 стихотворений, за 47-й – 11, за 48-й – 12. В том же 1948-м выходит его поэтическая книга «Стихотворения».
Новая лирика Заболоцкого прекрасна. Из нее уходит всякое обериутство и утопические фантазии, но природа остается – в своем высоком величии и красоте. В стихах появляется и лирический герой, авторское «я», которого прежде не было:

В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, –
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.

Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жильё,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.
И т.д.

Но Заболоцкий продолжал оставаться предельно осторожным. Ведь вновь оказаться в лагере – это верная смерть, а значит поражение.
Интересен эпизод из его жизни, когда друзья выхлопотали ему пропуск в ресторан Дома писателей и вот к его столу подсаживается Николай Лесючевский: «С вами можно?..» Тот самый Лесюческий, который написал на него донос в 38-м и который в конце его заключения писал, что этого антисоветчика нельзя выпускать на свободу.  Ход Лесючевского был иезуитски беспроигрышным: если бы Заболоцкий демонстративно встал из-за стола – можно было бы обвинить его в том, что он не хочет даже рядом сидеть с советскими писателями. Если бы смолчал, значит, все бы увидели, что тем самым признает правоту Лесючевского. Заболоцкий выбрал второй вариант и доел свой обед, наверное, самый скверный в его жизни. Что это – человеческая слабость? Нет, мудрая сила. Это была осторожность человека, которому доверили нести драгоценную вазу. И не ушиба или сломанной руки боится он в случае падения: вазу нельзя разбить. Или другими словами – поэтического дара, который ему был дан и который он должен был реализовать во что бы то ни стало.
Но если за первые три года московской жизни Заболоцкий написал немалое число стихотворений, то в последующие три года (49-й, 50-й, 51-й) – всего два. Он кожей лагерника вдруг ощутил ухудшение времени и, запрещая себе писать новые стихи, с головой ушел в переводы – в основном грузинских поэтов: «Ах, грузинские переводы – как болит от вас голова!..» – мог бы он немного перефразировать известную строку Тарковского.
В 56-м происходит разлад в семье и в жизни Заболоцкого возникает Наталья Роскина. 20-й съезд партии, «оттепель» – а ей всего 28 – как не поговорить с любимым человеком о происходящем. И вот ответная реакция:  «…он обеими руками сжал мне лицо и, заставляя смотреть в глаза, с какой-то жестокой торжественностью сказал: «Наташа! Я прошу тебя дать мне честное слово, что ты не занимаешься химией. Ты не занимаешься тем, что я называю химией. Честное слово». Под «химией» Заболоцкий подразумевал политику во всех ее видах». Далее Роскина делает важное добавление: «...Ни в коем случае не хочу сказать, что Николай Алексеевич был мелким трусом. Не хочу сказать, потому что я совсем так не думаю. Напротив, я думаю, что весь кошмар нашей жизни заключается не в том, что боятся трусы, а в том, что боятся храбрые». А вот самые «смелые» слова из сказанного им близкому человеку:  «Я только поэт, и только о поэзии могу судить. Я не знаю, может быть, социализм и в самом деле полезен для техники. Искусству он несет смерть».
Эту фразу стоит рассмотреть внимательно. Первая её часть напоминает каждодневную мантру Заболоцкого: «Я только поэт, и только о поэзии могу судить… Я только поэт, и только о поэзии могу судить…» Зато заключительная: самый беспощадный приговор тому строю, в котором он живет: «Социализм несет смерть искусству». 
Вряд ли можно согласиться с этим мнением. Как сегодня не вспомнить блистательных писателей и поэтов советской поры (и не суть – как их печатали или не печатали в те времена): от Маяковского до Юрия Кузнецова! Ну, какая там смерть! Опять же: у страха глаза велики. Ведь и Замятин в 21-м году писал: «Я боюсь, что у русской литературы только одно будущее – ее прошлое». Видимо, Заболоцкий в первую очередь имел в виду искусство своей молодости.
Владимир Орлов в предисловии к посмертной книге Заболоцкого «Стихотворения», 1959 г. писал, что автор «обрел в себе волю и мужество решительно и бесповоротно отойти от своих первоначальных заблуждений». Нет, если б Заболоцкий прочел такое, в его глазах вновь появилось то зловещее выражение, о котором говорилось выше. Заболоцкий до конца своей жизни дорожил творческими исканиями давних лет и памятью друзей-обериутов. Вот «Прощание с друзьями», написанное в 1952 году.

В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.

Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба – лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.

Там на ином, невнятном языке
Поёт синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.

Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья – корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.

Теперь вам сестры – цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята…
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.

Ему ещё не место в тех краях,
Где вы исчезли, лёгкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.

Заболоцкий помнит своих друзей, он не отрекается ни от них, ни от своей поэзии той поры. Жизнь его стремится  к концу («Здоровье своего сердца я оставил в содовой грязи одного сибирского озера»), и он пишет удивительной мощи стихи: «Где-то в поле возле Магадана», «Противостояние Марса», «Казбек»… А в последний год жизни – поэму «Рубрук в Монголии». А в его черновиках обнаруживаются такие строки:

Промышляя искусством на свете,
Услаждая слепые умы,
Словно малые глупые дети,
Веселимся над пропастью мы.

Но лишь только черед наступает,
Обожженные крылья влача,
Мотылек у свечи умирает,
Чтобы вечно пылала свеча!