Инвентарь

Научиться пользоваться людьми как инструментом в личных целях составляло для Палыча невероятную трудность. Это выходило за рамки его представления о нормальности собственного поведения в обществе, какой бы странной эта компания ни была…

Например, будучи ещё сопливым пацаном, в детской песочнице ему неудобно было попросить у кого-то совочек, чтобы наполнить ведёрко текучей смесью жёлто-серой пыли. Он терпеливо ждал, когда отнятым у него совочком какой-нибудь здоровяк наполнит своё ведро, обычно, большее по размеру. Логично рассуждая, что здоровяку для заполнения такого объёма ведра этот совочек на данный момент нужнее, чем самому Палычу, Палыч своим непротивлением не стремился избежать конфликта, а просто не видел к нему никакого повода. Он загружал песок ладошками с не меньшим удовольствием, чем толстяк совком, опрокидывал своё ведро с содержимым, формируя цилиндрический «пирожок», и успевал понастроить их ещё с десяток, прежде чем вооружённый специальным инструментом товарищ усердно набивал песком только вторую ёмкость.

Товарищ сердился. Рушил построенное Палычем, но совок не отдавал. Наоборот, он начинал считать, раз Палыч так ловко голыми руками и без него справляется с работой, совок ему не нужен. И присваивал его себе. Правда, когда игры в песочнице заканчивались, он бросал его как чужой, и Палыч приносил совок домой, чтобы отчитаться перед мамой. А та, глядя на грязные руки ребёнка, задавала вопрос: почему? Неужели ты не можешь играть, как другие? Все играют совочками! И Палыч не мог объяснить маме, отчего так происходит.
 
«У них, у слабых женщин, своя логика, - объяснял папа. – Мама для чего тебе совок давала? Не для того, чтобы ты больше вёдер насыпал, а для того, чтобы руки чистыми остались. Им, женщинам, главное, чтобы внешне всё выглядело если не лучше, то хотя бы так, как у большинства воспитанных людей. Понимаешь?.. Маме важно не то, что ты сделал, а каким образом ты этого результата добился… Победить и остаться с чистыми руками нелегко, сынок!.. Как этого толстого зовут?»

«Валерка».

«В следующий раз ты дай этому Валерке ведром по голове и скажи, что чужое брать нельзя. Понял? И маму больше не обижай. Хорошо?»

Маленький Палыч одновременно кивал, соглашаясь, и жал плечами, так и не поняв, за что этого толстого надо бить по голове, когда можно просто помыть руки у колонки и прийти домой чистым. Тогда и мама ни о чём не спросит, и неуклюжий Валерка не будет зря плакать. Ну, чем он-то виноват, если у него хуже, чем у Палыча получается? И так над ним в песочнице все смеются…

Ставить себя на место других людей в обществе и в песочнице Палыча учила бабушка, используя для наглядности тот же инвентарь. Она говорила, что это как воду носить в вёдрах на коромысле. Бывает, вёдра разные попадаются, как и люди. Поэтому и воды в них по-разному налить нужно, и не менее важно в какое место коромыслу плечо подставить, чтобы его уравновесить, и с какой скоростью идти, чтобы ни капли не пролить, - всё мысленно взвесить надо заранее. Подготовиться изнутри и после этого уже шуровать на заработки репутации.

У отца, шахтёра, было профессиональное уважение не к ведру, а к лопате. Его он проявлял во всём. Выражение «бери больше, кидай дальше» - это не про него. Разнообразие лопат в отцовском гараже удивляло. Отличие БСЛ от МПЛ Палычу втолковывалось почти с пелёнок. Штыковые для копки огорода с поворотной ручкой и подборочные остроносые для угля, прямые и с угловой насадкой, короткие саперные и тракторные с изящным прогибом, лопаты для уборки снега, навоза и сыпучих материалов, - все они занимали почетное место вдоль стены гаража, отточенные, смазанные в меру литолом в стальной части, с ореховыми и березовыми без единого сучка черенками, натёртыми канифолью и суконной рукавицей, чтобы при работе не скользили от пота и легко протирались от грязи тряпкой. Лопаты стояли каждая на своём месте и не дай Бог было её на это место не вернуть или использовать не по предназначению! Например, червей накопать на рыбалку. Для этого существовал под крышей гаража ржавый осколок древнего заступа, насаженный на гнилой обломок ручки из-под вил своей обратной, оставшейся относительно целой стороной.  Его ради червей и не выбрасывали на помойку. Никакое другое копательное средство для извлечения из земли «глистьев» (бабушкино слово) в Пашиной семье не применялось. Потому не странным было услышать от папы про удар ведром по голове за отобранный новый совок…

Ведро и лопата были неизменными атрибутами Пашиного детства.
 
Зимним утром, прочистив от снега дорожку, Паша с ведром шёл в сарай за углем, возвращался, подбрасывал глянцевые, жирные куски спрессованного в камень отцовского труда в остывающую печь, умывался ледяной водой, чистил мятным порошком зубы и, дожёвывая на ходу бутерброд с любительской, бежал в школу. В школе за последней партой Пашу встречало второе ведро, оно стояло со шваброй в дальнем углу класса, тряпка в ведре за ночь иногда примерзала к его цинковому боку, но ко второму уроку обычно оттаивала от дыхания сорока пионеров и начинала издавать запах чужой обуви. Это Пашу не смущало. Соседка по парте, Танечка, класса с пятого, пользовалась мамиными польскими духами «Быть может», они затмевали стойким цветочным ароматом дух половой тряпки (истлевшего от вторичного использования куска чьих-то штанов с начёсом), и нехотя, но настойчиво в класс через щели деревянных рам и заиндевевших оконных стёкол проникала зимняя морозная свежесть. Слышно было, как за окном дворничиха тётя Катя скребла деревянной лопатой школьные дорожки от снега. И мир вокруг неё искрился и застывал в чистоте и непорочном благоухании.

Вечером Паша выносил из дома мусорное ведро на помойку за сараями. Тут его уже ждал Валерка. Свои вёдра они откладывали в сторону. Из старых вёдер, бачков, крышек и коробок на краю помойки была ими собрана «ударная» установка. Проволока, натянутая на плохо оструганную доску, представляла собой подобие струн электрогитары. А так как своих гитар у них ещё не было, этого было вполне достаточно, чтобы отрепетировать ритмический рисунок и громко повторить слова «Let it Be», «Can;t Buy Me Love» и «Ob-La-Di, Ob-La-Da». На большее времени не хватало. Зимой рано темнело. А жечь костёр на помойке, чтобы подсветить услышанный с пластинки текст, написанный кириллицей на листочке в косую линейку, или отогреть замёрзшие руки от ледяных электродов, которыми колотили по вёдрам и кастрюлям, было опасно. Слышно их металлическую группу из-за сараев было не очень, а вот огонь выдавал битломанов с потрохами. Хорошо ещё если малыши забрасывали снежками. Приходили иногда и взрослые дяди почистить свой сарай от снега. И вот тогда в них летела с крыши лопата, попадать под которую будущим рокерам никак не хотелось…

Впрочем, все пацаны года через три обзавелись гитарами, и это положило конец репетиционной помоечной базе. Вой на незнакомом языке переместился в подъезды и подворотни, но первую свою ударную установку из ведер с электродами, при игре на которой поднималось в пламени костра искрящееся ледяное облако, Паша до конца жизни не забудет. Неуклюжий Валерка пойдёт ещё дальше: после стройбата поступит в Астраханскую консерваторию на ударные инструменты и закончит курс с отличием, оставшись при альма-матер в аспирантуре. Дальнейший его след теряется с начала девяностых в районе Петах-Тиквы под Тель-Авивом…

Лопаты и вёдра долго ещё докучали Палычу своим присутствием в его жизни. В основном по своему прямому предназначению. Взрослея, Палыч и танковые окопы копал, и могилы, и даже колодцы. Носил в вёдрах и цементный раствор, и жидкий навоз, и помидоры. Совмещал эти два инструмента при выращивании картофеля в летний сезон, разъединял под осень и зиму, ухаживая за снежными дорожками и грязной машиной. Ничего, казалось бы, не предвещало их магического воздействия на его жизнь, если бы не «понаехавшие» гастарбайтеры.

С помощью «ведыра» и «лапотки» они перечеркнули его представление о себе и своём труде. Оказалось, что никакой Палыч не специалист, а обслуживающий персонал этих неграмотных иноверных тружеников. Что инструмент свой они ненавидят. Работу презирают. Над работодателем насмехаются. И, главное, - отучают его от бережно хранимого прошлого, в котором ценность вещей соответствовала пользе, которую они приносят. Шанцевый инвентарь валялся у горе-рабочих как попало, обувь и одежда носились, где и как придётся, в их съёмном жилье селилась грязь и вонь. Временность их существования здесь якобы оправдывала эту тошноту, но почему-то они непрерывно заводили детей, везли на место плохо оплачиваемой работы родственников и стариков, обзаводились квартирами, машинами и мечетями. И торговали, и воровали… И не думали возвращаться домой, где так тепло и чисто.

«Ну ладно, Европа и Америка, - думал Палыч. – Они за свою колониальную политику страдают. А мы-то за что? За то, что этим теперешним пришлым у себя при СССР лучше жилось, чем нам тут?»

И не мог он (по бабушкиному) уравновесить своё коромысло…

***

- Что же вы так, Пал Палыч, себя ведёте? Пожилой воспитанный человек, а Умида, дворника, вашего подчиненного, при его же товарищах, публично оскорбляете? По морде ему заехали! А ведь собачье говно у них из лифтов не Умид, а Малик убирает, он младше… Несправедливо! Разберитесь сначала, а потом уж руки распускайте! Вы, Пал Палыч, пользуетесь тем, что по их верованиям старшему кулаком ответить нельзя?.. Хорошо. Ну, вот уволю я его, а кто будет работать? Вы, что ли?

Элла Аркадьевна, начальница Пал Палыча из управляющей компании, его ровесница, крохотная пожилая женщина, самостоятельно и обильно красящая короткие редкие волосы в тёмные цвета до просвечивания розовой кожи на голове, грозит ему кулачком с золотым перстнем и дешёвым домашним маникюром. Понурив голову, Палыч слушает.

- Или вот в прошлый раз вы Бобурджону при жене и детях пинка изволили влепить за то, что он, не меняя воду в ведре, пятнадцать этажей моет. Это как понимать? Неужели нельзя в положение его жены войти, она уже на сносях, третьего собралась рожать, а вы такое себе позволяете? Как после этого ей уважение в семье поддерживать к мужчине, добытчику, отцу своих детей? Сами, что ли, вместо Хусниджаханы с ведром по пяти подъездам пойдёте? Или мне её из-за вас беременную, да ещё с двумя детьми на улицу гнать?.. Вы Пал Палыч тут без году неделя, а Бобурджон – десять лет, со дня основания компании. Задумайтесь! Прекращайте рукоприкладство! Лучше ему лопаты насадите правильно на черенки, он же не понимает по-русски…

Начальница что-то пришёптывает матерно и быстро себе под нос, глядит в монитор компьютера и вдруг спохватывается:

- Корм собачий пришёл. Субхиддин, дорогой, пойди разгрузи, - и подмигивает Палычу. - Это для зверя моего, алабая…

Стоящий за её спиной высокий взрослый таджик с печальными глазами перестаёт жевать насвай и медленно двигается к выходу. Уходит. Она долго провожает его взглядом и вновь оборачивается к Палычу, сидящему перед ней на стуле с обратной стороны рабочего стола. Вполголоса спрашивает:

- Что будем делать, Пал Палыч? Есть предложения?

- Есть, - тихо отвечает Палыч. – Уволить их всех на хер, всю дюжину таджиков со всеми их вонючими детьми и страшными жёнами. И пять крепких баб из Рязани или из Липецка пригласить. Таджики вскладчину сколько получают в месяц? Полмиллиона? Да наши бабы за сотню тысяч в месяц так подъезды отдраят! Одно загляденье смотреть будет!

- Ишь вы, какой на баб падкий! Плохо вы наших женщин знаете! Запьют ваши бабы месяца через три со скуки похлеще мужиков. Хрен остановите!

- Вы уже пробовали?!

- А то!.. Хотя - нет… С бабами сложно работать, капризничают, болеют часто, грызутся между собой. Надо что-то другое…

- Я по молодости со стройбатовцами, с элтэпэшниками работал, они хотя бы по-русски понимали… - предаётся воспоминаниям Палыч. – Хотя были и вьетнамцы, и китайцы, тех только матом крыл, но до физических мер воздействия не доходило… Наши пьют, конечно… А вот если татар верующих завести? При царе много татар в дворниках ходило… Как вы думаете?

Элла Аркадьевна качает головой осуждающе:

- Вспомнила бабка, как девкой была!.. Вы бы ещё цыган предложили нанять… Давайте конкретнее!

- Тогда выход один… - Палыч заученно тяжело вздохнул. - Пусть сами жильцы подъезды моют. И снег перед домом убирают. И крыши чистят. По очереди, как при Советах было.

- А за что же тогда они нашей компании платить будут? И вам в том числе?

- За чуткое руководство!.. Точно!.. У них же домовладение в общей собственности с компанией?.. Вот у вас, Элла Аркадьевна, помимо двух квартир, в собственности есть дом двухэтажный, земли двадцать соток, гараж, машина, вы сами у себя убираете?.. Сами, никого не зовёте, успеваете до работы и после работы и дома, и во дворе порядок навести, да ещё с алабаем погулять!.. Пусть и они сами убирают!.. Я жильцов организую. График им составлю по подъездам пофамильный, на инвентарь и моющие средства денег с них же соберу, в консьержке место выделю для хранения. Доску позора на дом повешу, чтобы нерадивых стыдить. Кто ноги не вытирает, кто курит на балконе, кто ссыт в лифте. Камеры поставлю! Всех на чистую воду выведу!.. Вот увидите: через год наши дома не узнаете!

- Прикольно, - Элла Аркадьевна усмехается уголком рта. – И чем же такие нововведения оправдать?

- Как чем? Санкциями! СВО! Импортозамещением, наконец! Или мы, русские люди, уже неспособны сами за собой говно убрать?! – Палыч горячится. – Нет, надо показать не только западу, но и востоку, что нам палец в рот не клади! А не то… Сами знаете…

- Да уж знаю…

По лицу Эллы Аркадьевны пробегает искра подозрения:

- Сколько, вы посчитали, мы на их зарплату тратим в месяц? Полмиллиона? А съёмное жильё в каждом доме вы не считали? А служебный телефон? А налоги?

- Ну, про налоги не надо… - просит Палыч. – Мы же бухгалтерию в наши толерантные методы посвящать не будем? Пусть живут по-прежнему…

- Хорошо. То есть я беру, как всегда, деньги для дворников и уборщиц в бухгалтерии и передаю вам каждый месяц двенадцать конвертов. И вы один со всем справляетесь? Правильно?

- Правильно. И не только. Вы отдаёте мне и мою собственную, и вашу зарплату тоже. Но только в первом месяце, а потом… можете гулять своего алабая до смертного часа управляющей компании… Ну, посудите, зачем вы тогда нужны будете?
 
- Точно. Не нужна, - Элла Аркадьевна поджимает губы. – Вот вы и меня с иноверцами заочно уволили… Рады, Пал Палыч? Не стыдно!?

Палыч низко опускает голову.

- Не стыдно, нет. Вам отдыхать пора. Моя бабушка в вашем возрасте уже не работала. Внуков растила, про коромысло мне рассказывала… Какой от вас без иноверцев толк будет, Элла Аркадьевна? Вас только они и слушают… Да и вообще… А жрачку для вашего алабая и я раз в месяц могу разгрузить…

Воцаряется тревожное затишье. Элла Аркадьевна уничтожающе вонзается взглядом в монитор, будто экран его набит не буквами, а тараканами. Пал Палыч рассматривает на полу лужу под ногами. Его валенки оттаивают и начинают благоухать подвалом дома с улицы Шлюзовой.

За окном конторы идёт снег. И пока он идёт, его убирать никто не будет. Зачем его убирать, если опять нападает? Это знают и таджики-дворники, и их начальство, и жители окрестных домов. Люди с этим смирились уже давно. Они понимают друг друга. Бабушкины вёдра на коромысле уравновешены и движутся к цели во взаимном согласии…

Вернувшийся с разгрузки, стоящий в дверях Субхиддин непонимающе улыбается грубо подмигнувшему ему Палычу и брезгливо отряхивает руки от снега над подмокшими бумажными мешками с дорогим собачьим кормом.

Запахи от мешков и валенок смешиваются в один запах - неистощимо убойный, тяжелый дух непрожёванной звериной плоти.

У Палыча першит в горле, и он спрашивает:

- Вот сколько ты в месяц получаешь, Субхиддин?

- Мало. Сорок.

- А сколько часов работаешь?

- Каждый день. Пятница-суббота выходной.

- Убираешь ты от силы четыре часа в день. Утром. Правильно?.. И зарабатываешь где-то пятьсот рублей в час. Времени куча остаётся. Мог бы ещё где-нибудь заработать, вон сколько снега… Что ты в свободное время делаешь?

- Отдыхаю. Зачем ещё работать? У меня хватает. Здоровье надо беречь. Жизнь долгая. Станешь старый, больной никому не нужен.

- Понятно? Это он про нас с вами! Слышали?! А?! – Палыч уже смелее глядит на Эллу Аркадьевну. – Гнать их нужно в шею, таких работников! И я им лопаты на черенки насаживать не буду! И руки не подам завтра. И ведра… А ну, пошёл прочь! – кричит он таджику, а тот продолжает нагло жевать насвай и не двигается с места, глядя на начальницу. Палыч перехватывает его взгляд и начинает догадываться, что тут происходит.

- Но почему?! Почему?! – искренне, в крик удивляется Элла Аркадьевна. Она обижена и не поворачивает к Палычу зардевшегося несимметричными пятнами лица. Одновременно она делает знак рукой Субхиддину, чтобы тот вышел за дверь. Когда тот выходит, слёзы из её глаз капелью устремляются с подбородка на клавиатуру компьютера.

- Не понял… - бормочет растерявшийся Палыч. – Как же так?.. Так вы с этим Субхиддином… Спите, что ли? Прости меня, господи…

Элла Аркадьевна ладонью вытирает слёзы и поворачивается к Палычу своей рябой и непроницаемой физиономией, постаревшей за эти минуты еще на пару лет. Она твёрдо заявляет:

- А вот это – точно не вашего ума дело! Понятно?.. Сходите покурите пока, мне с одной бумагой надо закончить…

Пал Палыч выходит на заснеженное крыльцо конторы. Набивает трубку. Закуривает. И оглядывается в сторону.

Субхиддин, держа в руке телефон и весело переговариваясь с кем-то на своём харкающем языке («ошикатам-ошикатам»), другой рукой грузит в багажник машины Эллы Аркадьевны мешки с собачьим кормом и садится за руль. Машина отъезжает.

Палыч смотрит вослед машине и начинает валенком отбивать по снегу знакомый ритм: «Can;t Buy Me Love»…