Отделим зёрна от плевел. Лермонтов. Кн. 2. Часть14

Ещё одно интересное письмо из книги С.В. Чекалина: «геленджикское»…
=======================================
Часть 14


Начало: Введение - http://stihi.ru/2023/11/29/952



Дорогой Читатель, не могу не поделиться с Вами ещё одним фактом, а точнее, рассказом Сергея Васильевича – ещё об одном письме, подтверждающим правоту нашей правовой версии убийства М.Ю. Лермонтова. На странице 229 книги С.В. Чекалина «Лермонтов. Знакомясь с биографией поэта…» мы с Вами ознакомимся с рассказом «Геленджикское письмо», и, поскольку «из песни слова не выбросишь»… – я приведу его «пред Ваши очи», цитируя в полном соответствии с авторским текстом. Читаем:

«В Геленджикском краеведческом музее до войны (т.е. до Великой Отечественной 1941–1945г., – пояснение моё, ОНШ) хранилось письмо современника поэта, которому довелось видеть убитого Лермонтова на месте дуэли. Письмо было обнаружено в фондах музея А.Б. Никольской – аспиранткой одного из ленинградских НИИ, отдыхающей в то время в Геленджике. Написанное на листах старинной голубоватой бумаги, письмо начиналось с обращения «Дорогой друг». Никольская по памяти воспроизводит текст письма:

«…После грозы я проезжал по дороге, как раз там, где, помнишь, мы (следует какое-то незначительное воспоминание)… и увидел на обочине мёртвое тело, а рядом часового. Поравнявшись с ним, я взглянул в лицо лежащего: это был Лермонтов… Руки его были раскинуты, лицо и одежда – в грязи. Я хотел положить к нему цветы, которые вёз… (следует краткое сообщение о том, кому и куда он вёз цветы), но часовой остановил меня: «Проезжайте, господин, не дозволено!»  Я попросил солдата хоть накрыть тело моим плащом, но он и в этом отказал мне. Тогда я вынул мой белый карманный платок и обратился к часовому: «Послушай, ты же русский человек, солдат. Посмотри – это русский офицер, покойник… У него лицо всё в грязи. Возьми мой платок, вытри грязь, покрой его лицо!» На это он согласился, только попросил меня: «Отъезжайте, барин, поскорее, не дозволено же!» Я принужден был уехать. Но ты понимаешь, с каким чувством я удалялся от этого места! Сердце, моё русское сердце обливалось кровью: второго великого поэта мы теряем так ужасно! Подумай, мы ничему не научились со смерти Пушкина!.. Я долго опрашивал всех, въезжавших в город по этой дороге, и от всех получил один и тот же ответ: «Ещё лежит». Одни говорили это с каким-то злорадством, другие равнодушно, третьи – точно стыдясь чего-то. Пойми меня, мне самому было мучительно стыдно».

Подписи не сохранилось из-за повреждения конца рукописи, но, судя по тексту письма, это был человек одного общественного круга с Лермонтовым, знакомый с ним (он сразу узнал поэта в лицо) и при этом не военный, так как часовой называл его «господином» и «барином», а не «ваше благородие».

Никольская сняла фотокопию письма и по возвращении в Ленинград передала её учёному секретарю Пушкинского дома Борису Ивановичу Каплану. Оригинал письма по её совету был выставлен в экспозиции музея в Геленджике. Спустя много лет, уже в наши дни, Никольская опубликовала в казахстанском журнале «Простор» (1967. – № 8) повесть «Геленджик», где упомянула об этом письме. Воспроизводя его по памяти, ей захотелось свериться с текстом оригинала. Но фотокопии в Пушкинском доме не оказалось. Возможно, она хранилась у Б.И. Каплана на дому, но он умер в Ленинграде во время блокады, а его личные архив и библиотека сгорели после одной из бомбёжек.. Не оказалось рукописи и в самом Геленджике. Во время войны музей не удалось эвакуировать, и из его архивных фондов ничего не уцелело. Но местные жители помнят, что такое письмо действительно было выставлено в довоенном музее и его текст цитировал в своих лекциях директор музея Анохин.

Более того, после публикации повести «Геленджик» Никольская вскоре получила письмо от читательницы «Простора» журналистки Л.Т. Бережных. Она рассказала, как ещё девочкой в 1938 году, совершая с отцом поездку по побережью, посетила с ним музей в Геленджике. «В залах музея было полутемно – деревья закрывали окна, – вспоминает Бережных. –  Я откинула со столика, стоявшего у стены, кусок коричневой саржи. Под стеклом лежали лермонтовские материалы. Вероятно, экспозиция осталась после годовщины гибели поэта (15/27 июля). Среди них голубоватые листы бумаги, на которых выцветшими чернилами были написаны строки, приведённые Вами, Анна Борисовна, в Вашей повести. Рядом с письмом лежал длинный узкий листок ватмана. На нём чётким чертёжным почерком тушью был написан полный текст письма. Помню, что мы с отцом вместе читали его…» И она по памяти привела ещё одну фразу из письма, о которой забыла Никольская. В ней неизвестный автор говорит о предвидении великими поэтами Пушкиным и Лермонтовым своей смерти и цитирует первые строки стихотворения Лермонтова «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана…»). Эта фраза врезалась мне в память, потому, что я попросила отца прочитать мне эти стихи, и он прочёл их прямо над витриной музея. Остальное в письме было так, как написано у Вас», – свидетельствует Бережных.

Многое в геленджикском письме звучит правдоподобно и не противоречит фактам. действительно, место дуэли было выбрано рядом с дорогой, поединок происходил в шесть часов вечера, во время грозы. Поэтому путники, проезжавшие после грозы по дороге в Пятигорск, могли видеть тело убитого поэта у обочины дороги. Из-за грозы объяснима и грязь на его одежде и лице. Но совершенно необъяснимо на первый взгляд присутствие часового на месте поединка. Откуда мог взяться солдат и кто его поставил охранять тело поэта?

Интересно, что о часовом, правда, уже не на месте дуэли, а в домике, куда вечером привезли тело убитого поэта, упоминается ещё в одном мемуарном источнике. Это рассказ Н.Н. Голицына, записанный со слов брата Н.И. Тарасенко-Отрешкова, петербургского знакомого Лермонтова. В июле 1841 года братья Тарасенко-Отрешковы отдыхали в Пятигорске и стали свидетелями рокового события. Приведём отрывок из этого рассказа:

«…Прискакивает Дорохов и с видом отчаяния объявляет: «Вы знаете, господа, Лермонтов убит!» Тотчас отправились мы на квартиру Лермонтова. Хатка, которую он занимал, была на дворе… в конце улицы, идущей к горе, против Машука со стороны реки Подкумок. Немногие, бывшие там, сидели молча, и когда брат мой спросил: «Жив ли и где Лермонтов?» – ему кто-то ответил: «Лежит убитый у себя в комнате». У порога этой комнаты стоял какой-то солдат, приставленный в виде караула. Зеркало было занавешено. На кровати в красной шёлковой рубашке лежал бледный, истекший кровью Лермонтов. На груди видна была рана от прострела пулею кухенрейтерского пистолета. Грудь была прострелена навылет и лужа крови на простыне. С открытыми глазами, с улыбкой прозрения, он казался, как живой, с выражением лица – как бы разгадавшего неведомую ему замогильную тайну. Он, который был так невзрачен, в этот момент казался прекрасным…»

Быть может, этот солдат и часовой на месте поединка – одно и то же лицо? Он мог сопровождать тело поэта при перевозке в Пятигорск и остаться в домике. Но кто он? Интересную гипотезу по этому поводу высказал лермонтовед-любитель из Ростова-на-Дону Ф.П. Просужих. Он много лет занимается изучением материалов о лермонтовской дуэли и подлинном месте поединка. По его мнению этим часовым мог быть солдат-лесник поляк Перхальский, который в то время жил в лесной караулке недалеко от места дцэли. Он мог услышать выстрел и подойти к месту происшествия. Возможно, его и оставил у тела поэта в ожидании дрожек М. Глебов, когда сам вечером явился к коменданту, весь мокрый и в грязи. Об этом упоминает в своём рассказе о дуэли Н. Раевский: «Приехал Глебов, сказал, что покрыл тело шинелью своею, а сам под дождём больше ждать не мог». По сведениям, сообщённым Е. Некрасовой в «Русской старине» в 1888 году, этот солдат Перхальский прожил в сторожке у подножия Машука лет тридцать, «так что начальство во внимание к его хорошей и долговременной службе считало его лесником до самой смерти и, когда он был уже слепым, нанимало ему прислугу, предоставляя ему жить в этой караулке до смерти». А местные жители в память о леснике прозвали сначала его сторожку, а потом и скалу, вблизи которой она стояла, Перкальской.

Гипотеза заслуживает внимания, но пока не найдётся оригинал или копия утерянного письма, геленджикская история продолжает оставаться одной из современных загадок лермонтоведения». [Конец цитирования].



Не знаю, как Вы, дорогой Читатель, – но я абсолютно убеждена, что так оно и было: никто с телом Лермонтова ночью «в обнимку» не сидел; естественно, что позвали лесника, а может быть, и сам пришёл, услышав выстрел. Отставной солдат поляк Перхальский, – по  указанию «господ» стоял часовым при безжизненном теле поручика Лермонтова, убитом этими же «господами»… В материалах судного дела о нём, конечно же! нет ни слова: зачем же «господам» такой неудобный свидетель!?.


А теперь обновим в памяти, как это «всегда» рассказывалось разными лицами:

1). П.А. Висковатый: «Тело Лермонтова всё время лежало под проливным дождём, накрытое шинелью Глебова, покоясь головою на его коленях. Когда Глебов хотел осторожно спустить её, чтобы поправится – он промок до костей – из раскрытых уст Михаила Юрьевича вырвался не то вздох, не то стон; и Глебов остался недвижим, мучимый мыслью, что, быть может, в похолоделом теле ещё кроется жизнь.

Так лежал, неперевязанный, медленно истекающий кровью, великий юноша-поэт… Гроза прошла. Стало совсем тихо. Полный месяц ярким сиянием осветил окрестность и вершины гор, спавших во тьме ночной.

Наконец, появился долгожданный экипаж…».

[П.А. Висковатый. Жизнь и творчество М.Ю. Лермонтова. Москва, «Гелиос АРВ», 2004, стр. 349]


2). Э.А. Шан-Гирей: «Глебов рассказывал мне, какие мучительные часы провёл он, оставшись один в лесу, сидя на траве под проливным дождём. Голова убитого поэта покоилась у него на коленях, – темно, кони привязанные ржут, рвутся, бьют копытами об землю, молния и гром беспрерывно; необъяснимо страшно стало! И Глебов хотел осторожно опустить голову на шинель, но при этом движении Лермонтов судорожно зевнул. Глебов остался недвижим, и так пробыл, пока приехали дрожки, на которых и привезли бедного Лермонтова на его квартиру».

 [Э.А. Шан-Гирей. «Русский архив», 1889, № 6, стр.315–316]


3). А. Зиссерман: «Столыпин мне рассказывал, что, когда Лермонтов пал и умер, то все участвующие спешили уехать, кто за экипажем, кто за врачом и пр., чтобы перевезти Лермонтова в город и, если возможно, помочь ему. Один Столыпин остался с общего согласия при покойнике, в ожидании возвращения поскакавших. Он сел на землю и поддерживал у себя на коленях голову убитого. В это время разразилась гроза, давно собиравшаяся; совершенно смерклось. До возвращения уехавших прошло около часа. Столыпин не раз говорил мне об этом тяжёлом часе, когда он, совершенно один, в темноте, освещаемый лишь молниею, держал на коленях бледный лик Лермонтова, долго ожидал приезда других, поехавших за помощью или экипажем».

[А. Зиссерман. «Русский архив, 1893, № 3, стр.125]


4). А.И. Васильчиков: «Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом. Как теперь помню странный эпизод этого рокового вечера; наше сидение в поле при трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому что извозчики, следуя храбрости гг. докторов, тоже отказались один за другим ехать для перевозки тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращался… Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по той же тропинке, где лежало тело, и чтобы оттащить его в сторону, хотели его приподнять; от этого движения, как обыкновенно случается, спёртый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезненный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов ещё жив».

[А.И. Васильчиков. Несколько слов о кончине М.Ю. Лермонтова и о дуэли его с Н.С. Мартыновым. См. «М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников», Москва, «Художественная литература», 1989, стр. 472]


Ну вот… Эка врать-то мастера! Вот прям   в с е,   –   причём, каждый в единственном числе, – «сидели ночью под ливнем в обнимку» с безжизненным телом Лермонтова… «Герои»… – что тут скажешь… И ливень давным-давно – ещё засветло – прекратился; и Лермонтов лежал, истекая кровью в уже пропитанную дождевыми потоками машукскую землю;  и   н и к т о   из них с Лермонтовым – не оставался... И никакой шинелью тело прикрыто не было: откуда бы она взялась в летнем месяце-июле при Глебове?

А ведь лгали, и… совесть не мучила.

Хорошо бы, если и это письмо – вдруг бы – да и нашлось… Хоть когда-нибудь.




Продолжение: Часть 15. Про пистолеты, которых не было и… «вишенку на торте»
http://stihi.ru/2023/12/18/7532

Вернуться: Часть 13. «Письмо старого князя Васильчикова»
http://stihi.ru/2023/12/05/4705