Часть IV. Minna для флейты и джаз-бэнда

Картинки без выставки


Три дня, и закончится странное лето,
в тепло наизнанку как будто одето,
в безумные песни разлук,
в зелёные бзики безумного леса,
в антракт, за которым безумная пьеса
дудит в обезумевший звук.

Как будто одна выхожу на дорогу
и вижу лишь прогу — привычную прогу,
её запрещающий код,
где звёзды друг с другом тестируют пайтон,
и муза в кустах покрывает их матом,
и в чащу безумно бредёт.


1

Спрашиваю: ты любовь или смерть?
Она отвечает: и то, и другое.

Мы пока что выдуманы на треть,
как всё хрупкое, костное, кровяное,
мы пока — безликие инь и янь,
две равных части, а вместе — Его омега.

Спрашивает: как понять человека?
Обнимаю тебя, а ей говорю: отвянь.

2

Человеку нужен нечеловек
(в глубоком, а не в четвероногом смысле).
Я достаю тебя из-под век,
чтобы слёзы твой взгляд не сгрызли,
чтобы вечером класть тебя на ладонь,
приговаривать разные «ути-ути»,
в темноте раздувать из тебя огонь,
избавляться тобой от животной сути.

3

Дерево после дождя отрясает капли.
Что там по плану? Разъезды, уборка, суп.
Завтра мы будем:
— цапли, смешные цапли,
забывшие, как возвратиться в небесный пуп,
танцующие над водой и травой, над бездной;
— слушать, как сыплется шаткий набор границ;
я повторяю: безжалостный мой, беззвездный,
ты повторяешь осенних безмолвных птиц.

4

И жили они долго и счастливо, как чернильная ручка Паркер...
Он ей читал, вслух, почти каждый вечер.
Она близоруко щурилась и лепетала: мой нежный хакер
(«мой» — это вместо лица лишь фигура речи).
И вот, я смотрю на них с завистью бесхребетной:
где ты опять потерялся, мой светлый маркер?
Взломай тишину, подпишись, как обычно, «Вредный :)»,
или прошивка её обновится нахЪ.

5

Ни вдохнуть, ни выдохнуть — сердце справа,
а вдохнёшь и выдохнешь — сердце слева,
между ними только поля и травы,
между нами только земля и небо,
поезда, прощания и невстречи
(это как свидания, но не с теми),
на окне зажжённая речь, и свечи,
только уходящее наше время.

6

Придётся ли стать деревом в тебе
и птицей петь на солнечных ветвях,
с отчаянной чаинкой на судьбе
и музыкой печальной на губах,
мой голос и соломенный мой клюв
уже полны взлетающей воды,
что ночью выдувает стеклодув
со дна звезды.

7
 
Хочется что-то тебе написать такое,
чтоб у читающих перехватило дух,
или начнём, никого здесь не беспокоя,
мерить часами пространство вот так: тук-тук,
ты говоришь: не «тук-тук», а «тик-так», — всё верно,
но разве часами исчерпана даль разлук?
Хочется так написать, чтоб остаться первой.
Ты обнимаешь меня и выходишь в звук.

8

Втепливаю, вшёптываю тебя, вживляю,
скоро допишется осенний мой палимпсест,
чудное иномолчание, речь иная,
где человек претворяется в тьму и свет,
где пустота притворяется человеком,
включается тяга, какой-то небесный зуд,
заполнить её бесконечным летящим снегом,
вещами, помноженными на слезу.

9

Из каждого листка, с начертанным на нём трёхстишием, Шапиро мастерски, в один присест, складывает оригами и опускает бумажного журавля в обувную коробку, называемую отныне "птичьим базаром" или "птичником".
С. Гандлевский

Пусть остаётся здесь, под семью замками.
Обещаю тебя навещать.
Это твоё безраздельное оригами,
для чего-то отданное в печать,
напичканное читательским интересом;
не журавлик Гандлевского, это — чат,
обозначенный бемолями и диезом,
в голове мерцающим по ночам.

10

Нашу книгу нужно читать с конца,
в темноте нащупывая черты лица,
проводя ладонью по тёплой коже
невесомо-нежно, как только может
человек, запечатанный в бездне речи,
человека, которого я не встречу,
отпущенного из-под Господних век
в снег, в бесконечный снег.