Старая папка

                Коллективизация
                глава 1.
                Семья
По прошествию многих лет, наконец то потрепанная старая папка, отложенная до поры, удостоилась моего пристального внимания.

Эта картонная папка с тряпичными завязками была историческим фактом из жизни
семьи моего свекра.
Это было его послание из прошлого для потомков. 
 
Последний год жизни он болел и, не умея просто так проводить время, решил описать свой жизненный путь.

Первой строкой он написал оглавление:
Короткая автобиография вашего отца: имя, отчество, фамилия, рожденного в 1917 году, в Алтайском крае.
Дальше шёл подробный адрес края, округа, района, села.
И далее само повествование, которое я передаю без изменений смысла и сути:

Жили мы в то время единоличным хозяйством, всякая семья сама по себе. Наделы нарезались на душу едоков.
В семье моего отца было девять ртов, вместе с родителями одиннадцать (идет перечисление поименно), поэтому наш надел земли был десять десятин.
Эту землю засевали хлебными культурами. Сеяли рожь, пшеницу, овёс, ячмень, гречиху. По неудобицам высевали коноплю и лён, дыни и арбузы.
Семьи были большие и хозяйства крупные, зажиточные. Земля плодородная, давала хорошие урожаи. Поэтому держали много скота мелкого и крупного.
У нас всегда было шесть рабочих лошадей запряжённых и жеребят - четыре пять.
Коров и нетелей до пяти - семи голов было. А овец никто и не считал. Их по полусотни и более в хозяйствах держали. Опять же птица разная, свиньи.
В зиму оставляли четыре свиноматки, к весне приплод был, сорок пятачков и больше.
По первым заморозкам шёл забой скота и птицы. Мяса хватало вдоволь. Яйца, молоко. Хлеба бабы сами выпекали.
Работали днём и ночью. Особенно тяжело было в хлебоуборочную пору и сенокосную.
В 1928 году купили «самосброску», за ней только снопы успевали вязать. Днем снопы вязали, а ночью сваживали в кучи. Кучами назывались десять снопов, которые располагались так: семь снопов стоя ставили и три снопа укладывали сверху. Через две недели эти кучи перевозили домой.
Возили ночью, потому, что зерно почти не осыпалось при ночной влажности.
Но чтобы зерно сохраннее было, телеги обтягивали брезентом, палатки назывались.
Жили, хозяйничали, работали в поте лица, до кровавых мозолей.
Зимой тоже работы хватало. Коров да лошадей на водопой гоняли, сено вывозили, стойла чистили, заготовкой дров занимались. Жили трудом.
Дед на гармони по вечерам играл, и нас мальцов всех научил играть. Мама с бабушкой рукодельничали, отец чинил сбруи, катал валенки, выделывал овечьи шкуры на варежки.
У кого не было подсобного хозяйства, нанимались в помощь к зажиточным мужикам на уборку зерна или сенокос.
Отец тоже брал на работу кого из соседей.
- Лишних рук не бывает при нашем хозяйстве, говорил он, и им достаток в дом.
Работные люди питались с нами за одним столом, отец им справлял одежку. Когда хлебоуборочная пора заканчивалась, работнику насыпали зерно, давали корову или нетель, порося, и курей.
Работный человек и отец договаривались сразу о плате. Если работник не хотел живность брать, тогда отец считал его «работок» по базарной цене, и платил деньгами.
Мало, кто соглашался взять корову и держать ее для разведения.
А пошто, говорили они, я буду с ней возиться. Я не хочу, круглый год на неё спину гнуть.
Таких работных людей по деревням было не много. Им было проще в наём пойти на время, а потом гуляй. Трудно было найти хороших работников.

В 1931 году началась коллективизация. Вот те, у кого не было своего хозяйства, сразу вступили в колхоз. Им пообещали молочные реки с кисельными берегами. Кто с одной курочкой, кто с одной кормилицей коровкой. А кто и просто седло старенькое сдавал. Не густо получилось на колхозном дворе.
Хозяева добротные заупирались и идти в колхоз не хотели, увидев неравноценное вливание в общественные дворы. Они холили свою скотинку и жалели. Скотина была упитанная, удойная, породистая. Иные хозяева ездили по округу, чтобы провести мену породистым скотом.
А сейчас их пугала неизвестность. Хороший хозяин понимал, что если всё будет общим, то будет ни чьим. Поэтому кисельные берега и молочные реки их не прельщали, им хватало своих рек и берегов.

Местные власти решили ускорить создание колхозов и начали угрожать ссылкой в Нарым.

После угрозы отец уж было решился войти в состав колхоза, да родители заупрямились. Со слезами отстаивали своё хозяйство.
Ну и дождались. Пришли те самые соседи, которые всегда нанимались в работу, и начали выгонять на улицу. Мы смотрим, а нашу скотинку то уже со двора выгоняют, лошадей запрягают, хлеб из амбара выгребают.
Мать то брюхатая была, бросилась спасать своё добро, один из пришедших грабителей её оттолкнул. Она с крыльца упала. Крыльцо было высокое.
Поднимаясь, мать перекрестилась и громко прокричала проклятья всем, кто пришёл «бесноваться» над нами. Оттолкнувший её мужик, даже попятился, крестясь.
Это было в начале января, на улице мороз. Нас всех, выгнали на мороз. Хорошую одёжку взять не позволили, ее сами надели, а нам свою отдали.

Заселили нас в самаху бедняцкую, без дров, без кизяков, топиться нечем, еды нет.
Пришлось нам ребятишкам идти милостыньку собирать. Но, никто ничего не давал. У всех амбары выгребли, все перебивались как можно, голодали.
Да если, что и было, то из-за страха пособничества «кулакам и мироедам», боялись попасть в ссылку.
Всё, что у людей отняли, куда-то увезли. И колхозники новоявленные начали пухнуть с голоду. Которые виноватить себя стали, мол, не хотели, но их заставили. Некоторые очень жалели, что кормиться теперь и столоваться негде.

К весне 1031 года от села остался только остов, как для сарая. Посожгли все заборы, сараи, спилили сады. Над крыльцом нашего дома вывесили красный флаг и транспарант «вся власть советам».
Сено, заготовленное «кулаками» в колхозном подворье закончилось, до первой травы еще не пришла пора, и скотина стала пропадать. Дохлую тушу везли закапывать, а следом шла толпа. Тушу разрубали и делили. Мне тоже доставался кусок дохлятины, и я мчался варить похлебку.
Маме совсем было плохо. Ребенка она скинула, но так и не окрепла. В июне 1931 года мы ее схоронили.
Через месяц, в июле нас собрались вести в ссылку. Отец, пытался защититься от изгнания, показывал крест, который он получил за заслуги на Германской войне, и что он инвалидом с войны пришел.
Он говорил, что согласен в колхоз вступить, что дети подрастут тоже пойдут.
Но ничего не помогло.
Двух старших братьев и отца увезли неизвестно куда. А нас маленьких, как сирот, оставили с бабушкой в этой же самахе.
Как сиротам нам стали выдавать отходы от зерна. Мы эту шелуху в ступе перетирали и запаривали кипятком. Так и жили.
Я ходил по миру, но милостыньку не подавали, потому, что 1932 год был неурожайный. Шелухи почти не доставалось. Голодал весь народ.

В 1933 году, меня, уже как взрослого, поставили подпаском, пасти стадо колхозных коров. Тут стало лучше жить. Мне полагалась пайка хлебца.
Хлеб и молоко, которое мы сдаивали от коров, по немногому насытили меня.
Лето я пережил не плохо.
Осенью оказалось, что вернулся мой родственник по отцу. Его тоже раскулачили в 1931 году. Он попал в трудовую армию и, отслужив два года, вернулся домой к родителям и жене.
Родителей, пока его не было, тоже сослали в Нарым. Там, наверное, они и сгинули. Неизвестно.
Я в это время уже работал в колхозе.
За мной были закреплена пара лошадей, на которых я пахал и боронил поля.
Родственник нашел работу конюха в другом селе, в другом районе. Он узнал, что я работаю рядом и взял меня к себе. Они с женой жили вдвоём. Детей у них не было. Я стал им за место сына.
Меня определили выезжать лошадей. Таких жеребцов в конюшне стояло шесть. Моя работа была запрячь и прогнать по проселочной дороге двенадцать километров каждого жеребчика отдельно, и каждый день.

Через некоторое время меня назначили кучером. Я на этих конях возил начальство. Здесь уже появилась свобода. Я начал ездить к своим младшеньким братишке и сестренкам, и возить им хлеба и творог. Их вместе с бабушкой было пятеро.
Творог, почему то, выбрасывали в ямы и закапывали, но не отдавали людям, (они сами выкапывали его по ночам из тех ям).
Я возил в самаху творог мешками. Теперь и им стало легче. Все были сыты.
Младшая сестренка сделалась инвалидом, от холода ей свело ручки и ножки.
А братишка после, ушел на войну и погиб в августе 1944 года, награжден медалью за отвагу. Он похоронен в братской могиле в Латвии, город Мадона.

             Коллективизация
             глава 2.
             Ссылка
Весной в 1935 году отец с братьями и ещё раскулаченные сельчане вернулись в село. Они сбежали из ссылки. Начали искать работу в других селах, но кто-то донёс на них начальству. А ему только дай выслужиться.
Забрали всех вернувшихся мужиков и отправили снова в Нарым. Но их в Бийске задержали и устроили работать на стройку. Строился сахарный завод.
Им сказали, что когда завод построят, то они все смогут остаться здесь работать пожизненно.
Когда отец попросил забрать с собой детей, то ему разрешили. Он приехал и перевёз нас всех к себе.
Жильё предоставили в общежитии. Через месяц всех снова собрали и увезли уже на свекольный завод в другой район. Это был июль месяц 1935 года.

В октябре опять пришла беда. Нас всех снова собрали, и ничего не говоря, на машинах привезли в Барнаул.
Всех кто мог идти, погнали пешком на пристань, а детей собрали и повезли на подводах.
На пристань Госпароходства сгоняли народ со всех сторон. Людей подвозили и пригоняли несколько дней.
Всех загоняли на баржу, которая стояла на реке. Люди не понимали за что, куда, и зачем попали на эту баржу. Была ужасная теснота. Выдавали паек хлеба триста граммов на сутки взрослым и сто граммов детям. Протискиваясь в тесноте, люди черпали воду из Оби. Посуда мало у кого была. Пили по очереди.
Было очень холодно. Людей все подвозили и подвозили. Рядом поставили вторую баржу и ее набивали до отказа.
Когда баржи полностью заполнили, их взял на буксир белый пароход и потащил посудины набитые людьми, по реке неизвестно куда.
На пристани Камень, к пароходу прицепили еще одну баржу.
В Новосибирске к баржам причалили чьи-то уполномоченные, отобрали здоровых мужиков и высадили на берег. Говорили, что на строительство зерносовхоза в поселке Огурцово. А где они на самом деле, кто знает.
Остальных согнали в две баржи и отправили дальше по реке.

По пути, трупы сначала выбрасывали за борт, а потом не стали.
Вонь, голод, холод делали свое дело.
Люди просто сползали на дно баржи и больше не поднимались.

Наконец-то путешествие закончилось и баржи с мертвыми, и еще чуть живыми "мертвецами" доставили в Колпашево на пристань. В нынешнее время это речной вокзал.
Ночь была очень холодная. До утра все сидели кругом, спиной друг к другу, пытаясь согреться. В центр посадили детей.
Утром пришли из комендатуры и объявили о наборе пильщиков и плотников.
Погрузили на небольшие паузки и повезли пильщиков в село Копыловка, а плотников в поселок Круглый.
Всю зиму пилили и валили лес. Строгали двуручными рубанками и поднимали на стены. За зиму выстроили детский дом.
Рабочих было, как мурашей, со всех деревень и поселков собирали всех, кто мог работать.
В конце марта 1936 года стройка закончилась. Всем безработным назначили иждивенческий паёк.
Началась высокая смертность малых, старых, надорванных на работах.
Из леспромхоза приехало начальство, и опять начали набирать рабочих.
Всех, кто ещё мог идти, пешком погнали в леспромхоз, пообещав пайку хлеба.
За теми, кто идти не мог, пригнали подводы. Но неизвестно, всех вывезли или ….?
Всем, кто пришел, дали работу. Еще с осени сплавленный по реке лес, нужно было изо льда выдалбливать и пилить на дрова.
Надо было выдолбить и напилить четыре кубометра в смену.
Бревна во льду и в песке. Пилы тупились моментально. Но мы норму делали. Иначе семья сгинет от голоду.

С учета спецпоселения нас сняли в 1940 году. И мы могли выезжать на работу или на жительство в другие районы. Но всё равно я был врагом народа, сын кулака.
Как мы пережили весь этот ужас, я не знаю. Но мы остались живы.
А тут другая беда. Война.
На фронт меня не взяли, шибко уж был я изможден.
Но меня направили в школу санитарных инструкторов. Успешно окончил её, и уже вскоре должен был быть отправлен на фронт.
Мне повезло, что у меня был опыт работы с лошадьми. Начальник  школы оказался большим любителем лошадей. Когда я зашёл в конюшню при школе, попрощаться с лошадками, туда зашёл и начальник школы. Мы разговорились на тему лошадей. Он с интересом слушал истории о конях, которые я ему рассказывал.
Через некоторое время меня уже перевели на должность ездового при школе. Уж не знаю, как начальник это сделал, но факт остается фактом.
До 1945 года я работал ездовым при школе. Был, если можно так сказать, адъютантом «его превосходительства» начальника школы. В январе этого же года меня назначили директором подсобного хозяйства. Там я и проработал до полной его ликвидации в 1947 году.
Отца и старших братьев на фронт не взяли, потому, что они работали в леспромхозе и были под «бронью». Лес стране нужен был стратегически.

Жаль, что на мою жизнь очень мало радости выпало. Много погибло народу и на работах, и на войне.
Еще много десятков лет, я просыпался в холодном поту от кошмаров, которые снились.
И эта болезнь, которая приключилась со мной, не от хорошей жизни. Я всегда боялся возврата того безумия, которое испытал.
Меня признали реабилитированным в 1991 году на основании закона «о реабилитации жертв политических репрессий»

Я желаю вам, мои родные, чтобы ваша жизнь на Земле, была счастливой. Здоровья, и любви вам на всю жизнь.
Сейчас, когда я ухожу с Земли в землю, мне так хочется глянуть, хотя одним глазком, на мою родину, где начиналась и закончилась моё счастливое детство.
Дорогие мои, сберегите мою гармонь и балалайку. Пусть они хранятся у вас как в музее, и напоминают обо мне.
Ваш отец Г. А.

                Коллективизация.
                глава 3.
                Свёкор
Мой свекор прожил всего 76 лет.
После того, как я прочла его автобиографию, я поняла, почему, он так боялся рассказывать о своей жизни.
Он боялся за своих родных, за будущее детей и внуков, за свою старость.
Когда его младший сын, однажды, в школе на уроке истории сказал, что в книжке пишут неправду о кулаках, что они труженики, а не эксплуататоры, его вызвали в школу, где уже присутствовали представители органов безопасности, и ….! Какие ему привели аргументы? Он не сказал никому. Но, домой он пришел сам не свой, и долго плакал, как на похоронах, рассказывала свекровь. Это были шестидесятые годы.
Уже в восьмидесятых годах, я нечаянно услышала его ссору с соседом. Сосед кричал, что кулаков надо убивать ещё в зародыше, свёкор сказал, что таких ленивых и завистливых бесштанников, как сосед, вообще не должно быть на земле.

Всю свою жизнь этот человек, честный труженик, оправдывался перед властью и обществом, за свое право и умение трудиться на земле.
Выжив в таких условиях, мой свёкор не растратил своих человеческих качеств. Он был очень добрым и гостеприимным.
К нему всегда шли соседи за помощью.
Он был хорошим столяром. Делал мебель себе и соседям. Его шкаф, комод, круглый стол с резными толстыми ногами и стулья с изогнутой спинкой, и тонкими ножками, живы до сего времени и стоят на даче.
Сделанные им стол и стулья для кухни, тоже хорошо сохранились и используются в нашем хозяйстве.
А сколько детских кроваток, саночек, саней для катания с гор и для кошевого выезда наделал!
Каждую зиму к нему вереницей шли подшить валенки. И он вечером после работы, под керосиновой лампой, висевшей на цепочке под потолком, подшивал валенки.
Выйдя на пенсию, он не смог сидеть дома и пошел на работу. Он плотничал, столярничал, топил печи.
Сколько помню, он всегда делился продуктами со всеми, кто жил беднее его семьи. После рыбалки, излишки рыбы раздавал соседям.
Они со свекровью держали корову и другую живность. Мясо, молоко, яйца были всегда. На полях выращивали для себя и скотины картофель, косили покосы, рыбачили, собирали дикоросы.
Уже в начале двухтысячных, после смерти свёкра, мы побывали на его родине. Нашли даже место, где когда-то стоял тот самый дом с высоким крыльцом, в котором жила его семья. Конечно, остался только столбик от бывшей калитки и всё.
С этого участка мы привезли горсть земли на могилу отца.

Мы разыскали женщину, которая помнила всё, что происходило те годы. Свёкор рассказывал, что она им приходилась родственницей через чью-то жену, чьего-то брата. В общем, седьмая вода на киселе, как говорят. Она по-прежнему, жила там, где и говорил отец. Только дом новый, построенный, по ее словам, сыновьями.
Мы нашли и двоюродного брата нашего свёкра. Ему уже больше девяноста лет. Но, еще бодрячком выглядел.
Он разговоров с нами вести не стал. Сказал, что ничего не помнит, никого и ни чего не знает, и родственников у него нет.
Страх, который промелькнул у него в глазах, сказал нам всё без слов.

До самых печёнок въелся страх в то поколение людей, которое пережило ужасы коллективизации, войны, голода. Страх, который до сей поры не дает спать спокойно.

В доме была только жена его сына, который находился на работе далеко от дома. Мы были, конечно, расстроены таким приемом и не подумали взять номер телефона, чтобы потом перезвонить уже из дома и поговорить.

Родственница, которую мы нашли, рассказала нам, что в доме пытались сделать сельсовет, но он сгорел. Кому-то отдали землю, он отстроился, но дом снова погорел.
Несколько раз перепродавали участок, но так никто и не смог там ничего построить.
Видно Ульяна крепко прокляла всех, кто посягает на её землю, сказала она печально. Наверное, ждёт землица потомков её рода.

Моего свёкра не стало 17 марта 1994 года.
Я написала ему поминальные стихи:

Дедушка, родненький, что ж ты наделал?
Так рано из жизни ушёл.
Ты же ещё не все дела сделал,
Восьмой десяток лишь шёл.

Нет таких слов, которые надо,
В такие моменты сказать.
Сердце из клетки бы выскочить радо,
Чтобы от боли сбежать.

Когда – то ты принял меня, как родную,
Чужую девчонку в дом привёл сын.
Так же, наверное, принял б другую,
Выбор за сыном, согласен был с ним.

По жизни ко мне ты был благодушен,
Всегда на моей стороне.
В гости с детьми ты встречал нас радушно,
И дети бежали к тебе.

Расстелешь тулуп на полу, им прикрыв щели,
В мире важнее нет ничего,
Чем внуков потискать, висящих на шее.
Счастливее нет себя самого.

Нам сколько бидонов сносил молока,
Трудно представить цистерну.
Шёл легкой походкой из далека.
Гостинец в кармане был непременно.

Дедушка, родненький, как пережить,
Ту боль, что сковала меня?
Есть в сердце моём потайной уголок,
Где сохраню я тебя.

Спи с миром, дедушка наш дорогой.
Ты в памяти нашей живой.
Я очень счастливой невесткой была, и
Судьбе благодарна за встречу с тобой.

                Свекровь.

Жена пережила его на восемь лет. Она родилась в 1925 году, и её судьба тоже была безрадостной.
Когда начался процесс коллективизации, её отец сбежал и больше не возвратился в семью.
Имущество отняли, но оставили жить на месте. Мать с семьей вступила в колхоз. Документов в виде паспорта на руках не было. Были только метрики о рождении. И выехать из колхоза было нельзя. Это считалось побегом. За это следовало наказание. Девушка могла выехать, только выйдя замуж за мужчину из другого села.

Иногда мой будущий свёкор возил по колхозам начальство, его-то и заприметила девушка. Возникло влечение, а дальше дети пошли. Только так и выехала из колхоза.
Что сказать, не сразу у нас с ней общий язык нашёлся. Не буду нагнетать обстановку, просто предоставлю свои поминальные стихи для моей свекрови, и всё станет понятным о наших с ней отношениях.

Сижу над тобой. Головою поникнув.
Прощенья прошу, осознав,
Была не права. Быть правой привыкла,
Упрямство за правило взяв.

Что ж сделать могла ты с невесткой строптивой.
Конечно же, надо лечить.
Жалить словами, словно крапивой,
В нужный момент уличить.

Спасибо тебе, что упорно ломила
Ты гордыню мою.
Ты лучшего мужа мне подарила,
За это тебя я люблю.

Сколько ж ты вынесла, женщина, милая,
В жизни нелёгкой своей?!
И всё же была ты мужем любимая,
Родив ему трёх сыновей.

Для внуков, ты лучшая бабушка в мире.
Им тяжело тебя потерять.
Знай, что пройдет много время,
Мы будем тебя вспоминать.

Родная, спасибо сказать я посмею,
Правнучка помнит тебя,
А время тобой проведённое с нею,
Она вспоминает любя.

Ты тихо ушла и больше не надо
Болезненно муки переносить.
Это тебе за страданья награда.
Ещё раз прощенья хочу попросить.

Твоей душе я тихонько шепчу,
Выбирай себе легкий путь,
Покойся с миром, а я помолюсь,
Свободная ты от земных пут.

Такая вот история родителей моего мужа.
Похожих на эту, миллион историй, трагически выстраданных. Насильственно не справедливых историй нашего народа.
Кто-то прочитает и скажет: - это о моих родных, а кто-то скажет: это обо мне.

Каждая семья в Нарыме является представителем того рода людей, которые могли и умели трудиться на земле. И передали по крови любовь к земле своим потомкам.

Я тоже люблю свою землю, и я тоже потомок таких представителей, и мне больно смотреть на то, как губят нашу прекрасную Землю, и пытаются сгубить народ, живущий на ней. Разорены деревни, уничтожены хозяйства, некогда известные далеко за пределами своих районов. Закрыты школы и больницы, поэтому молодежь покинули малую родину, в поисках лучших бытовых условий. Остались только одинокие старики, пережившие своих детей, да зарастающие подлеском погосты, за которыми уже, и ухаживать некому. От бессилия хочется заорать, на весь белый свет, «Господи! Вразуми неразумных детей своих!»

Деревня рыдает, на помощь зовёт,
Сорняк землю душит, время не ждёт.
Поля зарастают, свалки растут,
Просторы России хозяина ждут.
На этих просторах духа полёт,
Вставай, просыпайся русский народ.
Землица устала, ей помощь нужна,
Одарит родная труд ратный сполна.