Моя еврейская мама

Рассказ «Гения танца», знаменитого Махмуда Эсамбаева, в литературной обработке Ефима Захарова.
 
«Мои родители были чеченцами. Отец прожил 106 лет и женился 11 раз. Вторым браком он женился на еврейке, одесситке Софье Михайловне. Её и только её я всегда называю мамой. Она звала меня Мойше. «Мойше, - говорила она, - я в ссылку поехала только из-за тебя. Мне тебя жалко». Это было, когда всех чеченцев переселили в Среднюю Азию.

Мы жили во Фрунзе. Я проводил все дни с мальчишками во дворе.
- Мойше! - кричала она. - Иди сюда.
- Что, мама?
- Иди сюда, я тебе скажу, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дно тарелки. Иди скушай суп до конца. И потом пойдёшь.
«Хорошая смесь у Мойши, - говорили во дворе, - мама - ж*довка, отец – гитлеpовец».
Ссыльных чеченцев там считали фашистами. Мама сама не ела, а все отдавала мне. Она ходила в гости к своим знакомым одесситам, Фире Марковне, Майе Исаaковне - они жили побогаче, чем мы, - и приносила мне кусочек струделя или еще что- нибудь.
- Мойше, это тебе.
- Мама, а ты ела?
- Я не хочу.

Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы. За это я получал мешок лошадиных костей. Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты напополам с хлебом, а кости шли на бульoн. Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши. Она умела из ничего приготовить вкусный обед. Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес, она приготовляла селёдку так, что можно было сойти с ума. Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают: «Миша! Как ваша мама кормила нас всех!».
 
Но сначала мы жили очень бедно. Мама говорила: «Завтра мы идём на свадьбу к Меломедам. Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет. Только не стесняйся, кушай побольше».
Я уже хорошо танцевал и пел «Варнечкес». Это была любимая песня мамы. Она слушала ее, как Гимн Советского Союза. И Тамару Ханум любила за то, что та пела «Варнечкес». Мама говорила: «На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать».
Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой. Потом все садились за стол. Играла музыка и начинались танцы-шманцы. Мамочка говорила: «Сейчас Мойше будет танцевать». Я танцевал раз пять-шесть. Потом она говорила: «Мойше, а теперь пой». Я становился против неё и начинал: «Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?..»
Мама говорила: «Видите, какой это талант!» А ей говорили: «Спасибо вам, Софья Михайловна, что вы правильно воспитали одного еврейского мальчика. Другие ведь как русские - ничего не знают по-еврейски».

Была моей мачехой и цыганка. Она научила меня гадать, воровать на базаре. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: «Ж*денок, иди сюда, петь будем».
 
Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета. Мама посещала все мои спектакли. Мама спросила меня:
- Мойше, скажи мне: русские - это народ?
- Да, мама.
- А испанцы тоже народ?
- Народ, мама.
- А индусы?
- Да.
- А евреи – не народ?
- Почему, мама, тоже народ.
- А если это народ, то почему ты не танцуешь еврейский танец? В «Евгении Онегине» ты танцуешь русский танец, в «Лакме» - индусский.
- Мама, кто мне покажет еврейский танец?
- Я тебе покажу.
Она была очень грузная, весила, наверно, 150 килограммов.
- Как ты покажешь?
- Руками.
- А ногами?
- Сам придумаешь.

Она напевала и показывала мне «Фрейлехс», его ещё называют «Семь сорок».
В 7.40 отходил поезд из Одессы на Кишинёв. И на вокзале все плясали. Я почитал Шолом-Алейхема и сделал себе танец «А юнгер шнайдер» (Молодой портной). Костюм был сделан как бы из обрезков материала, которые остаются у портного. Брюки короткие, зад - из другого материала. Я всё это обыграл в танце. Этот танец стал у меня «бисовкой». На «бис» я повторял его по три-четыре раза.
Мама говорила: «Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка? Нет. Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец? Или испанский танец? О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец».
 
В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители-евреи спрашивали меня: «Как вам разрешили еврейский танец?». Я отвечал: «Я сам себе разрешил».

У мамы было своё место в театре. Там говорили: «Здесь сидит Мишина мама». Мама спрашивает меня:
- Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят?
- Мама, - говорю, - у нас нет родственников.
- А разве это не народ носит?
- Нет. Родственники.
Потом я прихожу домой. У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу, мама с головой под кроватью и что-то там шурует. Я говорю: «Мама, вылезай немедленно, я достану, что тебе надо».
- Мойше, - говорит она из под кровати. - Я вижу твои ноги, так вот, сделай так, чтоб я их не видела. Выйди.
Я отошел, но все видел. Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него - тряпку, в тряпке была пачка денег, перевязанная бечевкой.
- Мама, - говорю, - откуда у нас такие деньги?
- Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку. Ладно, похоронят и так.

Вечером я танцую в «Раймонде» Абдурахмана. В первом акте влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме. Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идёт занавес. Я фактически ещё не танцевал, только выскочил на сцену. После первого акта администратор подает мне роскошный букет. Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить. После второго акта мне опять дают букет. После третьего - тоже.
Я уже понял, что все это - мамочка. Спектакль шёл в четырёх актах. Значит, и после четвёртого будут цветы. Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне сразу четыре. Он так и сделал.
В театре говорили: «Подумайте, Эсамбаева забросали цветами!»
На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова покупала цветы.
 
Как-то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю:
- Мама, зачем ты вставала? Тебе надо лежать.
- Мойше, - говорит она. - Я не вставала. Я не могу встать.
- Откуда же цветы?
- Люди поняли, что ты заслуживаешь цветы. Теперь они тебе носят сами.
 
Я стал ведущим артистом театра Киргизии, получил там все награды. Я люблю Киргизию, как свою Родину. Ко мне там отнеслись, как к родному человеку.
Незадолго до смерти Сталина мама от своей подруги Эсфирь Марковны узнала, что готовится выселение всех евреев. Она пришла домой и говорит мне:
- Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют ещё дальше. Там уже строят бараки.
- Мама, - говорю, - мы с тобой уже научились ездить. Куда вышлют, туда поедем, главное - нам быть вместе. Я тебя не оставлю.

Когда умер Сталин, она сказала: «Теперь будет лучше». Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана. А я ухаживал за армянкой. Мама говорила: «Скажи, Мойше, она тебя кормит?» - это было ещё в годы войны.
- Нет, - говорю, - не кормит.
- А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана…
- Мамa, у неё худые ноги.
- А лицо какое красивое, а волосы… Подумаешь, ноги ему нужны.

Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба. Я начал преподавать танцы в училище МВД, появились деньги. Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине купил белые металлические часы. Жена говорит:
- Маме ты купил с золотой цепочкой вместо того, чтоб купить их мне, я молодая, а мама могла бы и простые носить.
- Нина, - говорю, - как тебе не стыдно. Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у неё есть такие часы.
Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметя пол, вышла с мусором, мама сказала: «Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше». Это единственное, что она сказала в её адрес.
У меня родилась дочь. Мама брала её на руки, клала между своих больших грудей, ласкала. Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались. И мама мне говорит: «Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая. И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо, она избалованная. Она бы за тобой не смогла все так делать». Они с Ниной стали жить дружно.

Отец за это время уже сменил нескольких жён. Жил он недалеко от нас. Мама говорит: «Мойше, твой отец привёл новую никэйву. Пойди посмотри». Я шёл.
- Мама, - говорю, - она такая страшная!
- Так ему и надо.

Умерла она, когда ей был 91 год. Случилось это так. У неё была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе. Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у неё: «Софа, приезжай. Миша уже семейный человек. Он не пропадёт месяц-другой без тебя».
Как я её отговаривал: «Там же другой климат. В твоём возрасте нельзя!» Она говорит: «Мойше, я погощу немного и вернусь». Она поехала и больше уже не приехала.
Она была очень добрым человеком. Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце. Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти и обнять».

Автор: Махмуд Эсамбаев
Литературная запись Ефима Захарова.

P.S.
Эсамбаев первым на советской сцене создал сольную программу «Танцы народов мира» и объездил с ней почти весь земной шар. В тридцать лет получил всемирное признание и славу. Но при этом запомнился скромным и веселым человеком, с настежь открытой душой. О своем отце рассказывает дочь великого артиста Стелла Эсамбаева.

В 1944 году он, как и весь чеченский народ, был депортирован в Среднюю Азию. Отцу каждый день приходилось отмечаться в комендатуре как спецпереселенцу. Однажды папа отказался от этой унизительной процедуры. Состоялся скорый суд, и его отправили на рудники в отдаленный поселок Актюз. Условия там были ужасные, папа тяжело заболел и чуть не умер. Но как только поправился, пришел в лагерный клуб, собрал людей и начал репетировать с ними разные номера.

Труппу стали приглашать на другие рудники и даже в городские театры. А вскоре ансамбль под его руководством получил известность во всей Киргизии. Через шесть месяцев папу освободили.
Мало кто знает, что Эсамбаев был ранен на фронте. Агитбригада советских мастеров искусств, в которой он тогда работал, часто выезжала с концертами на передовую. Однажды во время его выступления вблизи разорвался снаряд. Осколок попал в ногу. Несмотря на адскую боль, папа дотанцевал номер, а за кулисами упал без сознания. Полевой врач прооперировал его и сказал: «Молодой человек, забудьте о сцене. Танцевать вы уже не сможете».
После ранения отец вернулся домой, в Киргизию. Устроился работать в Киргизский театр оперы и балета. В те годы здесь собрались известные мастера искусств, оказавшиеся в эвакуации. Вскоре он стал местной знаменитостью. Люди приходили специально посмотреть «на Эсамбаева».
Вначале папа танцевал в балете, где ставки молодых артистов, даже известных, были невысокими. Чтобы немного подработать, он устроился еще в филармонию. И долгое время разрывался между филармонией и театром.
В послевоенные годы по всей стране гремел ансамбль под руководством Игоря Моисеева. Именно знакомство с творчеством Моисеева, по словам отца, натолкнуло его на идею создания сольной программы. Он долго вынашивал ее. Однажды, это было весной 1957 года, пришел домой после концерта и сказал маме, что собирается в Москву, где состоится первый международный фестиваль. Хочет попробовать свои силы. Конечно, это был рискованный шаг. Но мама его поддержала: «Ты должен поехать. Уверена, ты добьешься успеха!»
И вот приезжает он в Москву и сразу попадает на всероссийский конкурс. Исполнил испанский танец. Жюри единогласно присудило победу высокому и красивому танцору из Киргизского балета. Потом выступил на всесоюзном конкурсе, и опять высшая награда. Когда Галина Уланова и Игорь Моисеев впервые увидели молодого Эсамбаева, они тут же поняли, что перед ними редкий самородок, и предложили выступить на международном конкурсе. Здесь он также получил золотую медаль. Три высшие награды только за один год. Позже Игорь Моисеев поставил ему восточный танец с ножами. Это был очень эффектный и динамичный танец.
В 1959 году папа выехал на четыре месяца в Южную Америку, где начал собирать материал для сольной программы.
– Видимо, оттуда привез и «Макумбу»?
– Вы знаете, во время исполнения этого танца заговорил мальчик, потерявший речь из-за тяжелой травмы. Это произошло в Херсоне в 1964 году. Отца пригласили выступить в культпросветучилище. Он рассказывал о себе, и все это время с первого ряда на него вдумчиво смотрел, не задавая никаких вопросов, юноша. Потом отец узнал, что его звали Анатолий Барыкин. В конце выступления папа спрашивает у директора: «Почему этот мальчик все время молчит?» Директор отвечает: «Вы знаете, Махмуд, пять лет назад с ним произошел несчастный случай и вследствие этого он перестал разговаривать. Врачи ничего не могут поделать».
«Приведите его на концерт, – говорит отец, – и вообще, возьмите всех ваших детей».
Папа рассказывал, что в тот вечер он танцевал «Макумбу» для этого мальчика. Будто чувствовал, что сможет помочь ему. Это очень тяжелый, драматичный ритуальный танец. Колдун совершает магические действия и постепенно изгоняет злого духа. Но сам при этом погибает, ценой жизни избавляя людей от зла. И вот во время танца, когда герой падает, раздается душераздирающий крик. Это был немой Барыкин. Он кричал: «Махмуд…» А затем упал без чувств.
Папа, конечно, об этом не знал. Он сидел в гримерке и приходил в себя. И тут заваливается целая процессия. Все кричат, плачут. Творится что-то невообразимое. Отец рассказывал, что такого сильного эмоционального подъема он никогда не испытывал в жизни.
Отец всегда любил говорить: «Делай добро! И никогда не жди, что тебе ответят». Он не посещал мечеть, но жил по Корану. Был очень набожным человеком, хотя и не совершал традиционный намаз. «Аллах должен быть в душе», – любил он повторять. При этом каждый свой шаг сопровождал молитвой, даже выход на сцену.
Отец был очень легким человеком, с огромным чувством юмора. У нас всегда было приподнятое настроение только оттого, что он дома. Не помню, чтобы мы когда-нибудь унывали, когда оставались вместе. В доме всегда царила радостная атмосфера. Он умел жить легко, несмотря на то, что жизнь его не баловала.
В общении с людьми также был необычайно легок. Норвежские телевизионщики сняли картину «Танцующий дипломат», подчеркивая необычайную деликатность его манер и талант общения. И еще он очень любил людей. Однажды в Ялте я зашла утром к нему в номер и вижу следующую картину: все кровати заняты, везде спят дети, взрослые, а его нигде не видно. Оказывается, ночью к нему приехали друзья из Хабаровска и он уступил им свое место.
Папу я нашла на балконе. Он спал на надувном матраце, прикрыв голову соломенной шляпой и укрывшись сверху полотенцем.

Ефим Захаров
С сайта «IsraLove»