Наброски к портрету художника

 (из мифов, слухов, легенд и пр.)

             МАСТЕР

Он пить бросать давно привычку бросил*, 
бомж, тунеядец, очень странный тип. 
Давать таким на водку нам претит. 
Любой алкаш в общении несносен.       

С утра ли, днём, иль, протрезвев, под вечер,    
он, по карманам краски разложив,   
мог в рюмочной сказать: «Прости, мужик,   
налей стакан, тебя увековечу»,    

И с лёгкой хитрецою, не без понта,      
натуру оценив, прищурив глаз, 
легко и с блеском исполнял на раз 
портреты, как поэт творит экспромты. 

Те тут же разлетались словно птицы.   
Им восхищались Фальк и Пикассо. 
Но катит жизнь кривое колесо    
туда, где можно без проблем напиться. 

В Нью-Йорка галереях и в Париже      
его картины — украшенье стен.      
А автору до лампочки совсем,   
какая там для них открылась ниша.

Ведь в голове простые мысли бродят:
«Кто выпить даст и пустит ночевать?». 
Живёт сегодня, дальше — наплевать. 
Как бомж, он в высшей степени свободен.   
               
Решивший «Без пол-литры нет палитры»**,
таков был Мастер кисти и пера,   
волшебник, маг с дипломом маляра…

И слёзы над судьбой его пролиты...   

 
             МУЗА

В объятии стихий лихих
писал трактаты и стихи,
ещё — картины.
И, эпатируя народ,
дарил, бесценной жизни мот,
их за полтинник.

Бывало мат и кулаки 
(вплоть до поломанной руки),      
сам провокатор,
взрываясь, он пускает в ход,
плевать, что вытрезвитель ждёт   
и изолятор.             

Жил в измерении другом,      
забыл семью, оставил дом.   
Но вот однажды    
на душу Бог пролил бальзам. —   
Влюбив в себя, влюбился сам,      
женатый дважды.    

Глазам его вернёт рассвет      
та, старше что на 40 лет.   
И крепость духа,   
и прежний творческий экстаз   
вернёт. И скажет он не раз:
«Люблю, старуха!..»

И пишет будто заводной —         
прекрасной, рыжей, молодой —   
свою Оксану***.   
Бомонд (ну, что с бомонда взять?)    
их дружно станет осуждать…      
А я не стану…    

*   — из Л. Либкинда
**  — из высказываний А. Зверева
*** — Ксения Михайловна Синякова (Оксана Асеева) 

 «Выпивоха, почти клошар и почти бомж, человек вне социума, вне житейских общепринятых нормативов, с хрупкой и болезненной психикой, чьи странные поступки и реакции могли бы составить своеобразную коллекцию «Не норма», — Анатолий Тимофеевич Зверев был мудрый, богобоязненный философ. Классический русский юродивый — только с кистью в руке, юродивый и художник по совместительству».  НАТАЛЬЯ ШМЕЛЬКОВА

 «Лучший русский рисовальщик» — (по мнению) ПАБЛО ПИКАССО.

 «Каждый мазок кисти — сокровище. Художник подобного масштаба рождается раз в сто лет…Бесполезно учить его тому, что знают все, потому что он знает то, о чём другие не ведают… Философское видение и переосмысление им окружающего — это большой дар мыслителя Зверева художнику Звереву…» РОБЕРТ ФАЛЬК

 Зверев — это «фейерверк красок, безумие образов и спонтанная экспрессия…»
МИХАИЛ КУЛАКОВ

 «Он часто ночевал у меня под дверью. Приходишь, а он спит, подстелив под себя две газеты, и часто это случалось зимой. Приходит — меня нет, а он где-то не устроился, куда-то не попал. Вот так и спал, или дожидался меня: «Старик, это я». Спрашиваю его: «Ну что ты делаешь? Разве так можно?» — «Ну что сделаешь, старик. Никто не пустил». ВЛАДИМИР НЕМУХИН

 «Зверев умел работать напоказ, по заказу, на людях и за символическую плату в сто рублей, хорошо всю жизнь его кормившую. Это были не салонные портретики «а-ля Монмартр», а взрыв дьявольского темперамента в один присест, работа-спектакль в парке, на стадионе, в кухне дворника, в квартире дипломата, на дачной веранде. Обладая совершенно нечеловеческой силой воли и гибельным гипнозом, он заставлял знаменитого дирижера Игоря Маркевича бегать за коньяком и перемывать и без того чистые стаканы. На моих глазах всемирно известный музыкант Валентин Варшавский стоял за спиной Зверева с подносом водки, в то время как художник, огрызаясь и стряхивая с себя чертей, рисовал его дочку и жену. Профессор Пинский, знавший наизусть Шекспира в подлиннике, робко прислушивался, что скажет Зверев о звучности русского перевода. В декабре 1966 года, избив очередную возлюбленную, Зверев оказался в пенале моей мастерской на улице Щепкина. Этот замечательный человек, пивший до белой горячки, бивший людей по морде, постоянно рычал, шипел, визжал, плевался в окружении заступников и опекунов — от престарелых вдов до несовершеннолетних девиц, смотревших на него, как на божество. Человек деревенской складки, малообразованный, но тонко чувствовавший культуру целиком, он никуда не лез. Его отношение с государством ограничивалось общественными местами — буфет, стадион, музей, туалет, милиция. .. Рождённый в подлом сословии, он до конца своих дней оставался аристократом высшей пробы — и духом, и бытом. Размах его натуры всегда был ошеломляющ. Двери лучших московских ресторанов сразу открывались настежь при его появлении. Швейцар получал червонец в зубы, гардеробщик — в лапу, официантка — за пазуху. Зверев жил одним днём, не заглядывая вперёд. Утро начиналось шампанским, день — пиршеством, а вечер — пьянкой и дракой. Всегда находились молодцы с толстыми кулаками и твёрдых правил. Они били художника до полусмерти, как самого ядовитого гада, и сдавали в милицию на очередную обработку». ВАЛЕНТИН ВОРОБЬЁВ

https://dzen.ru/a/W8yFtVA_WwCsjQR6   
https://www.liveinternet.ru/users/4373400/post356245378   
https://shvp.livejournal.com/733478.html