Остров Пафос

I.

Сладок сок острый
     лядвий твоих,
Кружит мне запах
     голову так,
Будто пью залпом
     чашу за чашей.

Долго нас утро
     будет щадить,
Долго рук узы
     нам не разъять,
Счастья крик небу
     в дар посылая.

В дом пустой старым
     в полдень вернусь,
Трезвый, пить стану,
     словно дышать,
Холод злой ложа
     смять не решаясь.

Тяжесть лба гроздью
     ляжет в ладонь,
Запах твой ноздри
     мне обожжет,
Пьян, слизну с пальца
     каплю сухую.

Вдруг тепло станет
     в доме пустом:
Слышу смех звонкий
     возле дверей,
Ты пришла! – Сон мне
     снится счастливый…


II.

Фессалийского, не разбавив,
я налью за твое здоровье,
и за гриву из красной меди,
и за пальцы нежней свирели,
и за губы, укор Киприде,
и бесценные глаз гагаты –
будто волны играют в солнце,
за колени твои литые,
что ложатся как мех на плечи,
и за бедра – такие бедра,
у прохожих аж сводит ноги,
и за голос, что губит разум,
словно сонм молодых флейтисток
на исходе орфийской ночи,
и за груди, что раз увидев,
целовать я до смерти буду
в снах своих, избегая женщин,
и за плечи твои худые,
на которые можно сразу,
как рыбак на кукан – добычу,
навязать — чуть не целый город
восхищенных мужских взглядов.

III.

Эту полную в край чашу,
словно варвар лесной, вылью
я в погибель того мужа,
на кого твой падет выбор.
Пусть он пил молоко Спарты,
пусть Айгюптос ему ментор,
пусть ходил он в Аид конным –
будет горькой его участь!

Если сразу себе горло,
он не вскроет мечом алым,
то немного ночей минет,
как он бросит доспех ратный,
словно раб побежит в кухню,
и напялит по шесть юбок
за единственный взгляд нежный.

А когда ты его бросишь,
не удавится он с горя,
в океан не уйдет юнгой,
не поселится жить в бочке, –
станет в барах глушить водку,
плакать или смотреть ящик,
а ночами вертеть жопой
над каким все равно телом,
ибо не воин давно и теперь не мужчина.

IV.

Кубок я наполню кносским
за подонка-олимпийца,
что тебя в постели стопчет,
знаю, рано или поздно.

Потому что ни критяне,
ни нубийцы, ни дарданы,
ни ахеяне, ни персы,
ни чудовищные видом
варвары-гипербореи –
нет, никто кому Селена
или пламень Феба светят,
не достоин лечь на ложе
возле дивной Гермионы.
Ни в ногах, ни пьян, ни трупом!

Только боги-олимпийцы
и кто слепы от рожденья,
те, кому злосчастным Роком
не дано понять, что тоже –
недостойны…

V.

Раб купил мне вчера на рынке
целый пифос лемносской дряни.
Пять нубийцев его тащили!
Видно, буду я пьян с неделю.

Днем сидеть у большой оливы,
мух гонять, виноградом тешить
рот, где пасся табун овечий, –
точно с Лемноса! сил не хватит
ткани край на приап накинуть,
если кто-то припрется сдуру, –
жарко!

Вечером буду квасить
с юным другом одной флейтистки –
парень беден и часто ходит
есть и пить к пожилым соседям.
Он притащится, ясно, с нею,
а она приведет подружек –
словом, будет такая пьянка…
Лишь бы мне не разбили пифос!

Ночью – только никто не вспомнит,
час какой называют «ночью»! –
боги жертву взимают спермой…
Дом мой в ночь на Олимпе славен!
В этом месиве флейт и копий
можешь ты не заметить сразу,
что красотка, в которой стонешь,
в общем, муж… и давно не молод…
Впрочем, ты успокоишь сердце
(если, правда, тебе не больно):
так же глуп молодой нубиец –
на тебе уже с четверть часа
он грудей отыскать не может.
Но похоже, втянулся в это.

Ночью я ухожу во дворик –
там не слышно гуденья флейты,
криков пьяных и визга страсти.
Лягу тут, под большой оливой,
в чрево ночи, в траву густую,
где не ходят ни псы, ни люди, –
и единственный мой любовник
будет тискать меня в объятьях,
пусть недолго, зато до света.

Но лишь Эос персты расставит,
потянусь я, вина остатки
наземь выплесну – в жертву Мойрам,
и восславлю беззвучным гимном
счастье страшное, что Благие
каждый миг мне даруют щедро:
пью ли с девкою на коленях,
сплю ли крепко в тисках Морфея,
день тяну ли в тени оливы,
небо звездное славлю взором, –
остров Кипр вспоминать с тоскою,
где я был беспощадно молод,
где однажды рукою глупой
твой хитон я задел случайно…

Нет покоя мне и не будет.